«Лик Архистратига»

Александр Холин Лик Архистратига [1] (криптографический детектив)

…Невозможно соединить в себе знаменитую «мудрость змия» с «голубиной кротостью», если не познать до самых глубин природу самого зла. Без этого у добродетели не будет надёжной защиты Более того, честный и порядочный человек никогда и никоим образом не сможет исправить и перевоспитать бесчестных и дурных людей, если сам он прежде не исследует все тайники и глубины зла.

Френсис Бэкон

Абсолютная справедливость так же недостижима, как и абсолютная истина; но справедливый человек отличается от несправедливого своим стремлением к справедливости и надеждой достигнуть её, как праведный от лживого своей жаждой истины и верой в неё.

искатель вековой истины

Глава 1

– Рашидка! Рашидка! Долго нам ждать прикажешь? – раскатился по летней деревянной пристройке к придорожному ресторанчику русский голос с татарским акцентом круглолицего лысого мужчины. – Ты что, поросячий хвост, голодом нас заморить вздумал!

– Ну, что вы, Мусса, нельзя же так! – пыталась утихомирить круглолицего мужика девушка, сидевшая с ним за одним столиком. – Это хорошо, что владелец ресторанчика ваш знакомый. Это здорово, что он умеет готовить. А вам нет, чтобы порадоваться за друга, у которого клиентов – хоть отбавляй! Значит, дела идут хорошо, значит, всё, как надо получается. Так вы вместо этого – «голодом заморить!» – да мне и кушать не очень-то хочется. Я с вами просто за компанию, поскольку вы бесплатно вызвались отвезти меня в Коктебель. Нужно же вам хоть чем-то заплатить. Ведь в нашем неприютном мире всегда за что-либо платить приходится. Или я не права?

– Вот и плати, – усмехнулся мужик, вытирая лысину чёрным в белый горох носовым платком. – Ты, красавица, должна откушать бешбармак. Это и будет твоя расплата. Мне другой никакой не надо, не уговоришь! А так, как мой друган готовит – нигде не найдёшь! Я пока домой вернулся, на своём «Цундапе» пол-России исколесил, нигде ничего похожего нет, и навряд ли будет. Даже в Уфе ничего похожего.

– А что, Уфа – это бывшая или будущая столица для отмечающих праздник живота? – улыбнулась девушка, отхлебнув между делом заранее доставленный официантом лимонный коктейль.

– Ай, не столица, знаешь. Но лучше вашей Москвы, это точно. Там чужих нет, – твёрдо заверил её Мусса. – Вот ты, Наташка, говоришь, что любишь свой город. Говоришь, это твой дом. А чужих у себя в доме просто не замечаешь! Или просто не хочешь видеть?

– Выходит, я у вас в Крыму тоже чужая? – скривила губы Наташа. – При таком рассуждении никуда со своего двора показываться нельзя.

– Э-нет, коя барасем, – замахал обеими руками Мусса. – Ты – своя, русская.

Рашидка татарин – свой, русский. Я – татарин, но тоже русский. Даже в паспорте у меня и у него в графе национальность написано «татарин». А ты погляди в свой московский паспорт.

– И что?

– Как что?! – удивился татарин. – В новом русском паспорте у всех вас вместо графы национальность стоит слово «код» и дальше номер, будто ты не человек, а заключённый под номером таким-то. Этой отметины для русских только чужие и добивались!

– А кто же всё-таки чужие? – удивилась девушка. – Можешь объяснить?

– Чужие, – Мусса на секунду задумался, – они тоже русские, но чужие. Вот хотя бы Лейба Бронштейн, американский миссионер, чужих в страну толпами завозил. А сейчас чеченцами Москва забита – они там тоже чужие. Тут уж московский мэр Лужков постарался. Кстати, он тоже чужой, потому что не моргнув глазом продаёт столицу направо и налево.

– Это вы зря так про чеченцев, – вступилась Наташа. – В Москве чеченцев очень уважают. Например, Хасбулатов в конце прошлого века долго спикером был в Государственной Думе. У меня подруга Ленка даже замужем за чеченцем была.

– Была? – хохотнул Мусса. – Вот тебе и весь сказ.

– Да что вы прицепились? – не сдавалась Наташа. – Да, была! Но целых десять лет – а это не малый срок. И среди русских сплошь да рядом разводы бывают, ну и что? Недаром мужчины свою половинку очень долго ищут, а иногда и не находят вовсе.

– Среди наших русских всякое бывает. А я вот по соседству с чеченцами в Казахстане с детства вырос, – Мусса даже поднял вверх указательный палец. – Вырос и знаю кто они и что они. Мои родители там в ссылке были. Но я потом всё же домой подался, в Крым, где хохлов понабилось – не продохнуть. Я хоть татарин – но русский. А чеченцы к вам в столицу кинулись. Они её ещё в Москвабад не переименовали?

– Ну и что? – не понимала Наташа. – У нас и других национальностей полно, при чём тут чеченцы?.

– А то, – терпеливо продолжал пояснять татарин. – У твоей подруги ребёнок от чеченца есть?

Наташа молча кивнула головой, достала из нагрудного кармана джинсовки пачку «Лаки страйт», закурила и ожидающе уставилась на татарина.

– А то, – продолжал тот свою железную логику. – У них в семьях жён бросать запрещено законом. Это не то, чтобы ваххабитство какое, а семейный закон у них такой. Так вот. Если чеченец бросит жену и к тому же с ребёнком, он получает от старейшин проклятие до третьего колена. Смекаешь? Джигит сразу становится выродком без возможности что-то исправить. А ты говоришь, «уважают». Даже «очень уважают». Они-то как раз становятся чужими Бек-Бен-Ханазундерами. И в таких превращаются люди любой национальности, если молятся Золотому Тельцу. А любому такому Беничке – где есть Телец, там и родина. Ты в бочку с дерьмом Тельца засунь, так чужой и туда за ним влезет. Спроси у мужика своей подруги, когда он последний раз в храме был?

– Ой, можно подумать, вы регулярно мечеть посещаете, – ядовито усмехнулась Наташа.

– Не регулярно. Каюсь. Но раза два в месяц по пятницам – это как пить дать.

Мусса встал из-за стола, снял кожаную куртку и повесил её на спинку стула, потому что официант принёс и поставил на столик две глубокие глиняные миски, разрисованные затейливым орнаментом, наполненные татарской едой, приготовленной чудо-поваром Рашидом. Невдалеке от ресторанной веранды сновали разного калибра автомобили и один раз очень низко в сторону Севастополя пролетел вертолёт. Но внешний мир нисколько не интересовал остановившихся отобедать в «Гаечном ключе», где хозяин сам с удовольствием готовил для гостей.

– Ой, правда вкусно, – отметила девушка, отведав сначала осторожно, а потом всё больше увлекаясь поглощением национального кушанья.

– Нравится? – обрадовался Мусса. – Э, а мне как нравится! Такой бешбармак может только Рашидка приготовить! Нигде и никогда такого во всём Киммерийском уезде ты не попробуешь!

– Каком уезде? – с набитым ртом спросила Наташа.

– Киммерийском! – повторил её собеседник. – Э-э-э, да ты ничего про Киммерийское царство не слыхала?

– Нет, – засмущалась девушка. – Это далеко отсюда?

– Вах-ме! – поднял руки к небесам Мусса. – Мы с тобой уже целый час по земле киммерийской колесим! Это предки наши. И предки скифов. Они всегда с атлантами воевали. Атлантида в нынешнем Мраморном море была. Там и затонул остров, поскольку атланты только Мамоне поклонялись. Вот и получили то, что выпрашивали. Надо правильному Богу верить!

– Значит, вы говорите, у верующих всегда всё в порядке, а у тех, кто Мамоне кланяется и дела не идут, и жизнь не клеится? – ядовито вернулась Наташа к разговору. – Значит, будь я мусульманкой – у меня всё тип-топ получилось бы?

– Э-нет, – возразил татарин. – Мусульманка, христианка – что чепуху мелешь? Бог – не фраер, правду видит. И Бог один у нас. Ты знаешь?

Наташа утвердительно кивнула. В баре ресторана заиграла музыка, но она нисколько не мешала увлекательной беседе познакомившимся в Крыму людям. Ведь ничего не случается просто так. Даже Атлантида просто так не погибла бы.

– Ты сама в церкви бываешь? – поинтересовался Мусса.

– Не часто. Примерно так же, как и вы, но только по воскресеньям.

– Э-нет, – отрезал Мусса. – Бог один. А у каждого к Нему своя дорога. Вот если лживый человек исповедует Истинную религию, то Господь в гневе своём делает эту религию ложной, а если искренний человек исповедует ложную религию, то Господь Бог по милости своей великой делает ту религию Истинной. Я правильно выражаюсь?

– Ещё как! – согласилась Наташа. – Да вы, Мусса, с такими успехами скоро религиозным философом станете. Не удивлюсь, если через пару лет в Крыму объявится новый миссионер или даже пророк.

– С такой женщиной, как ты, – парировал он, – не только пророком, а орлом станешь. Но я уже женат, к сожалению. С другой женщиной мне уже невозможно. Я правду говорю.

При этих словах Наташа поперхнулась, закашлялась, и татарину пришлось даже похлопать девушку по спине.

– Неужели ни разу не изменял?! – спросила она, и глаза её при этом изумительно засверкали.

– А зачем? – вопросом на вопрос ответил татарин.

– Так ведь у вас многожёнство разрешено. Можно даже официально жениться на второй или, если мало, на третьей. Я не права?

– А зачем? – повторил её собеседник. – Настоящая жена бывает только одна.

Человек, нашедший свою половину, никогда не станет искать чего-то на стороне, или заводить гарем, если только он не искренний любитель всяких там пикантных сексуальных болячек и если мозги у него не в трусах находятся.

– Вот это да! – засмеялась Наташа. – Я бы за такого запросто замуж пошла бы.

– Моя жена сначала точно так же сказала, – вспомнил Мусса. – А когда её родители узнали, что я мусульманин, да ещё татарин – сразу на дыбы. И даже побили один раз.

– Её побили?

– Нет, меня, – гордо выпрямился татарин.

– А вы?

– А я посадил любимую в свой «Цундап» и увёз в Семипалатинск, – усмехнулся Мусса. – Если я мужчина, то не должен плясать ни под чью дудку. Даже если Родители невесты на этой дудке мне похоронный марш сыграют.

– Понятно. Только почему в Семипалатинск? – удивилась девушка.

– Мы жили тогда в ссылке, в Бирсуате, на Северном Казахстане, как раз недалеко от знаменитого Аркаима, – принялся рассказывать её спутник. – Не слыхала? Удивительно, об Аркаиме весь мир шумит уже лет пятнадцать, если не больше. Но дело не в этом. Моих родителей туда сослали, как врагов народа, они там и умерли. А родителям моей жены такой зять не нужен был. Вот мы и решили удрать, но не туда, где ловить и искать будут, а, наоборот, на восток. Семипалатинск находится в Восточном Казахстане, а оттуда совсем недалеко до Китайской границы. Причём там, в Алтайских горах, протекает Чёрный Иртыш – тёзка своего северного собрата. Только этот был прозван Чёрным, потому что сторожил тайные караванные тропы, служившие во все времена подмогой контрабандистам.

Мусса на секунду замолчал, облизывая ложку, Потом, вытерев губы бумажной салфеткой, продолжил:

– У меня тогда уверенность была, что ни я, ни моя жена ничего не теряем в стране чужих. Кстати, чужие тоже утверждают, что им нечего терять, кроме своих цепей. Но когда мы были уже в Курчуме, посёлке на берегу озера Зайсан, познакомились там с русскими христианами, жившими в тех местах с незапамятных времён. Их предки бежали на Алтай от патриарха Никона, который при Алексее Михайловиче старообрядцам резню устроил. Людей тогда целыми деревнями сжигали за то, что не хотели щепотную религию считать христианской. Им-де Христов апостол Андрей Первозванный заповедовал по-другому молиться. Так вот. Чёрный Иртыш как раз впадает в Зайсан, и старообрядцы знали горные караванные тропы, но уходить насовсем из России в Китай не хотели. Русских там много. А казахи, киргизы – они тоже русские. Другое дело в Китае. Там всё не русское. Даже Алтай, Тибет, Гималаи – всё не русское. Не наше.

– Так это православные, говоришь? Старообрядцы? – залюбопытствовала Наташа. – Как они там оказались?

– Я только что тебе сказал: там много русских! – утвердительно кивнул Мусса. – Старообрядцы не приняли участия в Гражданской войне, которая началась в 1666 году, и скрылись в Рипейских горах и на Алтае.

– Рипейские горы – это там же, на Тянь-Шане?

– Э-э-э, нет, – Мусса скорчил противную гримасу, будто целиком проглотил спелый лимон. – Рипейскими раньше Уральские горы называли. Об этом даже Ломоносов поминает, и Костя Бальмонт много писал об этом. Там теперь тоже где-то своё горное царство имеется. В Рипейских горах поначалу Чудь обитала, но когда пришли белые, Чудь ушла в подземное царство и все ходы за собой закрыла. А на Алтае некоторые православные тоже целыми деревнями живут где-то в горах, но в Китай не уходят. Говорят, предки рассказывали, как много веков назад между православными братоубийство началось. Вот так вот там русские и появились. Ещё говорят, что Чудь на Урале и Алтае жить под землю ушла только потому, чтоб не видеть лжи и предательства нашего мира. Мы встретили там одну женщину: лицом чёрная, но душой светлая. И муж у неё такой же. Они сторонились пришлых, жили высоко в горах, в затворе, но нас с женой приняли. И отговорили в Китае прятаться: сводили к Алатырь-камню. Жене тогда видение было, что она в Чёрном Иртыше утонуть может. Вот тогда я и решил обратно в Кок-Тэбэль [2] возвратиться. Убьют, так убьют, только в чужом болоте и лягушки не приживутся, а своё болото завсегда выручит.

– А что такое Алатырь-камень? – разговор с попутчиком оказался для Наташи очень даже интригующим.

– Э-нет. Алатырь-камень не знаешь? – искренне удивился татарин. – А ещё Наташка! А ещё русская! Такой и на Урале в Кунгурской пещере есть, в тех самых Рипейских горах. Потом, на севере в Кандалакше, и даже в Аркаиме археологи нашли.

Собеседник Наташи поманил её пальцем, сам склонился через стол поближе к девушке, будто боялся, что их разговор кто-нибудь нечаянно услышит.

– Люди говорят, – понизил голос Мусса и выпучил глаза. – Говорят, что у нас в Крыму такой есть, где гора Магаупа. На Руси их ещё называли бел-горюч камень, из-под которого живая вода течёт. Не знаешь? Жаль. Мне казалось, в детстве каждый такие сказки слыхал. Я, в общем-то, татарин, но русский татарин, поэтому всё знать обязан. И знаю, что в Мекке чёрный камень Каабы на вершине горы сверкает. Он тоже раньше бел-горюч был, как яшма тёплый, но почернел, потому что возле него люди в ненависти клялись к ближнему, газават объявили. Вот он и почернел. А всё от предка моего началось.

– В Мекке? От предка? – глаза у девушки от удивления выражали настоящую квадратуру круга.

– Да, – кивнул татарин. – Жил там когда-то Мусса Силкан ибн Салама. Давно это было. Ещё при пророке Муххамеде. Мусса Силкан первым тогда сказал «Газават!», и проклятие легло не только на наш род! Но нет вещей, которые нельзя исправить. Меня ведь тоже Мусса Силкан зовут. Значит, ошибки предков исправлять мне положено. Я не только о прошлом и о настоящем, но даже о будущем всё знать должен. Вот ты, христианка, знаешь почему ваш христианский Второй Рим рухнул? Не знаешь. Мои предки османы Византию вовсе не захватывали. Так же и у вас не было никакого «…бежит матрос, бежит солдат, стреляя на ходу…» в семнадцатом году. И Зимний тоже никто брать не собирался! А во времена царства Византийского владыки Константинополя сами постоянно приглашали соседей-татар поучаствовать в междоусобицах. Вот так турки и расселились по всей Византийской империи, а сам Царьград пал в начале тринадцатого века от удара совсем небольшого отряда крестоносцев в двадцать тысяч человек. Чтобы ты могла себе представить, то сообрази, что в Константинополе было полмиллиона населения и маленькому боевому соединению рыцарей просто оказалось бы не под силу поднять неподъемный камень.

– Где же были солдаты? Что произошло? – поразилась девушка.

– Очень просто! – Силкан опять поднял вверх палец. – Очень просто! Наёмникам солдатам давно уже не выплачивалось никакое жалование, адмиралы разворовали и распродали собственные галеры, так что грабь – не хочу.

– Второй Рим распродали – и он пал? – уточнила Наташа. – Примерно, как нашу Москву сейчас распродают. Недаром говорят, что столица под землю провалится не от того, что метро обширное, а от того, что город позволили испоганить и растерзать.

– Выходит так.

– Петрарка о своём городе как-то сказал: «Достаточно увидеть Рим, чтобы потерять веру», – задумчиво произнесла Наташа. – Я об этом вспомнила, потому что у нас сейчас Третий Рим, как ни крути. И все также разбазаривают, разворовывают, растаскивают, что только в руки попадёт. Можно сказать, в Риме Первом даже больше порядка было, потому что там жили только потомки этрусков. Они любили свой город и никого из чужих не пускали, разве что рабов. Но рабы гадить в городе отродясь не приучены. А в Третьем Риме чего только не случается: от взрывов жилых домов до беспричинных убийств прямо на улицах. И весь бедлам оплачивается американо-еврейскими архантропами. [3] Вот как раз в день моего отъезда депутата Забиякина замочили. Не слыхали?

– Нет.

– Ну, так вот, – девушка принялась вспоминать биографию убиенного депутата. – Он, может быть, и забияка в политике, но чужой этой стране просто по жизни, собственно, как и его соратники по оружию. В открытую всё началось с Михаила Горбачёва, когда тот в 1989 году подписал с Бушем-старшим на Мальте договор о разоружении, который, в сущности, выглядит как настоящая капитуляция, то есть безоговорочный проигрыш в Третьей Мировой войне. После этого очень скоро, с 17 по 21 августа 1991 года, произошла кончина СССР. И могучая в прошлом страна начала разворовываться также спокойно, чинно и законно, как в Риме Византийском, то есть Втором!

– Вот об этом-то и душа болит, – сокрушённо вздохнул Мусса. – Поэтому я ещё с детства понял, что хотя бы историю, но настоящую надо знать.

– А почему же вы всё знать должны? – опять поинтересовалась девушка.

– Потому что сейчас работа у меня такая. Угадай, кем я работаю? – хитро прищурился её собеседник.

– Пока что мотоциклист, – улыбнулась Наташа. – Но, если не секрет, что за профессия?

– Не секрет. Я – учитель русского языка и литературы.

– Русского?.. Ты?.. – кажущаяся несуразность настолько поразила девушку, что она непроизвольно перешла на «ты».

– Да, я! – самодовольно кивнул Мусса. – Правда, только в начальной школе. Но совсем неплохо справляюсь со своими обязанностями. Сама посуди, ведь не хохлов же в учителя брать! Эти проходимцы ни на своём, ни на русском гарно балакать никогда не научатся. Директриса наша феодосийская давным-давно уже на работу меня приняла и не жалеет. Ученики мои некоторые давно уже взрослыми стали, а тоже не жалеют, что у меня обучались.

– Поздравляю, – искренне обрадовалась Наташа. – Так вы в Феодосии живёте?

– Нет, я там только работаю, – пояснил Мусса. – А тебе повезло, красавица, что со мной встретилась. Так бы сколько времени до Феодосии на электричке тряслась, а потом в нашу долину на попутках – страсть как неудобно. Правда, до болгарской деревни ещё автобус ходит, но очень не регулярно. Ты не была ещё у нас? Нет? Ничего. Приедем – тебе обязательно понравится. В Коктебеле уютно, потому что с одной стороны Карадаг, а с другой Киик-Атлама, что в переводе с нашего значит «прыжок дикой козы». Ты коза?

– Нет, – делано нахмурилась Наташа.

– Ничего, – улыбнулся татарин. – У нас по горам поскачешь, сразу козочкой или ланькой станешь. В общем, козерожкой. Но нам пора уже. Рашидка! Рашидка! Выйдешь ты, наконец, со своей кухни?! Я уезжаю уже.

Только теперь на очередной окрик Муссы из кухни показался невысокий татарин в белой поварской курточке и колпаке. Но Наташу поразило другое: оба татарина походили друг на друга, будто были кровными близнецами. Различить их сейчас можно было только по разной одежде. Вероятно, они оба считали себя крымскими татарами, киммерийцами, скифами, но только русскими. Что ж, в таком толковании есть несравненная доля правды.

Коктебель каждое утро одаривал Дмитрия той печальной предосенней тишиной, которую так любил Максимилиан Волошин и которая, говорят, благотворно влияет на творческую струну человека. Не знаю, как с творчеством, а море, ещё не совсем холодное и злое, но уже с наливающимся белым раздражением гребешками, действовало на приезжего умиротворяюще.

Собственно, приехал Дмитрий сюда вовсе не один – с другом. Но того вчера срочно вызвали в Москву. Дело в том, что Семён Полоцкий был неплохим экспертом-криминалистом. Неплохим – это даже скромно сказано, потому что не могли человека оставить в покое даже во время заслуженного отпуска.

Они с Семионом – такое «домашнее» имя приклеил ему Дима – каждый год приезжали сюда в сентябре, чтобы встретить Новый год. Да-да, тот самый Новый год, который в Древней Руси наступал четырнадцатого сентября, а не в январско-декабрьском винегрете. Новогодняя дата много раз в русском календаре менялась, однако, в своё время четырнадцатое сентября продержалось значительно долго – с 1492 по 1700 год. А перед тем сентябрьский Новый год приходил на Русь ещё за две тысячи лет до Рождества Христова.

Это был тот самый Семионов день, когда всей семьёй гасили в избе старый огонь и зажигали новый. Мистерия Семионова огня поддерживается и сейчас кое-где, хотя не все помнят и знают, что огонь был пожалован человеку Велесом. Но что с этого дня начинается сказочное Бабье лето, не забывает никто, ведь какой день – такова и вся будущая осень.

Семёна вызвали в Москву по случаю убийства какого-то олигарха, если не сказать аллигатора. Опять очередные финансовые разборки в управленческих структурах государства, которым официально правит кучка узаконенных преступников!

Недаром со времён наступления исторического материализма в начале XX века в государственных финансовых структурах России происходили и происходят довольно странные дела с этими денежными доплатами, недоплатами и переплатами.

Допустим, многие знают, но до сих пор молчат о том, что один из Ельцинских ублюдков господин Шеварднадзе открыто подарил англичанам вагон золота, то есть Золотой Запас Государства Российского, тайно вывезенный за кордон ещё в Гражданскую бело-чешскими воинскими формированиями! Даровал англичанам шубу с царского, то есть с грузинского плеча и дело с концом! Не захотел отставать от «подвигов» коллеги и господин Черно-Мырдин – по-другому назвать этого прохвоста у Дмитрия даже не получалось. Тоже подарил шубу с царского плеча, а именно разрешил американским архантропам границы чуть подальше отодвинуть и теперь за ними не только Аляска, а ещё всё водное пространство и часть Чукотки, так что русским рыбакам скоро негде рыбу ловить будет, потому как чужие воды всегда под запретом. Но всех переплюнул экс-генерал КГБ и гендиректор «Росвооружения» Евгений Ананьев. Этот прохиндей купил у своих покровителей генералов ГРУ Владимира Рябухина и Алексея Щербакова «МАПО-банк» за двести миллионов долларов, пропустил через него суммы ещё в несколько сотен миллионов долларов и объявил эту финансовую структуру банкротом. Куда делись сотни миллионов отмытых денежных средств, даже американскому богу архантропов неизвестно.

А Черно-Мырдин или Ананьев? Живут себе, не прячутся. И никто с них спрашивать не собирается за преступление против народа российского. Но тут совершается какое-то злодейское убийство одного из олигархов этого воровского клана и неведомо за что. Только в тех кругах просто так ничего не происходит. Может быть, и заслужил олигарх отнятия жизни, но тем самым лишил других праздника – встречи Нового года!

Суть в том, что для Дмитрия с Семёном Новый год наступал с четырнадцатого сентября. И пользуясь тем, что старый календарь ещё никто не отменял, друзья всегда отправлялись встречать сентябрьский Новый год в Коктебель. Ведь вся страна до сих пор с умилением смотрит, как один «алкоголик» с улицы Строителей идёт с друзьями в баню, готовясь встречать Новый год! И все радуются за него: ведь невесту нашёл! Пусть в другом городе, но настоящую. Настоящую! И даже на такой же улице Строителей.

А тут – ни невесты, ни друга. Убитый олигарх разрешил убить себя не вовремя! Забыл, верно, что «когда смерть рядом, безотказно послушная, то становится возможной жизнь, ибо именно смерть даёт нам воздух, простор, радостную лёгкость движения – она и есть возможность». [4]

Придётся теперь одному сентябрьский Новый год встречать, ничего не поделаешь. Одно только радует: как-то очень быстро забылась Москва с её вечной суетой и вечным дефицитом свежего воздуха. Возможно потому, что человекам иногда требуется курортное отдохновение, на то они и человеки. Но отдохнуть от Москвы?! – это уже совсем что-то несусветное. Хотя, может быть, Коктебель хранил какое-то своё таинство, придававшее этому месту необъяснимое радостное очарование.

Даже Волошин поселился здесь в своё время надолго, то есть навсегда. А шутка сказать, ведь несколько лет прожил с матерью, Еленой Оттобальдовной, в Подмосковном Звенигороде. Поэт частенько вспоминал потом Москву, ведь там ни в одном лесу не встретишь, скажем, секвойи, или лугового осота с пустырником не говоря уже о кипарисах и чинарах.

Но в Крыму природа очень оригинальна сама по себе. А когда татары превратили полуостров за несколько веков в цветущий рай, то у живущих на этой планете не находилось никаких слов, кроме восхищения. Правда, полуостров в своё время подарил хохлам Никита Хрущёв, и тоже как шубу с барского плеча. Но те в большинстве своём были здесь чужими, а чужой и мать родную за шекель продаст, не сморгнёт.

К Волошину в Кок-Тэбэль съезжалась занимательная публика Серебряного века во все времена года. Многие даже напрямую сравнивали его с испанским местечком Алькане, поэтому Коктебель и прослыл заветным местом отдохновения ещё до наступления заветного исторического материализма. Хотя для Гумилёва оно однажды чуть не стало местом вечного отдохновения, но тоже заветным.

Николай Степанович пожаловал сюда летом, незадолго до своего ареста и расстрела, чтобы залечить душевные раны, возникшие после страстного расставания с Анечкой Горенко, то есть Ахматовой. Собственно, она никогда не стала бы толковым поэтом, не окажись вовремя под руками Гумилёва. Именно он сделал её личностью, но… «…от человека ни следа, лишь полночь молния пронзает. Любовь взаимной не бывает на этом свете никогда».

Вот эти раны и приехал залечивать Николай Гумилёв, прихватив с собой Лизаньку Дмитриеву, которая получила прозвище Черубина де Габриак ещё до наступления социалистического материализма. В первой декаде двадцатого столетия в России был расцвет Серебряного века. Именно с тех времён Черубина стала для Гумилёва и Волошина камнем преткновения. Имя делает человека человеком и Черубина стала воистину роковой женщиной, получив новое имя. Впрочем, самой девушке нравился необычайный псевдоним, созвучный с сатанинским началам.

Каждому человеку хочется иногда поиграть чарами заветной мистики, полагая, что игра закончится благополучным концом, а никак не чем иным, намного страшнее, чем обычная игра.

Николай Гумилёв, кадровый офицер и настоящий русский, никогда не думал, даже не помышлял уехать куда-нибудь за границу в Ниццу, потому как ни одна Заграница не вернёт ему бывшей жены. Что поделаешь, монетно-бытовой профиль Совдепии приносит иногда необратимую разлуку с любимыми. Анечка выбрала совдеповского «достойного» чиновника. Ей настоящий русский поэт оказался не нужен по сермяжной причине безденежья. В этом мире каждый делает свой выбор. Вот только почти все жалеют, что поступали когда-то в прошлом неправильно, да только поздно – сделанного не воротишь. Тогда-то Николай Степанович снова вспомнил Черубину и решил вместе с ней посетить Волошина в крымском Коктебеле.

У Гумилёва с Волошиным была давняя мужская дружба, только вот 1910 год оказался для обоих неудавшимся. На одном из поэтических вечеров Гумилёв отозвался не очень лестно о ещё начинающей тогда Черубине. Публичное высказывание покоробило Максимилиана Волошина, и он потребовал от Гумилёва извинения перед незаслуженно обиженной дамой. Николай Степанович наотрез отказался, и между друзьями возникла ссора, увенчавшаяся дуэлью на Чёрной речке. Дуэль, к счастью, закончилась ничем – оба дуэлянта выстрелили в воздух, но мужская дружба лопнула, как мыльный пузырь.

И вот сейчас Волошин пригласил с оказией Гумилёва к себе в Коктебель. Николай Степанович посчитал, что крымская природа и вновь приобретённый друг помогут избавиться от напасти, от подленького женского предательства, а заодно и от помешательства. Как жертву для восстановления дружбы, Гумилёв прихватил с собой роковую женщину, которая когда-то послужила причиной мальчишеской ссоры.

Гумилёв до сих пор носил офицерский китель тонкого сукна, разве что без погон. Но уходил один пройтись по берегу или же по сосново-кипарисовым рощам без кителя – в льняных штанах и рубашке навыпуск. С полей, заросших жёстким осотом, он приносил множество тарантулов, набитых в спичечные коробки. От Николая Степановича некоторые отдыхающие принялись даже невольно сторониться. Ни Лентулов, ни сам хозяин Максимилиан Александрович, не понимали увлечения поэта, списывали всё на последствия Первой Мировой войны, с которой Гумилёв вернулся кавалером двух крестов Святого Георгия. И вот сейчас он устраивал бои тарантулов в банке.

– Ах, посмотрите, посмотрите! – звал он всех присутствующих. – Ведь такой бой не увидишь никогда ни между медведями, ни между львами. Пауки в банке! Все мы скоро превратимся в таких пауков в банке! Все русские будут грызть друг друга, как эти пауки за место под солнцем!

– Хватит, Николай Степанович, – однажды принялась приводить его в чувство Елена Оттобальдовна. – Нечего в моём доме устраивать неадекватную модель будущего!

– Максимилиан! – воскликнул Гумилёв. – Хоть вы-то объясните своей матушке, что нельзя не замечать реальные приметы грядущего! Моя бывшая жена давно отметила будущую потопляемую волну Совдепии, поэтому и скрылась за спиной реального пловца в бумажном финансовом море! Посмотрите! Покопайтесь в своём сознании, и вы поймёте, что не так всё просто, что Россию ожидает страшное проклятое будущее, где люди будут захлёбываться от бумажных финансовых волн. Не удивлюсь, если самая богатая в мире страна превратится в непроходимого должника любому африканскому вождю!

Самому Волошину тоже не раз являлось в подсознании что-то не совсем обычное, мягко говоря, выливающееся, в конечном счете, в стихи, но он всякий раз пытался отмахнуться от не совсем привычных, коварных и даже нигилистических мыслей.

Зачем это? Ведь мир меж людьми так не вечен, хрупок и недолог. Так надо всегда благодарить Бога за посланные мирные годы, недели, минуты существования, пока не поздно.

– Ах, Николай Степанович, умоляю, не обижайтесь на неё! – пытался сгладить углы общения со своей вольнодумной матушкой Волошин. – Она поймёт вас, как понял я, но не всё сразу. Сегодня она уезжает на неделю, чтобы не беспокоить ни вас, ни Лентулова, ни Черубину, ни Епифанова, тоже, кстати, воевавшего на немецком фронте. Моя матушка, поверьте, поймёт вас, но, повторяю, не всё сразу. Я Киммерию тоже понял не сразу. И сердце Киммерии – Коктебель, тоже не сразу вошёл в мою душу: я постепенно осознал его, как истинную родину моего духа. И мне понадобилось много лет блужданий по берегам Средиземного моря, чтобы понять его красоту и единственность. Историю человечества надо отгадывать. Отгадывать по этим удивительным путешествиям, развёрнутыми чистыми страницами: вот тебе история этой планеты, вот что с ней случилось, и будет случаться. Вот кому всегда поклонялись, и будут поклоняться. Теперь дело за тобой. Вот что можешь ты и может твоя родина для тебя. Делай же историю! Никто ещё не нашёл закона, соединяющего духовный и физический миры. А мост меж ними более чем реален. [5]

Николай Степанович понимающе кивал, но снова и снова уходил по вечерам на взморье, либо подавался в горы, где непроходимые заросли тамариска и рододендрона вовсе не мешали ему. Уходил всегда один, а возвращался иногда в самое неподходящее время. Не для себя – для окружающих.

Вот и в этот раз он явился далеко заполночь. Поднявшись на второй этаж, услышал голоса. Вернее, один голос. Голос Черубины. Гумилёв остановился в тени на площадке возле веранды. На веранде не было никакого света, но его и не надо было. Лунная крымская ночь окрашивала все предметы в небывалые, несуществующие цвета, что немедленно превращалось в полёт мысли и фантазии.

На белом пушистом ковре, застилавшим весь пол веранды лежала полуобнажённая Черубина и читала стихи. Всё это было бы не очень уж необычно. Только поблизости никого больше не было, кроме Максимилиана Александровича, сидящего в глубине веранды у секретера карельской берёзы. Он беззаботно попивал клюквенный морс, бесцеремонно разглядывал Черубину и кивал в такт услышанному:

Есть на дне геральдических снов

Перерывы сверкающей ткани.

В глубине анфилад и дворцов

На последней таинственной грани

Повторяется сон между снов.

В нём всё смутно, но с жизнию схоже:

Вижу девушки бледной лицо

Как моё, но иное и то же

И моё на мизинце кольцо.

Это я. И всё так не похоже. [6]

Потом девушка перевернулась на живот, подобрала ноги, выгнула спину, как кошка, и поползла на четвереньках к Волошину. Обняв его за колени, она, голосом пытаясь выразить всю страсть охватившую её, прошептала:

– Максимилиан, я хочу родить от вас. Родить мальчика. Я знаю, он такой будет красивый и такой же умный! Я хочу…

– Сейчас она скажет, что такого желанного мужчины нет, и не будет во всём подлунном, – перебил её Гумилёв, горько усмехнувшись. – Поздравляю, Максимилиан Александрович, мы уже стали молочными братьями. Только вот от кого сын родится – не известно. Но ничего, мы попросим эту мадмуазель разрезать нам ребёнка на две равные части.

– Николай Степанович, вы?.. – Волошин вскочил с кресла и стоял, не смея сдвинуться с места, поскольку Черубина, услышав голос Гумилёва то ли от страха, то ли ища защиты, охватила колени Максимилиана руками, прижалась всем телом и не думала отпускать.

– Бросьте, Максимилиан Александрович, – опять скривил губы Гумилёв. – На лицо настоящая женская любовь, которая всегда прячется в кошельке конкурента, в будущем денежном благополучии продающей себя дамы. И, конечно же, в гениталиях. А что вам, кроме похоти, великому русскому поэту, может дать эта женщина? Нет уж, вам надобно завести настоящую, любящую… Или… провались они все!

– Ну, знаете, Николай Степанович! Я понимаю! Я всё понимаю! Но выражаться так в адрес женщины! Причём, тогда в 1910-м, вы так и не извинились! Вы непременно должны перед ней извиниться!

– Я!!! Да вы в своём ли уме, милейший?! – издевательски фыркнул Гумилёв.

– В таком случае я!.. – необычайно расходился Волошин. – Да я! Вызываю вас на дуэль!

– Опять? – озадаченно спросил поэт. – Ну, что ж, отлично! К вашим услугам! – Николай Степанович церемонно поклонился и щёлкнул каблуками, как будто только вызова и ждал. – Сегодня утром я готов продырявить вашу косоворотку с двадцати шагов. Честь имею!

Гумилев принялся подниматься к себе в чердачную комнату, и лестница на этот раз под его сапогами предательски заскрипела, но поздно.

На шум выскочили Лентулов с Епифановым. Оба наблюдали ссору и обоим предстояло стать секундантами. На предложение обдумать всё и пойти на примирение Волошин ответил категорическим отказом, очень уж его хамоватое «братство» покоробило, а Гумилёв вовсе дверь не открывал. Крикнул только, что работает и просил не мешать.

Утром оба дуэлянта показались в гостиной почти одновременно. Волошин был в обыкновенной белой косоворотке, подпоясанной затейливым ремешком. Но по случаю одел всё же настоящие офицерские сапоги бутылочкой. Во всяком случае, он был не босиком, как обычно. Гумилёв по тому же случаю надел полную офицерскую форму без погон, но всё-таки два Георгия – боевые отличия – придавали уверенности. Секунданты решились на всякий случай снова пристать к дуэлянтам с примирениями, но после внушительного отказа оба успокоились, если только можно было применить сейчас к мужчинам это слово.

Причём, самая интересная в этой истории была маленькая закавыка: Николай Степанович, боевой офицер, более чем великолепно стреляющий из любого вида оружия, владеющий разномастным фехтованием, просто не мог не выполнить исход дуэли на отлично. Волошин тоже неплохо стрелял, но дуэль есть дуэль! А как же быть с тем, что Максимилиан давно уже числился в друзьях Николая Степановича? Мало ли, что прежде была ещё одна такая же ссора? Но убить друга из-за какой-то суфражистки, вдруг почувствовавшей потребность в мужчинах? Нет, и ещё раз нет!

Предутренние отлоги коктебельского предгорья встретили четверых мужчин ещё не развеявшимся туманом. Секунданты бесцельно, но безропотно суетились, стараясь в последний раз избежать кровопролития и помирить бывших, чуть было не помирившихся друзей. Только ни тот, ни другой не удостоили ответом суетящихся. Вдруг внимание мужчин привлекла женская фигура, на секунду мелькнувшая в тумане возле бездомных тополей.

– Проклятье! – буркнул Николай Степанович. – Что за вздор, её здесь только и не хватало!

Однако он не стал настаивать на удалении зрителей. Смотрит – пускай. Ей же хуже. Во всяком случае, женщине не так часто приходится заглянуть в физиономию смерти, судьба такая. Пусть смотрит.

Дуэлянты разошлись на позиции. По сигналу секундантов сделали по три шага к барьеру и застыли так, держа дуэльные револьверы дулом вверх у правого плеча.

– На счёт три делать выстрел, – ещё раз предупредил Лентулов и, поскольку дуэлянты уже были на позиции, произнёс:

– Раз!

Вдруг откуда ни возьмись, свалилась вакуумная тишина. Казалось, что пространство сжалось, собралось в какой-то бесформенный клубок, что всё замерло, что никакого продолжения не будет, но тут же все услышали:

– Два!

Снова налетел ветер, пытаясь разогнать туман, чтобы дуэлянты не потеряли друг друга из поля зрения, чтобы сумели хотя бы взглянуть, может быть, в последний раз на вершину Карадага и задуматься всё-таки: а стоит ли?..

– Три! – прозвучала погребальным эхом команда секунданта.

Оба дуэлянта одновременно выстрелили.

Дальше последовало какое-то необъяснимое замороженное состояние для всех участников этой трагикомедии, потому что дуэлянты остались стоять как стояли, хотя выстрелили оба! Если бы не умели стрелять – еще, куда ни шло. Но и тот, и другой великолепно владели оружием.

– Выстрелили в воздух! – догадался один секундант.

– Оба! – добавил второй. – Так же, как на Чёрной речке!

Через минуту дуэлянты подошли друг к другу и пожали руки.

– Я думал, – хмыкнул Гумилёв, – последнюю ночь живу в подлунном.

– Я тоже, – взволнованно выдохнул Волошин. – Ведь лучшего стрелка, чем вы, найти сложно. Простите меня.

– И вы меня простите. Я сегодня ночью написал поэму и оставил на столе. Вам оставил. [7] Но сейчас, – поэт искал нужные слова, которые иногда имеют привычку непослушания. – Но сейчас я должен вернуться в столицу. Анна официально выходит замуж за государственного чиновника.

– Как? – изумился Волошин. – Так скоро? Простите, я не знал. Вероятно, поэтому мне сегодня приснилось… Ах, неважно. Вот лучше почитайте в дороге. Это и есть мой сон.

Максимилиан передал Гумилёву листок бумаги, но тот не стал откладывать и сразу же принялся читать вслух:

С каждым днём всё диче и всё глуше

мертвенная цепенеет ночь.

Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит:

ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.

Тёмен жребий русского поэта:

неисповедимый рок ведёт

Пушкина под дуло пистолета,

Достоевского на эшафот.

Может быть, такой же жребий выну,

горькая детоубийца – Русь!

И на дне твоих подвалов сгину

иль в кровавой луже поскользнусь,

но твоей Голгофы не покину,

от твоих могил не отрекусь.

Доконает голод или злоба,

но судьбы не изберу иной:

умирать, так умирать с тобой

и с тобой, как Лазарь, встать до гроба! [8]

Глава 2

Это была последняя встреча поэтов и незабываемый вещий сон Волошина. Ведь в действительности всё так и случилось в дальнейшей жизни Гумилёва. Даже Ахматова написала «Реквием» 27 августа, в тот самый день, когда её бывшего мужа расстреляли чекисты. Мало кто знает об этом, да и надо ли?

Просто, возвращаясь очередной раз с мыса, Дмитрий частенько вспоминал эту историю. Не то, чтобы она была единственным достоянием Коктебеля, но Дима откровенно радовался, что дуэльный пистолет Пушкина «случайно» не возник в руках одного из дуэлянтов. Оружие Дантесу доставили франкмасонские приятели. Говорят, что противнику русского поэта привезли не только оружие, но также кольчугу особого производства. Как тогда объяснить, что раны на теле Дантеса не оказалось. А ведь Пушкин попал! Дантес выстрелил раньше, не дойдя до барьера один шаг, но раненный поэт всё же не отказался от своего выстрела и сделал точный выстрел.

Сам Дантес потом постоянно отнекивался, но на месте дуэли впопыхах заявил, мол, пуля попала в пуговицу! Затем заменил свои показания на то, что произошло ранение в руку, только ни один из секундантов этого не подтверждает. Если бы это было так, то пуговица легко вошла бы в тело вместе с пулей. Здесь важно другое. Пропал куда-то пистолет, из которого был убит Пушкин, как будто под землю провалился! Сколько его не искали – не нашли.

Всё же оружие это через некоторое время вновь попало в народное поле зрения, потому что пистолет Дантеса оказался у Мартынова, стреляющегося с Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. И снова пропал пистолет. Радовало одно: ни кому из поэтов, стреляющихся в Коктебеле, это оружие на дуэли не попало «случайно» в руки. Мало ли что они оба выстрелили в воздух! Всякое могло случиться. Хотя стрелялись-то они из более современного оружия. Но кто ж знает, что у оружия, устроившего охоту на русских поэтов, сейчас в голове? И кто будет третьим?

Соседи по пансиону не очень докучали Дмитрию. Напрашиваться на знакомство здесь было просто не принято, всё-таки пансион до сих пор назывался ЦеКовским. Поэтому Дмитрий Крымский, – это прозвище он придумал для себя на время отдыха, – занятый своими бесконечными, как мироздание, мыслями, обычно бродил по окрестностям, охотясь, как Гумилёв, за тарантулами. Или прогуливался побережьем, следя за наползающими друг на друга свинцовыми волнами, прислушиваясь к их сердитой перебранке и разгадывая: какая же на сей раз причина этой свары?

Иногда он специально забредал к дому Волошина, в котором тоже устроили Дом Отдыха, но для литераторов. Тем, вероятно, приятно было побывать на месте встречи знаменитостей мира сего, и даже иной раз представить себя настоящим дуэлянтом. Может быть именно здесь, под крышей усадьбы Максимилиана Волошина, кто-то придумал поэму «Новые капитаны» или же «Капитаны-2»! Да что там поэма, гений русского слова и кузнец человеческих душ мог запросто написать здесь «Горе от ума для новых русских»!

На полпути к пляжу Дмитрий облюбовал одну из скамеек, с которой открывался довольно-таки живописный вид на мыс. Здесь можно было просиживать часами, чувствуя, что общение со стихией возвращает вкус к жизни. Со стороны могло бы, наверное, показаться, что одинокий мужчина, рано впавший то ли в старость, то ли в хандру, сторонится общения с людьми из-за какой-то душевной или сердечной драмы. Но чего только не покажется со стороны!

Диме было безразлично общественное мнение, и никогда бы его не занимал вопрос: «а что люди скажут?». Он не стремился к общению с себе подобными лишь потому, что всё человеческое сейчас мешало единению с природой.

Растворяться в каждой волне, в каждом порыве ветра, в склонах гор, подёрнутых пепельной дымкой, в тёмных кипарисовых аллеях – это ли не мечта каждого здравомыслящего? К несчастью, такое редко у кого получается, потому что привычка прятанья от природы берёт своё.

Обнимая весь этот киммерийский простор, Дмитрий пил его энергию, и возвращался в своё физическое тело уже обновлённым, благодарно улыбающимся доброму окружившему его миру. Природа ничуть не отторгала обновлённого человека и считала приезжего своей неотделимой частицей, хотя в незнакомом крае Дмитрий был чужеродным телом.

В повседневных романтических скитаниях по побережью он всё-таки не стремился намертво одичать и обугрюмиться. Наоборот, природа давала какое-то новое чувство понимания всего сущего. Даже встретив один раз девушку, также одиноко бредущую в сонных сумерках, Дима вдруг отчётливо почувствовал сопровождающую её волну тоски и страха. Это разбудило дремавшее в нём до сих пор любопытство, и он стал постоянно искать встречи с незнакомкой.

Девушка довольно часто гуляла по взморью в элегантной бежевой куртке, поверх которой она повязывала на шею вызывающий красный шарф, гармонически сочетающийся с обыкновенными женскими брючками яркого бирюзового цвета. Но всегда встречают по одежде, а провожают по уму. Во всяком случае, яркие цвета говорили о ярком характере, что украшает любую женщину.

Дмитрий, например, спокойно, нахально даже, при встречах раздевал девушку. Глазами. Скажем, не совсем уж раздевал, но одежда явно для него ничего не значила, то есть не служила непреодолимой преградой. Вопрос в другом: зачем он это делал? Возможно, так увлёкся новой игрушкой, какой он представлял живого человека, что начал выискивать на её воображаемом теле необыкновенные морщинки, родинки и прочую суеверную ахинею, которой уделяют внимание только впервые в жизни влюбившиеся пацаны.

Однажды он застал её сидящую боком на облюбованной скамье в совершенно неподвижной позе памятника, выбравшего эту деревянную лавочку вместо гранитного постамента. Со стороны казалось, что девушка тоже слушает сварливую перебранку волн и окаменела, околдованная звуком. Скромно примостившись на краешек, Дима осторожно на неё покосился. Внимания никакого. Может и хорошо.

– О чём это они сегодня? – кивнул он на мерно бормочущие волны.

Девушка не вздрогнула, не изобразила испуг, не вскочила, даже не обернулась. Лишь чуть-чуть скосив глаза в его сторону, ответила:

– Спорят, кому первой на берег выбегать.

Дима откровенно думал, что вопрос огорошит незнакомку, или она хотя бы сделает вид, но пришлось удивляться самому.

– Вы всех понимаете с полуслова?

– Нет, конечно, но вас понимаю, – на сей раз, она обернулась в его сторону, и Дмитрий увидел большие печальные тёмные глаза, в глубине которых была сокрыта мудрость вселенной. Самое важное, что глаза девушки казались не просто тёмными, а разноцветными в то же время. Это вызвало поразительное смешение чувств, о чём Дмитрий раньше совсем не подозревал.

Лицо её, чуть смугловатое, в неприметных веснушках, оттеняли чёрные волосы с модным мелированием, то есть блондинистой проседью. Правда, лицо выглядело немножко усталым. Чувствуется, что она привыкла к этому образу и прятала его за лёгким макияжем. Во всяком случае, для постороннего не очень внимательного взгляда – видок что надо!

– Любопытно. Чем же я заслужил понимание? – Дима усиленно подыскивал слова, чтобы продолжить непредвиденный разговор. – Или в вас проснулась обычная женская интуиция?

– Я за вами наблюдаю вот уже несколько дней, – усмехнулась она. – Впрочем, как и вы за мной.

– Значит, научились читать мысли на расстоянии? – подхватил Дима. – У женщин это редко встречается.

– О, нет, – смутилась незнакомка. – Просто я заметила, как вы слушаете море. Ну, и ещё кое-что. Это так забавно!

– Как интересно! – хмыкнул Дима. – Ведь я тоже кое-что заметил.

Незнакомка подозрительно скосила глаза. Женщину легко поймать даже на проходную ничего не значащую фразу, но по лицу новой знакомой пробежала волна напряжённости: а вдруг её случайный знакомый что-то не то заметил!

– И чем же я привлекла ваше внимание? – осторожно спросила она.

– Рискую показаться бестактным, но когда я впервые увидел вас, то просто почувствовал, вы чего-то боитесь что ли, – Дима даже театрально покрутил в воздухе ладонью. – Это трудно объяснить словами. Это никак не проявляется в наружности. Просто просыпается в человеке шестое, седьмое или одиннадцатое чувство, когда знаешь – всё именно так и не иначе!

– Ага. Теперь настал мой черёд обвинять вас в экстрасенсорности? – улыбнулась она краешком тонко очерченных губ. – Ведь интуитивное чувство чутья у вас тоже работает на расстоянии и вовсю помогает вашим газам безапелляционно раздевать меня?

– Прошу прощения, но я… я вас обидел? – искренне смутился Дима.

– И да, и нет, – усмехнулась она. – Вы кто по специальности?

– Врач. Психолог… Работаю в отделе судебно-медицинской экспертизы, то есть сыщик, если хотите.

– Психолог? – девушка почему-то удивилась. Вероятно потому, что уже присвоила Дмитрию какую-то необычную профессию. Но сосредоточенно нахмуренный лоб её вовсе не красил.

– Психолог? – снова переспросила девушка. – Я, пожалуй, тоже. То есть реставратор. Не кажется ли вам, что наши профессии схожи?

Дима никогда раньше не проводил таких сногсшибательных аналогий, но мысль девушки показалась довольно интересной и чуть еретичной в то же время.

– Видите ли, сыщику приходится…

– Нет-нет, – перебила она, – не возражайте. Вы же знаете, что только женщины способны к таким неординарным умозаключениям и способны ловко выкручиваться из любых непредсказуемых ситуаций. Возможно, это выглядит как борьба с собственными комплексами, в которой запросто можно убить себя, но ведь вы же знаете, что женщины комплексами не обладают.

– Да знаю, – кивнул Дмитрий. – Женщина, если она действительно женщина, всегда права и только человеку свойственно ошибаться.

Девушке не оставалось ничего иного как просто пожать плечами и, усмехнувшись, сделать вид, что не расслышала плоской мужской безапелляционности в адрес присутствующих женщин.

– Ну и пусть. Значит, так надо, – заключил её собеседник.

Наташа оказалась не только интересной слушательницей, но и собеседницей. Сказано, что женщины любят ушами, а новая знакомая вовсю старалась подтвердить исторически выверенное определение. Хотелось ли Дмитрию закрутить лёгкий, ни к чему не обязывающий роман? Хотелось ли Наташе увидеть у своих ног поверженного льва? Да, наверное. Но оба они ничуть не вписывались в эти измерения. Им просто было хорошо вдвоём. Вот и славно.

Только иногда совсем неожиданно их серьёзное обсуждение каких-то проблем или весёлый непринуждённый разговор вдруг прерывался по вине Наташи и зависал в воздухе замёрзшей на лету птицей. Это происходило всякий раз по-разному: то Наташа ловила ртом воздух, будто выброшенная на лёд рыба, то наоборот, закашливалась, чем-то подавившись, то просто замолкала, уставясь в точку какого-то нездешнего пространства.

– Наташенька, ангел мой, это становится уже немного странным, – Дима пытался образумить её как-то раз. – Пойми, моя специализация, возможно, не гарантирует безоговорочного исцеления от каких-то болячек, но скажи, наконец, что тебя мучает? Чего ты боишься, пугаешься, замыкаешься даже на самом интересном месте разговора? Я же доктор, психолог, следователь и смогу помочь тебе. Я всё-таки мужчина, наконец.

Его возмущённая тирада повисла в воздухе без ответа. Но такие настроенческие всплески быстро проходили. Сегодня с утра они сидели на автобусной остановке и ждали приезда местного татарина, с которым Наташа успела когда-то уже познакомиться, и который обещал подкинуть их в Грушевку. Этот посёлок находился не очень далеко от побережья, но добираться туда пешком не реально, да и времени уйдёт понапрасну столько, что в световой день никак не уложишься.

Мусса, так звали местного киммерийца, немного опаздывал, а Наташа уже нетерпеливо всматривалась в дорогу. Настроение у неё, как у всякой красивой женщины, менялось ежесекундно. Что поделать, семь пятниц на неделе!

Единственное, что могло обрадовать, это заплясавшие вдруг в её разноцветных хитрющих глазах огоньки-проказники.

– Так говоришь муж-чина? – задумчиво пропела она, растягивая гласные.

– Вроде бы. Уж не считаешь ли ты меня не больше, как третьесортной подружкой? – парировал Дмитрий.

– Ну, тогда, если ты муж-чина, в смысле «китайский муж», то найди мне транспорт, заключила Наташа. – А то Мусса пока раскачается и ехать уже никуда не надо будет.

– Погоди, не спеши, – осадил её Дмитрий. – Как это «китайский»?

– Очень просто: муж – Чина! Теперь понял?

– Хорошо, – недовольно кивнул Дмитрий. – Но ты так и не сказала, куда едем.

Объяснила только, что Мусса-де знает, что он довезёт. Даже если я найду транспорт, куда мы поедем? На деревню к дедушке Константин-Макарычу? Время пока есть, так что не гони волну, не создавай суматоху. А если твой татарин не явится, мало ли – транспорт не заводится – то завтра с утра и отправимся, только скажешь где и куда.

– Понимаешь, я сама не знаю где это и что это, – попыталась объяснить Наташа. – Знаю только, что в одной из крымских пещер я могу найти то, что ищу.

– А что ты ищешь? – обалдело захлопал глазами Дима. – Надеюсь, не какой-нибудь древний клад, закопанный отважными аргонавтами, побывавшими здесь в мезозойский период?

– Не спрашивай пока, – отмахнулась девушка. – Потом расскажу. Всему своё время. Просто случайно выяснилось, что Мусса давно уже слышал о том месте, которое я ищу, поэтому обещал сегодня подкинуть меня туда. Дескать, всё равно по дороге. Он туда по каким-то своим делам должен поехать.

– Вот и не ёрзай, – подытожил Дмитрий. – Совсем необязательно впереди паровоза бежать, теряя белые тапочки. Приедет твой знакомый, если только мотоцикл заведётся.

Тут со стороны болгарской деревни послышался утробный рёв мотоцикла и на дороге показался Наташин знакомый. Через несколько минут он подкатил, и друзья принялись усаживаться в поданное «ландо». Вещей у них было не много: у Димы ничего, а Наташа захватила всё-таки небольшой рюкзачок.

В поход девушка собиралась капитально, потому что кроме джинсового костюма на ногах у неё красовались настоящие горные ботинки. И где только откопала? Но у ЦеКовских хозяйственников пансионата, наверное, ещё и не то можно отрыть при желании.

Дмитрия поразило больше всего транспортное средство татарина. Внушительный немецкий мотоцикл «Цундап» с мощным двухцилиндровым мотором, пригнанный в Россию из Германии ещё во времена Великой Отечественной войны, потому что на люльке, где сидела Наташа, сохранилась настоящая турель! Может быть, у Муссы и пулемётик где-то лежит, солидолом смазанный. Вдруг пригодится хохлов из Крыма выгонять!

Мотоцикл хоть и громко, но безотказно урча, отмерял киммерийские километры. Дорога, поднимаясь к вершинам, скоро вывела их к посёлку ничем не отличавшемуся от десятков других, разбросанных по Черноморскому побережью.

– Эй, молодёжь, прибыли, – окликнул их Мусса. – Прибыли. Грушевка.

Он слез с мотоцикла, помог девушке выбраться из люльки. Достал её сумку и полез зачем-то в заднюю часть люльки, служившую багажником и имеющую специальный люк.

– Ну, здравствуй, Старый Крым, – картинно раскинул руки Дмитрий, встав в позу рядом с мотоциклом.

– Лучше бы выбраться помог! – заворчала Наташа. – А то оставил меня на шофёра. Вот и всё ваше мужское рыцарство!

Дима сконфуженно попытался что-то промямлить, но решил бросить это грязное дело. Никуда не денется, простит. А не простит, так не судьба, значит. Никогда Господь не даст того, что ни поднять, ни унести. По всей вероятности где-то в безоблачной канцелярии услышали это деланное бесшабашие, и прощение было отпущено вместе с дамским кулачком в бок.

– Ой!

– Вот те ой, – Наташа ещё раз попыталась ткнуть в бок своего незадачливого рыцаря. – Назвался груздем…

Дима поймал её руку, притянул к себе.

– Наташенька! – миролюбиво прошептал Дима. – Тебе вовсе не идёт домашний дисциплинарный порядок, а я не владею кухонным боксом.

Лицо её оказалось так близко, глаза такие весёлые, а мускатный запах волос, кружащий голову, точно карусель, так запутывал мысли, что Дима естественно сделал то, что положено рыцарю – отвесил поклон. Представляете? Вот и я тоже не представляю. Зато всё представила Наташа. Она просто без реверансов поцеловала Диму. Сама. А когда он, одумавшись и опомнившись, попытался всё повторить, в его опомнившихся руках оказался только обломок пустоты. Девушка ловко избавилась от опасной близости. Наверное, опасной телесная близость была сейчас для обоих, потому что ничто человеческое никому не чуждо.

– Пещера здесь недалеко, – вернул воркующую парочку на землю Мусса. – Вон та тропа выведет вас прямо к обрывистому склону. Пещера высоко. Надо уметь по скалам лазать, либо на верёвке сверху спускаться. Я вот нашёл тебе, Наташка, в багажнике альпинистский шнур капроновый. Держи, пригодится. Но назад в пансион уже сами добирайтесь. Я не знаю, когда вы и когда я освобожусь.

– Ничего, Мусса, мы разберёмся, – кивнула девушка, подхватив увесистую бухту капронового каната.

– На всякий случай запомните, – промолвил тот на прощание. – Человеку на земле, кроме любви, вовсе ничего не надо. Не надо и всё. Хотя нет, нужна ещё надежда, чтоб верить в «Ничего не надо». Если надежды нет, то сразу появляются миллионы претензий не только к окружающим, а и к самому Богу.

– Не знаю, может, вы и правы, – Наташа задумчиво взглянула в глаза татарину. – Может, всё в этом мире гораздо проще, чем мы выдумываем? Не знаю.

– Ну, герой, – обратился Силкан к Дмитрию. – Девушку на тебя оставляю. Не потеряй, смотри!

Татарин некоторое время глядел вслед удаляющейся парочке потом, воровато оглянувшись, перекрестил их вслед, как делают только русские бабушки и жёны, крестя вослед уходящих на войну сыновей. В этом не было ничего необычного, если бы уходящих не перекрестил мусульманин Мусса Силкан.

Тропа огибала несколько новых кирпичных домов, отгроханных по запросам «новорусской архитектуры», ныряла меж одиноких глинобитных домов, оставляя в стороне настоящие сакли – а как же в горах без этого! – и мимо кипарисов, зелёным забором окруживших тютину, [9] убегала дальше в горы. Наташа взяла Дмитрия за руку, потянула на тропинку:

– Ну что, идём, блуждающий странник? – улыбнулась она. – Вместо всех известных крымских экскурсоводов вашим вниманием, уважаемая публика, завладею я на некоторое время. Надеюсь, вы не против?

Публика была нисколько не против, поэтому оба, весело болтая, пересекли Грушевку и вышли в дикий Старый Крым, где не ступала нога человека. Ну, или хотя бы не ступала. В Крыму, конечно, невозможно найти «белого пятна», но очень хотелось верить в обратное. Подъём к ожидаемому пещерному зеву не стал от них долго прятаться, не понадобилось даже дорожных указателей на белое пятно планеты.

– Спасибо тебе, Дима, – прозвучал голос девушки.

Это было так неожиданно, что тот поперхнулся каким-то недовысказанным словом. В скитаниях по киммерийским кущам ничего удивительного не было. Именно поэтому слова благодарности прозвучали какой-то диковиной, если не дикой музыкой.

– За что спасибо? – подозрительно взглянул Дмитрий. – За то, что я тащусь с тобой как верный цепной друг?

– Конечно, – улыбнулась Наташа. – Ты, не спрашивая ни о чём, действительно потащился за мной на край света…

– В небольшую горную вылазку, – поправил он.

– …пусть так. Но ты ничего не знаешь об известной, казалось бы, пещере. Ещё в Москве мне про это место рассказывали удивительные вещи.

– Мне тоже.

– Ин-те-рес-но, – голос спутницы звучал немного по-другому. – Что это тебе рассказывали и где?

– Где, где, – проворчал Дима. – В «Моисеевой бороде» – есть такой новомосковский ресторанчик на Старом Разгуляе. Не слышала? А напрасно. Так вот, говорят, что совсем недавно из этой пещеры, – он рукой показал чёрную дыру, красующуюся на боку скалистого обрыва, куда они направлялись. – Из этой дыры спустился на верёвке мужик, прибежал ночью в Грушевку, постучал в окошко сакли на окраине и спрашивает у хозяина: «Гамарджёба, генацвали. В Ялте на рейде фашистских крейсеров много?» Хозяин сакли сделал квадратные глаза и отвечает: «Да что ты, дубина! Война шестьдесят пять лет уж как кончилася!» «Ничего себе! – чешет немытую башку партизан. – А я всё это время диверсии устраивал, дома взрывал, склады с горючим…». Так что про эту пещерку давно всё известно. Не удивлюсь, ежели там Беничка Ладен с одесскими шмуликами прячется. Америкосы его по всему миру ловят, а он, скорее всего, в Старом Крыму виноград кушает.

– Про Ладена – ничего, сойдёт, – кивнула Наташа. – А про партизана – анекдот с бородой до пояса, то есть постарел не по годам. И ты вместе с ним. Кстати, знаешь, за что аборигены съели капитана Кука?

– Нет.

– За то, что рассказал бородатый анекдот, – подытожила девушка. – Но мы действительно уже добрались.

Яркий скалистый обрыв не предвидел людское посещение, поэтому не запасся никакими тайными тропами, а жаль. Во всяком случае, наша парочка от удобной тропиночки точно бы не отказалась. Альпинизмом ни тот, ни другой не увлекались, так что усиленно пришлось искать обходные пути. К счастью, в этом государстве всегда и везде найдутся какие-нибудь обходные пути. Нашлись они и здесь.

– Нормальные герои всегда идут в обход, – профальшивил Дмитрий известную бармалейскую песенку.

– Ох, куда нас только понесло, – отозвалась запыхавшаяся Наташка. – Меня то есть. Знала бы, ни за что б не согласилась в скалолазки записываться.

Но вскоре её недовольство было удовлетворено открывшимся со скалы ландшафтом. Раскинувшееся в обе стороны нагорье не отличалось каким-либо диким, первозданным или же райским видом. Зелёные обрывистые, не слишком крутые склоны теснились у ног путешественников. А не слишком большое нагромождение скал даже радовало глаз – это был всё-таки Старый Крым и обрывы не хвастались друг перед другом крутыми боками. Одна только скала, где оказались дикие туристы, выпирала над всем нагорьем. Зато с неё далеко-далеко до края земли, просматривалось море, пытавшееся скушать полоску горизонта.

– Дождик брюзжит в подоконник, горы вспороли зенит,

бродят по берегу кони – память поныне хранит

этот сюжет незатейный – тени ползут в тишине,

сгустками черных мгновений липнут к холодной стене.

Сосны. Молчание моря. И вековуха луна.

Где-то на ближнем нагорье влажно запела зурна.

Неосторожные звуки мне не понятной тоски —

благословенье на муки? взмах безнадежной руки?

Волны по-прежнему немы. Там, где кончается мрак,

море сливается с небом, да не сольется никак.

Дима пробормотал это, не вставая в позу, не затачивая на стихоплётстве внимания, но заметил, что девушке это явно понравилось. Всеобъемлющее впечатление полёта над миром приходит к автору, разливается по всему видимому пространству и даже захлёстывает жгучей морской волной, когда пусть не ты, а что-то сотворённое тобой приносит радость присутствующим. Любой человек не спасён от впечатлений, тем более от радости.

– Это твои стихи?

– Да, – честно признался Дима.

Наташа, воздерживаясь от комментирования услышанного, чтобы не наступить слишком больно на поэтино уязвимое место, подошла к обрыву и осторожно заглянула в пропасть.

– Здорово! – удовлетворённо кивнула она. – Только спускаться придётся мне одной. И не спорить! – повысила голос девушка, увидев, что её спутник уже подыскивает какие-то возражения.

Наташа расстегнула сумку, вытащила ещё один моток тонкой капроновой верёвки, альпинистский пояс с корсетом для позвоночника, альпеншток и пристегнула к правой ноге ножны с большим тесаком, на котором тупая сторона выглядела как пила. Что говорить, такая дальновидность была просто прекрасна, но как же она в пещере – и одна?!

– Во-первых, – Наташа сразу же пустилась в объяснения, поскольку кислая физиономия Дмитрия явно требовала подслащения. – Во-первых, ни ты, ни я альпинизмом не занимались и если спустимся оба, то кто ж вытаскивать будет? Во-вторых, мне взглянуть там надо только на одну вещь. Это сталагмит находящийся совсем недалеко от выхода. Я знаю, что петли времени могут захлёстываться на нём, как на простом торчащем из земли пне. В-третьих…

– А что это такое, петли времени? – перебил Дмитрий.

– …в-третьих, – продолжила собеседница, не обращая внимания на мужское любопытство, – мы забрались сюда не для того, чтобы заняться уроками по мистической истории земли. Я тебе потом как-нибудь всё расскажу. Придётся потерпеть и поверить мне на слово.

С этими словами она размотала капроновый шнур, накинув петлю на одиноко лежащий камень. Хотя нет. Теперь одиночество камня будет разделять Дмитрий Крымский. Камню же придётся приложить всю каменную силу и врождённую скальную смекалистость, чтобы человек смог вытащить подругу-путешественницу из омута, сыгранного временем, если таковой в этой пещере имеется. Возможно, она и не попадёт никуда, а если вдруг затянет? Тогда точно, одного человеческого ума будет явно недостаточно.

Второй конец капронового шпагата Наташа пристегнула к альпинистскому поясу, стягивающему джинсы и бёдра. Специальный пояс держал фигуру девушки как в корсете. Такая экипировка придавала уверенности самой альпинистке.

– Вот так вернее будет, – добавила она. – Ну, счастливо оставаться.

Наташа в этот раз по-настоящему поцеловала Дмитрия, даже с какой-то ощутимой жадностью и нежностью в то же время, потому что она уходила не на простую прогулку. Уходя – уходи, как говорят обычно, только свидятся ли?

В следующую секунду девушка принялась деловито спускаться по круче. Дима с помощью того же одиноко лежащего камня стравливал верёвку и думал лишь о том, чтобы капроновой длины каната хватило до пещеры, чтобы не пришлось надвязывать. Кстати, а надвязывать-то было всё равно нечем, потому что второй шнур девушка прицепила к поясу, как страховочный и это было правильно, лишь бы хватило длины.

Плечи у Дмитрия уже горели, ладони давно саднили, потому что он забыл надеть обычные брезентовые рукавички, но первая половина работы подходила к концу. К счастью, шнур скоро ослаб, длины хватило. Дима осторожно заглянул в пропасть. Наташа стояла на кромке или так называемом скальном карнизе прямо у входа и смотрела вверх, но не на Диму. Возможно, что-то интересное было над самим входом.

– Ну, точно. Там надвратная икона вывешена, как в настоящем православном храме, – проворчал Дмитрий, не зная ещё, что иногда человека посещают совсем даже не пустые соображения. Скорее всего, это была интуитивная догадка, посланная из-поднебесья.

Шпагат натянулся. Видимо спелеологиня желала пройти дальше, да вот только страховщик с верёвкой мешали и напоминали путешественнице о связи с внешним миром. И что у любой верёвки бывает конец. Тогда девушка, видимо, отвязала шнур от пояса и на какое-то время исчезла. То есть, нельзя сказать, что исчезла насовсем, но оба капроновых шнура оставались в недвижимом постоянно натянутом положении.

Что с альпинисткой случилось? почему не двигается? не посылает никаких сигналов? Её спутнику в голову сразу полезли сумбурные мысли о провалах во времени, вскользь упомянутых Наташей, о перебросках в прошлое и наоборот. Эти случаи давно уже набили оскомину всей жёлтой прессе, об этом давно уже идут споры, но ни к какому научному или околонаучному решению проблемы высокоуважаемое общество пока ещё не подошло, даже ни на йоту не придвинулось.

В общем, голова Дмитрия заполнилась книжно-фантастической неразберихой, которую разбавило-таки еле заметное подёргивание шнура. Проявление жизни на том конце, в первую очередь, подтверждало, что всё тип-топ в этом мире и беспокоиться не о чём. Да и в замершем неоткликающемся состоянии связующие путешественников шнуры были совсем недолго.

Дима снова заглянул в пропасть. На козырьке возле входа никого не было. Опять в голову полезла мистическая дребедень, навроде пещерозавров и птероящеров, а, может быть, вообще какого-нибудь Старокрымского Минотавра. Мало ли кого временные петли в наш век выбросят? Недаром сейчас весь мир, или почти весь, обсуждает вновь обретённый Аркаим, как тот самый потерянный рай, пропитый когда-то нашими бесхозяйственными предками!

А что. Древнейший город, существовавший за пять тысяч лет до Рождества Христова обнаружен на Южном Урале, то есть на юге Рипейских гор, которые вплоть до наших дней до конца не обследованы и вряд ли это предвидится, потому что горный хребет оказался русским «Бермудским треугольником», который у нас получил название Кунгурского.

Впрочем, ни одно Белое пятно на теле нашей планеты ещё не удалось обследовать и расставить хоть какие-то точки над «i», так что этот треугольник спокойно дожидается своих Пифагоров.

Известно, что город находится в долине, которая выглядит природной чашей меж сопок и предгорья с протекающими по ней речками Сынташтой и Большой Караганкой. Со спутников делали снимки этих мест и всё было прекрасно видно. Но не давался пока город в руки ни учёным историкам, ни археологам, как тот же Каменный Цветок из уральских сказок. Только совсем недавно, в конце восьмидесятых прошлого столетия поддался Аркаим стараниям археологов и не просто поддался – попросил защиты, как ещё живое существо, которое пытаются уничтожить тёмные силы.

В тех краях, явно не страдающих безводьем, тогдашнее советско-российское правительство решило вдруг организовать новое очень необходимое водохранилище, а долина Аркаима почему-то понравилась строителям, да так, что за зиму дамбу сколотили и даже водопроводные трубы проложили. То есть, сделали то, что в Сибири зимой никогда не делают! Оказывается, именно осенью русские археологи воочию встретились со столицей доисторического царства, и кому-то очень не понравилось, чтобы люди свою древнюю историю помнили. Вот и снарядили строителей.

Ведь было же на Руси царство Десяти городов – мир, способный помогать человеческому развитию! Оказывается, именно оттуда многое начиналось. Из этой колыбели мира появилась и арийская ветвь рода человеческого, и китайская, и шумерская, и этрусская. Куда память историческая делась? Вернее, не куда делась, а кому это надо, чтоб Аркаим умер?

В тех местах, кстати, обнаружили недавно недоступные крупные поселения старообрядцев, покинувших русскую Европу и перебравшихся в непроходимые Уральские дебри ещё во времена церковной гражданской войны Аввакума и Никона. Но самое интересное, что у русских кочевников в храме обнаружен великолепный календарь и настоящие часы, а ведь этих изобретений тогдашняя Русь ещё не знала! Надо же, старообрядцы развивались обособленно и придумали много вещей гораздо раньше как, скажем, русский изобретатель Яблочков придумал электрическую лампочку намного раньше Эдисона, но об этом не помнят даже теперь. Таких примеров множество.

Тут капроновый линь здорово натянулся. Значит, пещерозавр, полакомившись женским мясом, поднимается для знакомства с Дмитрием? Что ж, необходимо ему помочь, ведь человек должен всегда помогать братьям меньшим. Дмитрий что есть силы, упёрся ногами в одинокий камень. Поднимать оказывается гораздо сложнее, чем опускать. Тем более руки уже немного поранены, а сейчас, несмотря на то, что Дима обмотал ладони бинтом, снова проступила кровь.

Женщина относится к слабому полу, так почему же столько сил забирает, особенно когда её приходится из пропасти вытаскивать? Какая же она оказывается тяжёлая, хоть и маленькая! Дмитрий из последних сил упирался ногами в камень и вытягивал впивающийся в плечи капроновый шнур. Скоро сказка сказывается, но не скоро дело делается, только вскоре Наташина голова всё же показалась над краем пропасти.

– Наконец-то! – выдохнул Дима.

Девушка вползла на утёс, обессилено рухнула рядом с помощником на камень, немного отдышалась. Потом, не произнеся ни слова, принялась расстёгивать альпинистское обмундирование и аккуратно складывать в сумку. Может быть, у неё были какие-то свои соображения по поводу путешествия в пещеру, но хоть что-то она могла сообщить, ведь Дмитрию в прямом смысле кровью расплачиваться пришлось за помощь оказанную подруге? Он всё-таки не утерпел и, пытаясь голосу придать деланное безразличие, спросил:

– Ну, и что там интересного?

– Потом, – отмахнулась Наташа. – Ты извини, но всё потом… я очень устала… знаешь, я была там, – девушка ткнула указательным пальцем себе под ноги. Вот значит как! Недаром какое-то время оба страховочных линя находились в натянутом состоянии! Оказывается, в это самое время девушка каким-то образом побывала прямо там!

Дмитрий, пародируя девушку, уткнул указующий перст в землю, но ничего так и не понял. Только больше от Наташи нельзя было добиться ни слова. Впрочем, Дима даже не настаивал и до возвращения в Коктебель не расспрашивал подругу больше ни о чём, а она не обронила ни единого слова. Девушку вполне можно было понять, потому как путешествие в пещеру оказалось явно не из лёгких пешеходных прогулок.

За время отсутствия в пансионате их даже никто не разыскивал. Наверное, так происходит всегда в домах отдыха, но это с одной стороны много лучше, чем если бы кто-то поднял шум, заметив исчезновение сладкой парочки. Войдя в гостиную пансионата, они договорились встретиться после ужина в «Охотничьем зале», где вечерами обычно никого не было.

Надо сказать, что этот ЦеКовский курортный комплекс сдали в эксплуатацию ещё при Золотом Застое социализма и такие «Готические гостиные» или же «Морские гроты» предназначались для гульбы слуг народа. Нынешние слуги народа вместе с новыми русскими предпочитают только Таймырские Мальдивы или Канарские Соловки, но никак не обезображенный хохлацкой независимостью Старый Крым.

В пансионе бывали люди попроще, хотя тоже не из касты неприкасаемых. Только отдыхающие, выросшие при социализме, с детства привыкали к домашнему другу телевизору. И что для нынешнего пансионера все эти гостиные? Если в «Охотничьем зале» нет телеящика, то вечером там делать нечего. Ведь очень хочется пролить скупую мексиканскую слезу с богатыми, которые тоже плачут или каким-нибудь другим нескончаемым сериалом. А про сов-русское «мыло» и говорить нечего: сколько восхищённых глаз можно увидеть, взирающих на какой-нибудь «Бандитский Ленинбург»? Поэтому набитый кабаньими, медвежьими, лисьими чучелами, но лишённый телевизора «Охотничий зал» пустовал в вечернее время, что нашей парочке было на руку.

Дмитрий поджидал Наташу возле огромного настоящего камина. Чтобы распалить его, от парня потребовалось порядком времени, дров, незлобливых литературных слов и стараний, поскольку сам он не очень-то выглядел печных дел мастером. Но сейчас камин располыхался вовсю, создавая видимость тепла и уюта. А самое главное, блики пламени, пляшущие по углам огромного зала, разгоняли сгустки неприятных мистических теней.

Краем уха Дима уловил дробные каблучки своей подружки далеко в коридоре.

Если дамочка нацепила туфельки, значит, отошла от перевозбудившей её пещерной заварушки. Интересное всё-таки событие прослеживается: только в мире какие-нибудь войны и катаклизмы начинаются, дамы обязательно в свой дневной рацион вводят модные шпильки, то есть упиваются ими и уедаются. С исчезновением атмосферных потрясений – исчезают и вострые каблучки. Верно, шпильки понемногу становятся атрибутом всевозможных войнушек! Не артиллерия, не пехота и даже не авиация, а простые дамские шпильки!

Только Наташа никогда, наверное, не мучилась такими мировыми вопросами, потому что совершенно машинально чуть не нацепила на ноги туфли-шпильки перед поездкой в пещеру. Ведь обыкновенное спелеологическое приключение никогда нельзя приравнивать к мировому катаклизму или к захудалой вылазке террористов с Бенчиком Ладеном во главе. Хороша бы она была, если б вовремя не спохватилась! Но всё-таки обзавелась же где-то альпинистскими ботинками, значит, соображения хватает. Сейчас, скинув туфельки, она бесцеремонно забралась с ногами в глубокое кожаное кресло и затихла.

На Коктебель свалился зябкий вечер, словно сброшенный ветром со спины горбатого склона. В сумерках лицо девушки невозможно было разглядеть, хотя дрова в камине горели исправно. Это выглядело довольно забавно, но в то же время таинственно. Вероятно, каждый человек становится похож в такие экстравагантные моменты на обычного хамелеона, Ведь у Дмитрия на лице тоже играла занимательная таинственность, иначе бы девушка не старалась украдкой разглядеть соседа, чтобы угадать его настроение. Ну, или хотя бы вызвать своего потенциального поклонника на интимный разговор.

Наверное, она для этого и нацепила заманчивую мини-юбочку, ведь любого мужчину можно купить одним показом колен, поволочным блеском глаз, тонкой завитушкой волос, свисающих с виска и множеством других завлекалочек, – а почему бы и нет? Тем более, что она приехала на базу отдыха одна, без мужа. А если и была когда-то замужем, то брак не очень-то удачный, иначе… а что иначе? Ведь ничего не было? И мужу ещё не успела изменить… Не успела или не хотела? Собственно, это не та проблема, на которой надо заострять внимание.

– Скажи, Дима, ты действительно пишешь стихи? – ни с того, ни с сего спросила Наташа, будто бы для неё этот вопрос сейчас был наиболее важным, актуальным и существенным.

Неужели же прочтение стихотворения перед пещерной вылазкой настолько её затронуло, что просто «ах»? Не может быть. Почему? Просто потому, что Дмитрий считал себя не единственным гениальным ребёнком планеты, пишущим так вот запросто хорошие стихи. И вообще, каждый человек на земле в чём-нибудь гениален, только очень многие не могут или не хотят сразу найти своё заветное призвание. А вот когда человек отыщет себя, то есть у него что-то начинает получаться, то это позволительно ровно до того момента, когда сочинитель не превращает услышанное стихотворение в фетиш.

– Может быть, взрослым муж-чин-кам, – передразнил Дима свою подружку, – сегодня не модно или просто возбраняется писать стихи? Дескать, всякому вольно словоблудством увлекаться? Нет, чтобы настоящим делом заняться или хотя бы торговать научиться… Ведь все нынче что-то продают: кто семечки, кто родину, а некоторые и душу закладывают.

– Нет, что ты! – перебила Наташа. Даже наоборот! Люди без поэзии, без настоящей поэзии, давно деградировали бы.

– Тогда каюсь: писал, пишу, и писать буду, – проникновенно сказал Дима, будто пытаясь отстоять не отбираемую территорию. – Причём, пишу не одни только стихи. Когда-то Александр Пушкин на весь свет произнёс довольно одиозную фразу: «Если можешь не писать – не пиши». Так вот, я почему-то не могу не писать. Тем более, мне часто в руки попадаются такие детективные сюжеты, что просто ахнешь. Кстати, наше приключение уже тянет на детектив. А писать я начал в школьные года и во времена учёбы в Первом Медицинском, в общем, всегда. Любопытно, что в студенческие годы из меня стал получаться неплохой циник.

– Интересно, – девушка откровенно стрельнула глазами. – Поэт-циник или циничный медик-детектив, практикующийся на разрезании поэтов?

– Интересно? – разошёлся Дмитрий. – Иногда это становится не интересным, даже жутким. Поэт-циник-медик – это, конечно, занимательно, трогательно. Можно сказать, забавно для зрителей партера, когда стихи сами начинают терзать, кромсать и выворачивать недорезанного поэта. А вот представь, что для творца пережить собственное расчленение, погребение и даже отпевание – просто настоящий мистический ужас!

– Например.

– Хорошо… допустим… Ага, вспомнил:

Когда начинается день с эпилога —

на старом асфальте заржавленный снег

старается белым казаться, немного

похожий на желтых от водки калек.

Забившись в подвалы, закутавшись в крыши,

неслышно, невидимо кончилась ночь.

И сонный фонарь догорел, не услышав

гортанного крика родившейся строч —

ки – последней сестренки

таких же крикуний:

на дряблый рассвет

ворчит, со стола прибирая пеленки,

скончавшийся в родах поэт.

– Знаешь, мне сейчас не до стихов, – холодно отрезала Наташа. – Даже твоих. Мужчина всегда должен отчётливо понимать и осознавать, зачем послан в этот мир. Многих устраивает обычный бытовой треугольник – дом, работа, гастроном. Мужчины зачастую видят в женщине не друга, не помощника, а только предмет для секса. Ведь так?

– Не совсем, – глаза у Димы дискуссионно заблестели. – Женщина зачастую не может не ощущать себя руководителем в любой ситуации, даже если совершенно не разбирается в предмете. И не представляет, что мужчина обязан быть её половиной не по писаным законам, а по структуре жизни на этой планете. Ведь мужчина обладает чёрной силой, а женщина белой. И когда они соединяются – получается единство, именуемое официально в природе сутками.

В Индии существует знак Дао, где объединяются обе энергии мира, и получается круг. А это законченность. Если у птицы нет одного крыла, она не сможет летать. Люди давно уже поняли, что Бог – как раз та энергия, помогающая взмахнуть птице обеими крыльями, помогающая не просто существовать, но что-то создавать в этом мире обеим силам. Всё остальное – бессмыслица.

– Значит так, – подытожила Наташа. – Сейчас по сценарию должно последовать пылкое признание в любви с предложением руки, сердца и чего-то ещё между ними? Или уверение в том, что наша встреча не случайна, что ничего случайного не бывает, что мы рождены друг для друга и ждали этого момента всю жизнь? Пойми, мне нужно не признание в любви, а реальная поддержка и помощь.

Сможешь ли ты быть таким?

Дима не нашёлся что ответить. Взглянув на собеседницу, он только сумел отметить, что Наташа сама украдкой наблюдает за его реакцией на волну вопросов и на конечный, поставленный ребром, но не придал этому хоть какого-нибудь значения. А напрасно. Любая женщина даёт мужчине сделать выбор, то есть ощутить, на что он способен, иначе все любовные игры быстро превращаются в самые банальные сексуальные бредни.

Неужели же жизнь наша состоит только из взлётов и падений? Ведь никогда не даст Господь того, что ни поднять, ни унести. Значит, это испытание предназначено не просто из-за спортивного интереса к поступкам человека в экстремальных ситуациях.

И тут голос девушки немного печальный, даже чуть прерывающийся, вернул Дмитрия к действительности:

– Нельзя меня любить, Димочка…

Будто море упало с потолка, пытаясь захлестнуть, замутить, заморочить ум. Именно это ощущение возникло вокруг и долго ещё не отпускало после ничего не значащей фразы. Заметив слёзы на щеках девушки, Дмитрий попытался как-то встряхнуться, нарушить надвигающийся, словно паровоз, неотвратимый исход этой ещё не успевшей родиться любви.

– Что с тобой, Наташенька? – Дмитрий сел с ней рядом на валик кресла. – Ну, не плачь, успокойся, ангел мой.

Парень притянул голову девушки руками к своей груди и принялся осторожно гладить её волосы. Этот, казалось бы, довольно простой поступок действует на женщин успокоительно. Сначала Наташа инстинктивно вжалась в кресло, будто ожидала каких-то агрессивных действий по отношению к себе. Потом, под действием добрых ласковых рук, немного успокоилась. Во всяком случае, плечи девушки перестали дрожать, и она чуть-чуть расслабилась.

Только это, наверное, совсем не входило в её планы, поскольку она осторожно, но настойчиво выскользнула из нежных рук Димы, подняла глаза и в упор посмотрела на собеседника.

– Сядь, – пальцем показала девушка на покинутое Дмитрием кресло. – Я тебе всё расскажу, как и обещала. Знаешь, я очень больна, Димочка. И неизвестно чем. Никто этого не знает.

Голос её опять дрогнул, но слёзного расстройства всё-таки больше не повторилось. На такое заявление трудно было чем-нибудь ответить или возразить. По сути, Дмитрий, как врач или следователь, должен был хладнокровно выслушать её, анализировать интонацию, слова, фабулу изложения и всё такое прочее. Но могла ли она сейчас хоть что-то доходчиво рассказать? Но мог ли сам он понять её, как пациентку, как человека, как женщину?

– Ты можешь подумать, что вздорная девчонка, накопительница комплексов, выдумала себе болезнь? – она снова внимательно посмотрела на Дмитрия. – Я действительно больна и действительно болезнь медицине пока не известна. Если ты профессионал в знахарстве или тибетских излечениях биологической энергией – тебе и карты в руки. Узнай что-нибудь о том, чего нет, детектив.

– Что узнать? – поднял правую бровь собеседник Наташи. – Выходит, поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что, то есть старая сказка на новый лад?

– Какая сказка! Моей болезни действительно в медицине пока не существует! – девушка нетерпеливо хлопнула ладошкой по валику кресла. – Вспомни, от чего умер Блок, Байрон, Дюрер?

– Ну, предполагают…

– Вот именно, предполагают! – перебила она. – Они и с десяток других просто умерли.

– Ничего не бывает просто так, – упрямо возразил Дима. – Умерли, вероятно, оттого, что организм истончал. Не могло ничего не случиться без какой-либо причины.

– Правильно, не могло! Ничего не могло! – горячо воскликнула Наташа. – Я тоже с этим согласна. Но люди отправились в мир иной просто так. И большинство из них – творческие личности. Ты, как врач, как психолог, как аналитик-следователь можешь объяснить летальный исход научной трактовкой? Не можешь. И никто не может. Сначала люди полагали, что каждому отпущен какой-то жизненный срок. То есть, человек послан в этот мир для того, чтобы здесь что-либо сотворить. А человек может творить только с помощью души своей. Но, видя, что душа уходит, оставляя живым и здоровым тело, поняли: здесь присутствует нечто другое, необъяснимое пока ни наукой, ни мистикой, ни религией. В Африке, например, научились использовать такие случаи для создания зомби. Слыхал?

– В Африке – зомби, в Японии – камикадзе, в Китае – тянь-шу. Только в Европе ещё нет ничего подобного, – хмыкнул психолог.

– Есть и сколько хочешь, – возразила Наташа. – Во Франции целый монашеский орден тамплиеров поклонялся Бафомету, рогатому идолу.

– Ну и что? – пожал Дима плечами. – На то мы и человеки, что вечно ищем, кому бы поклониться.

– А то, что когда идола обнаружили в подвале замка Тампль, все прикоснувшиеся к нему погибли. Просто умерли и всё! – в голосе девушки послышалось какое-то неуместное торжество. – Не от болезни, не от отравы, а просто умерли и всё. Может такое быть?

– То есть, рыцарей поразила такая же беспричинная смерть, как в твоём случае? – покачал он головой. – Но ведь ты жива ещё. Более того, я бы никогда не сказал, что Косая с косой бродит где-нибудь неподалёку. Просто у тебя обыкновенная мания или неврастеническая депрессия. Ты вообразила, что где-то рядом должна гулять такая же, как у пострадавших в прошлом, беспричинная смерть или болезнь без названия, которая охотится именно на тебя.

– Да. Именно такая! Да, именно охотится! И у меня та же самая болезнь, что и у многих, умерших без причины! – взорвалась Наташа. – Как ты не поймёшь, я уже битый час об этом твержу! Эта то ли болезнь без имени, то ли порча какая, но то же самое!

– Как?! – Дима тревожно заглянул ей в глаза.

– Так, – Наташа отвела взгляд, немного помолчала, потом вдруг ни с того, ни с сего спросила:

– Ты помнишь Алексея Толстого? Что-нибудь читал?

– Которого? – немного помедлил с ответом Дмитрий. – Их два и оба Алексеи, оба писатели.

– О, Господи! – девушка возбуждённо махнула рукой. – Конечно же, последнего, советского графа. Ну, который «Аэлиту» написал, «Гиперболоид инженера Гарина». Я не помню что ещё… Ах, да! «Буратино», надеюсь, тебе в детстве мамочка читала?

– Ты говоришь про Алексея Николаевича? – поднял бровь Дима. – Так у этого написано много книг, не только «Буратино».

– Да, да. Я про него говорю.

– В общем-то, читал кое-что, – равнодушно ответил Дима. – Но знаю о нём не больше, чем все. В основном ту часть его жизни, когда он был уже придворным писателем. Специально не интересовался.

– А зря, – Наташа сомкнула руки в кулак. – Довольно любопытный человек. Он любил много путешествовать, когда был помоложе. И вот как-то из одного скитания по Индии, Тянь-Шаню и Тибету он привёз вроде бы сувенир, оказавшийся на деле совсем не сувениром.

– Что же здесь необычного? – искренне удивился Дмитрий. – Писатели из творческих путешествий постоянно привозят что-либо диковинное. А потом хвастаются друг перед другом в Центральном Доме Литераторов. Почему ты вспомнила какой-то сувенир?

– Именно после этого и началось его непредвиденное величие, – твёрдо сказала девушка. – Роман «Пётр Первый», написанный по заказу самого товарища Сталина – это, я считаю, откровенная заказная дешёвая работа, а сравни-ка «Буратино» с итальянским «Пинокио». Тебе не кажется, что эти сказки можно назвать братьями-близнецами? Но в России о «Пинокио» упоминать было неприлично, в смысле запрещено. Да и зачем, когда есть наш советский Буратино! Только именно «Пётр Первый» и позаимствованная сказочка принесли Толстому небывалую популярность и великодержавную советскую славу.

– Да у нас почти все литераторы писали и пишут то, что прикажут, – пожал Дима плечами. – Все, или почти все воруют друг у друга не только мысли, а даже целые главы, строчки, стихотворения. И кто первым выпустил в свет написанную книгу – тот и автор! Советские писатели – вор на воре!

– Тут другое, – в голосе Наташи звучала нетерпеливая и непреклонная убеждённость. – Много раньше Толстой написал талантливый роман «Хождение по мукам», однако он никем не был замечен. А после проходного «Петра Первого» Алексей Николаевич получает открытый счёт в банке! Не говоря уже про официальные премии, награды, субсидии.

В те времена это значило, что владелец открытого счёта может в нужное ему время снять наличными любую, пусть даже астрономическую сумму. Такого всемилостивого отношения не удостаивался никто из писателей кроме Горького, а были и поталантливее. Хотя, что я говорю! Разве можно талант измерять советскими рублями? Кстати, бездарный роман писателя ныне с подачи того же товарища Сталина превращён в часть истории Государства Российского. А ведь держава Петра Первого была совсем не такой, какой нам преподносят в романе.

– Из твоей женской логики, Наташенька, вылепляется удивительная вещь, – усмехнулся Дмитрий. – Выходит, что виной словотворчества служит сувенир, купленный Алексеем Николаевичем на каком-то тибетском или же индийском горном базаре?

– Именно!

– Очень любопытно, – хмыкнул психолог. – Что же это за ящик Пандоры такой? Или история об этом умалчивает?

– Нет, не умалчивает. И это пока не секрет, – Наташа непроизвольно сделала небольшую паузу. – Толстой привёз оттуда обыкновенную ритуальную маску. То есть, нет, что я говорю! Конечно же, необыкновенную! Даже не просто необыкновенную! В запасниках Гохрана, где она хранится поныне, и где работаю я, до сих пор творятся невообразимые вещи. Эта маска – настоящий Лик Архистратига тёмных сил, то есть проклятых аггелов, прикоснувшись к которому человек теряет энергию и смысл жизни! Говорят, сам Алексей Николаевич дал маске такое имя. И ещё: изображение этой маски было выбито в скале над входом в пещеру, в которую мы с тобой ездили сегодня.

Глава 3

По горной дороге, которую и дорогой-то можно было назвать с большой натяжкой из-за щебня, увальней, голышей и прочей каменной неразберихи размеренно шагали два человека. Один из них – европеец с довольно правильными чертами лица, одетый в толстовку, подпоясанную затейливым плетёным ремешком, прикрытую сверху видавшей виды распахнутой навстречу всем бурям штормовкой и парусиновые штаны, заправленные в яловые геологические сапоги с отворотами – мерил твёрдыми уверенными шагами лэм, [10] пробегающий по осклизлым камням и суглинку.

На горных отрогах мало что можно увидеть примечательного средь редкой поросли рододендрона и чахлой обдуваемой ветрами нагорной травы. Разнотравья в горных районах было больше, чем предостаточно и пахучие запахи трав носились по воздуху, гоняясь друг за другом, играя в догонялки, или же просто от нечего делать.

В этих местах другие заблудшие ароматы перебивал тягучий запах духмяной полыни. Может, это и не было никакой необычностью для спутника европейца, неспешно и невозмутимо измеряющего шагами горный лэм, только сам забредший в эти неприступные места турист чувствовал себя первооткрывателем и пионером, ступившим на неизвестное в Европе белое пятно планеты.

Собственно, рядом с европейцем шагал обыкновенный шерп [11] – китаец неопределённого возраста, на первый взгляд ничем не примечательный. Он, как и любой другой проводник, ходил в чёрной, доподлинно вылинявшей чубе. [12] Шерп вёл в поводу двух вьючных лошадей, иногда пощёлкивая языком. Так делают все проводники, и лошади на них не обижаются за странное, иногда бьющее по нервам пощёлкивание. Но везде свои законы, а у тибетских проводников они, вероятно, особенные.

Пегие лошади также размеренно копытили лэм, ни о чём, кроме дороги не думая, лишь иногда прядая ушами, когда шерп на какое-то время замолкал и не издавал успокоительного языкового пощёлкивания. Может, именно в это время на животных набрасывались кусачие высокогорные мухи, стараясь цапнуть лошадок за вкусное ухо или потную холку.

В этих местах проезжая тропа была основательно заброшена, но всё ещё помнила следы многочисленных ног паломников, вьючных животных, колёс лёгких китайских повозок, вечно тащившихся туда и назад в гомпа [13] или дацан, как его ещё называли. Тибетские нагорья повидали много путешественников, странников, просто людей, и всё-таки европейцы здесь попадались нечасто.

Китаец тронул своего спутника за рукав, пальцем показал на солнце, кубарем катившееся к графическим вершинам на западе и в очередной раз прищёлкнул языком. Видимо, это пощёлкивание у тибетских проводников было даже чем-то вроде особого наречия. В общем, для китайца и простого проводника принцип такого общения был более чем нормален, а путешественник пусть себе привыкает. Его на Тибет никто не звал.

Правда, в дзонге [14] говорили, что белый человек – лин-пош, посланец Далай-ламы. В общем-то, это только говорили, а истиной редко бывает обронённое впопыхах слово. Тем не менее, Ранг-ду согласился проводить посланца в заброшенный гомпа. Кто знает, может быть, услуга, оказанная лин-пошу, станет для китайца важнее, чем вся его прожитая жизнь.

Так принято было считать на Тибете, поэтому любой путешественник мог всегда рассчитывать на помощь и поддержку бесхитростного здешнего народа. К чему нужна хитрость, если ты хочешь помочь человеку? И зачем она нужна вообще, если ты хочешь убить человека? Поэтому в высокогорьях никто, никогда не применял дипломатических двуличий.

Тибетский монастырь не был совершенно заброшенным, но с давних времён эти места считались Гоингхангом, то есть, святилищем тёмных духов, известном по всем Гималаям. Поэтому и паломники перестали сюда наведываться, и монахи брошенного гомпа, кто ещё остался в живых, очень редко показывались в дзонге. Да и что делать ламаистским монахам в многолюдной тибетской крепости, куда стекались в большинстве своём только воины? Даже не столько воины, а бесприютные проходимцы, не нашедшие поживы в цветущих долинах и жаждущие поживиться здесь, по случаю каких-нибудь воинственных недоразумений, которые зачастую решались из этой крепости находящейся на границе нескольких государств. Но сейчас эти места были заброшены, и почти никто не показывался здесь.

За пять дней пути европеец привык уже к не слишком разговорчивому шерпу и научился понимать его с полуслова: сейчас мимика китайца не говорила ни о чём, только об остановке. Хотя до позднего вечера было ещё далеко, но по горным меркам, может быть, в самый раз. В этих полудиких краях свои законы, которые диктует сама Природа-матушка.

Пора было определить место для ночлега. Тем более, рядом был чортэнь – удивительное культовое придорожное сооружение из камня с вертикальным полотнищем, прикреплённым к каменной пирамиде с восточной стороны, украшенным десятками разноцветных шёлковых лент и хвостами яков. Такие встречаются по тибетским лэмам иногда в очень непредсказуемых местах. Да и сам тибетский архипелаг можно ли назвать предсказуемым? Ведь здесь и поныне вести по населённым пунктам разносят лунг-гам-па, горные скороходы.

Скажем, к примеру, в Новой Зеландии аборигены когда-то скушали Кука, то есть хотели кока, а съели Кука. Но эти человекоеды давно уже знают, что такое телевизор, радио, даже некоторые ходят с плеерами.

А здесь, не так далеко от центра мира, кажется, никогда не наступит победа научно-технической революции. На то она и революция, чтоб от неё спасаться и прятаться, даже среди горных демонов, которые по сю пору славились своей злобой. В горах жили и живут только по законам природы, которые получены нами от Творца, а не по сочинённым умудрёнными законниками правилам, самонадеянно решившими, что человеку положено, а что не покладено.

– Ом-мани-пудмэ-хум, – бормотал шерп мантру, упав на колени пред чортэнем. – Ом-мани-пудмэ-хум. Молитва разносилась в воздухе звуковым маяком для добрых горных духов. Ведь недаром же именно в этом месте ламами поставлен чортэнь, значит, на этом перевале духи чаще всего приходят на помощь одиноким путникам.

Китаец украдкой взглянул на белого дикаря, решившего прогуляться по Тибету. Его путешествующий коллега усмехнулся тонкогубым ртом, отмахиваясь от мантры, как от надоевшей мухи, и отправился бродить по округе в поисках любых завалящих дровишек или жиденького хвороста, так как одной молитвы даже при подорожном молитвенном месте будет недостаточно.

Мало ли какие шакалы могут нанести ночной визит вежливости, не говоря уже о демонах. Но молитва китайца, возможно, поможет как-нибудь договориться с инфернальными пережитками прошлого. Ведь там, откуда пожаловал белый человек, потусторонний мир и зазеркальный давно считался каким-то пережитком, хотя люди прикасались к этому пережитку каждый Божий день, заглядывая в обыкновенное зеркало.

К счастью, проводник скоро освободился от молитвенных приготовлений ко сну и помог спутнику отыскать совсем недалеко местечко на берегу ручья, развести костёр, чтобы поставить котелок с горной зубодробительной водицей.

Зубодробительной её сразу окрестил европеец, потому как решил сначала утолить жажду прямо из котелка и закашлялся при первом же глотке. Всё же, немного отдышавшись, белый дикарь сделал пару внушительных глотков и снова задохнулся от холода, мигом сковавшего не только дыхательные пути и носоглотку, но даже вызвавшего из глаз ещё не успевшие замёрзнуть слёзы.

– Пока ночь не посетила Друк Юл, нужно увидеть хозяину чортэнь, – подал голос китаец.

Ещё раз, поклонившись туристу для вящей убедительности, шерп показал в сторону чортэня. Проводник явно предполагал, что его поведение всё объясняет и даже больше, но вслух говорить ничего не стал. Вероятно, это тоже особенность тибетских обывателей, только турист совершенно ничего не понял и решил на всякий случай уточнить.

– Вот ещё. Зачем это нужно? – скривился он, но всё же пошёл вслед за шерпом к чортэню, к висевшему при дороге полотнищу, потерявшему под солнцем, ветрами и дождями свой первоначальный цвет. Сейчас полотнище выглядело как серо-грязно-лиловая тряпка с нарисованными на ней свежими письменами, болтавшееся на каменной кладке из булыжников, словно транспарант на каком-нибудь Доме Советов.

– Однако, – удивился европеец. – Кто это здесь потрудился? Ведь писано совсем недавно. Или я ошибаюсь?

– Это соёмбо, [15] – пояснил китаец. – Соёмбо хозяину, – он снова поклонился европейцу.

Теперь понятно, почему проводник тащил европейца к чортэню и до сих пор усердно тыкал пальцем с неостриженным длинным ногтем в намалёванные на полинявшем лоскуте письмена. Турист кашлянул, принял важную позу, но, поскольку всё равно без перевода не смог бы понять смысл писанины, попросил китайца перевести письмена на более понятный язык.

– В огне он пришёл, солнце и луна встретили его у дацана, – забубнил шерп. – Но он должен принести смерть или же забрать её. Этому поможет Ян – Инь, единство истоков всего сущего. Это круговорот в прошлом, настоящем и будущем при помощи двух рыб. Соёмбо должно быть золотым. Здесь писано чёрным. Значит, двум друзьям решать – овладевать хозяину силой или же оставить её под небом овладения.

– Это всё здесь написано? Но ведь никто не знает, что мы отправились в дацан! – ошеломлённо прошептал европеец. – Кто же мне советует овладеть силой или же оставить её?

Европеец в растерянности обошёл вокруг чортэня, выискивая глазами – нет ли ещё чего такого-этакого! Но ничего, кроме написанного больше не было видно. Лишь несколько прилежно обглоданных костей, то ли шакалами, то ли леммингами валялось у выложенной из крупного булыжника высокой стелы чортэня.

Шерп посмотрел с едва заметным презрением на белого бедолагу, отошёл в сторону, уселся на особый молитвенный коврик, который он вытянул из перемётной сумы, и неподвижно уставился на мускулистые струи горного ручейка. Видимо, китайцу необходимо было побеседовать с ручейком наедине. От настоящих живых и весёлых струй исходил постоянный серебряный шёпот, переливающийся иногда в хрустальную родниковую песню, так что неудивительно внимание шерпа, оказанное живому собрату.

Вскоре оба путешественника вернулись к разложенному костру, не устававшему разогревать походный котелок. Ночь довольно бесцеремонно вторглась в ущелья и долины Тибета, как чёрная мутная вода во время паводка. Стремительно поднимаясь к вершинам, захлёстывала, заглатывала, запрятывала в своё нутро всё живое, попавшееся на пути, а особенно человека, которому назад уже не было никаких дорог, да и незачем, потому что Горная Ночь исполнит все имеющиеся мыслимые и немыслимые желания, заплатит прошлые долги, заставит забыть пережитое. А будущее?.. Будущее ночь предложит только своё, каким оно должно быть и заставит полюбить это будущее всем человеческим нутром, всем ещё не до конца истерзанным существом души и сознания. Вот что такое настоящая Горная Ночь!

Европеец тут же сравнил ночь и ручеёк – эти два живых потока, протекающие рядом. Только ничего путного не обнаружил, потому что поток маленького ручейка в потёмках звучал весело, многообещающе и совсем беззаботно, а струи ночного неба давили на сознанье, словно шуга, [16] свалившаяся с оплавленных каменных круч, с которой ни о чём договориться нельзя. На то она и шуга.

Лицо китайца, оттеняемое бликами костра, было похоже на изваяние жестокого азиатского божка Бодхисатвы с одиннадцатью головами и четырьмя парами рук, которому совсем недавно была принесена жертва из мантр, пробормоченная здесь же, у чортэня.

Европеец в своих скитаниях по Тибету, Индии, Китаю, Малой и Передней Азии, сменил многих шерпов, но такого вот встретил впервые. Не то чтобы китаец был каким-то очень необычным, непревзойдённым молитвенником или живым многообещающим компасом, только в его физическом существе проглядывала инфернальная сущность человека, живущего одновременно в нашем и потустороннем мире, не считающего это ничем необычным, мол, каждый может так жить, если очень захочет и боги помилуют, а демоны не обидятся.

Впрочем, инфернальный – не просто потусторонний Зазеркальный мир, существующий по соседству с нашим, а его неотделимая нижняя тёмная часть. Каждый символ, каждый человек в этом мире непроизвольно является зеркальным отражением потустороннего и если человеческий характер признаёт только тёмное, анархичное, возбуждающее отражение себя самого, то сразу же становится инфернальной угрозой остальных. Шерп усердно показывал свою набожность, но не столько для окружающих, сколько для себя, пытаясь тем самым заполучить помилование богов и уверить в первую очередь себя самого, что исполнительнее и добрее, чем он сам, проводников не бывает. Во всяком случае, в этом горном и земном мире.

У китайца с богами были явно свои китайские отношения, только вот европейцу помилования у богов выпрашивать явно не хотелось и совсем не из ханжества, не из расчёта. Достаточно сил не так давно потрачено им было на уламывание Далай-ламы, не склоняющегося даже к постыдной беседе с белым дикарём, не то, чтобы обсуждению паломничества.

И только когда тот своими жёлтыми священными ушами услышал песни Калачакры – тайного тантрического учения, возглашённого пресвятой Адишей – прозвучавшие из уст белого бродяги, только тогда поверил, что белый действительно обетованный Чампа Майтрея, [17] и помог ищущему истину в дальнейших поисках. Скорее всего, Далай-ламу к благосклонному решению побудили совсем не песни Калачакры и даже не богатые подарки из страны гиперборейцев, а письмо индийских гуру Востока, посланное гиперборейским вождям Советского Союза и привезённое пришельцем назад, в Лхасу.

Европеец полез за пазуху, но достал оттуда вовсе не таинственное послание индусских махатм, а находящуюся в том же кармане металлическую фляжку с весело булькнувшим содержимым. Отвинтив металлическую пробку, он накапал в неё мизерную порцию пахучего пойла и протянул шерпу:

– Амрита, [18] – причмокнул белый толстыми кривыми губами и в подтверждение даже зажмурился.

Китаец недоверчиво принял из рук белого дикаря пробку с глотком жидкости, понюхал, но пить не стал. Тогда европеец отнял у него пробку, выпил, крякнул, тряхнул головой, налил ещё и снова протянул проводнику. Шерп опять взял своеобразную рюмашку, понюхал и после долговременного раздумья всё-таки решился выпить.

Мизерный глоток не вызвал ни надсадного кашля, ни ещё какой-либо видимой реакции. Проводник просто сидел, уставившись в одну точку. Обычная поза для китайца. Но когда европеец снова потянулся за пробкой-рюмочкой, то шерп просто не заметил протянутой руки. Тогда путешественник попытался помахать перед глазами китайца ладонью, только реакции на это никакой не последовало. Белый несколько раз ударил проводника в плечо, но тот совсем не заметил суеты и ничуть не изменил позы.

Европеец взял всё-таки из рук шерпа колпачок, ещё раз наполнил и выпил сам. Китаец всё так же сидел не шевелясь. Но вдруг его словно прорвало, как яростный поток мускулистых струй прорывает плотину. На лицо и на лице было всё, что возможно и невозможно от такого мизерного количества лекарственной влаги: слёзы, кашель, сопли, отдышка, чих, рык… да много чего ишчо, как говорят в народе. Всё это выглядело, будто человек впервые в жизни узнал, что такое глоток лекарственного пойла. А, может быть, действительно впервые? С трудом верится, но что только в этих горах не увидишь.

Такая непредвиденная реакция китайца несказанно обрадовала белого. Он, расплываясь улыбкой, показал проводнику обеими руками два больших пальца. Потом, обуреваемый подкатившей энергией, вскочил, исполнил возле шерпа как вокруг новогодней ёлки, хоровод в присядку с гопаком. Наконец, отдуваясь, плюхнулся у костра и выпил снова.

– Скажи, смерд, ведь истинно божий напиток, а? – заорал он в ухо проводнику, будто тот был глухим.

Китаец к тому времени уже немного успокоился. Презрительная усмешка, скользнувшая по его тонким прямым губам – это, вероятно, всё, чем он мог ответить разгулявшемуся паломнику. Вероятно, жителям Тибета вообще нельзя никак и никогда реагировать на суету земного мира, тем более населяющих его отбросов человеческого общества, обуреваемого страстями, вожделениями и стремлениями к непреодолимой власти.

Меж тем европеец принялся вдруг разглядывать своего проводника в упор, будто только что увидел, явно подыскивая повод вызвать на разговор или вынуть из молчания. Искал, так сказать, с какой стороны к проводнику можно подъехать на хромой козе, а не умение деликатно общаться с людьми или же отыскать нужную тему для общения – это удел всех бледнолицых. Во всяком случае, европеец так и не решил с чего начать серьёзный, как ему казалось, разговор.

Не совсем с этим определившись, вернее, совсем не определившись, он решил сделать ход конём, преподнесённый когда-то Александром Македонским всему окружающему миру при решении проблемы Гордиева узла. В этот раз европейцу показалось, что задаваемый шерпу вопрос – это действительно тонкий психологический подход к малознакомому человеку, тем более к китайцу, но никак не удар топором, то есть не топорная работа.

– Сенпай, а почему ты вызвался показать мне дорогу в мёртвый дацан? – европеец даже решил прищёлкнуть языком в унисон проводнику. – Ведь эти места давно заселены злыми духами, от которых нет спасения грешным ни в этом, ни будущем мире.

– Я саннясин, – ответил китаец после непродолжительного молчания.

– Саннясин, саннясин… саннясин-сенпай – это кающийся ученик вроде бы по вашим понятиям?

Ранг-ду утвердительно кивнул. Потом, сняв с огня закипевший котелок, всыпал туда изрядную жменю чая, приправленную душистыми тибетскими травами и священным остролистом. Что ни говори, а этот напиток является положительным для любого застолья и даже очень отрезвляющим, чего не хватало сейчас обоим путешественникам.

После нескольких глотков чая они почувствовали себя много уверенней, тем более что знакомы были уже не первый день. Одному хотелось узнать, почему сенсей [19] отпустил ученика Ранг-ду в авантюрное путешествие по Гонгхангу, а другому…

О том, что хотелось узнать китайцу, не узнает никто. Он для этого снова превратился в медитирующую мумию, от которой отлетало всё постороннее, стремящееся хоть чем-то нарушить отрешённость жителя Тибета.

Конечно, разрешение самого Далай-ламы, выданное европейцу, значило многое, если не всё. Но даже полученное мистическим путём разрешение не имело за собой объективной причины для свободного проезда, потому как табу для посещения оных мест ложится на всех без исключения. Ведь недаром же паломники и даже нищие давно забыли сюда дорогу по запрету того же Далай-ламы Гензин-Гьяцо XIV. И вот, как взрыв всеобщего спокойствия, святой Далай-лама, околдованный белым колдуном, принял не совсем святое решение и разрешил чужому путешествовать по Тибету. Если существует какое-то табу, тем более для посещения гомпа или дацана, то получить разрешение на въезд вовсе не хватит распоряжения одного только Далай-ламы. Таков закон.

В дацане, куда направлялись двое паломников, по сю пору жили с десяток монахов вместе со своим наставником. Невесть кем построенный в незапамятные времена среди неприступных скал дацан был как бы прибежищем злых горных духов, заселивших эти безлюдные непроходимые места. С тех пор, как горные духи облюбовали Гонгханг, сюда отпала охота появляться даже пастухам, хоть травой здешние пастбища могли похвастаться без излишней скромности.

Что поделать, земным демонам тоже где-то обиталище искать приходится, таков этот мир. Им даже не нужно разрешение Далай-ламы. А легенда о последнем ламе, наставнике оставшихся в живых монахов, знающем Великую Тайну, с лёгкой руки китайских, монгольских и сиамских пастухов разнеслась по всему миру. Только, что в какой-то Великой Тайне воистину великого и что запретно тайного, не знал никто, но если она есть, эта самая Великая Тайна, то, значит, должна быть и её необходимо охранять от посягательства чужих. Никакое сомнение на этот счёт не принималось никем из местных жителей.

Европеец сам услышал однажды как старый монгол, делая узкие глаза круглыми, даже с небольшим экзальтационным выкатом, рассказывает небылицы. Может быть, страшная байка такой бы и осталась, не поинтересуйся европеец на свою беду историей, наукой, не терпящей никакого сочинительства.

Оказалось, что известная всему миру где-то существующая Шамбала действительно существует то ли на Тибете, то ли в Аркаиме, на юге Рипейских гор, то ли в глубинах Тянь-Шаня в Шомэне или же возле гималайской Лхасы. Мысли по этому поводу высказывались разные, но вот артефактов, к сожалению, было пока маловато.

Кто ж знал, что факты нечаянно попадут в лапы даже не монгола, не китайца, не индуса, а какого-то дикого европейца? Он досконально принялся изучать материалы, в которых оповещалось, что благоволение ламы хранителя тайны многим было желанно. Многие этого добивались, стремились к этому, но сам хранитель не каждому оказывал внимание, не говоря уже о нелюдях с обесцвеченной кожей и жидким умом.

Настоятель гомпа оказался хранителем какой-то древней штуки, сотворённой, конечно же, не здесь, но дающей власть над многими энергиями мира сущих. О таких энергиях людям известно давно со времён Гермеса Трисмегиста и далеко не каждому давался ключ, чтобы открыть заветную дверь, за которой…

Что в том заповедном Зазеркальном царстве находится, доступно ли оно не знал никто, и никто ещё не отваживался открыть заветную дверь. Но каждый человек должен в своей жизни открыть хотя бы одну дверь. Вот каждый и открывал не сообразив ранее, а сможет ли он закрыть эту дверь и управится ли с тем, что ждёт его за легко открывающейся дверью? Может быть, там лежит какой-нибудь простой сувенир?

Завладевший таким сувениром запросто смог бы претендовать, скажем, на трон Государства Российского. Да что там одна страна! Владеющий инфернальной тёмной энергией может запросто обладать всем миром: всеми царствами, всеми людьми! Странами! Землями! Если бы это было не так, никто не стремился бы попасть в дацан к ламаистскому настоятелю. Поэтому жадных до чужого добра и завистливых гостей было хоть отбавляй.

Чаще всего разного рода авантюристы просили ламу посвятить их в религию Бон По. Дескать, только в этой религии и только под руководством настоятеля можно отыскать истину и услышать слово Божье.

Лама никому не отказывал, но часто новообращённые принимали на глазах у всех мученическую смерть. Допустим, трое новообращенных отправились как-то в деревню Карамса-ли и прямо на базарной площади все трое упали, принялись кататься по земле, подвывая, скуля, выкрикивая непонятные слова. Вдруг все они лопнули, как мыльные пузыри, а на обнажившихся кусках мяса стали видны извивающиеся черви.

Ещё раз пастухи встретили парочку новоиспечённых правоверных, готовых пожертвовать всеми, кроме себя, на высокогорном пастбище. Эти новые монахи как хищные волки набросились на стадо овец и принялись рвать животных зубами. А когда один из пастухов замахнулся дубиной на перемазанного кровью хищника, в образе человека, оборотни набросились на него и также загрызли.

Остальные пастухи, видя кровавую бойню, тут же пустились наутёк, бросив стадо – своя чуба ближе к телу. Им удалось спастись, но потом, ни стада, ни кровожадных вампиров больше никто не видел.

Люди стали бояться этого места. В гомпа ещё стекались паломники, только дацан уже все обходили стороной. Народная память никогда не умирает, и кто-то из пастухов вспомнил, что прибежище горных духов в древности звалось Друк Юл – королевство драконов грома. Поэтому злые духи и выбрали это место, ведь на земле у всех должно быть своё место и никогда болотные лягушки не смогут жить в чистой горной воде, где только форель можно увидеть, не двигающуюся с места под напором холодной струи, и только иногда слегка поводя плавниками, рыба выравнивала своё водостояние. Вот так и духи выбирали себе на нелюдимом Тибете монастырь Друк Юл. Видимо это место лучше всех подходило духам для земной обители.

Может быть поэтому, может, ещё почему, только дацан покинули почти все служители жёлтой веры, лишь последний лама, как злой дух-хранитель бродил по осиротевшей опустевшей обители в сопровождении таких же, как он, проклятых Богом, не принимаемых землёй, гонимых отовсюду, но продолжающих жить на белом свете.

Иногда лама появлялся на стене дацана в обычной бордово-оранжевой монашеской одежде и долго стоял так, выкрикивая в пространство то ли заклинания, то ли слова странных никому не понятных молитв. Потом где-то за стеной, оставшиеся в живых монахи принимались стучать в тамбурины и дуть в турьи рога. Музыка при этом получалась чудовищная, адская, одним словом.

Поэтому пастухи перестали гонять стада на здешние тучные и плодоносные пастбища, да и охотники обходили этот край стороной, дабы не увидеть ненароком страшного места и его жутких обитателей, продавших душу горным духам.

Много с той поры воды утекло, но люди уверяют, что ни последний лама, ни монахи до сих пор не умерли, потому что не обзавелись наследником – никто не хочет принять власть и титул хранителя зла. Вот они и ждут, что появится преемник и освободит их от вечного проклятия.

Ароматный запах горячего чая поднимался над котелком, действительно располагая к откровенности и европеец, стараясь придать голосу чувствительную гамму яко бы доверительных отношений, задал ещё один на первый взгляд ничего не значащий вопрос:

– А кто наложил на тебя епитимью, послушание или она у вас кармой, по-моему, называется?

Он почти не надеялся, что шерп отзовётся, тем более, молчание китайца было обычным его состоянием. К тому же белый знал: исключительно все азиаты, ну, или почти все, с нескрываемым презрением относятся к остальному населению планеты, считая их полулюдьми. Европеец почти угадал, потому как острый взгляд, брошенный китайцем, выдал его с головой. Но, быстро овладев собой, шерп опустил глаза и всё-таки пробормотал:

– Сенсей – великий учитель. Я должен помогать всем, кому нужна помощь. И тогда Всевышний укажет мне путь познания истины. Мудр не тот, кто нашёл истину, а тот, кто знает путь познания.

– И ты решил показать мне дорогу в мёртвый дацан, решив, что это путь истины? – ядовито усмехнулся путешественник. – Ты же знаешь, что из дацана ещё никто живой не возвращался. Твоё согласие показать дорогу – это просто мой смертный приговор. Разве не так?

– Ты просил – я должен помочь, – бесцветно ответил проводник.

– Помочь мне убраться на тот свет? – не отставал европеец. – Есть человек, есть проблема. Нет человека, нет проблемы. Так в чём ты хочешь мне помочь?

– Я должен помочь отыскать твою дорогу, – снова бесцветно ответил китаец.

– Мне? Мою дорогу? – взъерепенился путешественник. – Но эта дорога ведёт к смерти. Неужели она моя? Неужели мне в этой проклятой жизни ничто больше не обломится, кроме дороги в Тартарары, то есть в Тартар?

– Ты сам выбрал её. Человек свободен в выборе между добром и злом, – китаец разлил по кружкам чай и оба путника принялись за вечернюю трапезу. – Завтра на место придём. В дацан пойдёшь сам. Мне туда показаться нельзя. Завтра увидишь свою дорогу, а выбор – за тобой.

– Завтра так завтра, – согласился европеец. – Только что ж ты божьего храма пугаешься? Здорово же вас всех бабьи сплетни заморочили, под каждым кустом рогатого ищите. А в заколдованном дацане и того хлеще. Тамошние монахи, поди, в упырях у вас числятся?

– Я сенпай, я многого не знаю, – шерп сделал паузу, подбросил хворосту в костёр. – Сенсей знает много. Он говорит, нельзя попасть в мишень, только целясь в неё: нужно обязательно выстрелить.

– Твой учитель знает философию дзен? – недоверчиво усмехнулся европеец. – Чему может научить ваше учение, кроме как безболезненно убивать?

– Сенсей знает много, – повторил китаец и принялся расстилать циновки возле костра.

Путешественник решил всё же оставить в покое спутника, чувствуя, что тот и так много времени уделил на разговор с белым дикарём. Ему за лишнее словоблудие может здорово попасть от учителя, то есть сенсея. Что говорить, дорогу он всё-таки показал, а ведь на это не каждый согласится. Значит, есть в его душе та частица чистоты, которая заслуживает всяческого уважения.

Костёр весело разбирался с хворостом да так, что косточки у того не уставали трещать. Путешественник уставился на старающийся привлечь к себе внимание огонь. В различных долгих и не очень путешествиях он любил перейти на немой язык разговора с пламенем. Именно тогда в голове возникали какие-то удивительные образы, которые вскоре получали реальную материализацию: явившись прямо из темноты, словно какие-то путники. Эфемерные образы присаживались рядом возле костра, даже высказывали свои собственные мнения, анализируя поступки прошлого дня. Сегодня присевшие у огня не высказывали никаких отрицательных мнений по поводу совершённых поступков. Единственное, что было сделано напрасно, это предложенный шерпу глоток амриты. Проступков не должно быть! Ничего такого не должно совершаться, ведь дело ещё не сделано. Европеец снова полез за пазуху, пощупал фляжку, но в этот раз доставать её не стал, а потянул из кармана приютившийся рядом с фляжкой кусок плотной бумаги в конверте.

Европеец перед этим за всё путешествие доставал конверт из кармана только один раз при беседе с Далай-ламой. В конверте на аккуратно сложенном папирусе текст был написан на двух языках – санскрите, ибо не все подписавшиеся знали какой-нибудь другой язык, и на русском, потому как письмо адресовалось председателю Совнаркома товарищу Чичерину. Путешественник достал из кармана подлинник письма и развернул:

«На Гималаях мы знаем совершаемое Вами. Вы упразднили церковь, ставшую рассадником лжи и суеверий. Вы уничтожили мещанство, ставшее проводником предрассудков. Вы разрушили тюрьму воспитания. Вы уничтожили семью лицемерия. Вы сожгли войско рабов. Вы раздавили пауков жизни, вы закрыли ворота ночных притонов. Вы избавили землю от предателей денежных. Вы признали ничтожность личной собственности. Вы признали, что религия есть учение всеобъёмности материи. Вы угадали эволюцию общины. Вы указали на значение познания. Вы преклонились перед красотою. Вы принесли детям всю мощь космоса. Вы открыли окна дворцов. Вы увидели неотложность построения домов общего блага! Мы остановили восстание в Индии, когда оно было преждевременным, также мы признали своевременность Вашего движения и посылаем Вам нашу помощь, утверждая Единение Азии! Знаем, многие построения совершатся в годах 28–31 – 36. Привет Вам, ищущим общего блага!». [20]

Письмо всего лишь год назад вручил Чичерину сам Николай Рерих, именно из-за этого вернувшегося ненадолго в Москву, прервав свою экспедицию по Центральной Азии. Вместе с письмом председателю Совнаркома был передан диковинный резной ларец с гималайской землёй и надписью на крышке: «На могилу брата нашего, махатмы Ленина».

Ларец вместе с землёй сейчас занял уготованное ему место по адресу или где-то рядом, но дело вовсе не в нём. В Союзе советских писателей тот же Николай Рерих предоставил ещё несколько наиболее существенных и заманчивых артефактов, касающихся Шамбалы вместе с этим проклятым дацаном. Из-за головокружительной информации, полученной от художника, европеец ринулся во все тяжкие скитания по Индии и Китаю. Но если дело выгорит, то время не зря будет потрачено!

Всё началось в Центральном Доме Литераторов, прозванного в ту пору москвичами «Камнем преткновения». Вернее, даже не в нём, а в соседнем особняке, унаследовавшем от сгоревшего старого только название. А если честно, то наследством являлось не только название, но и те же литературные завсегдатаи, кузнецы человеческих душ, не успевшие догореть в старом «Камне преткновения» или не попавшиеся тогда под пожарные молотки.

Путешественник вспомнил, как в тот вечер поджидал его в новом, обживаемом месте для встреч историк Щёголев – давнишний приятель, завзятый оппонент и устроитель диспутов. Он послужил движителем идеи, указавшей путь в заброшенный дацан.

– Алексей! Алексей! – истошно орал историк, размахивая руками, сидя за оккупированным в буфетном зале столиком. – Давай сюда, я уже полчаса дожидаюсь! Твоя водка давно прокисла!

Щёголев услужливо отодвинул стул и попытался продолжить то ли заготовленную и продуманную заранее, то ли просто наболевше-закипевшую вступительно-изумительную речь.

– Алексей Николаевич, я вас, признаться, не просто так жду. Я и Тришку с запиской к вам за этим посылал. Получили? Вот и славно. Сейчас в стране каждый день что-то происходит. Ведь совсем недавно мы с вами сетовали на голод, холод, на то, как большевики страну пропивают, храмы рушат. А теперь!

– А что теперь? – Алексей Николаевич поднял удивлённо брови. – Вы, Щёголев, историк до мозга костей и любое нововведение для вас – находка! Победа грядущего социализма! Обновление или как бишь её? – «перестройка»! Все ждут чего-то нового и даже новых хозяев. Перестройка должна, нет, просто обязана перестроить драных социалистов в нужную сторону! А их нет! Некому управлять страной, кроме сраных кухарок! У этой страны нет хозяев! И не ожидается! Повыныривали откуда-то из купален чужие и взялись править тем, о чём ни представления, ни смысла не имеют. И эти чужие уже просто так власть не отдадут, пока не испоганят, не распродадут могучую Россию, не разбазарят её по мелким кусочкам.

– Чужие? – переспросил историк.

– Да-да, любезный, вы не ослышались, – кивнул Алексей Николаевич. – Откуда взялись, спрашивается? Кто они? Неизвестно. Ещё недавно почивший в бозе Вождь мирового пролетариата Ульянов-Бланк говаривал, мол, у нас и кухарка сумеет управлять государством. Вы можете, милостивый государь, представить себе кухарку, управляющую аэропланом? или же пароходом? или же крейсером «Варяг»? Не можете? Вот и я тоже. Но чужаков вместе с Лейбой Бронштейном-Троцким наплыло множество, и по каким инстанциям! Директор филармонии или какого-нибудь театра – чужой. Начальник почтового управления – чужой, директор соцобеспечения – однозначно чужой. Директор московского телеграфа – и подавно. А уж про финансовые структуры и говорить нечего! Но все мелкие чужаки лебезят перед чужим высокого полёта, перед американским ставленником Лейбой Бронштейном. Он – реальный командарм всеми войсками торгашей-архантропов без исключения. А кто командует армией, то и музыку заказывает. И если на очередном декабрьском съезде кто-нибудь не обуздает чужого, то Россия очень скоро превратится в большой мировой базар и будет окончательно разворована и превращена в кладбищенскую помойку!

– Тихо вы, тихо, Алексей Николаевич! – сдавленно зашептал Щёголев. При этом глаза его чуть выкатились. Собеседник Толстого явно опасался, что его приятель будет не к месту услышан. – Я вполне вас понимаю: вы неплохой писатель, а ни «Хождение по мукам», ни, скажем, «Аэлита» спросом не пользуются. И дело тут не в том, кто пришёл к власти, а в том, как исполняющих власть использовать нам! Вот, например, что вы про исполняющего обязанности Генерального секретаря ЦК ВСПС Сталина сказать можете? Ничего? Я так и думал. Но заметьте, дорогой вы мой Алексей Николаевич, у этого исполняющего обязанности в рабочем кабинете висит портрет, кого бы вы думали?.. никогда не догадаетесь! У него в кабинете висит портрет императора Всея Руси Петра Первого. Что? Съели? Вы пейте, пейте кофе, Алексей Николаевич, я сейчас ещё закажу.

Его собеседник потянул было к себе чашечку, но пухлые пальцы не удержали мизерную ручку и чашечка, угрюмо звякнув о блюдце, опрокинулась на стол.

– Ах ты, недолга какая! – воскликнул историк. – Человек! Человек! – окликнул он официанта. – Уберите-ка, товарищ, у нас невзначай чашка опрокинулась. Да принесите новую. И, если можно, то «Рио-Риту» поставьте, будьте любезны. Да-да, «Рио-Риту».

Пока официант убирал, со стола скатерть, принёс и застелил новую, Алексей Николаевич пробежал глазами по залу. В новом Доме литераторов всё было по-новому. Даже для злачных мест распития водки и кофе имелось два зала в отличие от старого. Но публика мало изменилась. Не изменились также напитки, поскольку среди литераторов полагалось поразглагольствовать о том, как и куда надо перековывать души человеческие либо за рюмкой чая, либо чтоб было чем селёдку под шубой запить.

– Я вам, Щёголев, пока официант суетится, дам сказочку прочитать, – деятельно заявил Алексей Николаевич. – И чтобы к тому времени пока у нас появится новый кофе, у меня ответ был. Благоволите! – он через стол протянул историку несколько листков, исписанных чёрными чернилами.

Тому не оставалось ничего как взять листы и углубиться в их смысл, поскольку давно уже напросился в душепочитаемые критики гонимого из всех издательств советского графа Алексея Толстого. Но сам Щёголев доподлинно верил, что Алексей Николаевич ещё возьмёт своё и всякие там Демьяны Бедные, равно как Фадеевы с Лебедевыми-Кумачами будут Толстому в ножки кланяться!

А сейчас необходимо было ознакомиться с очередным опусом, тем более, Алексей Николаевич всем своим видом показывал: читай, мол, читатель.

Судьбинушка у тебя такая.

СКАЗКА ПРО ЧАЙ: Сразу за нитяными вспышками прозрачного бабьего лета на город навалилась холодная ветерная непогодь, подкрашенная крапчатым дождливым небом с небольшими просветлёнными перекурами.

По мостовой, не особенно обращая внимание на всхлипывающие под ногами лужи, чуть ли не строевым чеканил человек в длинном кожаном – до пят – пальто с поднятым по случаю непогоды воротником, в надвинутой на глаза шляпе с большими обтрёпанными полями и помятой тульёй.

Обтрёпанный господин шагал к особняку, перегородившему жёлтым оштукатуренным боком добрую половину кривой худосочной московской улочки, за что и прозвище получил благозвучное: «Камень преткновения». Надо сказать, что в «Камне преткновения» частенько собиралась литературная братия отнюдь не христианского толку, поскольку богоборческую политику партии и правительства надо было донести в тёмные народные массы самым светлым и светозарным образом при помощи идеологически подкованных прорабов стройки, недостройки и перестройки человеческих душ.

Причём, большинство писак малого, среднего и не крупного пера готовы были души свои «перековать на орала», лишь бы вовремя да поближе подпустили к сытному литфондовскому корытцу. И ковались будущие перековщики душ в этом самом писательском вертепе, уча и поучая друг друга за рюмкой чая, кулаками вышибая истину из пыльных толстовок товарищей, витийствуя зело притом.

Банкетный зал «Камня преткновений» привычно зудел по-шмелиному на разные голоса, так что вновь прибывший быстро вписался в тему, ничем особым не выделяясь, не обращая на себя внимания. Новобранец примостился за свободным столиком, покрытым аляповатой заляпанной соусами и вином скатертью, на который водрузил принесённый с собой картонный планшет, размером превышающий столешницу.

Развязав тесёмки, освобождая свою ношу от картонных вериг, незнакомец поминутно отдёргивал руки, будто обжигаясь, но снял-таки и благополучно отправил далеко в угол ненужный уже планшет. На столе осталась лежать алтарная икона с изображением Николы Мир Ликийских чудотворца.

Пришелец давно уже растворился в надвинувшемся облаке табачного дыма, сверкнув на прощание озорными глазами из-под обтрёпанных полей своей необъятной шляпы, но никто из присутствующих, занятых исключительно собственными гениальными произведениями и не менее гениальными мыслями, посетившими вдруг ужасно гениальные головы, не обращал на икону внимания. Возможно, выходка незнакомца так бы и окончилась ничем, поскольку кто-то из классиков уже оставил, походя, на иконе кружку недопитого пива, кто-то из полуклассиков уже об угол доски потушил папироску «Прибоя», но… Но без женщины и тут не обошлось, поскольку должен же кто-то крутоумным, туполобым мужикам подбросить яблочко раздора.

– А-а-а-а! Глядите, гадость какая! – заверещала довольно мясистая модно раздетая корова. – Кто сюда это приволок?!

Накуренный монолит атмосферы «Камня преткновений» качнулся в одну сторону, в другую… Ароматы «Герцеговины флор», «Прибоя», «Казбека» и ещё десятка папиросных вариаций слились в одну общую атмосферу. Мирный ход мирной истории был нарушен. К столику стали собираться маститые и не очень, но каждый на глубину своей масти считал возможным резюмировать происшествие:

– Да уж, кто-то нам действительно свинью подложил.

– Этого только не хватало!

– Хм… какая большая. И талантливого письма, надо сказать. Жаль, художник свой талант использовал не по назначению.

– Какое назначение? О чём вы говорите, товарищ! Выбросить эту мазню на задний двор – и дело с концом. Там истопник определит её куда надо.

– Товарищи! Зачем истопник? Давайте лучше сами истопниками поработаем. Давненько мы наш сорокаведёрный самовар не растапливали. Не пора ли почаёвничать да за жисть покалякать. А из доски-то такая лучинушка для самовара выйдет – сказка!

Толпа писарчуков оживлённо загудела, как потревоженный осиный улей.

– Виссарион! – перекричал общий гуд тот же голос, обращаясь к кому-то из толпы, теряющемуся в задних рядах, – А не порубишь ли ты, товарищ, эту доску на чурочки для самовара?

– Легко, – пробасил Виссарион и, раздвигая могучим животом маститые тушки писателей, протиснулся к столу. – Легко! Нонешний чаёк посвящён будет имажинистскому сословию. Идёт?!

– Даже едет! – пискнула какая-то авантажная пионэрка. – Ой! Ужасно хочу чаю! Ужасно!

Кто-то уже, воспользовавшись всеобщим отвлечением от собственных дел, пытался привлечь внимание общества к себе-любимому, кто-то просто рассуждал в пространство о неразделимости миров и сословий, а те, что пошустрее да поухватистей, тащили к камину огромный клубный самовар, труба которого крепилась к дымоходу камина.

Экстравагантные пиитессы, подоткнув по случаю юбочки выше положенного, расставляли на сдвинутых в центре столах разнокалиберную посуду под надвигающийся чаёк, раскладывали по тарелкам тут же сочинённые бутерброды. А Виссарион и иже с ним уже суетились вокруг разгорающегося самовара, подкидывая в него чурочки ещё недавно бывшие одной целой иконой.

Самовар разгорелся охотно, благо, дерево оказалось на редкость сухим, намоленным, так сказать. Только запах от сгоревших дровишек, превратившихся в уголья, расползался по ноздрям разнокалиберных писарчуков не очень-то аппетитный. Из разных мест послышались даже временные «апчихи» и скудный сдавленный кашель. Скоро свежеистопленный самовар с огромным заварным чайником наверху водрузили в центре импровизированного банкетного стола. Всех присутствующих охватила необъяснимая волна экзальтации и шуточки типа: «Чай, так чай!», «Пить, так пить!» – сыпались отовсюду, сопровождаемые нервическим подхихикиванием пиитесс, продолжающимися «апчихами» и возмущением кастратного фальцета по поводу запаха.

– Иконный чай, – басил Виссарион. – Иконный чай! Налетай! Выпивай! Господу Богу помолимся! Вот тебе и весь аллилуй!

– А что, братцы, чаёк отменный, даром что иконный! – решил оказать чаю должное тот самый кастратный фальцет.

– Да-да, я бы сказал даже со специфическим ароматом, – подхватил Виссарион.

– Друзья! А у меня тут экспромт на почившего в бозе Николая-угодника…

И вдруг сквозь весь этот восторженный шум-гам-смех, словно смертельная стрела викинга, пролетел визг:

– Пожа-а-а-а-а-а-ар!..

За устоявшимся монолитом винегретного табачного дыма никто сразу и не приметил дымок, потянувшийся от невесть как закурившихся останков иконы, брошенных возле обитой китайским шёлком деревянной перегородки, которая также вспыхнула с готовностью сухого пороха и клочки огня, точно солнечные блики, перепрыгивали со стены на всё деревянное, что имелось в «Камне преткновения».

Таким же бурным огнём вспыхнувшая паника – с визгом, криком, топотом – бросила волну человеческих тел к входной двери, оказавшейся к тому же запертой. Никто почему-то даже не пытался сбить или потушить пламя, которое, как бы почувствовав свою власть над людьми, загудело, затрещало, заискрилось, отвоёвывая всё новые и новые территории.

Обезумевшая толпа двуногих рыскала посреди огня, пытаясь прорваться к окнам, забранным ажурными решётками, то снова и снова к никак не открывающейся входной двери. Наконец, несколько человек, ещё не совсем одуревших от воплей, дыма и пламени, выскочили в подсобку, из которой по коридору можно было выбраться на задний двор. Но краска на двери в коридор подозрительно пузырилась, а из щелей валил всё тот же сиротский торжествующий дым всеобъемлющего пожарища. Дверь вспыхнула, яркие языки сине-оранжевого огня заплясали во всей своей необузданной красоте, заблаговременно предвкушая близкую человеческую поживу.

У чугунной ограды «Камня преткновений» стоял давешний кожаный в широкополой шляпе и спокойно наблюдал бушевавший внутри пожар. А по палисаднику метался испуганный беспомощный дворник, размахивая руками, шлёпая толстыми беззвучными губами, как рыбец, выброшенный на лёд.

– Не суетись, папаша, – негромко, но внятно произнёс незнакомец. – На-ко лучше выпей чайку на помин души… – и к ногам оторопевшего дворника упало несколько весело звякнувших полтинников чистого серебра.

– Ну и что? – Щёголев сдвинул очки на кончик носа и поверх посмотрел на приятеля. – Думаете, разражусь хвалебными или не в пример ругательными откликами и пыхтением надутых щёк? Вот в этом – весь вы, всё равно как на ладони, милейший! Тема, конечно, затронута интереснейшая, только никто этого читать не будет, как не читают ваше прекраснейшее «Хождение по мукам». Ну, был пожар – исторический артефакт! Ну, подожгли имажинисты Центральный Дом Литераторов. Что с того? Если бы, допустим, среди них Есенин погорел, тогда ещё куда ни шло. Но о нём уже в «Англетере» большевики позаботились. Неужели вы свято верите, что кто-нибудь обратит внимание на всю вашу похабную мистику? Может быть, она действительно переплетена с историей, но массокультуре до этого нет дела.

– Что же, прикажете под дудку массокультуры приплясывать гопака вприсядку и с выходом из-за русской печки? – хмыкнул Алексей Николаевич. – Не слишком ли дорогая плата?

– Эх, дорогой мой, – глаза Щёголева блеснули менторским оттенком. – Через массокультуру общество навязывает любой и каждой личности стандарт жизненного успеха. То есть, ты должен делать то-то и то-то в таких-то рамках! Само нарушение общих рамок – трагедия, граничащая с вычёркиванием из общества! Подумайте над этим и вспомните того же Есенина: он отказался принять милость стать главным редактором правительственного литературного журнала и вскоре поплатился жизнью. Лейба Бронштейн не простил ему явного пренебрежения. А вот ежели вы за нынешнюю деревню возьмётесь, это всех точно заинтересует. Особенно товарища Сталина. Ведь глубинка стоит на краю пропасти! И это не простые слова. Это жизнь наша сермяжная, потому как русской деревне умирать никак нельзя! А какая же Россия без деревни, без сельскохозяйственного прокормления народов?! Вспомните хотя бы Первую мировую. Ведь тогда Россия экспортировала хлеб! Где вы такое ещё найдёте, чтобы страна во время войны торговала своими продуктами?! Нигде и никогда такого не было и не будет. Недаром чужие Петра Аркадьевича Столыпина застрелили. Потому как он налаживал русскую деревню! Только никому из забугорных хозяев не нужна могучая страна, как не нужна и ненавистна она была в своё время молодому царевичу Петрушеньке Алексеевичу. Вот тогда впервые и начал по Руси пришлый народец рыскать. А сейчас уже во многих деревнях чужие пришлые и нездешние давно порушили храмы. Пытались вместо веры читать лекции гегелианского Маркса или же марксистского Гегеля, вместо крестин – звездины устраивать, где навешивали детям имена не просто Клара и Роза, а, скажем, ВИЛЕН, ГОЭЛРО, НИНЕЛЬ [21] и так далее. Но всё это тут же рухнуло, особенно в глубинке. Чужим пришлось подписываться под просьбами хлеборобов о реабилитации и возвращении в какое-нибудь село или деревню пусть не трезвенького, но попа. Но своего. Кстати, эврика! Как вы относитесь к личности Петра Первого? Оказывается, он недаром мне только что вспомнился. Ежели не слабо окажется, и возьмётесь за роман о нём, как о мощной исторической фигуре, то ваше счастье далеко не за горами, помяните моё слово. Император Петрушенька – это такая фигура! Мало не покажется. Тут есть возможность историю переписать со своей точки зрения, о есть с точки зрения руководящих государством, а это дорогого стоит!

– Знаете, Щёголев, вы мне тоже иногда чужого напоминаете, – нахмурился Алексей Николаевич. – Причём, готового заплатить аванс звонкими шекелями, драхмами или же лептами. К чему мне выбирать, где лучше и где удобней? Ведь жизнь, как правило, не на этом строится. А писать про царя, ненавидевшего свою страну, это, воистину, напрасный труд.

– Так да не так, – возразил историк. – Тон вашему танцу, милостивый государь, будет задавать та же кухарка, ежели примется управлять государством. И ничего вы с ней не поделаете. Ну, как решит она же покопаться в вашем незавидном прошлом? Ведь в Советской России очень мало людишек признаётся, что, мол, дворянского роду-племени. Но вы-то вовсе не скрываете своего графского происхождения. Советский граф – звучит! Ничего не скажешь. Только не покажется ли вам это некоторым нонсенсом? Более того, такой нонсенс может привести вас к коротанию оставшейся жизни в Магадане. Так что лучше перепишите историю и покажите с какой любовью и трепетом царь Пётр относился к державе Государства Российского.

– Ну уж, вы хватили, милый друг! – махнул рукой Алексей Николаевич. – Кому нужно моё прошлое и нужно ли? Полагаю, если б кто зубы на меня точил, то давно с Лубянской стенкой познакомился бы.

– Зря вы так, я же историк, – покачал головой его приятель. – Я к вещам подхожу более реалистичней, чем вы. Человек в наше печальное время под давлением технократии утратил контроль над окружающим жизненным пространством. Нарушился сам масштаб личности и общества, особенно у нас в России: мегаполис вместо хутора, монополия вместо артели, толпа на Манеже вместо поля с ромашками.

Алексей Николаевич недобро посмотрел на приятеля, однако ничего возражать не стал.

– Послушайте! – Щёголева вдруг осенила необыкновенная мысль. – Послушайте! Вам на некоторое время надо бы уехать из Москвы, даже вообще из России попутешествовать. Находясь вдали от Родины, от оккупировавших её чужих, поймёте кто вам свой – кто чужой в действительности. Тем более, что причина к непременному выезду есть. Чичерину совсем недавно Николай Рерих привёз грамоту от индусских махатм с выражением благодарности за содеянную революцию. Я вам, любезнейший Алексей Николаевич, могу оригинал письма вручить лично, потому, как пригодится в Индии. Послужит пропуском в некоторые недоступные места. Дело в том, что где-то в Гималаях или на Тибете существует заброшенный монастырь. И, как оказалось, не совсем уж он заброшенный. А хранится там по сю пору древнейшая реликвия – церковная ритуальная маска, помогающая овладеть энергетикой нашего грешного мира. Кстати, маска давно получила довольно авантажное имя – Лик Архистратига. Это ли не возможность найти дверь в будущее? Каждый человек должен в жизни открыть хотя бы одну дверь. Вам решать, зачем же дело встало?

Вспомнив это приключение, Алексей Николаевич согласился, что предложение историка заслуживало и заслуживает особого внимания! Сколько индийских дорог пришлось истоптать, каким только богам не поклоняться в знак уважения, но результат всё-таки достигнут! Очень скоро, может быть, даже в этом дацане он увидит тот самый Лик Архистратига. Писатель подкинул хворосту в огонь и покосился на шерпа, тоже ещё не ложившегося и так же ведущего разговор с огнём.

Но что проводник может знать о других религиях, о других жизненных путях, когда он и на Тибете-то никуда дальше сенпая не продвинулся, ученика то есть?

Свалится на него какое-либо искушение, так разве он устоит? Тем более, если искушение власть посулит. Продастся с потрохами. Конечно, продастся. Например, кто же откажется быть посланцем самого Далай-ламы? И не удивительно, если потом из этого путешествия родится захватывающий приключенческий тибетский роман. Только не будет в нём участвовать бывший посланец Далай-ламы, потому как уже отжил своё, отгулял. Собственно кто звал сюда посланца? Сидел бы в своей России, попивал водочку с закадычным Щёголевым. Нет, принесла нелёгкая на Тибет. Что делать – жизненный крест такой, записывать всё видимое и невидимое.

Алексей Николаевич ещё раз тяжко вздохнул, пытаясь отогнать свалившиеся ниоткуда тягучие мысли. Даже встряхнул головой для верности. Потом осторожно посмотрел на притихшего проводника.

Ранг-ду сидел, не шевелясь, но скосил всё же глаза в сторону европейца.

Неужели мысли читать научился? А, всё равно. Скоро с ним расстаться будет необходимо и никакое воспоминание о завалящем проводнике больше не потревожит грешную душу.

Потревожит другое: история с поисками покинутого дацана. Это не какое-нибудь «Хождение по мукам», это история любви к выполнению желаний, своего рода философский камень, захлестнувший и омрачивший сердце! А ведь люди по Завету Божьему, тем более, православные, не должны предаваться страстям, не должны поклоняться Мамоне и стремиться к трону властителей существующего мира!

– Господи, что это я, – буркнул Алексей Николаевич. – Истинный советский граф! Ведь и предки, и я в детстве христианами были, а тут искусительный писательский зуд… Искушение… Настоящее искушение…

Сразу же он взглянул на шерпа, поскольку непроизвольные словоизлияния, прозвучавшие в тихом ночном воздухе довольно громко, для ушей китайца совсем не предназначались. Не говоря больше ни слова, советский граф завалился на бок, продолжая наблюдать за пляской лилово-жёлтого пламени среди хвороста и белых хлопьев уже сгоревших деревяшек. Писательский зуд… это его сюда и забросило. Вспомнилось ещё одно приключение в православном храме. Придя как-то на исповедь, он сказал священнику, что нет на свете ни одной страсти, которой бы не подвергался, нет ни одного греха, который бы он не совершал, нет ни одного искушения, которому он бы не поддался. Произнесена была эта исповедь с такой открытостью, откровенностью, честностью, что батюшка поначалу отшатнулся от него. Потом всё же решил выяснить, в чём грешен кающийся и насколько.

– Ну, как вы не поймёте, батюшка! – удивился Алексей Николаевич. – Ведь сам Христос сказал, что, посмотрев на женщину с вожделением, ты уже согрешил с ней в сердце своём. Ведь так?

Иерей неуверенно кивнул, но это не остановило кающегося, скорее всего наоборот раззадорило.

– Вот видите, святой отец, вы согласны с утверждением Сына Божьего. Но ведь я каждый день грешу, – Толстой сделал театральную цезуру. – И не только этим, потому что я писатель. Каждый мой герой совершает столько преступлений, что страшно становится. А все они вместе?!

– Кто вместе? – не понял священник.

– Мои любезные герои! Каждый совершает столько пакостей, злодеяний, подлостей, извращения и насилия, что на тысячу расстрелов потянет. Но ведь это же – я! Любой книжный убийца, какое бы оправдание для него не было, – я сам! Любой прохиндей, получивший от меня жизнь, – я! Любая блудница, переспавшая одновременно с батальоном солдат, – я! Поэтому нет такого греха, не совершённого мной. И это крест мой. Крест каждого писателя.

Батюшка, слушая странного исповедника, перекрестился и спросил только:

– Как имя твоё?

– Алексей.

– Алексей, – батюшка скорбно опустил голову. – Я буду молиться за тебя как смогу, только этим я могу помочь тебе, Алексей. Нельзя собирать все грехи людские и не стать преступником.

– Но ведь Господь наш, – возразил писатель. – Господь наш, Иисус Христос, принял на себя все грехи человечьи, поэтому и был распят!

– Ты не Бог, – покачал головой священник. – Ты можешь стать смутным зеркальным его отражением и то расплывчатым. А я, грешный, смогу только своей молитвой помочь тебе.

– Спасибо, отец, – наклонил голову Алексей Николаевич. – Всё же ответь мне, может ли человек жить без страстей и человек ли это?

Батюшка уже ничего не ответил, благословил только несказанного героя и ушёл в алтарь. Но проблема писательства так и осталась нерешённой на амвоне христианского храма. Быть может, здесь, в дацане, он сможет найти путь к решению проблем, к поискам истины? Ох уж, эти беспутные мысли. Ладно, утро вечера мудренее. Наверное, поэтому все мудрецы жаворонки.

Голос горного ручейка под утро стал громче и настойчиво будил своих гостей. Те не заставили себя долго упрашивать и, наскоро собравшись, с первыми лучами рассвета тронулись в путь. Солнце уже высоко поднялось над живописным горным массивом, высвечивая грани снежных вершин, разгоняя по ущельям ленивые тени. Наши путешественники привычно измеряли шагами горный лэм, размышляя о предстоящем расставании.

Незадолго до полудня шерп, шедший впереди, остановился, поднёс руку козырьком к глазам. Алексей Николаевич подошёл к нему, встал рядом и также приставил ладонь козырьком ко лбу, однако ничего нигде не увидел. Китаец глянул на него. В раскосых глазах, украшенных многочисленными морщинами, проскочило ехидство.

– Дацан, – шерп указал против солнца, где громоздился обрывистый склон.

Алексей Николаевич снова приставил ладонь козырьком ко лбу, но опять ничего не увидел. Его в этот момент выручило крохотное облачко, закрывшее на несколько минут яркое светило.

Словно старинная крепость над кручей стала видна ламаистская обитель. Стена храма возвышалась над обрывом, будто его сплошное продолжение в небо. Но вдруг резко обрывалась и заканчивалась зубцами, совсем как какой-нибудь средневековый рыцарский замок. Впрочем, это только казалось. Откуда здесь, на Тибете, возникнуть рыцарскому замку?

Однако же, высоко в Пиренеях, на границе Испании с Францией, тоже был монастырь-замок альбигойцев Монсегюр, завоёванный потом рыцарями. Но там всё-таки дикая Европа, а не цивилизованный Тибет. Здесь свои законы, своя жизнь. Так что средневековой крепости взяться неоткуда. В облике дацана было действительно что-то величественное, необычное, мистическое. Или это только казалось?

– Завтра в час ю [22] нужно уходить, – сказал шерп, не отводя глаз. – Не вернёшься – уйду один.

– Ты предлагаешь мне провести день и ночь мне в этом поганом логове? – усмехнулся Алексей Николаевич. – Думаю, этого не потребуется. Я и до вечера управлюсь.

Китаец снова ехидно кивнул головой, но произнёс совершенно спокойно, даже равнодушно:

– Помни, до часа ю злой дух нас не тронет. Калипе. [23]

Он, не глядя больше на своего спутника, принялся рассёдлывать лошадей. Писатель закинул за спину довольно вместительный, но полупустой альпинистский рюкзак и, весело насвистывая, потопал вверх по тропинке, опираясь на корявую дорожную палку, вырезанную из крупного ствола тиса. Такой посох вполне мог бы смахнуть и за тисовую дубину, только не драться же белый отправился в дацан с ламой и оставшимися в живых монахами! Тем более путешественнику наверняка говорили, что лама мог любого человека в мгновение ока сделать либо могущественным и богатым, либо нищим и больным, поскольку владел силой, способной поставить на колени перед ним весь земной шар.

Почему же лама до сих пор этого не сделал? Наверно, просто не хотел. Да и зачем? Ведь в тёмном инфернальном мире совсем другие законы и тамошние жители, то есть насельники, не трогают живущих в этом мире лишь потому, что незачем, то есть нечего делить.

В свою очередь человек, скажем, всегда так же относился к муравьям. Ну, есть они, ну, ползают, ну, своё государство у них, ну, какой-то нечеловеческий разум есть у них. Что с того? Пусть живут себе, выстраивают муравейники, плодятся и завоёвывают мир, если сумеют. Но самое главное, пусть не стараются научить человека жить. Что же тогда там, в этом горном прибежище?

Глава 4

Утро как всегда в горах было глубоким и прозрачным, переливалось необъяснимой радостной лёгкостью и свежестью. Китаец, так и не ложившийся в эту ночь, неподвижно медитировал невдалеке от высокогорного лэма. Ещё вечером он прочитал ала-ль-мейит, [24] вокруг кистей рук, головы, груди покрутил горящую палочку и так с тех пор ни разу не пошевелился. Он совсем не жалел о минувшей ночи, не обращал внимания на наступивший такой же солнечный день, отличающийся от вчерашнего только временным колокольчиком, который должен прозвенеть в час ю.

Шерп знал, что оставаться в Гоингханге после заветного часа нельзя – злые духи отнимут душу, если посмел без спросу нарушить невидимую границу злобного царства. Но что в этом призрачном мире значит жизнь? След облаков на безоблачном небе? Тень ветерка на спокойной воде? Тёмные силы могут завладеть человеческой душой. Вот это было бы бедой не только для Ранг-ду, но и для всех его родственников. А чем они виноваты?

Глаза китайца были открыты, взгляд неподвижен, только чувствовалось, что ухо ловит любой лёгкий шорох юркнувшей в траве ящерки, звончатые переливы горного воздуха, трепет крыльев парящего далеко над ущельем грифона. Со стороны могло бы показаться, что он прислушивается ко всему, что происходит там, далеко, в сердце мёртвого храма, но за всю ночь только один раз донёсся оттуда звук рога и то какой-то неумелый, нерешительный, будто маленький пастушок пытается обучиться трубить в рог тайком от родителей. Звук трубы прозвучал под утро. Значит, именно в этот момент в храме что-то произошло. Только утренние сумерки давно превратились в переливающийся солнечными лучами безоблачный купол. До означенного часа оставалось совсем немного.

Вдруг китаец моргнул, взгляд его стал осмысленным, живым. Он встал и лёгким невесомым шагом заскользил по травянистому лугу к пасущимся тут же неподалеку лошадям. Осёдлывая их, он не переставал прислушиваться к дыханию гор, но никаких ожидаемых посторонних звуков не наблюдалось.

Шерп последний раз взглянул на крутой склон, который был увенчан проклятым Богом дацаном, словно короной на голове монарха. Проводник замер, остановив мгновенье, уронив голову на грудь, раскаиваясь, что отдал на съедение демонам ещё одну человеческую душу, как вдруг со стороны храма донёсся какой-то щекотливый посторонний звук. Ранг-ду вскинул голову, прищурив и без того неширокие глаза. Острый взгляд его высмотрел далеко на крутой тропинке человеческую фигурку.

Наверное, если бы сенпай не хотел так стать похожим на своего неповторимого сенсея, который порицал и ни в коей мере не допускал всякое внешнее проявление, каких бы то ни было чувств, то обе лошади обязательно услышали бы вздох облегчения, вылетевший из груди шерпа. Он действительно обрадовался, что всё получилось как нельзя лучше! Если белый возвращается и возвращается спокойно, значит, не зря он стремился в проклятый дацан. Может быть, он всё-таки недаром лин-пош – посланец Далай-ламы, иначе не вышагивал бы таким уверенным шагом.

Через четверть часа европеец уже подходил к ожидавшему его шерпу. Издали ещё, помахав рукой, он прибавил шагу и вскоре со счастливой улыбкой выполнившего свой долг человека уже снимал вещевой мешок, до отказа чем-то наполненный. Вероятно, в дацане монахи надавали ему монастырской рухляди на всю оставшуюся жизнь, и, может быть, из простого лин-поша белый дикарь скоро сам станет очередным Далай-ламой.

Китаец отмахнулся от скабрёзных размышлений, помог спутнику приладить к седлу вьючной лошади принесённый из дацана не слишком тяжёлый, но объёмный мешок. Вот только едва рюкзак европейца коснулся лошадиного крупа, животное рванулось, чуть не сбив грудью людей. Потом пыталось несколько раз встать на дыбы, подавая громкий протестующий голос. Лошадь явно не хотела тащить на себе принесённый из монастыря мешок с ламаистскими подарками.

Проводник повис на пятнистой шее монгольского мустанга и долго говорил лошади заветные слова, увещевая, успокаивая, упрашивая снова стать послушной. Наконец, ему всё же удалось договориться с лошадью, так как она утихомирилась, и беспокойно прядая ушами, роняя с губ клочья розовой нехорошей пены, переступая с ноги на ногу, разрешила перетянуть верёвками вьючную поклажу на спине.

За всё время возвращения ни шерп, ни европеец не сказали ни слова, хотя поздоровались, как положено у пхотов – показав друг другу языки. Обратная дорога воспринималась обоими путешественниками с явным облегчением сознания. Китайца радовало, что не пожертвовал человеком во славу тёмных сил, а европеец беспрестанно улыбался посетившей его удаче, которую не всегда удаётся поймать за хвост. Раздираемый психическим комплексом нетерпения и желанием хоть перед кем-то непременно похвастаться, он, не удержался и открыл рот, чтобы сообщить свежую сплетню:

– Я там видел такое! Такое!.. что ни тебе, Ранг-ду, ни твоему сенсею никогда даже во сне не приснится!

– Я знаю, – кивнул шерп.

– Да что ты можешь знать, – распирало европейца чувство собственной значимости и превосходства. – В моём рюкзаке величайшее произведение рук человеческих!

– Человеческих? – китаец внимательно посмотрел на спутника, но тот не пожелал больше ничего объяснять, вовремя спохватившись и прикусивши свой болтливый язык.

Поэтому весь дальнейший путь они снова молчали, но каждый о своём.

Проводник всё с той же невозмутимостью и спокойствием думал о смысле жизни, а европеец иногда мечтательно и величественно улыбался, как монарх, разрешающий поклоняться только себе-любимому и всенепременнейше всему народу в державе. Перед ним как живые возникали кадры из только что минувшего прошлого до мельчайших деталей, видимо, это путешествие для Алексея Николаевича действительно выглядело как фатальное предписание судьбы. Перед ним снова возникла картина вчерашнего путешествия. Память всегда возвращала его в прошлое, чтобы суметь проанализировать совершённые поступки и взглянуть на вчерашний день под другим ракурсом…

Тропинка, по которой он шагал, была, в сущности, остатками когда-то наезженной дороги, поднимающейся к дацану. Европеец, ступив на подъём к храму, почувствовал себя почти сразу же неуютно, хоть вовсю кичился непомерным бесстрашием. Так, вероятно, чувствует себя раб в подножии трона великого фараона.

Высокогорный лэм в этом месте выглядел не только заброшенным пешеходами, но здесь нельзя было увидеть на камне ни одной греющейся под солнцем ящерки, ни один суслик не приветствовал путника свистом издалека, только разбросанные чахлые кустики рододендронов маскировались под клочки снега, чередовавшихся с клочками высохшей травы, что было воистину странным. Ведь всего на несколько десятков метров пониже тибетские горы радовали зрение путников и обоняние деревенских коз сочной пахучей травой. А этот подъем, казалось, оставила сама жизнь. Если это действительно так, то не является ли заброшенный монастырь настоящими воротами в Тёмное царство? Если так, то прямо за воротами должна протекать огненная река Смородина, или Стикс по-гречески. Но надо же чем-то расплатиться с перевозчиком?

Стена дацана приближалась, как скальный чешуйчатый монолит средневековой крепости с усечёнными пирамидами по верхнему краю. Может быть, эта обитель была ровесница Великой Китайской стене, кто знает, только ни один пришедший сюда не мог остаться равнодушным к отвесным стенам и висячему мосту через узкую бездонную трещину в скале. Мост сейчас был опущен, будто европейца уже поджидали.

Или в пустом дацане вообще ждать паломников было некому? Но всё же кое-где на заброшенной горной дороге можно было различить отпечатки человеческих башмаков, не успевших исчезнуть от ветров, дождей и лучей солнца. Иногда пропитанный сезонными дождями суглинок исполняет роль настоящего гипса и довольно надолго. Значит, кого-то из живых в обители найти всё-таки можно.

Может быть, монахи выходили куда-то по своим нуждам, а, скорее всего, люди приходили к ним в дацан. Ведь кто-то должен снабжать монахов, какой ни на есть пищей, если они ещё живые? Бог, он, конечно, царствует в царствии своём, только на пустое брюхо не хватит духа ни на какую молитву.

Вдруг наполненный звенящей тишиной горный воздух пронзил крик вещего ворона! Звуков в беззвучных горных районах бывает предостаточно: или лемминг где-нибудь свиснет, или лиса подаст противный голос, но чтобы ворон – этого просто не может быть, потому что вороны в горах никогда не живут! Алексей Николаевич невольно оглянулся. Высоко в поднебесье, прямо над дорогой парил стервятник – тоже удивительный жилец для этих мест, но он не мог закричать вороном! Верно, показалось.

Толстенные кедровые доски узкого крепостного моста разносили гул шагов по глубокому ущелью, словно барабанная кожа, откликающаяся на дробь палочек или удары ладоней играющего на бубне шамана. Монастырские двери, тоже сколоченные из толстого кедрача, инкрустированные тайными ламаистскими знаками были закрыты, и никто не откликался на стук кулака.

К счастью, европеец рядом с дверной петлёй заметил просмолённую чёрную верёвку, ныряющую за ворота. Подёргав этот своеобразный дверной звонок, Алексей Николаевич действительно услышал в глубине храма тройной гул медного гонга. Эхо уже давно смолкло, триста тридцать три раза откликнувшись в разных горных закоулках, но в глубине обители на звонок долго ещё никто не отзывался, будто там действительно никого не было. Может быть, эхо было звуком нездешнего мира, а отзывалось из того же Зазеркалья?

Лишь протянув руку опять к шнурку, писатель услышал вдруг старческое шорканье шагов, опять же странным эхом расползшееся по всему ущелью. Снова в человеческое сознанье поступил какой-то очередной сигнал, как недавний крик несуществующего ворона. Ведь ничего же не бывает просто так!

Уж не является ли он сам в этих местах чужим незваным нежданным?! Вероятнее всего – так и есть. Монахи никогда и никого ждать не будут, ибо не собираются расставаться с тем, что охраняют. Но не отступаться же от задуманного из-за монашеского тугодумья?! Столько времени потрачено, столько сил угроблено, столько надежд рождено и всё даром? Ну, уж нет! Пока Толстой не обшарит весь этот тюремный острог, ни за что не уйдёт!

Как Алексей Николаевич приведёт задуманное к исполнению и вообще получится ли – это уже другой вопрос. Ведь во время российской смуты сам патриарх Никон возглашал: «…аще кто не послушает нас, хотя в едином чесом и мы таковым приложим телесныя озлобления». [25] Известно, что «телесные озлобления» патриарх направил на всю страну, дескать, что ему в голову взбрело – то и есть истина. Разве получилось бы хоть что-то у него, не будь цели, а цель достигнутая оправдывает средства. Правда, перебил полстраны, прикрываясь крестом, но лес рубят – щепки летят. Где они теперь, старообрядцы? Нет, не было и скоро все забудут, что таковые людишки когда-то на Руси жили. А дело патриархом сделано! Вся страна крестится «щепотью» по заповедям Никона и даже Псалтырь пророка Даниила переделали под никонианский глас.

Правда, самому пророку Даниилу вряд ли понравилось бы, когда записанные им псалмы, продиктованные Богом, чужой нехристь искажает по своему усмотрению. Но целая страна уже не ропщет и принимает религию такой, как есть. Значит, пора пример у предприимчивого патриарха перенимать и искажать историю под выгодным для себя углом!

Маленькое окошечко на двери скрипнуло, и глаза европейца встретились с пронзительным взглядом монаха, лысая голова которого показалась в окошке. Он несколько минут пристально всматривался в пришедшего, потом, не говоря ни слова, открыл тяжёлую створку ворот и впустил новоприбывшего паломника. Тот глянул на монаха, открывшего дверь, и удивился: как тому при маленьком росте, тщедушной фигурке с худосочными ручонками удалось открыть монолитную увесистую дверную створку?

Управившись с дверьми, монах ещё раз взглянул на прибывшего и протянул худенькую руку ладонью вверх в сторону центрального входа в святилище, опоясанного с обеих сторон удивительными резными колоннами. Такие можно увидеть разве что в шумерских храмах, построенных за пять тысяч лет до Рождества Христова. А над дверной перекладиной прямо в скале была вырублена ритуальная маска, какие надевали жрецы во время таинственных мистических церемоний с той лишь разницей, что из-за маски во все стороны выглядывали каменные змеи.

– Кипо ре, [26] – указал европеец на маску тибетской Горгоны, желая блеснуть знанием языка.

Монах, однако, ничего не сказал, лишь ждал, когда пришедший осмелится вступить в храм. Они вошли внутрь, старичок незаметно исчез, будто растворился в воздухе, оставив пришельца знакомиться с обителью и немного освоиться. Алексей Николаевич поначалу даже не обратил внимания, что старичок куда-то исчез, но что с того?

Дацан был вырублен прямо в скале. Стены подпирали несколько витых колонн, таких же, как и окружающие вход. Меж внутренними колоннами тоже виднелись какие-то проёмы, ведущие во внутренние пещерные гроты. Над каждым дверным проёмом в стену была вделана бронзовая чаша с горящим в ней маслом. Судя по тому, что чаши горели все, дацан по сю пору не бедствовал, или же чаши с воловьим жиром зажигались монахами на праздник. А какой нынче праздник?

Но самое важное положение в храме занимала статуя Бодхисатвы, расположенная прямо напротив входа в храм, на возвышенности амвона. Пред статуей в центре храма тоже пылала бронзовая чаша, овевая чёрную статую чёрным дымом. В это время из-за статуи инфернального бога появился старичок-монах, только что встретивший европейца у тяжёлых ворот.

Это был тот же монашек. И в то же время – тот да не тот. Старичок, закутанный в точно такую же бордово-оранжевую мантию, лишь на первый взгляд выглядел очень похожим на привратника. Но лицо у этого, такое же маленькое и высохшее под горными ветрами, выглядело надменнее, даже щёки были какие-то надутые, что для худых священнослужителей было довольно необычно. На груди у этого старичка болталось ожерелье из черепов, как у Бодхисатвы. А по общему виду монах ничем не отличался от только что исчезнувшего в глубине храма привратника.

Собственно, черепное ожерелье надеть недолго, тем более что монах появился из-за статуи, это, надо думать, часть местного обряда. И всё-таки какой-то старичок был не такой именно по выражению на иссохшем лице, по блеску глаз, даже вышагивал он совсем по-другому. Но поразмышлять над этим можно было чуть позже, поэтому европеец смиренно поклонился вышедшему монаху, сложив руки на груди:

– Хим-кин-дэ Бодхисатва. [27]

Маленький старичок тоже поклонился гостю и ответил на чистом русском, даже без какого-либо акцента:

– Мир тебе, ищущий. Готов ли ты принять то, за чем явился?

От удивления челюсть у Алексея Николаевича отвисла и неизвестно, сколько времени потребовалось бы ему оклематься, если безгубый рот старичка не озарила широкая плоская улыбка, тонкой чертой пробегающая по нижней части человеческого черепа и расширяющая две отвислые, но исхудавшие щеки. Худоба когда-то действительно жирных щёк, соединяемая кривой чертой улыбки, были явно несовместимы с общим видом монаха, только смеяться над священником любой конфессии нехорошо, поэтому европеец помог своему рту захлопнуться и постарался выговорить что-то членораздельное. Но поскольку, ни тибетским, ни индийским, ни китайским наречиями не владел, то выдал винегрет на всех языках сразу, что вызвало ещё одну улыбку безгубого старичка.

– Я знаю, зачем ты пришёл. Сила, которую ты ищешь, находится здесь, – старый монах, не оглядываясь, показал рукой на чёрную статую Бодхисатвы. – Бог сам выбирает, кому прийти, когда прийти. Ты готов взять силу, а нужна ли она тебе? Сможешь ли управлять ею? Сумеешь ли ты служить ей?

– Владеть силой и служить ей? – растерялся писатель.

Поскольку старичок ничего не ответил, Алексей Николаевич попытался взять себя в руки. Ведь любое слово, любое непреднамеренное движение могут сыграть плохую роль и разбудить отрицательное отношение хранителя силы, хотя он и так не слишком-то доверчиво поглядывал на европейца.

– Сила даётся только избранным, но не тем, кто ещё не обрёл себя или уже потерял, – уверенно произнёс гость. – Если Бодхисатва даёт мне силу, то жизнь стоит того, чтобы её прожить. Если я – избранный, то тем более стоит. И не только прожить, а сделать то, что не успел ты.

– Падающего – толкни, – опять улыбнулся монах, только в этот раз его улыбка была слишком уж ехидной, если в данном случае можно обвинить в ехидной мимике искривлённые ротовым отверстием скулы человеческого черепа, обтянутые множеством складок коричневой морщинистой кожи.

Старый монах отступил в сторону, протянул правую руку ладонью вверх к статуе и, отвесив поклон ищущему, застыл на месте. Алексей Николаевич обратил внимание, что на центральном лике Бодхисатвы красуется ритуальная деревянная маска, окружённая клубками змей, выползающими из-под лика. Собственно, этот лик был такой же, как над входом, только не из камня.

И тут гостя поразил ещё один артефакт, на который, не присмотревшись, обратить внимание было невозможно. Всё дело в том, что уродливое лицо маски, выточенное из какого-то чёрного дерева, очень смахивало на похудевшее личико настоятеля храма. Будто какой-то здешний художник использовал монаха, как подвернувшегося по случаю натурщика. А, может, деревянные черты маски наследственным путём передались хранителю?

– Настоящий Лик Архистратига, – растерянно пробормотал писатель. Старичок неподвижно стоял, опустив в поклоне голову. Неужели у них всё так просто: пришёл – бери! Ни тебе испытаний, ни препятствий. Даже расписки не берут. Странно как-то. Просто не может такого быть. А с другой стороны ведь говорит же старик, что божество само выбирает достойного среди достойных. Как знать, может быть, это именно та подачка судьбы, от которой ни в коем случае нельзя отказываться. Откажешься один раз – повтора не будет никогда!

Писатель сделал шаг, другой навстречу статуе. Ничего не произошло. И всё же чувство самосохранения или же обыкновенной человеческой интуиции в мгновение ока остановило его.

– Нет, я должен подумать, – обернулся европеец к застывшему в поклоне монаху. – У меня есть время?

– Воля ищущего – для меня закон, – отозвался тот. – Ты будешь здесь, пока не решишь, зачем пришёл.

Слова старого монаха ещё висели в неярком пещерном монастырском воздухе, а сам он уже ускользнул в ту же щель позади статуи, откуда пришёл. Писатель постоял ещё некоторое время напротив нерусского идола, явно не решаясь подойти к божеству прямиком, снять с него ритуальную маску и на радость монастырской братии объявить себя преемником. Видимо православный Бог его умишком-то не обидел, поэтому европеец миллиметр за миллиметром осмотрел место, где стояла статуя, не приближаясь к ней больше ни на шаг. Сзади чёрного бога виднелись какие-то двери, за которыми скрылся хранитель, только с той стороны к маске подступиться было невозможно из-за огромного каменного контрфорса, подпирающего божество. Четыре пары рук статуи ограждали её с боков. Путь был только один – спереди.

Но если так легко монах уступил и показал дорогу к инфернальной силе, значит, либо маску давным-давно сняли бы уже со статуи, – ведь недаром существует байка о множестве воришек, пожертвовавших здесь жизнью, да так и не овладевших деревяшкой! – либо существовал какой-то подвох, попадаться на который не имело смысла – попытка может быть только одна.

Писатель присел на корточки перед тибетским божеством и пытался понять смысл и суть разрешения овладеть мистической силой. Вдруг сзади его подёргали за рукав. Европеец резко оглянулся. Рядом стоял привратник, встретивший его у ворот дацана и жестом приглашал пойти куда-то вовнутрь, в нехоженое подземелье храма. Что ж, это уже становится интересным!

Немного поколебавшись, Алексей Николаевич послушался зова и ступил за старичком в узкий дверной проём, ведущий вглубь горного массива. Второй раз, столкнувшись с монахом, писатель уже не перепутал бы его с настоятелем. Даже у одинаковых старичков с одинаковыми лицами есть существенные различия. Тем более, на этом старичке отсутствовало черепное ожерелье и, вероятно, жирные складки щёк никогда не украшали его тщедушную физиономию.

Расселина в скалах была непроглядна, тёмна и, казалось, за пещерной темнотой прячется неведомое «ничто». Лишь монах сжимал в руках маленький, весело пылающий факел, который разгонял темноту, и потушить его было невозможно пещерному сквозняку, струящемуся по длинным подземным коридорам, будто невидимая река. Европейцу приходилось пошевеливаться и поспевать за старичком, несмотря на то, что несколько раз он уже ударился головой о низкий свод коридора.

Неожиданно впереди показался тугой солнечный свет, проникающий в пещеру через отверстие в потолке. Туда вела добротная деревянная лестница. Монашек уверенно полез вверх. Белому ничего не оставалось, как тоже вылезти на солнечный свет, заливающий каменную площадку, окружённую отвесными скальными стенами, лишь с восточной стороны открывалась живописная картина Тибетского нагорья.

Площадка явно походила на монастырский солярий, подаренный природой насельникам монастыря, потому как возле стены кучкой были сложены циновки, пляжные зонты и широкие кедровые доски, явно применяемые в образе лежанок под солнцем. Только неужели монахи загорают? Такого не было ещё ни в одном монастыре мира! Да и морские пляжи крайне редко видели какого-нибудь случайно забрёдшего монаха. Прижмуриваясь после пещерной темноты, европеец принялся оглядываться повнимательней, но ничего примечательного на скальном пятачке, куда они вылезли, не было, кроме уже упомянутых пляжных инструментов. Лишь впереди у обрыва сидел спиной к пришедшим ещё какой-то маленький человек. Поскольку монах вёл гостя именно сюда, оставалось только ждать – что же дальше?

Сидящий у обрыва человек, вероятно, медитировал, поскольку старичок поднял руку и остановил идущего за ним европейца. Ждать пришлось недолго. Человек к этому времени уже получил энергетическую помощь от видимых с площадки, но далёких, накатывающих один на другой, горных массивов вплоть до самого горизонта, чем-то смахивающих на морской прибой. Вот только настоящий прибой никогда не бывает таким окаменелым.

Будто выплеснувшиеся из недр земли сгустки пламенной лавы застыли вдруг по велению самого Рудры Чакрана, царя таинственной Шамбалы. Застывшие волны окаменевшего моря! Надо сказать, в этом что-то есть необычайное и пока ещё непонятное. Возле любого моря-окияна энергия морских волн чувствуется любым, даже самым толстокожим пляжником. Поэтому многие интуитивно стремятся к морю, желая коснуться хотя бы на мгновение живительного потока волн. Здесь же, в окаменевшем игривом шторме, чувствовалась мощная энергия самого Космоса, схлестнувшегося с пламенной волной планеты.

Медитация благополучно закончилась. Человек, сидящий на краю обрыва, встал и обернулся. Перед гостями, вылезшими из-под земли на скальный солярий, стояла девушка в голубом брючном костюмчике. Такие носят только китаянки, особенно поклонницы сюань-нянь, [28] на одежде у которых обязательно есть изображение ласточки. Писатель мог допустить в таком непредсказуемом месте всё видимое и невидимое, но только не женщину! В самом деле, откуда женщина может возникнуть в мужском монастыре, тем более заброшенном? Поэтому европеец даже икнул нечаянно.

– Ты правильно поступил, лин-пош, – обратилась к нему девушка без лишних протокольных приветствий и поклонов. – К Бодхисатве не каждый может подойти.

– Но ведь мне было благословение от самого Далай-ламы! – пытался возразить европеец. – Меня в Лхасе уверяли, что никаких возражений не будет даже от настоятеля!

– Конечно, не будет, – кивнула девушка. – Важно только, чтобы настоятель победил сам себя и дал разрешение. Вот поэтому я и здесь, лин-пош, ты просто не сможешь обойтись без нашей помощи. Хранитель силы распоряжается с благословениями по-своему. На то он и хранитель.

Алексей Николаевич точно где-то видел уже эту любопытную голубую девицу, только вот где и когда? Уж не возникла ли она от падающей звезды в каком-нибудь сне, как её предок Лао-Цзы? Не могла же она раньше него в дацан добраться, если попадалась недавно на глаза где-нибудь в дзонге? Собственно, а почему не могла? В этих горах возможно многое, чего ещё не умеют делать в могучем цивилизованном мире. А ведь мир, откуда прибыл писатель, считается цивилизованным и могучим только потому, что так удобно тем, кто там живёт и эта принятая за истину догма никогда не была истиной.

– Ты – лин-пош, – поэтому заслужил помощь, – девушка ткнула пальцем в пуговицу на груди толстовки писателя. – Ты получишь силу, я помогу, но не делай ничего сам. Имей терпение и умей слушаться.

– Позволь, позволь! Откуда ты меня знаешь, красавица? – не утерпел Алексей Николаевич. – Мы раньше никогда случайно не встречались?

Видимо, всем писарчукам лестно, когда к ним обращаются девушки, да ещё и помощь обещают. А тут такая юная, миленькая, даже красивая! Самое время за ней поухаживать!

– Я дочь Ранг-ду, – просто ответила та.

У писателя снова отпала челюсть. Вот это номер! Его проводник, считающий себя сенпаем, отец пигалицы, встретившей его в дацане! А ведь точно, девушка подходила к шерпу в дзонге. И не раз. Только тогда писатель не обратил на это внимания. Как же она оказалась здесь раньше? Да уж, оказалась…

– Тебе нужно сейчас очиститься, – девушка показала на лежащие в стороне сколоченные вместе толстые доски. – Ложись.

– Очиститься? А без этого нельзя? Я и так не грязный, – пытался скабрёзничать Толстой. – Мистерия очищения?

– Ложись! – в голосе девушки прозвучали стальные нетерпеливые нотки.

Вот те и пигалица! Да такая любого мужчину в дугу согнёт. Ну, что ж, чем чёрт не шутит, когда Бодхисатва почивает. Всё равно, похоже, без посторонней помощи в монастыре не обойтись. За годы жизни писателю не раз приходилось присутствовать в храмах, где совершались различные инициации и мистерии с посвящающими, посвящёнными и просто адептами. В каждой религии есть что-то своё, но такого ещё наблюдать не приходилось.

Старичок при помощи девушки уложил европейца на деревянный щит из пары досок, водрузил сверху такой же, и принялся обвязывать получившийся необычайный бутерброд тонкими, но довольно крепкими верёвками. В некоторых местах верёвки завязывались узлами и тогда девушка со своим помощником над каждым узлом долго бормотали священные мантры.

Когда наживка для неизвестного чудища была готова, оба молитвенника подняли приготовленную жертву и поднесли к краю пропасти. Подержав деревянный бутерброд ещё некоторое время на поднятых вверх руках, они бросили писателя в пропасть. Тот поначалу даже не успел сообразить: что же всё-таки произошло? Но, почувствовав свободное падение в раскинувшееся где-то внизу Тёмное царство, европеец безысходно и запоздало завизжал, как приведённый на бойню породистый хряк. Только кто ж его в безлюдных горах услышит, кроме отзывчивого и чуткого горного эха?

Несколько минут назад, лёжа в деревянных оковах, он пытался задавать связывающим его молитвенникам какие-то вопросы, даже попробовал один раз прикрикнуть на деятельную девушку. Но, видя, что те не обращают на него больше никакого внимания, замолчал, надеясь на лучшее, и завопил только тогда, когда почувствовал себя совершенно свободным, то есть, в свободном полёте над пропастью.

Но в следующее мгновенье Алексей Николаевич поперхнулся криком, поскольку вдруг очутился в каком-то помещении, явно смахивающем на религиозный храм неизвестной религии, где в стенах виднелись мозаичные стрельчатые окна с выкованными вместо решётки Константиновыми крестами «Хи – Ро».

В центре зала стоял даже мраморный жертвенник для агнца, возле которого на каменном постаменте возлежал закованный в доски путешественник. Жертвенник для агнца?! Неужели ему, почти известному русскому писателю, предстоит стать обычной жертвой неизвестно какому азиатскому божку? Жертвенный европеец опять нерешительно пискнул, но в это время двустворчатые двери в одной из стен отворились, и к жертве вышел изящный человек в средневековом камзоле красного бархата, сжимая правой рукой резную трость из слоновой кости с золотым набалдашником. В левой руке у камзольного господина появился носовой платок из брабантских кружев, которым он вытер сухие тонкие губы.

– Освободите меня немедленно! – тут же завопил Алексей Николаевич.

– О боги! – скривил губы вошедший господин. – Снова приходится иметь дело с русским! Как же эта страна богата идиотами и гениями! Даже неизвестно, кого больше. Но вас, милейший, ожидают всего лишь два камня…

Он снова промокнул кружевным платком тонкие бледные губы и продолжил:

– Два камня преткновения, равно опасных, вечно будут представать перед вами. Один попрал бы священные права каждого человека. Это – злоупотребление властью, возложенной на вас Богом; другой, обрёкший бы вас на погибель, – неблагоразумие…

Оба они рождены от одной матери, оба обязаны своим существованием гордыне. Человеческая слабость вскармливает их; они слепы, ведомые своей матерью. С её помощью два этих монстра заражают зловонным дыханием даже сердца Божьих Избранников. Горе тому, кто злоупотребляет дарами небес в угоду мелким страстям. Рука Всемогущая, подчинившая ему стихии, надломит его, словно тростинку. Вечность мучений едва ли искупит его злодеяние. И адские духи будут насмехаться над слезами того, чей грозный глас столь часто приводил их в трепет в лоне огненных глубин. [29]

– Меня ожидает геенна огненная? – нерешительно спросил Алексей Николаевич. – Настоящая?

– У нас ничего нереального, а тем более, ненастоящего, не бывает, – уверил его камзольный господин. – Людям нравится выглядеть много лучше, чем они есть на самом деле. А вы, друг мой, не составляете особой тайны. Вспомните, по утрам вас обычно посещало бездонное ощущение пустоты, вины перед всем миром неизвестно за что. Человек зачастую кажется самому себе тлеющим огарком не потухшей ещё свечи в непроглядной и неразрушимой ночи. Мне помнится один из близких вам, мой друг, философов когда-то сказал: «…Или я погасну, как свеча, которую задувает ветер, но которая сама устаёт от себя и пресыщается собою, – выгоревшая свеча? Или, наконец: задую ли я сам себя, чтобы не выгореть?» [30]

– Да, – робко признался русский. – Иногда по утрам меня посещали такие мысли, но откуда вам?.. хотя, что я говорю!

– Вы, насколько я помню, – нахмурил брови камзольный господин. – Вы даже дворянского роду-племени и стать советским графом у вас пока что никак не получается.

– Большевикам не нужна литература, тем более, русская, – упаднически заключил Алексей Николаевич. – Да и Россию они ненавидят ещё посильнее, чем царь Пётр в своё время.

– Царь Пётр?! – живо спросил камзольный, и ехидная улыбка облагородила его тонкие губы. – Знаете, милейший, это мысль! Именно поклоняясь Петру, так ненавидящему своё царство, вы получите то, что ищете.

– О чём вы? – не понял Алексей Николаевич. – И, может быть, всё-таки представитесь? Хоть буду знать, от чьей руки приму смерть.

– Ах, да! – воскликнул камзольный собеседник. – Совсем забыл отрекомендоваться: граф Сен-Жермен к вашим услугам.

– Сен-Жермен? – удивлённо воскликнул русский писатель. – Насколько я помню, наша страна должна благодарить вас за излом истории?! Ведь именно вы являетесь духовным учителем и наставником Екатерины Великой!

– Да ну вас, – отмахнулся граф. – Я приезжал в Россию только для того, чтобы помочь своей давней знакомой принцессе Фике влезть на российский трон. Знаете, дамам такие дела иногда бывают не под силу. Это совсем не то, как, скажем, заманить в постель братьев Орловых.

– Уж не пришлось ли вам, граф, держать свечку у постели и попутно давать ценные указания? – хмыкнул Алексей Николаевич.

– А вот это вас совсем не касается, – парировал Сен-Жермен. – Лучше о своей драгоценной шкуре позаботьтесь.

– Зачем? – удивился писатель. – Чему быть, того не миновать!

– Поэтому вы и беседовали по ночам с Господом чуть ли не на равных? – усмехнулся Сен-Жермен. – Дескать, Ты, Создатель, подарил мне жизнь, хотя я ничуть не просил. Что ж, чему быть, того не миновать! Однако я имею право лично отказаться от Твоего подарка и не ждать, пока озверелые большевики потащат на Лубянку! Ведь так?

В обвинительных речах неизвестно откуда появившегося графа было столько правды и невысказанных вслух мыслей, что Алексей Николаевич даже ужаснулся, хотя напрочь забыл, что такое – правда? Во всяком случае, на лице и теле все его чувства проявились покраснением, потом мертвенной бледностью. Сен-Жермен бросил мимолётный взгляд на лицо писателя и удовлетворённо улыбнулся. Ему удалось выбить готового к жертвоприношению агнца из состояния фатального исхода и вернуть хоть какую-то жажду жизни. Русский снова зашевелился, стянутый сверху и снизу прочными досками, но освободиться от пут никак не получалось.

– А теперь пришла пора, – Сен-Жермен сделал театральную паузу. – Теперь пришла пора познакомиться с пламенем онгона. Тот, с кем ты спорил по ночам, просил передать тебе: «Я есмь огонь внутри себя, огонь служит мне пищей, и в нём моя жизнь». Поэтому, самое время испытать, действительно ли ты Сын Божий, каким себя представлял с детства? Истины никогда не найдёшь, не окунувшись в поток Вселенской энергии.

С этими словами кто-то приподнял Алексея Николаевича с мраморного пола, и писатель почувствовал, как деревянный бутерброд кладут на жертвенник. Две волны над головой писателя, две разноцветные полоски потолка схлестнулись в борьбе за место под солнцем. Одна голубая, успокаивающая, всеохватная, несла в себе отрицательную энергию: «Бесспорно, есть люди, которым лучше умереть, чем жить, и, размышляя о них – о тех, кому лучше умереть, ты будешь озадачен, почему считается нечестивым, если такие люди сами окажут себе благодеяние, почему они обязаны ждать, пока их облагодетельствует кто-то другой». [31]

С другой стороны набегала зелёная тугая струя противоположных мыслей, стремлений и чувств: «Известно ли вам, что вечная слава ожидает тех, кто, получив от Бога в долг свою жизнь, отдал её обратно в соответствии с законами природы и тем самым сделал Богу приятное? Душам же тех, чьи руки безумно учинили над собой насилие, уготованы самые тёмные закоулки Аида». [32]

– Но я не согласен приносить себя в жертву! – завопил, что было силы писатель. – Я столько ещё должен сделать в этом мире! У меня ещё столько задумок! Я не дописал своего самого важного романа! Я не хочу уходить!

Он усиленно пытался барахтаться в деревянном бутерброде, но пока ничего не получалось. Тем временем голубая и зелёная волна, схлестнувшиеся над жертвенником, превратились в чёрно-фиолетовый клубок тумана, приближающийся к алтарю, на котором лежала жертва. Фиолетовый клубок время от времени высверкивал жёлто-оранжевым сгустком, похожим на змеиный язык, вырывающийся из пасти хищника в предвкушении отведать вкус крови и запах мяса лежащей на алтаре жертвы.

– Не-ет! – захрипел писатель. – Не хочу-у-у-у…

Чем кончилось всё дело, Алексей Николаевич так и не узнал, поскольку в свободном падении, оказавшись в то же время в каких-то средневековых Дельфах перед тамошним Оракулом, попросту потерял сознание – видимо, нервы у белых не приучены к таким китайским испытаниям. Очнувшись, писатель осознал, что лежит на тех же сколоченных вместе досках на той же площадке и даже под раскрытым над ним пляжным зонтиком. Только вот прикрывавший его чуть раньше деревянный щит находится рядом, на каменной площадке и движениям ни рук, ни ног не мешают никакие верёвки.

Глава 5

Ещё не веря своим глазам, что жив, что ничего не случилось, писатель вскочил на ноги, но не удержался, рухнул на колени и совсем по-детски заплакал. Девушка и монах, сидящие у края пропасти и опять читающие свои тантрические молитвы, оглянулись, только ничего не сказали. День уже близился к вечеру и белому тоже на ночь надо прочитать молитвенное даосистское правило. Прочитал ли он его или обошёлся радостью возвращения в грешный мир живым и невредимым, про то история умалчивает. Но в середине ночи его покровители одновременно поднялись, подошли к европейцу и подняли на ноги очищенного. Руки у обоих оказались довольно крепкими.

– Лин-пош, – заглянула ему в глаза девушка, – ты готов?

– А больше ничего…, – Алексей Николаевич со страхом посмотрел на край чернеющей в темноте пропасти.

– Ничего. Ты очистился, – спокойно произнесла китаянка. – И силу вынести отсюда сможешь только ты, ведь ты – избранный, а каждый должен нести и выносить только свою ношу. Так было, так будет. Такова воля богов. Ты готов?

Писатель вытянул перед собой правую руку ладонью вниз. Пальцы, да и вся ладонь до сих пор заметно дрожала. Девушка усмехнулась, встала на цыпочки, дотянулась ладошками до висков европейца. Потом, подержав какое-то время, вдруг резко отдёрнула руки и встряхнула, будто освобождаясь от чего-то прилипшего к ладоням. Мужчина же облегчённо вздохнул, ему явно стало легче.

– Люди говорят, что время течёт, а время говорит, что люди проходят, запомни это, – она посмотрела прямо в глаза Алексею Николаевичу, но больше ничего не сказала.

А тому нечего было возразить вообще, тем более, что он только, только начал приходить в нормальное состояние. Это отметил сам писатель, потому как глаза китаянки, оказавшиеся так близко, и отливающие в темноте какими-то волшебными искорками, показались европейцу до того лакомыми и соблазнительными, что он всенепременнейше поцеловал бы девушку, не будь рядом молчаливо стоящего старичка. Именно он встрепенулся, ловко и почти неприметно юркнул в подземелье и вскорости поднялся из пещерного коридора с двумя горящими факелами. Он вылез, подождал, пока его заметят и подойдут, отдал один факел девушке и юркнул обратно в пещерное подземелье.

Европейцу ничего не оставалось делать как последовать за ним. Оставшаяся на площадке попечительница легонько подтолкнула избранного в спину, ясно давая понять, что в солярии больше делать нечего, тем более, ночью. Вполне возможно, что она ещё раз подарит когда-нибудь загоревшемуся европейцу свой волшебный взгляд, но это будет потом, если только будет. А сейчас… сейчас неофиту предстояла очередная инициация на положенной в этих местах мистерии овладения тайной силой.

Идя по коридору меж двумя огнями писатель уже не чувствовал себя так неуютно. К тому же, неоднократное обещание помощи и божественное разрешение на вынесение силы из храма только ему одному, придавало уверенности. Как там, в небесных империях делается выбор и на кого выпадает жребий – живым насельникам этой планеты пока неизвестно. Да и надо ли? Тем не менее, поднебесный вердикт вынесен, оглашён и направлен вниз для выполнения.

Храм встретил троицу гнетущей пустотой, неприметной в узком коридоре, густыми пещерными тенями, прятавшимися, где только возможно и сочными, но тяжёлыми запахами сгоревшего жира, которых по вчерашнем прибытии в храм европеец почти не учуял.

Чаши с воловьим жиром по углам и за спиной Бодхисатвы дарили пространству безразлично пылающее пламя. Видимо они горели непрестанно и неугасимо. Алексей Николаевич посмотрел вверх, пытаясь разглядеть храмовый потолок. Свод, если он был, терялся где-то далеко в высоте, а огонь чаш не мог разогнать весь пещерный мрак, хотя светильники по стенам выглядели довольно большими. Такой же была центральная чаша, выполненная в виде поставца на закрученной в косичку толстой металлической ножке. Именно возле неё и поставили европейца, но так, чтобы чаша обязательно оказалась меж ним и тибетским идолом.

– Ом-мани-пудмэ-хум, – начал старец-монах с наиглавнейшего заклинания Бодхисатве. Видимо, на Тибете все молитвенные литургии начинались именно с этой мантры. И всё же старец встал в необычную для ламаистского монастыря и даже для даосизма молитвенную позу Оранты. [33] Он стоял как раз посредине между европейцем и статуей, не уставая повторять заветное заклинание, то есть оградительную молитву.

– Ом-мани-пудмэ-хум, – уносилось под теряющиеся в пещерной темноте своды в тридцать третий или же триста тридцать третий раз.

Европеец очень скоро перестал считать заклинания, потому что не обнаружил ни рядом, ни впереди дочери Ранг-ду. Непроизвольно он хотел обернуться, но тут же получил тычок ниже пояса в самый кончик позвоночника. А в этом месте – европеец знал – у человека довольно неприятный нервный узел со свёрнутой в сонный клубок змеёй Кундалини. Тут же по телу прокатилась волна боли, хотя удар был вовсе не сильным. Девушка стояла где-то сзади и могла шпынять белого дикаря точечными ударами, чтоб не вертелся в храме да ещё при чтении бодхисатовских мантр.

Монах к тому времени уже закончил чтение заклинаний, во всяком случае, замолчал. Потом сделал шаг в сторону статуи, другой. Ничего не происходило. Идол не гневался, молнии не обрушивались, всё было тихо, как всегда. Вдруг тишину нарушило короткое уханье и стук, будто по воздуху в каком-нибудь ущелье пронёсся огромный камень, и вибрация воздуха послушно откликалась на полёт.

Но что это? Монах, мерно шагавший к статуе, неожиданно исчез. Пропал, будто его и не было! Алексей Николаевич боялся поверить своим глазам. Он вдруг обнаружил, что почти весь пол между идолом и центральным светильником исчез вместе с только что шагавшим к статуе старцем. На этом месте теперь красовалась огромная пропасть. Скоро откуда-то снизу донёсся слабый отголосок, похожий на звук камешка, брошенного в бездонный колодец. Верно, монах только что расстался с жизнью.

Толстой стоял, в который раз безвольно открыв рот, и не знал, что же всё-таки делать? Из-за спины писателя вынырнула никуда не исчезнувшая девушка и подбежала к самому краю открывшейся пропасти. Всего-то около пяти метров отделяло её от статуи, но через пропасть просто так не перепрыгнешь.

Оказывается, вовсе недаром хранитель уступал дорогу ищущему, а тот совсем не зря прислушался к голосу человеческой интуиции. Единственное, вселяющее мизерную надежду осталось только то, что исчезнувший пол из крупных тесаных плит обнажил две дорожки, два кедровых тёсанных бревна, по которым спокойно можно пройти к статуе. Возможно, в этом тоже пряталась какая-то закавыка. Только не отступать же на полпути. Писатель с детских лет привык придерживаться принципа: если что-либо начал – заканчивай. А не можешь – не берись.

Два бревна. Но по которому из них идти? Вероятно, одно выдержит, а другое тоже может исчезнуть из-под ног, и глубокая пропасть скоро вернёт глухой звук шмякнувшегося тела. Пока европеец застыл в позе роденовского мыслителя, юная Китаянка выскользнула из-за спины Алексея Николаевича и порхнула к бревну, тот даже не успел ничего сообразить.

И только через минуту понял: либо девушку мужские логические размышления вовсе не посещали, либо она точно знала, как можно подойти к идолу. Лёгкой танцующей походкой она за миг преодолела расстояние, взобралась на подножие пьедестала, чуть подпрыгнула и заветная ритуальная маска оказалась у неё в руках. Снова спрыгнув на край пропасти, она на долю секунды задержалась, видимо, захлестнуло жгучее желание пройти по тому же бревну. Но, подавив самовольство, девушка пробежала всё же по второму бревну и правильно сделала. Только успела она ступить на эту сторону, как оба кедрача рухнули в чёрную пасть ненасытной пропасти. Здесь уловки были на каждом шагу, но вроде бы красавице китаянке удалось выполнить всё без видимых усилий.

Алексей Николаевич не выдержал и сделал несколько шагов навстречу девушке. Та предупреждающе вскинула руку, но сказать ничего не успела. Из-под пола выскочило несколько рядов заострённого бамбука. Девушка, подброшенная вверх какой-то демонической силой, перекувырнулась и рухнула на возникший ниоткуда подпольный частокол. Несколько бамбуковых стержней легко пронзили её тело, рука, держащая маску, разжалась. Лик Архистратига упал с глухим деревянным стуком прямо под ноги европейцу. Тело отважной девушки ещё дёрнулось несколько раз в предсмертных конвульсиях на бамбуковых копьях и затихло.

Европеец постоял несколько минут ошарашенный. Китаянка, пронзённая бамбуковыми пиками, уже не дёргалась, значит, снимать её бесполезно да и монахи не ровен час могут сбежаться на шум прямо сюда, в центральный храм. Мужчина опустился на одно колено, подобрал маску и принялся заталкивать подарок инфернальной силы в рюкзак. Поскольку ритуальный предмет был довольно большим, то не очень-то хотел попадать в тесный брезентовый мешок.

Всё же искателю приключений удалось втиснуть маску в рюкзак. Алексей Николаевич поднялся с колен, ещё раз взглянул на ограбленного архистратига, невозмутимо взирающего со своего пьедестала, кивнул ему на прощанье и направился к выходу.

Но европеец рано радовался успешному завершению мистического происшествия. На высоком крыльце перед входом его ожидал старичок, хранитель силы, намедни выходивший к нему из-за статуи Бодхисатвы. В руках у монаха была длинная бамбуковая палка. Он опирался на неё, как на посох, не говоря ни слова и отнюдь не собираясь уступать дорогу незваному гостю.

– Оставь мешок, – наконец чуть слышно просипел он.

– Я взял только то, за чем явился, – насупился европеец и пожалел, что подевал куда-то свой увесистый тисовый посох, с которым явился в храм. – Ты мне кланялся, уступая дорогу. Сам Далай-лама прислал меня и кому как не тебе давно известно, что я – избранный. Я – тот, кого не удержать угрозами. Умей уступать, умей проигрывать и останешься жить. Жадность погубит тебя. – Ты не готов к силе и не сумеешь владеть ею, – членораздельно произнёс хранитель. – Большая сила приносит большую ответственность. Она дала мне власть, но с меня и спросят много. Отдай маску и проваливай в свою Европу. Никто ещё не уходил отсюда живым. А я тебя так отпускаю.

– Уйди с дороги, старик! – взревел Толстой. – Не заставляй меня обижать слабых. Я русич и тебе поганому не сломать Рассеюшку!

Мужчина широким шагом двинулся на монаха, хотел оттолкнуть его с дороги, но рука схватила воздух, и тут же последовал удар бамбуковой палкой. Европеец взвыл, мешок свалился с его плеча. Гость, мечтая проучить осатаневшего настоятеля, двинулся на него, засучивая рукава толстовки.

Старик ещё раз ловко отпрыгнул в сторону, взмахнул над головой бамбуковой тростью, со свистом рассёкшей воздух у самого носа писателя. Тот непроизвольно отпрянул, но стал в привычную стойку кулачного боя.

– Я не хочу убивать тебя, потому что ты лин-пош, посланец Далай-ламы, – произнёс настоятель бесцветным голосом. – Но я хранитель силы Бодхисатвы! Отдай мешок…

Монах, может быть, ещё хотел что-то сказать, только его противник решил перейти в многообещающую атаку. Видимо, удар по руке был не очень-то сильным, поскольку европеец сделал великолепный боксёрский выпад, но кулак опять достал только пустоту. Старичок просто вовремя присел и тут же ударил противника по ногам. Бамбуковая палка хоть по виду совсем хилая, доставила европейцу немало хлопот. Яловая кожа на голенищах сапог от удара не лопнула, но мужчина снова заорал благим матом и рухнул на крыльцо. По безгубому рту старичка пробежала тень усмешки, и он сделал шаг по направлению к валявшемуся в стороне рюкзаку.

– Ах ты, узкоглазая тварь! – вне себя от злобы завопил европеец.

Он засунул руку под подол толстовки и выхватил припрятанный там шестизарядный револьвер. Выстрелы, производимые в упор, все попали в цель, но старичок развернулся к убийце и метнул в него свою бамбуковую палку.

Видимо шесть пуль отняли у монаха часть сил, потому что палка просвистела прямо над ухом писателя, но не задела.

Хранитель силы рухнул на пол, придавив собой брезентовый мешок писателя и судорожно обхватив его руками. Видимо, даже уходя в мир иной, старичок не мог расстаться со своим идолом. Недаром ведь говорят, что ежели продался демону, то и в потустороннем мире будешь служить ему безропотно. Человек на этом свете сам выбирает свою дорогу.

Победитель поднялся на ноги не сразу. Битва со старичком совершенно случайно закончилась в пользу европейца. То ли такова воля богов, то ли просто повезло, кто его знает. А, может быть, он действительно был избранным? В чём состоит его избрание, Алексей Николаевич пока сам не соображал, но уже верил в свои несказанные силы и попутно пролистывал все завалявшиеся в голове мечты. Только мечты живут какой-то своей жизнью, а отсюда, из этой сатанинской дыры, надо было уносить ноги по добру по здорову.

Все свои монастырские приключения писатель вспоминал на ходу, больше не разговаривая с шерпом ни о чём, и постарался забыть, что встретился в дацане с его дочерью. Ведь она же пришла в дацан сама, значит, и ушла сама. Куда? А кто её знает. Спроси у настоятеля храма. Она к нему пришла, он скажет.

Эти ответы и ещё тысячи других прокручивал в голове европеец на случай непредвиденных вопросов. Наступил вечер, но вопросов со стороны проводника никаких не было. Всё происходило как всегда – спокойно и чинно. До дзонга остался всего лишь один перевал и назавтра они с шерпом навсегда расстанутся. У каждого своя жизнь, каждый выбирает свою дорогу.

Алексей Николаевич лежал возле костра, потихоньку вёл мудрые и не очень разговоры с огнём, иногда поглядывая на шерпа. Общение между людьми всегда приносит ясность, или хотя бы понимание. Ведь никто не виноват в смерти девушки! А если уж искать виноватых, то почему настоятель натыкал рогаток в подступах к статуе? Ведь благословение Далай-ламы должно быть безотказным послушанием для любого монастырского служителя. Почему же старенький монах не подчинился? Более того, он чуть не убил европейца, получившего благословение, а, значит, исполняющего волю богов. Что ж, этот тибетский архистратиг восстал против решения богов, за что поплатился жизнью.

Недалеко от костра писатель увидел откуда-то взявшийся деревянный щит, на который ложился тогда, в солярии дацана, а второй такой же взгромоздили сверху и намертво привязали его к этим кедровым доскам. Алексей Николаевич прекрасно помнил, что старик с девушкой, когда перевязывали многослойный деревянный бутерброд верёвками, над каждым очередным узелком читали нараспев какие-то свои мантры или заклинания. То же самое происходило и сейчас. Дуэт девушки и старичка на долгое время запал в сознанье писателя. Те же молитвы, тот же скрипучий старческий голос и лёгкое нежное девичье подпевание. Так могли петь только старец вместе с Сюань-нянь. Но откуда они здесь взялись? Они же оба погибли?

Европеец тряхнул головой, и оказалось, что молитвы или мантры ему вовсе не приснились. Не приснились также и верёвки. Он всё так же лежал возле костра, но руки и ноги у него были накрепко связаны. Шерп подошел и безбоязненно вытащил из-под головы спелёнатого верёвками европейца рюкзак с монастырской добычей. Голова Алексея Николаевича ударилась о камень, и он окончательно пришёл в себя.

– Ранг-ду, ты что делаешь? – прикрикнул путешественник на проводника. – Ты зачем меня связал? Ну-ка развяжи немедленно!

– Ты – лин-пош, – бесстрастно пояснил шерп. – Только ты мог вынести силу из дацана. Ты всё сделал, как надо.

– И я больше не нужен? Так? – хмуро заключил путешественник.

– Так, – кивнул проводник. – Я убивать тебя не буду. Нехорошо это. Погрейся пока у костра.

– А потом меня загрызут шакалы? – уточнил европеец. – Горного шакала не обманешь. Неужели ты можешь оставить меня здесь на растерзание этим мерзким тварям?

– У каждого своя судьба, – шерп закончил привязывать к грузовому седлу рюкзак, взял под узду переднюю лошадь, и, не спеша, двинулся к последнему перевалу. Дорога была ещё долгой, а рассвет уже близок. Зато там, в долине проводника ждут друзья и уважение за выполненную работу. Все теперь обязаны будут низко кланяться господину Ранг-ду. Что поделать, у них судьба такая.

– Убей меня, собака! – в бешенстве закричал Алексей Николаевич вослед проводнику. – Убей меня, пёс поганый!

Шерп шёл не оборачиваясь. Лишь лошади тревожно прядали ушами, но послушно шли за человеком. Крики сзади скоро затихли: то ли европеец понял, что кричать бесполезно, то ли берёг силы для сражения с горными шакалами. А у них клыки острые, они человека быстро зарежут.

Дочь шерпа, Карамиса ли, должна была встретить белого у ворот храма, помочь овладеть силой и проводить до выхода. Если же европеец ни словом о ней не обмолвился, значит, девушки нет в живых. Каждый приходит в этот мир для того, чтобы умереть. Кто раньше умрёт, кто позже – какая разница? Для Ранг-ду потеря дочери не была каким-то безотрадным горем. Вовсе нет. Каждый в этом мире делает только то, что отпущено Богом.

Ведь его дочь после посещения священника в положенный для девочек день, чтобы стать женщиной, потом пришла к нему и заменила жену, давно ушедшую в другой мир. Карамиса ли или Сюань-нянь, то есть ласточка, как часто звал её Ранг-ду, сумела дать ему необходимую радость жизни. Она по ночам была даже намного ласковей, чем её мать. Откуда только научилась? Наверно, боги посылают женщине такое знание с детства.

У каждого своё время. Когда-то и Ранг-ду последует за дочерью. А теперь настал её черёд, она не вернулась из дацана. Мог ли девочку спасти европеец или же он – убийца? В этом скоро разберутся шакалы. Не часто им перепадает такой большой кусок мяса.

Стук лошадиных копыт и почти бесшумные шаги китайца растворялись в утреннем лёгком тумане. Словно предупреждение о скором визите хищных гостей под луной раздался далёкий тоскливый вой, в котором жалоба на полуголодное существование чередовалась с высокими нотами для возлюбленной. Неужели же шакалы знают, что такое любовь?

– Так. Спокойно. Только без паники, – пытался урезонить себя российский искатель приключений. – Жаль, место неуютное и довольно-таки продуваемое. Но что делать, что делать? Одно хорошо, подленький проводник забыл потушить костёр. Забыл или же специально оставил, чтоб человек подольше помучился?

Зло сплюнув, писатель принялся кататься возле костра, пытаясь как-то ослабить верёвки, но шерп знал своё дело, поэтому надежду на ослабление узлов пришлось скоро оставить. Действительно ведь, знал, как дольше жертву помучить. Что же делать? Что делать? У поганого проводника изощрённый вкус к садизму, но накося выкуси, нерусь! Не получится сегодня тибетскому шакалью отобедать человечинкой!

Мужчина подкатился к костру спиной и сунул руки в огонь. Только бы не закричать! Только бы вытерпеть! Вскорости резко запахло палёной кожей. А запах! Ну, точно как от поджариваемых ляжек отбегавшегося кабанчика! Недолго и до жареного мяса. Только бы не закричать! Но верёвки всё же поддались огню довольно быстро, даже руки не совсем ещё сильно обгорели. И сознание от боли не помутилось! Человек сжал и разжал кулаки. Получается!

– Я тебе, пёс поганый, харю на пятнадцать союзных республик порву! – зарычал писатель. – Я тебя научу по-русски свободу любить! Ты, пёс поганый, навеки запомнишь, как русов обижать!

Шерп, вероятно, никогда не слышал, что такое пятнадцать союзных республик и где они, но проклятие было произнесено таким тоном, что даже любой профессиональный палач пожалел бы шерпа, ибо его в действительности ожидало очень невесёлое будущее. В голосе европейца пылала такая невероятная ненависть, что любой живой ужаснулся бы, едва только услышав произнесённую русским писателем угрозу.

Европеец смог, наконец, развязать ноги, перетянул кусками разорванной наспех майки, обожжённые страшные руки и припустил трусцой догонять далеко уже ушедшего проводника. Упустить его Алексей Николаевич не боялся, потому что впереди серьёзный перевал, а с шерпом ещё две лошади, которые слишком замедляют путь.

Собственно, куда ему спешить? Ранг-ду, небось, думает, что белого дикаря скоро обглодают шакалы и если оставят кости, то можно будет как-нибудь вернуться и забрать человеческую голову, чтобы чинно изготовить из неё домашний брелок. Вероятно, Ранг-ду даже представил, как будет умирать русский! Медленно, по кусочку, шакалы примутся разъедать подаренного и приговорённого к съедению человека. Меж щенками может даже возникнуть маленькая драчка из-за мяса, но с кем не бывает!

Алексей Николаевич образно, причём, в мельчайших деталях представил собственную кончину, уготованную ему шерпом, и скрипнул зубами. Каменистая дорога ползла вверх. А там, за перевалом, она затейливым серпантином спускается вниз, в зелёную приветливую долину. Путь туда не близок, но можно попытаться намного сократить расстояние.

Если серпантин горной дороги пересечь по прямой, то можно за довольно короткое время настигнуть «поганого козла», не захотевшего отнимать жизнь у ближнего, а просто оставившего путешественника спать у весело пылающего костра. Европеец деловито шёл по лэму размеренным шагом. Сейчас дорога ничем не задерживала, тем более ноги оставались целыми, не пораненными.

Солнце уже показало первые лучи над восточными вершинами, а вот на западе небосклон был такой хмурый, и его серая пасмурность сливалась на горизонте с горными кручами так, что невозможно было отделить небо от земли. Или злобу от радости, темноту от света, жизнь от смерти? Всё в этом мире слито, спутано и так переплетено, что разобраться в этом сможет не каждый. А надо ли?

На лицо дела человеческие. Даже Христос сказал когда-то: «Судите меня по делам моим». Значит, надо воздать проводнику за дела его. Как Толстой собирался мстить китайцу и долго ли его станет мучить, он не знал ещё сам, потому что сперва надобно догнать успевшего уйти далеко вперёд узкоглазого подленького воришку.

Но ведь совсем недавно, в дацане, ещё несколько человек ушли в мир иной, а ради кого? ради чего? ради пустого звука? Ведь никто не звал сюда европейца, лин-поша, жаждущего с помощью ламаистской ритуальной маски получить своё свиное корыто с денежной закуской или какой-нибудь трон в триодиннадцатом занюханном государстве. Не должен ли сам европеец заплатить своей жизнью за бесплатно поработавших на него китайцев?

– У каждого своя жизнь и своя судьба! – сварливо буркнул советский граф. – Я не могу отказать ему в предназначенном!

Этой фразой, высказанной вслух, Алексей Николаевич отмахивался от принявшейся грызть его сознание невесть откуда объявившейся совести. Вот ведь не было печали – свалилась нежданно-негаданно! Кто её звал? И есть ли она, совесть, вообще в природе? Только всё же душу гложет какая-то пакость! Значит… а ничего это не значит!

Дорога постепенно совсем оголилась. Не было ни жухлой травы, ни маскирующихся под снег белёсых кустиков рододендрона, даже вездесущего подорожника и осоки не было. Ничего! Совсем недалеко за перевалом на серпантинном спуске растительности хоть отбавляй. Может там, с южной стороны почва обладала какой-то секретной природной благодатью, а, может, ещё невесть что, только именно на этом спуске путника ожидал настоящий зелёный рай. Удивительной живописной растительностью склон радовал любого прохожего. Правда, любые прохожие в этих местах показывались довольно редко.

По дороге в дацан, когда ещё только отправились в путь, европеец запомнил южный лесистый склон, что в горах встречается не так уж часто. И вот сейчас он может сослужить человеку доподлинную службу, поддержать его на дороге отмщения. А, может, не надо? Это где-то далеко в душе пискнул голос совести, но писатель пинками загнал его на самое дно, самого глубокого ущелья своей души. Не время сейчас о чём-то другом думать, да и не мужское это дело – предавать сомнению каждый поступок. Разобраться – прав он или не совсем? – можно много позже, а месть ждать не будет, и требует посвятить ей эту часть своего горного приключения.

На перевале дул нескончаемый, ровный, пронизывающий ветер, но жуткой захлёстывающей всех и вся бури, похоже, не ожидалось. Это уже хорошо потому, что любая буря на перевале приносит безоглядную смерть. Только небесная темень с запада так и не убиралась с неба, словно тая в себе неожиданные неприглядные хаотические силы. Восток же озарял небосклон лучами восходящей зари теплыми многообещающими отблесками.

Казалось, отныне дорога европейца легла ровнёхонько меж двух полюсов света и тьмы, как по ребру монетки, где решка – это удача, победа, торжество отмщения, а орёл – унылый мрак и непробудная безысходность. Баланс на грани острия не сулил ничего хорошего. Но человек на то и человек, что постоянно ставит на кон свою судьбу, играя в русскую рулетку гусарского благоразумия.

Вдруг воздух неслышно, совсем невидимо колыхнулся, на мгновенье замер и, будто бы по команде, вспыхнувшей во всё небо колючей, трескучей, игривой молнии, ринулся навстречу восходящему солнцу, стараясь вонзиться в тёплое марево, поднимающееся с востока, рассечь его на миллионы искринок, закружить, уничтожить, растереть в порошок, и только тогда на самое крохотное мгновенье можно будет успокоиться.

Европеец инстинктивно припал к земле, вцепился в неё обожженными руками, чтобы на всякий случай быть заземлённым в наполнившимся электрическими разрядами взбесившимся пространстве. Но пламя онгона – не только хаотичная адская какофония молний, грома и порывов ветра. Оно, как ни странно, также и человеческое самоспасение или самоуничтожение. То есть тот самый пламень, который сжигает человека изнутри, которому он безраздельно подвластен и который распоряжается его судьбой по своему усмотрению. Пламень живо вспыхивает и разгорается, лишь только человек вздумает дать себе пусть небольшое, но послабление.

Путник до сих пор надеялся, что никакой бури не предвидится, иначе – неминуемая смерть, дарованная природой. И не только откуда-то извне, а в первую очередь изнутри. Только надежда в этом мире тоже является энергией, но не уничтожающей, не агрессивной, скорее всего, самой положительной на всём белом свете, гасящей свирепое пламя онгона на самом его неприметном возгорании.

Попытки грозы устроить великолепный сатанинский шабаш на перевале с треском провалились. Ей прошлось убираться в свои западные тёмные свояси с недовольным урчанием и обещаниями восходящему светилу подлого нападения из-за какого-нибудь небесного угла, мол, «…мы ещё встретимся, мы ещё поговорим о смысле жизни».

Солнце, поднимающееся всё выше над горными кряжами Тибета, обещало будущему хоть какое-то, но согревание. Дорога уходила вниз с вершины перевала пологим лесистым серпантином, пробегающим, к великому сожалению, по крутому, обрывистому и совсем непроходимому склону. Поэтому Алексею Николаевичу приходилось цепляться за деревья, за колючий кустарник, чтобы не сорваться вниз с горной лавиной из щебня, песка и камней.

Между серпантинным спуском краткий путь, выбранный писателем, делился на несколько частей. Спуск по прямой, по чуть ли не вертикальному обрыву, на котором чудом кое-где росли обыкновенные сосны, трепещущие осины с прятавшимся меж ними можжевельником, был действительно выгоден. В награду за испытание крутизной маячило скорое сокращение расстояния меж кинувшимся в погоню обожжённым европейцем и неспешно шагающим китайцем. Мужчине повезло: уже после третьей части короткого крутого спуска он заметил далеко внизу двух неспешных лошадей и вышагивающего рядом шерпа. Прикинув расстояние, европеец решил, что через два спуска настигнет неприятеля и окажется на козырьке утёса, нависшим прямо над дорогой.

Просчитав отрезки погони, он тут же принялся спускаться, но чуть не сорвался от несвоевременной спешки. Только жёсткий куст вересника удержал его от падения, а с губ сорвался хотя и не громкий, но всё-таки крик, потому что забинтованные самодельными повязками руки не переставали болеть и реагировали на любое неосторожное касание. Но дальше крутизна склона сжалилась над пришлым гостем и вскоре путешественник добрался до намеченного им места.

– Глаз – алмаз, – похвалил себя Алексей Николаевич, растянувшись на козырьке утёса, нависшего над дорогой.

У него было какое-то время отдохнуть от самостийного альпинизма, потому как лошадиный китайский проводник был ещё довольно далеко. В этом месте дорога делала очередной поворот. Так что с утёса можно было разглядеть обе части дороги, а вот разглядеть козырёк утёса с дороги было довольно трудно.

Это как нельзя устраивало европейца. Он, не теряя времени даром, растянулся на камне, расслабился, пытаясь дать хоть небольшой отдых перетрудившимся мышцам. Где-то в лесном негустом массиве затрещала сойка. Оказывается, здесь и птицы водятся, надо же!

Снизу уже совсем близко раздалось топанье и недовольное похрапывание лошадей, но проводник не обращал на животных внимания. В дзонге отдохнут. Только туда ещё дойти надо! Этого-то китаец и не учёл. Ему, жителю Тибета, профессиональному охотнику, умеющему по звукам природы оценивать происходящее, к тому же, заранее определяющему какую-либо угрозу, было совсем непростительно пренебрежение лошадиным храпам. Животные реагируют на происходящее намного лучше человека, а, вероятно, владеют неплохой интуицией. Но расслабившийся от лёгкой победы шерп, не обратил внимания на предупреждение своих лошадок.

Вдруг сверху на него свалилось что-то тяжёлое, мычащее, мгновенно придавившее к земле немыслимой тяжестью. И сразу бы наступил ему конец, если бы не природная, всё-таки не совсем оставившая его интуиция. За долю секунды до нападения сверху, он успел сделать полшага в сторону. Природное чувство охотника или же обычное чувство самосохранения взяло вверх и заставило проводника отпрянуть в сторону.

Всего каких-то полшага в сторону и спасли китайца. Но рухнувшее сверху нечто не выглядело каким-то тяжёлым камнем или гнилым бревном, случайно упавшим с обрыва. Это нечто оказалось взбешённым бывшим хозяином, то есть, тем самым оставленным на обед шакалам человечьим кормом. Китаец беззвучно выругался, и чуть было не нанёс нападавшему серию болевых ударов, но на этот раз не успел.

Белый тоже, видимо, обладал интуицией самосохранения, потому что первый со всего маху пнул узкоглазого в пах. Толстой знал, что никакой «айки до» и «айки после» против этого приёма не спасёт. Шерп завертелся от пропущенного удара волчком, даже тонко и противно взвизгнул, на что обе лошади ответили испуганным храпом.

– Я тебе покажу и айки до, и айки после, – рявкнул европеец, нанося увесистые удары ногами. – Ты у меня, косая мразь, будешь родину любить!

Последнее восклицание заставило китайца сконцентрировать все оставшиеся силы и нанести решающий удар.

Такой же.

Во славу родины.

Ногами.

Но, то ли он не сумел вовремя оценить обстановку, то ли белый готов был к отражению всех «айки», только в прыжке ноги китайца встретили пустоту, и он благополучно пролетел по воздуху в сторону обрыва. Шерп упал на край пропасти и успел-таки не пораненной рукой уцепиться за верестникову зелёную веточку, подвернувшуюся, как соломинка спасения.

Хвойный кустарник оказался довольно крепким и помог китайцу не сорваться с крутого обрыва. Тем более, тот сумел перехватить покрепче одной рукой ветку, а другой вцепился в край обрыва. Может быть, ему удалось бы выбраться, но дело довершил подскочивший противник. Он с хищным мстительным торжеством в глазах произнёс только одну фразу:

– Падающего – толкни!

Потом, картинно примерившись, стал бить каблуком ялового сапога по ещё цепляющимся за камни пальцам. Китаец взвыл от боли, но не упал. Другой рукой он продолжал держаться за спасшую его от падения хвойную ветку. И тут последовал увесистый пинок прямо по физиономии.

– Я тебя, холоп, научу родину любить! – приговаривал граф, методично нанося удары носком уже забрызганного кровью сапога. – Получай, мразота!

Китаец держался из последних сил. Видимо, стремление к жизни всё-таки брало верх и, несмотря на то, что лицо превратилось у него в сплошное кровавое месиво, он всё ещё цеплялся за выручивший его верестник.

– Ах ты, смрадная тварь! – опять завопил граф и сменил ногу для удара.

Больше его противник сопротивляться не смог, а, скорее всего, над ним сжалился куст, рухнувший с обрыва вместе с шерпом, увлекая за собой кучу весело зашумевших камней.

Постояв ещё некоторое время над пропастью, слушая затихающий далеко внизу камнепад, мужчина удовлетворённо кивнул, и отправился проверять груз, благо лошади никуда не убежали.

– У каждого своя жизнь и своя судьба, – снова пробормотал он успокаивающую фразу. А как же иначе?

Глава 6

Тюрьма Ландсберг именовалась местом, откуда невозможно сбежать.

Собственно, трудно найти на земле подобное заведение, где её служащие утверждали бы обратное. Однако Ландсберг был историческим местом во всём видимом и невидимом пространстве близ Мюнхена. Стоит лишь вспомнить начало четырнадцатого века и начало года, когда весна взбудоражила Париж, а заодно и всю Европу сожжением на костре Жака де Малэ, магистра ордена тамплиеров. Ландсберг тогда был одной из опорных крепостей ордена «бедных рыцарей».

Сожжение гроссмейстера послужило кульминацией мировой битвы, особым моментом вечно сражающихся на земле сил. Несколько раньше разыгранного для всего мира сожжения, Филипп IV Красивый, король Франции, разослал с негласного благословления папы указ, в котором приказал лишить власти и влияния орден во всех доступных и недоступных местах одновременно. Но Ландсберг не оказался слишком доступным и «бедные рыцари», как привыкли именовать себя тамплиеры, долго отбивались, чем немало досадили «победившему» противнику.

Когда же Ландсберг стал исполнять историческую роль тюрьмы, это ничуть не повлияло на его рейтинг. Наоборот, считалось, что если уж попал кто сюда – назад на свободу все пути обрезаны и восстановленными быть вряд ли могут. То есть, заключённые имели каждый свои права и срока, только одним их продлевали за провинности, другим просто обещали обязательно освободить, но только завтра, или же послезавтра. Собственно, это изобретение с продлением заключения на неизвестное время послужило примером для НКВД при организации и комплектации российских исправительных лагерей смерти.

А в немецкой тюремной крепости некоторых заключённых иногда освобождали, но очень уж неохотно. Что говорить, тюремное начальство пыталось не ударить лицом в грязь перед любимым правительством и с честью отстаивать звание самой образцовой тюрьмы на свете. Профессор Мюнхенского университета Карл Хаусхофер прибыл сюда на свидание с одним из своих неординарных ассистентов. Томившегося здесь после известного Мюнхенского пивного путча Рудольфа Гесса следовало увидеть хотя бы для того, чтобы дать оному необходимые поведенческие указания и произвести разборку неправильно выполненных приказаний. Более того, заключение Рудольфу Гессу помогал переносить сосед по камере Адольф Шикльгрубер. Этот молодой человек, хотя и не дослужился за время минувшей войны ни до каких высших чинов и званий, но сумел обратить на себя внимание совсем другими чертами поведения.

Как-то в Вене профессор Хаусхофер решил прогуляться по городскому историческому музею, которым стал замок Харбург. Что говорить, по специальному указу Городского Правительства средневековый замок привели в надлежащий вид до мельчайших подробностей, так что посетители чувствовали себя попавшими в настоящий средневековый замок. Даже служащие музея одеты были в праздничные одежды средневековых крестьян.

Неспешно обходя длинную дворцовую анфиладу комнат, профессор увидел возле «Копья Судьбы», размещённого в одном из залов, неподвижно стоящего молодого человека в солдатской форме, но без знаков различия. Навскидку ясно было, что за плечами у отставного гвардейца окопы Первой Мировой. А что копьё Лонгина так заинтересовало солдатика, тут ничего удивительного нет. Ведь Лонгин был когда-то лучшим копьеносцем в центурии Понтия Аквилы Пилата и именно этим копьём был заколот Сын Человеческий на Голгофе по истечении девятого часа распятия.

Оружие недаром получило имя «Копьё Судьбы», ведь оно отняло жизнь Бога.

Человеческую жизнь. А отнявший силу, владеет ею, пусть даже это не живой человек, а предмет. Но этот предмет одним своим существованием может дать владельцу могущество и власть над всем миром, которого так добиваются во всех странах и на протяжении всех обозримых времён истории человеческого общества.

Профессор с интересом заглянул в глаза молодому человеку и увидел в них явный отголосок будущего, тем более что сам солдат чувствовал и осязал это будущее до мельчайших подробностей, но разобраться в видениях пока не мог. Вероятно, просто боялся их. Да уж, не сразу Москва… ох, нет. Не сразу Берлин строился. А практика завоевания власти у молодого солдата была за плечами и практика немалая, иначе он не пялился бы просто так от нечего делать на копьё Лонгина.

– Вы знаете, что это за оружие? – как бы совсем случайно поинтересовался профессор. – А то вы так долго его рассматриваете, что это меня тоже заинтриговало.

– Да, знаю, – твёрдо кивнул отставник. – Я смотрю на копьё Зигфрида. Именно оно принесёт победу своему владельцу!

Карл Хаусхофер вспомнил об этой немногословной встрече в одном из залов музея, потому что сейчас ему предстояло увидеть мечтающего тогда о победе воина. Пути судьбы неисповедимы и она благосклонно снова свела двух представителей разных слоёв общества. А ничего в этом мире просто так не случается. Если судьбе угодно стало прослыть сводницей, то в этом есть свой сакраментальный смысл, а, может быть, будущее страны и будущая история. Ведь так всегда и происходит в этом мире.

Профессор покинул Опель-адмирал, услужливо открытый Германом Фиртом, ассистентом, приехавшим с ним вместе. Но в отличие от Рудольфа Гесса Фирт старался во всём подражать Хаусхоферу. В этот раз он был одет в такой же коричневый двубортный костюм в полоску, представительскую фетровую тёмно-шоколадную шляпу с глубокой тульёй и широкими полями. Правда, для полного подражания ассистенту не хватало массивного кожаного портфеля с двумя замками, но это была уже излишняя мелочь.

В приёмной пикейного заведения их встретил сам заместитель начальника тюрьмы и после взаимных приветствий сообщил, что заключённые доставлены в отдельный кабинет для допросов, дескать, профессор имеет право посещать их в любое подходящее для него время. Эта новость обрадовала Хаусхофера, потому как он полагал плотно заняться с попавшими под арест молодыми людьми.

Массивные железные двери неприветливо лязгнули перед ним, обнажив вход в человекохранилище. Помещение действительно выглядело слишком уж казённым с отвратительными стенами, вымазанными в жёлто-зелёный «хаки», с прикрученным к полу металлическим столом, стоящим в центре, и такими же неуклюжими табуретами. Оба заключённых уже поджидали встречи, хотя вряд ли догадывались, кто их побеспокоил своим визитом.

Дверь утробно лязгнула и оба арестанта тут же вскочили. Профессор отметил, что молодые заключённые даже в не предвещавших ничего хорошего условиях следили за собой и брились по утрам, то есть, соблюдали необсуждаемую армейскую дисциплину. А это значило многое, потому как сломанный человек ни на что уже не годился, разве что стать подопытным кроликом для лабораторий. Правда, этим арестантам тоже предстояло исполнить роль подопытных, но несколько иного плана. Хаусхофер подошёл к ним, посмотрел, не мигая, в глаза каждому и удовлетворённо кивнул.

Рудольф Гесс одет был в вельветовую куртку на металлической молнии. Эта застёжка, недавно вошедшая в моду, стала сразу же очень востребованной в различных слоях общества, а для арестованного какой-нибудь «тюремный халат» с застёжкой молнией – просто модельный шик! Лишь Адольф Шикльгрубер выглядел несколько похуже своего сокамерника, поскольку не сменил ещё или же просто не успел сменить потёртого солдатского обмундирования. Скорее всего, молодого человека замучили обычные и, до ломоты в костях, тривиальные финансовые затруднения. Это тоже заслуживало внимания.

– Как чувствуете себя? Как настроение? – протокольное осведомление о здоровье было для Хаусхофера правильным жизненным ритуалом. – Есть ли какие-нибудь срочные пожелания?

– Нет, ничего. Спасибо, – постарался бодро ответить Гесс. – Судя по вашему приезду, всякие дальнейшие неурядицы будут легко устранимы. А наши заявления в теперешнем положении могут только отрицательно повлиять на окончательное решение проблемы. Лучше мы прислушаемся к вашему совету. Во всяком случае, меня это ещё ни разу не подводило.

– Возможно, вы и правы, Рудольф, – профессор потёр кончиками пальцев виски. – Я намерен провести с вами несколько предварительных бесед. Здесь нам никто не помешает, меня это место устраивает, а вам придётся несколько потерпеть. Ну и время сейчас играет нам на руку. Вот вы, – обратился он ко второму заключённому. – Вы помните меня?

– Да, господин профессор, – кивнул тот. – Вы подошли ко мне в замке Харбург возле копья Лонгина. Мне показалось, что мой ответ вам понравился, именно поэтому я вас и запомнил.

– Точно. Именно так, – кивнул Хаусхофер. – Иначе бы вы не были сейчас здесь, на свидании со мной. Но ближе к делу господа. Вам обоим доподлинно известно, что история человечества – удивительная вещь. Она предстаёт перед человеком фундаментом своего прошлого: вот жизнь этой планеты, вот что на ней случалось, и будет случаться, вот кому всегда поклонялись, и будут поклоняться. Значит, тебе, человек, решать – нужна ли жизнь вообще? Каждый человек решает эту проблему только сам. Но главное решение – за тобой, человек! Что на этой планете должно свершиться, то обязательно свершится, хочешь ты этого или не хочешь. Если же хочешь, то будущее прислушается к тебе. Ведь оно во всей своей неизменности подобно глине, из которой можно вылепить всё, что хорошо для будущего и для настоящего. Я доходчиво выражаюсь?

Оба молодых человека кивнули, а Рудольф достал даже из кармана своей вельветовой курточки карандаш, блокнот и внёс в него какие-то записи. Возможно, конспект лекций Карла Хаусхофера был для него жизненно необходим, ведь человеку чуть ли не каждый день приходится решать важные проблемы, поэтому нужная подсказка в нужный момент никогда не помешает.

– Так вот, – продолжил лектор. – Человек встаёт перед проблемой поклонения. Поклонись – и получишь власть, ибо ты сможешь управлять энергией власти, энергией денег, энергией жизни, энергией информации, которая передаётся из поколения в поколение в человеческой крови. Это настоящая религия человечества. Единая! Делай же историю религии, человек! Только в начале своего возникновения любая религия живёт и властвует над людьми, включая самых умных и сильных. Потом вместо веры приходит толкование, вместо праведной жизни – обряды и всё кончается существованием девизов, борющихся меж собой за чистую, праведную, почётную жизнь. То есть, жизнь превращается в догму. В мире, где мы живём, находится только тьма, которую необходимо лепить, обновлять и обустраивать. И закон, по которому ты преподнесёшь для других религию и догму этой религии будет для всех один, потому что никто ещё не нашёл закона соединяющего духовный, физический и мистический миры. Да, мост меж ними есть, вы не ослышались! Да, он более чем реален, понятен и существен! Но откуда этот мост, как по нему ходить, куда попадёшь и попадёшь ли куда – не знает никто. Кстати, пути прохождения по мосту во все три параллельных пространства усиленно ищет Рэм. Вы знаете кто это? Знаете. Вот и хорошо. Только ещё, вероятно, не слышали, что недавно он совершил марш-бросок со своими штурмовиками к Дорнаху, одному из городов на границе Швейцарии. А об этой вылазке знать необходимо. Никогда нельзя оставлять без внимания своего будущего противника, даже если поначалу он кажется совсем безобидным и дружелюбным. Укус с его стороны всегда будет неожиданным и жестоким. Так что лучше заранее обрубить ему возможные пути нападения, иначе все пути к победе будут захвачены другим. Запомните это.

– Левой! Левой! – раздавалась размеренная команда.

Человек тридцать – сорок молодых людей, одетых в коричневые рубашки, такие же штаны и солдатские ботинки с высокими голенищами вышагивали по шоссе скорым строевым шагом. Отряд этот можно было бы посчитать за скаутский, но вместо синих галстуков на шее у каждого красовался коричневый, под стать рубашке и брюкам. Такой одежды ещё не было ни у кого в Германии. А неустанная армейская выправка просто радовала глаз, потому что боевым строевым маршем даже регулярные войска не всегда ходить умели. Это было известно ещё со времён Первой Мировой войны.

– Левой! Левой! – не уставал повторять разводящий.

Штурмовики час назад переступили границу Германии со Швейцарией без каких-либо возражений со стороны патрульных, и ускоренный бросок подходил к своему апогею. В это время отряд приблизился к раздваивающейся дороге. Основная трасса так и вела прямиком в город, а направо уходила второстепенная окружная часть, огибающая Дорнах с севера.

– Стой! Раз, два! – перебил разводящего отрядный, ещё один из молодых людей ничем от других не отличавшийся, только шедший не в колонне, даже не в начале, а сбоку.

Штурмовики чётко выполнили команду, а отрядный скомандовал снова:

– На-ле-во!

Штурмовики опять чётко выполнили команду. Из Германии сюда путь был не из лёгких, однако ни один из штурмового отряда даже не показывал одышки.

– Бауэр, ко мне! – снова отдал приказ отрядный.

Разводящий мигом оказался рядом. Отрядный немного помедлил, но потом пришёл всё же к какому-то внутреннему решению, ни с кем не советуясь и подчиняясь только собственной интуиции. Во всяком случае, решимость молодого человека говорила много больше каких-нибудь слов.

– Значит так, – обратился он к Бауэру. – Берёшь десяток своих, и по этой дороге огибаете Дорнах с севера. Оттуда совсем близко до ашрама [34] Гетенаума. В это время мы завершим марш-бросок возле центральных южных ворот. И хотя Штайнер повсюду рекламирует свободу своего ашрама, только ворота на ночь всё равно закрываются. Поэтому мы взорвём гранату под главными воротами. Они вряд ли пострадают из-за своей тяжести, но тебе это будет сигналом, поскольку взрыв отвлечёт внимание остальных. У нас с южной стороны поднимется суматоха среди жителей городка, но внушение о спокойствии мы берём на себя. Главное – ты с командой должен проникнуть в Гетенаум через запасной северный выход, открыть нам ворота и не дать Рудольфу Штайнеру удрать, потому что какая крепость без командира и если он скроется, значит, весь наш марш-бросок можно выбросить псу под хвост. Всё понял? Выполнять!

Бауэр тут же отделил десять человек и отработанным ускоренным маршем отправился с ними по северной дороге. Остальные перестроились и продолжили путь по ранее намеченному маршруту. В ночное спокойное время жители пограничного с Германией городка мирно спали. А если кого мучила бессонница, то успешно занимающихся своими бессонными делами уважаемых горожан не интересовали марширующие юнцы. Поэтому никто не обращал на штурмовиков особого внимания.

И не принято было в Швейцарии обращать на кого-нибудь пристальное внимание, тем более, показывать невоспитанное любопытство. Это страна неукоснительно держалась позиций нейтралитета не только к мировым и особенно соседним государствам, а к каждому человеку в отдельности. За такое лояльное отношение к людям различных национальностей, многострадальная страна заработала всеобщее уважение.

Штурмовики быстрым маршем миновали окраину, но в Альбер-плац – район, изобилующий государственными, финансовыми и протокольными учреждениями – заходить не стали. Впрочем, город был не такой уж большой и обойти центр, на всякий случай, не составляло особого труда, что Рэм и сделал с оставшимся в его подчинении отрядом.

Но Гетенаум, разросшийся в Дорнах, как город в городе, и получивший от самого Штайнера наименование ашрама, на индийский лад, составлял единую цель операции. Мало того, к Рудольфу Штайнеру давно уже внимательно прислушивались люди очень тяжёлых политически-весовых категорий не только в этой стране, а в соседней Германии, Австрии и даже Италии.

Реальная опасность возникновения новой религии в Европе появилась, когда очередными учениками, зачисленными в антропософский Гетенаум, оказались Вальтер Даре, германский фельдмаршал Мольтке и ещё несколько ведущих немецких политиков. Влияние весомых государственных личностей на общее население Германии было очевидным и распространение через них новой веры в мир, провозглашавшей любовь к ближнему и беспредметный альтруизм было реальной опасностью.

С этим Рэм примириться не мог.

– Сам Штайнер никакого особого внимания не заслуживает, – думал предводитель штурмовиков, – но когда к возможности «спасения души» оккультным путём устремляются не только ничего не значащие гуманитарии, но люди совсем другого склада души и функционального мировоззрения, владеющие реальной действующей армией, это ни в какой степени недопустимо и неприемлемо.

Гетенаум, официально принадлежавший Европейскому Антропософскому обществу, совсем недавно начал усиленно разрастаться и за короткое время действительно стал городом в городе. Примерно, как католические миссионеры побывали во всех досягаемых странах, обращая в христианство даже каннибалов, так насельники ашрама сеяли зёрна своей веры по умам доверчивых жителей всей Европы.

Рудольф Штайнер принялся идеи оккультизма приносить в общество, особенно если его слушали. Одним из основных заявлений являлся принцип духовного объединения, который может послужить во благо не только отдельных личностей, но развитию любого государства. Тем более, Германия после тяжёлой Первой Мировой войны была на грани полнейшего анархизма и любым проявлениям умов оказывала особое внимание.

Фундаментом становления любого общества во все времена была только «кровь и почва». Либо нация живёт, среди покорённых, раздавленных народностей, становящихся тут же врагами друг для друга, либо избранники живут в единстве, учитывая интересы всех народов земли. Но никогда и нигде пряников на всех не хватало и всегда в любой, даже самой нецивильной стране, человеку нужен был хозяин. Поэтому «розовое» существование чуть ли не индийского ашрама было без суда приговорено к весёлому красному пламени онгона.

На пути штурмовиков в конце переулка показалось внушительное здание, отделанное чёрным мрамором, – рейхстаг возникающей новой религии.

– Бейц, Майер, – отдал команду Рэм двоим штурмовикам. – Как только услышите наших – гранату под створки ворот, да не задерживайтесь. Это уже не учение. Время у нас будет ограничено.

Парни молча отдали честь по воинскому уставу, разделились и по противоположным сторонам улицы принялись подбираться к высокой стене ашрама, выглядевшей точно средневековая крепость. Хоть ни на стенах, ни в проходной охранников в это время суток не наблюдалось, однако осторожность никогда никому ещё вреда не приносила.

Штурмовики затаились с двух сторон от ворот, ведущих во двор Гетенаума. Из-за высокого забора само многоэтажное здание ашрама, а тем более двор, нельзя пока было рассмотреть, но штурмовики надеялись, что всё получится по разработанному плану. Если удастся создать панику, то операция однозначно будет успешной.

Дорнах всё ещё продолжал умиротворённо досматривать сны, но вдруг серую утреннюю тишину порвал громкий взрыв. Хотя он не был какой-нибудь необычностью, только, казалось, сможет переполошить весь город, что и было задумано. Звуки взрыва ещё не успели угаснуть в утреннем небе, а штурмовики ринулись к закрытым пока воротам. Тут же с северной стороны Гетенаума послышались одиночные выстрелы.

Вероятно, отряд Бауэра наткнулся на какую-то охрану или просто создавал видимость паники, но это тоже должно было сыграть на руку: взятый в клещи ашрам не простоит долго. Так оно и вышло. Ворота, хоть и покорёженные взрывом, всё ещё чуть-чуть держались на крепких стеновых петлях. Штурмовики прихватили по дороге бревно и воспользовались им, как тараном. От третьего удара правая створка вылетела из петель, и путь во двор был открыт. Поскольку сопротивления пока не было никакого, если не считать недавней пальбы у северной стены, штурмовики особо не прятались. Обитатели в Гетенауме имелись, но не так много, как предполагали. Важно, что вооружённых не было совсем и никакой перестрелки явно не ожидалось. Вероятно, многие семинаристы под вечер покинули ашрам и квартировали где-нибудь в ближайших домах, но их искать было некогда, да и незачем.

– На оба пакгауза горючую смесь, – ткнул Рэм пальцем в сторону хозяйственных блоков. – И облейте всё внутри. Да найдите мне Штайнера! Он должен быть здесь. Головы посрываю, если этот еврей скроется от наказания!

Штурмовики деловито разбежались выполнять указанную работу. Давно известно: в каждом деле есть своя рутинная работа, никуда от этого не денешься. В эту графу попадало методичное обыскиванье религиозно-гуманитарного монастыря. Среди захваченных пленников внутри ашрама нашлись даже дамы, поднявшие при виде террористов, как водится, сногсшибательный визг.

Но штурмовики быстро объяснили женщинам, что кричать больно, а иногда и очень больно, потому что не надо спящему городу мешать своим беспредметным криком досматривать десятый или одиннадцатый сон. Дамочки, к счастью, сразу поняли, что от них требуется. При виде силы всегда проявляется понятливость, вот и всё духовное воспитание, реальное для любой страны и любого народа.

Прикажи какой-нибудь из этих дамочек сделать немедленно даже самую омерзительную глупость, – никогда не откажется, даже захихикает сначала, изображая девичью робость и стеснительность, а потом приступит к выполнению приказа с профессиональным умением, навыком и даже причмокивая от удовольствия. Народ любит победителя, поклоняется ему, боготворит и почтительно заглядывает в глаза, а дамы и подавно, на то они и дамы.

Рэм строевым шагом шёл по обширной анфиладе комнат Гетенаума, осматривая мимоходом попадающиеся приделы, но ничего интересного пока на пути не попадалось. За спиной у предводителя пристроилось только трое штурмовиков, остальные разбежались по комнатам, по чердакам и подвалам, чтоб выловить и согнать в центральную залу всех проживающих здесь, несмотря на ранги, положение и различия.

Внутреннее расположение комнат каждым штурмовиком было изучено заранее, поэтому обошлось без излишней суматохи. Все занимались собственным делом. На лицах большинства пленённых этого университета мистики, каббалы и особой теософии отражалась какая-то нечеловеческая растерянность, безысходность, но ни у одного не было ненависти в глазах.

Ведь на них напали неизвестные люди! Ведь эти неизвестные обращаются с пленниками не слишком-то вежливо! И никто из местных обитателей ашрама пока ещё не высказал никакого возмущения, за исключением женского визга. Но женщины подали голос, скорее всего, от интуитивного испуга. А теперь тоже успокоились. Что ж это за напасть такая? Ведь не реально жить в подлунном по заповеди Христа: возлюби ближнего своего! Этого просто не может быть, потому как власть и любовь – вещи несовместимые.

Следующий зал здания был как раз тем самым центральным, куда сгоняли не успевших скрыться пленников. Этот зал поражал вошедших удивительной гипсовой скульптурной группой, занимавшей весь центр. Наверное, скульптурный хаос в самом центре изображал либо местный Олимп с многочисленными богами, либо художник пытался изобразить увиденное им Царствие Божие.

Впереди толпы скульптур шествовал Христос с поднятой к небу рукой, как бы благословляя пришедшего к Нему паломника. Чуть позади ошуюю и одесную Сына Человеческого плелись Ариман и Люцифер, [35] согнувшиеся под тяжестью страданий, которые множеством человеческих страстей, эмоций и грехов навалились на плечи обоих. Но Ариман тянул к лицу Христа левую руку, а Люцифер правую, отчего лицо Спасителя было перекошенным и не похожим на слащавые лики множества католических и протестантских икон. Чуть поодаль стояла статуя самого главного из проклятых аггелов – Денницы. Но лицо скульптуры было прикрыто деревянной ритуальной маской с выглядывающими из под неё такими же деревянными змеями. В руках Денницы было копьё, как у архистратига Гавриила. Видимо, этот аггел тоже был архистратигом, то есть военачальником, но только своего воинства. Постороннего наблюдателя больше всего поражали глаза проклятого аггела, видимые через прорези в маске. Любой зритель, посмотревший в глаза Деннице, мог поклясться, что глаза у статуи живые, человечьи!

Рэм, тоже поражённый уникальным зрелищем, даже замер возле группы статуй на некоторое время. Отвлёк его шум распахнувшейся боковой двери. В залу ворвалась группа Бауэра, волоча за собой человека со скученными за спиной руками.

Увидев своих, штурмовики обрадовались: все собрались в центральном зале. Значит, задуманное получилось как нельзя лучше. Значит, победа свалилась в руки без каких-либо непредвиденных потерь.

– Это Рудольф Штайнер, – коротко доложил Бауэр. – Хотел убежать через северную калитку, но наткнулся на нас. Двоих его телохранителей пришлось завалить – непроизвольные отходы производства, так уж вышло.

– Что ж это вы, господин Штайнер, от гостей бегаете? – усмехнулся отрядный. – Или вам наша компания не подойдёт на пути в инфернальные миры?

– Что вы можете знать об инфернальных и потусторонних мирах? – вызывающе посмотрел Рудольф на штурмовика. – Молод ещё. Тем более, что в инфернальные измерения – вам чистая дорога. А мы как-нибудь постараемся довольствоваться потусторонним Зазеркальем. Мы не гордые.

Рэм относился с разрушающей нетерпимостью к каким-либо возражениям, тем более от противника ничего подобного выслушивать не собирался. Щёки его покрылись румянцем, однако на этот раз он сдержался.

– Что вы, любезный, подразумеваете под Зазеркальем? И что можете сказать, чего не знаю я? – дерзко посмотрел он на Штайнера. – Все ваши выдумки про потустороннее Зазеркалье – просто прокисшие сказки бабушки, либо сочинённое правило для прихожан, чтобы вынудить или склонить к послушанию доверчивых слушателей.

Основатель Гетенаума взгляда не отвёл, но чуть заметно пожал плечами:

– Во-первых, вы должны отпустить приехавших ко мне русских. Это Андрей Белый и Максимилиан Волошин, вон они, в толпе пленённых. Надеюсь, вам не нужны международные скандалы? Тогда будьте так снисходительны, проверьте у туристов документы и взвесьте своё поведение на весах государственной политики и декрета неприкасаемости. Во-вторых, что вы можете знать о трансе, одержимости, истерии, эпилепсии, сомнамбулизме – чувствах, характерным демонам и демоническим созданиям? Люди учатся этому специально, чтобы иметь проникновение в определённые миры Зазеркалья. В-третьих, эмоциональный всплеск помогает бестелесным сконцентрироваться, и любому разумному физическому телу – тоже, ибо возникает другая форма мышления и управления энергетическим миром. Но вам никогда не понять этого, потому как человек, доверяющийся только инстинкту, становится плотоядным и звероподобным.

– Кем?! – глаза штурмовика медленно наливались бычьей кровью. – Я не посмотрю, что ты профессор…

– Быком! – звонко усмехнулся Штайнер. – Именно быком! Ни на что большее такой зверь никогда не потянет!

Тут же сокрушительный короткий удар в челюсть отбросил умного лектора на группу статуй и он, пролетев несколько шагов по воздуху, ударился темечком о грудь Денницы.

Тело Штайнера сползло на пол, оставляя на статуе жирный кровавый след, а лик архистратига обнажился, и ритуальная маска со змеями упала на грудь поверженного профессора.

– Ничего, очухается, – буркнул Рэм. – А если нет, то сам виноват. Бауэр, – окликнул он своего заместителя, – поджигайте помещение! Всё поджигайте! Полностью! Огня! Хочу огня!

– Что с людьми делать? – спросил один из штурмовиков, кивнув на небольшую толпу пленников.

– Гоните всех! Не будет Гетенаума – не будет и нового учения. Гоните всех к чертям собачьим! Лишняя кровь нам не нужна. А русских… русских пока не отпускайте. Надо срочно с ними побеседовать: ни нам, ни им не нужны лишние воспоминания. А если дипломатического разговора не поймут, собаками их потравите, тогда научатся Германию уважать.

Штурмовики принялись пинками и короткими дубинками выгонять из помещения жителей ашрама. Двое мужчин подхватили под руки тело Штайнера и уволокли с собой на улицу. [36] Двое женщин уже успели перебинтовать профессору голову, но выживет ли он, не знал никто.

– Хватка у Рэма есть. Есть и стремление к власти, – отметил Хаусхофер. – Только он слаб духом, беден понятием мистического мира и умом, а поэтому никогда не сможет стать фюрером, хотя рвётся к этому с беспредельным желанием. Но и Рудольф Штайнер тоже был не слишком большой утратой для нас. Он, хотя и профессор, и неплохой лектор, а всё же нам с ним не по пути. Кстати, у меня с собой есть кое-какие философские выписки. Я вам сейчас прочту.

Пока профессор рылся в портфеле, молодые люди переглянулись. Ведь не каждый день и не к каждому приезжает учитель и не простой. Значит, для чего-то ты ещё нужен этому миру и должен сделать этот мир таким, как надо. Или таким, каким ему быть надлежит по решению сильных людей государства, то есть князей мира сего.

Карл Хаусхофер вынул из портфеля папку бумаг, перелистал и вытащил нужную: «Магия есть господство над миром через познание необходимости и закономерности таинственных сил мира. Свободы духа я не видел у людей, увлечённых оккультизмом. Они не владели оккультными силами – оккультная сила владела ими… Редко кто производил на меня впечатление столь безблагодатное, как Штайнер. Ни одного луча, падающего сверху. Всё хотел он добыть снизу, страстным усилием прорваться к духовному миру». [37]

– Из истории нам известно, что когда-то могучий, но доверчивый бог Тор схватился со змеем Ёрмургандом, – профессор отложил рукопись, принявшись вспоминать мистическую историю. – Тор размозжил голову змею ударом молота. Только это не было победой. В битве, как и в любой войне, никогда не бывает победителя. Тор после сражения сам сумел сделать только несколько шагов, упал и тут же умер от ядовитых укусов змея. Но из хеля [38] за всем происходящим внимательно следили, потому что не дали так просто умереть Ёрмурганду. Из его крови родились нибелунги – наши предки. Роду избранных дано многое, но и спросится многое. Некоторые считают, что там, где есть Благодать избранных, там нет места для страдания и страсти, как не бывает ночи без дня и наоборот. Но каждый ариец вынужден с детства жить страданиями. Если он родился для того, чтобы умереть – нужна ли ему жизнь? нужна ли ему избранность? Он давал согласие Богу на смерть и только тогда смог овладеть жизнью на какое-то время. Значит, для любого человека смерть является чистой благодатью. Именно её человек и не ищет! Головная боль! Зачем нужна смерть, когда есть жизнь?! А не мешало бы познакомиться с этой госпожой, потому что нельзя жить по вселенскому правилу, предписанному Всевышним. Нельзя замыкаться только на заповедях, данных Господом, ибо человек ежедневно, ежеминутно, ежесекундно нарушает Божественные правила, рискуя всю жизнь потратить на покаяние, исправление своих проделок, либо на творчество чего-то нового, что поможет разом исправить все неблагополучные дела. Победителей не судят! – вот в чём выигрыш победителя. Значит, необходимо постоянно расценивать наши возможности, то есть, что же реально нам остаётся? Либо принять аксиому: не согрешу – не покаюсь, либо Господь – на то и Господь, чтоб всё простить, либо не то делаю, что хочу, а что не хочу – то делаю. И любой человек считает, что если поступает с ближним не слишком плохо – это воистину хорошо. Редко кто из людей задаёт себе неординарный вопрос: а нужна ли человеку истина?

– Но ведь истина состоит в том, что мы существуем?! – немного робея, спросил Шикльгрубер.

– Молодец! – обрадовался заинтересованности аудитории профессор. Истина обязательно нужна, даже та, что мы всё-таки существуем! Да она нужна! Но не всем и не каждому, запомните это! Истина нужна только избранным, потому что остальные никогда не поймут, что же с ней делать и зачем она вообще. Некоторые называют это Абсурдом или же Хаосом. А что он такое, вы задавали когда-нибудь себе вопрос?

– Хаос, – снова подал голос, осмелевший Адольф Шикльгрубер. – Хаос – это живая настоящая энергия, это великая несказанная сила и реальная помощь для ещё живущих. Это мощнейшие потоки Космической энергии, сметающей всё живое, либо воскрешающей даже то, что уже отмерло и стало отбросом. Всё это до мельчайших подробностей я чувствовал там, у копья Лонгина в Харбурге, когда вы подошли ко мне.

– Правильно! Но противоположное Хаосу – это, как ни странно, Порядок, который даже написан должен быть всегда с большой буквы. И это следующий вопрос, ведь рамки и полочки Порядка сконструировали сами люди. Затем пожали друг другу руки – вот мы какие хорошие! – и принялись считать, что Порядок – это жизненный Закон, уклад, правило цивилизации, прогресса и всего остального прочего. Теперь посмотрим, что составляет ваш Порядок на сегодняшний день? Для большинства – это дом, работа, гастроном. Сакраментальный треугольник безысходности. Не слишком ли дорогая плата за жизнь? Ведь вы же сами не терпите, когда слышите от евреев, от торгашей, мол, какие вы арийцы? Вы погань пьяная! Чем же вам такое отношение не понравилось, и вы устроили пивной путч? Чем вам не нравится закон? Ведь все сколоченные людьми полки сознания и есть Порядок, то есть Закон. Может быть, Закон и нужен кому-то. Право слово, человек иногда просто теряется без кнута и без пряника. Не знает, что делать, как жить, по какому пути можно и должно идти, а по какому нет. А вот Хаос – Вечный Хаос – это нечто другое. Это изобретение Всевышнего, если хотите! Человеку здесь дано разобраться самому: что можно, а что нельзя в этом мире. Для того он и послан сюда, чтобы научится быть Творцом по образу и подобию Божию, а не жить в замкнутом пространстве треугольника. Собственно, каждый человек рано или поздно задаёт себе вопрос: а зачем я живу? для чего послан в этот мир? чтобы жить в сакраментальном треугольнике, который превращается в замкнутое пространство всей жизни? чтобы пожрать, погадить и спокойно подохнуть? Этакое «П» в кубе. Тут для некоторых существует небольшая отдушина, так сказать, лазейка: живу для того, чтобы оставить потомство. А для чего нужна потомкам жизнь, если родители кроме постылого пыльного треугольника ничего дать не могут? Некоторые из деток, особенно в юности, часто сами ищут ответы. Отсюда и возникает конфликт: отцы и дети. Но, подрастая, детки смиряются с треугольником и совсем уже не обращают внимания на мир Хаоса. Вернее, слышали что-то, где-то и когда-то. Ну, возможно и есть это что-то, а оно надо? Зачем ловить журавля в небе, когда синица уже в руках?! Тут совсем другая жизнь…

Хаусхофер прервался на секунду, достал из портфеля термос три картонных стаканчика, разлил кофе.

– Угощайтесь, господа, – галантно пригласил профессор свою малочисленную аудиторию. – Это не эрзац.

Молодые люди потянулись к стаканчикам, носами чуя, что это действительно не эрзац. Пара глотков настоящего кофе сказалась на всех троих. Глаза загорелись светлым внутренним огнём, что предвещало готовность к борьбе за будущее, полыхающее таким же жизненным могучим огнём, как и речь профессора. Потому что только внутренним огнём жив человек и если нет такого, то обычно ничего не случается вообще.

– Вы, вероятно, понять не можете – почему профессор приехал лекции читать и где? – усмехнулся Хаусхофер. – Ведь так? Совсем недавно братство розенкрейцеров открыто заявило, что сейчас во многих странах стали появляться пророчествующие безумцы. Многие из них выдают себя за потомков Нострадамуса и претендуют на пророчество будущего Германии. Да, да, ни больше, ни меньше. Представляете?

– Если не секрет, в чём выражаются эти пророчества? – подал голос Рудольф Гесс. – Вы знаете, шеф, что я всегда с определённым вниманием относился к таким полубезумным оракулам.

– О, никаких секретов! – улыбнулся профессор. – Известно, французский Екклесиаст Мишель Нострадамус скончался 2-го июля 1566 года и похоронен в церкви францисканского монастыря. Но весь разумный мир был потрясён вестью о последнем предсказании пророка. Оказывается, тело проповедника эксгумировали и нашли в гробу рядом с телом металлическую пластину, на которой стояла точная дата эксгумации, и было дописано несколько сопутствующих слов. Я знал, что вы Рудольф, этим заинтересуетесь, и прихватил с собой «Столетия», ту самую книгу Нострадамуса, вокруг которой до сих пор происходят бесконечные споры. Кстати, заметьте, что эта книга по числу своих переизданий уступает только Библии.

Хаусхофер привычно полез в бездонный портфель и вытянул старинный фолиант внушительных размеров. Книга была явно раритетной, и оба заключённых, удостоившихся свидания, натурально разинули рты от удивления. Хотя для Гесса выходки шефа не являлись новшеством, однако и ему пришло время удивиться. Тем более, что Хаусхофер именно с этого момента оказался осуждён Фемидой на участие в будущей биографии юношей.

– Так вот, – как ни в чём не бывало, промолвил профессор. – Я даже заранее отметил кое-какие пророчества Нострадамуса, относящиеся непосредственно к нашему государству и к одному из наших соседей.

– Любому из наших географических соседей необходим кайзер, – вставил Гесс. – Потому как ни одна страна не сравнится с Германией!

– Похвально, похвально, – кивнул Хаусхофер. – Но предсказание касается пока ещё дружественной нам страны. Это Россия.

– Насколько эта дружба опасна? – попытался уточнить Шикльгрубер.

– Насколько? – хмыкнул профессор. – Судите сами. Вот один из катренов, отмеченных мною:

Чтобы поддержать потрясённую великую ризу,

Для очищения этого красные маршируют.

Семья будет почти уничтожена смертью.

Красно-красные истребят красных.

Кровь невинных вдов и девиц.

Так много зла совершено великим Красным.

Святые образа погружены в горящий воск.

Все поражены ужасом, никто не двинется с места.

Революция уже произошла в России и отнюдь не без участия Германии. Вы оба, надеюсь, знаете историю, дело не в этом. Здесь хватает многообещающих предсказаний, относящихся не просто успехам нашей родины на разных поприщах, а к действительному величию Германии во всех частях подлунного мира. Это отнюдь не гадание на кофейной гуще, а будущая реальность! Но вся проблема состоит в том, что участие Востока в наших победах вполне возможно. Только Германия никогда не нуждалась в союзниках, тем более, неблагонадёжных. Я думаю, что нам следует опасаться соседей с Востока. Об этом гласит катрен II, 29 из той же книги:

Восточный человек покинет своё местопребывание,

Перейдёт Аппенинские горы, чтобы увидеть Галлию.

Пронзит небо, воды и снег,

И каждого поразит своим жезлом.

Хаусхофер на секунду замолчал, и в камере повисла гнетущая тишина, поскольку оба слушателя были поражены услышанным.

– Что примолкли, арестанты? – весело спросил профессор. – В предсказаниях надо искать не печальный конец, а подсказку, как победить, обойти то, что может произойти. Надо сделать, чтобы это что-то никогда не произошло! Я доходчиво выражаюсь?

Оба слушателя усердно закивали головами. Неожиданные речи профессора настроили молодых людей на серьёзные размышления о судьбе Германии.

Смогут ли они принять участие в становлении своей страны? За благополучную судьбу родины в каждой стране любой юноша отдаст многое, а потомственный ариец и подавно.

Профессор встал, молча прошёлся, заложив руки за спину, по не слишком широкому помещению камеры свиданий. Потом снова взглянул на слушавших его арестантов. Оба сидели, не говоря ни слова, так как прекрасно понимали, что приезд профессора не ограничится одной только лекцией на, пусть важные, но всё-таки далёкие темы.

– Так вот, – продолжил Хаусхофер. – Всё мыслящее общество охвачено сейчас предсказаниями оракулов с разных сторон. Именно в народившемся хаосе и народился призрак. Фактически порождение этого призрака породило надежду на всемирное преобразование, вызвало явления смехотворные, абсурдные и даже невероятные. Призрак, таким образом, легально бродит по Европе, а мы должны, просто обязаны заставить его работать на нас. Иначе для чего нужны мы в этом мире? Но создание Новой империи, на пороге которой мы стоим, не бывает без религии. Я не боюсь этого слова и повторяю, что настоящая религия человечества – Единая! Именно сейчас она должна властвовать над людьми всех кругов общества и поколений. Создание новой религии породит новые умы, и мышление человечества актуально изменится. Ещё в середине прошлого века Теодор Хаген ездил на Ближний Восток и Россию в поисках эзотерических знаний, на основе которых возможно построить любую власть. Тогда он привёз из экспедиции огромное количество манускриптов, в которых упоминается не только Лхаса, но ещё и Аркаим – древний город, находящийся в России на Южном Урале.

– Поэтому вы упомянули предсказание Нострадамуса о России? – поинтересовался Рудольф Гесс. – Если там имеется ключ к мировым тайнам, то ясно, что миром будет обладать нашедший этот ключ.

– Меня всегда поражала ваша сообразительность, Рудольф, – обрадовался Хаусхофер. – Именно в России мы сможем найти то, что надо. Но никогда нельзя упускать и остальных возможностей овладевания властью. В Лхасу сейчас готовится экспедиция, а вот как проникнуть в исторический город России – пока не ясно. Тем более, что необходимы будут небывалые археологические разработки, которые сразу же привлекут внимание мировой общественности. Русские доброй волей могут не согласиться на исследование этих мест, тогда придётся действовать по-другому, но именно в этих точках хранятся магнетические крупицы утерянной власти над планетой. Утерянного рая, если хотите. Документы, привезённые Теодором Хагеном, сейчас хранятся в архиве бенедектианского монастыря в Ламбах. Предстоит много работы…

– Я видел эти документы, – голос Шикльгрубера заметно стал хриплым от волнения. – Я был Австрии, в этом бенедектианском монастыре.

– Вы? – профессор удивлённо поднял брови. – Вы видели эти документы?

– Да, – кивнул Шикльгрубер. – Я пел в ламбахском церковном хоре. И один предмет, вывезенный с Востока, ещё тогда поразил моё воображение. Это барельеф с изображением свастики – древним языческим символом, обозначающим кругообразное вращение мира сущих.

– Фантастика! – обрадовался профессор. – Воистину, неисповедимы пути Господни! Что же вы молчали!

Профессор от избытка чувств обогнул стол и подошёл к бывшему церковному певчему. Тот вскочил со стула, но Хаусхофер удержал его, может быть, арестант не слишком намного вырос, а, может, профессору просто было удобней гулять меж учеников, читая лекцию, потому что Гесс посчитал нужным тоже подняться со стула.

– Так вот Адольф…

– Шикльгрубер, – отвесил тот армейский поклон.

– Хм, да, – профессор задумчиво почесал себя за ухом. – В общем-то, ничего, сойти может, но не мешало бы какое-то звучное прозвище, то есть псевдоним, а то от вашей фамилии, простите, очень уж шекелями попахивает.

– Есть у него другая фамилия, – вмешался Рудольф Гесс. – Ещё со времён войны его зовут Гитлером.

– Гитлер… Гитлер… Вот это уже получше! – одобрил Хаусхофер. – Откуда такая фамилия?

– Я долго был художником, господин профессор, – объяснил Адольф. – И благозвучная фамилия возникла при помощи моих друзей, тоже обитателей современной богемы. Тем более, что такую же фамилию носит один из моих дальних родственников. Так что ни у кого ничего не краду.

– Фамилия действительно неплоха, – опять подал голос Рудольф. – Между прочим, шеф, ваш новый знакомый, хоть и арестант, но художник всё-таки неплохой. Рекомендую.

– Вот как? – удивился профессор. – От хорошего никогда нельзя, в общем-то, отказываться. Я дам указание, чтобы все ваши документы переписали на эту новую фамилию. Вы, надеюсь, не против, молодой человек?

– Никак нет! – снова по-армейски поклонился Адольф, только каблуками почему-то не щёлкнул.

– Вот и хорошо, – удовлетворённо кивнул профессор. – Дело в том, что у нас сейчас создаётся университет оккультизма «Аненэрбе» и одним из ведущих директоров там будет приехавший со мной Герман Фирт. Он сейчас за дверью дожидается. Так вот. Нам нужна обязательная поездка в Лхасу, ибо только в Шамбале хранятся те ключи от власти, к которым подбираются многие. И ещё один прыжок для овладения миром – это российский город Аркаим. О нём знают немногие, да и незачем пока. А в Шамбалу экспедицию возглавит Фирт. Он ещё об этом не знает, но когда откушает власти, то никто его больше не остановит.

– А мы? Мы должны сопровождать будущего директора «Аненэрбе» в скитаниях по Тибету? – поинтересовался Гесс. – Как кураторы его дел, которые в случае невыполнения…

– О, нет. Далеко нет, – улыбнулся профессор. – Вам, мой юный друг, вместе с господином Гитлером предстоит прослушать несколько моих лекций. Пока Закон против вас, но ничего не потеряно. Напротив, время не должно пропадать впустую. То мистическое знание, с которым вам придётся близко познакомиться, те мистерии, которые необходимо будет пройти для приобщения к избранным, всё это пригодится и будет необходимо на каждом шагу в будущем, потому что поможет решать самые сложные вопросы.

– Мы тоже будем сотрудниками «Аненэрбе»? – видимо Рудольфу необходимо было выяснить, какую роль ему предстоит играть в будущем и стоит ли соглашаться с предложением шефа.

– Запомните, молодые люди, кем бы вы ни стали в дальнейшем, должны ясно понимать, что существует всё, что названо. А, заключив в себе мир, человек становится творцом универсума. Это заповеди Вотана [39] и, придерживаясь их, личность сможет придерживать мир, где нужно и сколько нужно. Запомните, что вы отнюдь не удовольствие для кого-то другого или же самого себя; вы не деньги, правящие этим миром; вы центр поющего и танцующего вокруг вас мира. Это понятно?

– Конечно, – согласились молодые люди, а Гитлер ещё и добавил:

– Со времён Калигулы в мире жива фраза: «Vulgus vult decipi». [40]

– «Ergo decipiatur», [41] – хором подхватили профессор и его ассистент.

– Мы разработаем интереснейшую тему, господа, – продолжал Гитлер. – Идеал всеобщего образования давно устарел. Только когда знание снова приобретает характер тайного учения и перестанет быть общедоступным, оно вновь получит ту функцию, которую оно должно нести, то есть станет средством господства над людьми и природой. Таким образом, мы вновь приходим к необходимости воссоздать кровную европейскую аристократию. [42]

Пока сокамерник Гесса произносил эту короткую речь, глаза его заблестели, артикуляция губ стала жёсткой, и нелишним оказались короткие взмахи руками. Что и говорить, речь получилась небольшая, но внушительная. Собственно сейчас очень большой речи не требовалось, потому что Хаусхофер выразил своё восхищение аплодисментами, подхваченными и Рудольфом Гессом.

– Вы, молодой человек, – торжественно произнёс профессор. – Вы подтвердили мою уверенность в вас, как в исполнителя и носителя наших идей. А ведь на это способен далеко не каждый. Я рад, что интуиция снова не подвела меня. И это хороший знак!

Глава 7

Дорога в предгорье Тибета размеренно уходила под копыта послушных мулов, привычно шагающих по северной Индии. Природа в этих местах была очень своеобразна, можно сказать, не поддавалась никакой человеческой логике. Только что дорогу окружали непроходимые джунгли, создающие над колеёй зеленую крышу и, проезжая там, путнику казалось, что он пробирается сквозь живую лесную трубу. Но перед предгорьем джунгли отступили. Здесь можно было увидеть только карликовые секвойи, багульник, тамариск и лепившийся во многих местах к камням вместо зелёной травы сизый лишайник. Даже птицы, животные, да и люди не особо совались в эти неприютные места. Только совершенно случайно где-то свистнет суслик или шмыгнет заяц в густой траве, удирая от лисы.

Такие места совсем не диковинка для гор, однако, даже среди диких непроходимых перевалов возникали странные энергетические зоны, где люди вдруг начинали ни с того, ни с сего смеяться, плакать, танцевать, бить себя в грудь от горя. В общем, много чего могло случиться с путешественниками, попавшими ненароком в эти места. И такое пятно было вовсе не единственным.

Намного севернее, в горах было озеро Зайсан, куда впадал Чёрный Иртыш. Вот эту реку из-за таких вот природных выворотов недолюбливали ни афганцы, ни персы, ни китайцы. Да и какому путнику может понравиться, если у него под ногами скалы вдруг разъезжались в стороны, а человек начинал падать в бездонную пропасть?

Падение заканчивалось всегда одинаково: скалы вокруг возникали снова, будто бы никуда и не исчезали. Но путешественник, выжатый как лимон парением над пропастью и неожиданным орлиным полётом, тут же измождено падал на землю, где растекался, чуть ли не лужей – всё, что оставалось от могучей человеческой личности.

После завершения полёта над пропастью путник ещё некоторое время оставался в сознании и, если к нему успевали приблизиться другие участники экспедиции, он сообщал только, что летал, что падал и больше ничего. Потом душа окончательно покидала изуродованное, фактически раздавленное в лепёшку физическое тело. Остальные члены экспедиции, оставшиеся в живых, тут же возвращались назад, и с паническим страхом рассказывали о случившемся. Выжить в таких полётах удалось немногом, поэтому Чёрный Иртыш обходили стороной.

И ещё одно белое пятно тревожило местных жителей удивительными энергетическими выходками живой природы. Много севернее Тянь-Шаня, за киргизскими степями протянулась к Холодному великому морю цепь Рипейских гор, в середине которых, рядом с речкой Сылвой, протекающей в предгорьях, находился вход в глубокое подземное царство злобных духов, привидений и демонов.

Совсем недавно стал известен факт, когда заплечный мешок геолога, набитый осколками пород, вдруг потерял вес и стал подниматься к облакам, как воздушный шарик. Геолог сначала не отпускал мешок. Только видя, что тяжёлые камни, вдруг потерявшие всяческое притяжение, утащат его за облака, всё же выпустил лямки. Упав с приличной высоты, геолог повредил ногу, но смог самостоятельно добраться до лагеря, где ему поначалу никто не верил. Лишь один местный житель, прослышав про это, подтвердил, что возле горной деревушки Кунгур, что находится недалеко от пещеры, не раз случалось такое и даже ещё похуже. Просто таёжники не любят говорить о вещах, не предназначенных для обсуждения.

О горах Тибета тоже много ходило разных баек, бывальщин и небылиц. Какая из них правдивая – не мог сказать никто, потому что вера у человеков разная, хоть и человеческая. Где-то очень далеко прогремел ружейный выстрел. Погонщик, ведущий под узду переднего мула, вскинул голову, прислушался.

В этих нежилых местах встретить охотника было бы в диковинку, однако кто-то именно охотился, потому что раздался второй выстрел. К погонщику подошел господин в бежевом походном френче, такого же цвета галифе, сапогах с раструбами и в довершение всего голову господина венчал пробковый шлём. Может быть, для этих мест одет он был довольно оригинально, но такая экипировка считалась последним писком моды среди путешествующих во всём мире.

Не слишком отличались от него и несколько сопровождающих. Единственным непохожим был погонщик, для которого простая льняная рубаха, подпоясанная синим матерчатым кушаком, такие же штаны и чалма являлись обычной одеждой. Местные жители все так одевались. Но выстрелы насторожили погонщика.

– Сагиб, – обратился он к господину в бежевом френче. – Впереди чужие. Не надо, чтобы нас видели.

– Мы же ничего плохого не сделали и разрешение на посещение Лхасы у нас есть, – белый даже достал из нагрудного кармана аккуратно сложенный и перетянутый красной тесёмкой документ.

– Дело не в документе, – настаивал погонщик. – Там чужие.

– Какие чужие? Нам никто не указ! – белый вздорно повысил голос. – Если какой чужой на пути встанет, я пристрелю любого!

На погонщика убеждённые доводы сагиба ничуть не подействовали, тем более, сказаны они были только из-за того, чтобы успокоить себя самого. Это со стороны выглядело очень некрасиво. Белый почувствовал, что нагородил лишнего и пошёл на попятную:

– Ну, хорошо, – согласился он. – Что нам делать?

– Недалеко течёт ручей, – погонщик показал в сторону от дороги. – Всё равно скоро надо искать место для ночёвки, а ничего лучшего нам не найти. Тише едешь – дальше будешь.

– Ночёвка? – пожевал губами белый, потому как было ещё довольно светло. – Ладно, как скажешь. Только тронемся чуть свет.

Погонщик согласно кивнул, сделал знак остальным сопровождающим. Группа свернула с проезжего пути в сторону и скоро вышла горному ручью, весело поблескивающему под солнцем, но стремящемуся окунуться в непроходимые джунгли. Где-то там, за семью горами, ему предстоит встреча с Гангом – это далеко, а джунгли здесь, вот они. Джунгли требовали к себе уважения. Спокойный лесной покров мог в одну секунду преобразиться в реальную опасность.

Путешественники принялись разбивать палатки в глубине зарослей, чтобы на всякий случай с дороги не было видно, потому что опасность может в любой момент пожаловать и оттуда. Их начальник присел на одиноко лежащий камень возле ручья, положил на колени кожаный планшет, раскрыл его и принялся копаться в бумагах, предварительно отправив туда же из нагрудного кармана перетянутое тесёмкой разрешение на посещение Лхасы.

К нему подошёл один из путешественников, отличающийся от других разве что модной аккуратно постриженной бородкой.

– Герман, вы действительно верите, что ламы пустят нас в Шамбалу? – спросил он предводителя. – Ведь это же святая святых.

– Знаете что, Александр, – голос сагиба прозвучал устало и надтреснуто. – Вы совсем недавно не верили, что Шамбала действительно существует. Да и в существовании Гималаев сомневались. Вы ещё пытались в этом убедить рейхсфюрера Гимлера. Зачем? Он сам вам сообщил, что имя царя Шамбалы – Рудра Чакрин. Рейхсфюрер узнал об этом раньше нас. Далее, ведь даже разрешение уже получено от самого Гензин-Гьяцо, четырнадцатого Далай-ламы, что вам ещё надо?

– Герман, я верю вам, – Александр присел рядом на корточки, сорвал травинку и откусил. – Я верю вам, потому и помогаю. Но ведь давно известно, что в ламаистские монастыри путь белым закрыт. Вы не задумывались, что платой за посещение будут наши с вами пока целые и непоцарапанные шкуры?

– Я вам давно говорил, милый друг, – ответил его собеседник. – Я давно вам говорил, повторю и сейчас: не будь я Герман Фирт, если не добьюсь разрешения на путешествие. Не будь я Герман Фирт, если не попадём в Шамбалу и не вернёмся оттуда живыми! Ну что, для начала путешествие разрешили?

– Разрешили, – согласился Александр. – Но никто не давал гарантии на возвращение из тайных мест. Кто знает, что будет дальше?

– А дальше нам с вами предстоит немалая работа, для того, чтобы узкоглазые не сопротивлялись против вывоза отсюда рунических документов, – глаза у Фирта хищно сузились и стали похожи на две неживых огнестрельных дырочки. – Ведь будущее Третьего Рейха во многом зависит от древних манускриптов. Связь времён была всегда и будет впредь, потому что ничего в далёком или близком будущем не может произойти без основы, то есть фундамента, заложенного много сотен лет назад. И если здесь папирусы, грамоты, свитки и, может быть, просто глиняные дощечки лежат мёртвым балластом только для того, чтобы сгнивать под тяжестью времени, под неусыпным оком всевидящих сторожей, то мы дадим жизнь этим знаниям. Просто обязаны дать, ибо эти знания писались когда-то для того, кому они понадобятся, чтобы изменить существующий мир, дать ему новую волну развития.

Вы Александр просто не забывайте, что у истоков происхождения человечества есть только две проторасы: нордическая, духовная раса севера, и гондваническая, охваченная яркими низменными инстинктами, раса юга. Потомки древних рас были рассеяны Всевышним по всему миру, но корни остались в Лхасе и Аркаиме.

В Лхасу, оказалось, проникнуть гораздо проще. Только не расслабляйтесь, здесь нас ждёт не менее трудная работа. Потом надо будет подобраться к Аркаиму. Этот город находится в России. Я подозреваю, что дикие русские племена просто так нас туда не пустят, так что придётся забирать ключ к мировой тайне силой. Ладно, не будем про будущее загадывать, это всё равно, что впереди паровоза бежать, теряя тапочки. Сейчас нам предстоит срочно решить другую, не менее важную задачу.

Путешественники развели целых два костра между палатками, на которых готовили вечернюю трапезу. Погонщик неодобрительно покачал головой, но ничего не сказал. В горах, если не хочешь быть замечен никем, даже злобными духами, не рекомендуется разводить огонь. А тут целых два костра!

Собственно, всё равно уже огонь горит, значит надо этим воспользоваться. Индус достал из коврового хурджуна, прикреплённого к седлу лошади, с десяток кусочков солонины, насадил их на прутик шиповника, очистив его от колючек, и принялся невозмутимо поджаривать. На соседнем костре закипел вместительный котелок с водой. Путешественники закинули туда несколько горстей чая, но не успели вовремя снять и свежезаваренный чай выплеснулся пару раз на горящие поленья. Угли костра недовольно зашипели и непроизвольно заглушили какой-то тонкий посторонний звук, который опытным ухом уловил только погонщик. Индус опять недовольно покачал головой, серчая на белых дикарей, для которых посторонние звуки были чем-то далёким, несуществующим, однако вслух ничего не сказал.

А начальник экспедиции со своим собеседником продолжали начатый недавно оживлённый разговор, не обращая внимания ни на какие звуки. Тем более, в горах эхо далеко разносит разные шумы и, если близко нет никакого врага, значит, всё хорошо.

– Вы можете себе представить, Александр, что сам рейхсфюрер обратил внимание на книгу «Хроники Ура Линды», – Фирт достал из планшета небольшую книгу в кожаном переплёте с металлическими заклёпками на уголках. – Эта уникальная вещь попала в мои руки совсем случайно. Но ведь ничего в этом мире не бывает случайного! Просмотрев её, рейхсфюрер обнаружил изложение действительной истории арийского народа, а это, согласитесь, под ногами не валяется. Более того, Гимлер понял, что будущее страны зависит от извлечения из тайников истории нашего настоящего прошлого. Нынешнюю империю надо строить на фундаменте. Именно из него должно родиться будущее. И наше путешествие лежит в основе общества «Аненэрбе», которое, добыв материалы в Лхасе, получит доступ ко всей мировой экономике. А, значит, к овладению всем миром! Но наши истоки затаились не только здесь. Давно уже была проведена основательная диверсионная разведка в России, давшая сногсшибательные результаты. В этой книге, – Фирт снова показал на «Хроники Ура Линды», – упоминается о том, что происхождение нибелунгов основывается на Аркаиме – городе в Западной Сибири, существовавшем за много тысяч лет до Рождества Христова. Вы представляете, какой фурор этот документ произвёл на весь Германорден? [43] А ведь одна из ниточек владения миром у ордена уже была! И тут совсем случайно, как водится, в руки тайного магистра ордена попадает историческая информация! Ведь главное в покорении мира вовсе не то, сколько ты завоевал территорий, городов, посёлков и перебил людей, а твой социальный фундамент, твоё право диктовать свои условия остальному миру. И часть этого права находится в России. Ясно, что коммунистам вообще нет до этого дела, иначе они никогда не упустили бы такую любопытную возможность овладения миром. Тем более, что в крайних левых организациях власть – это проблема «фикс». Но в Аркаим, находящийся где-то на Южном Урале, коммунистические партработники никогда не допустят чужих. Хоть и сами они в большинстве своём чужие. Здесь другое. Среди них возникает заразная болезнь, названная российским менталитетом. А какой же это менталитет, когда и сам не ам, и другим не дам? В результате, я считаю, что войны с Россией не избежать, уж слишком они привыкли сидеть на не принадлежащих им вещах. Тут снова далеко на подступах к перевалу раздался посторонний настораживающий звук. В этот раз он был похож на звучание фагота или же охотничьего манка. Как будто бывалый охотник, умело используя манок, заманивал доверчивую дичь в свои коварные сети. Заманивание зверя на звук – понятно. Такими манками пользовались охотники с давних времён. Только вот откуда в нелюдимой местности охотники? И на кого?

– Наверное, мы действительно не одни на подступах к Шамбале, – нахмуренные брови Александра выдавали, на сей раз, истинное беспокойство. Ведь недаром же проводник предупреждал, только белые, занятые своими мудрыми мыслями, поначалу не очень-то прислушивались к советам индуса. Может быть, беспокойство выглядело бы неуместным, но кто-то посторонний в предгорье всё-таки пришёл. А другой дороги в этих местах не было. – Я думаю, что никакого вреда мы этим путешественникам не доставим, да и они нам, – пожал плечами Фирт. – У нас совершенно разные дороги, хотя идём по одному пути. Тем не менее, он удовлетворённо кивнул головой, видя, как погонщик расставляет ночной караул. Индуса безоговорочно слушались да разве можно ли не слушать человека, знающего эти дикие места и здешние природные правила, как свои пять пальцев?

– Но самое интересное, Александр, – продолжил рассказ Герман Фирт. – Самое интересное, что завтра рунический праздник нашей организации. По Зодиакальному кругу отмечается первый год нашего астрального существования. А это вовсе не маловажно. Завтра в Лхасе должен быть разожжён костёр для поклонения Виллигуту. [44] Вы знаете, что Гимлер тоже будет праздновать этот день, но по-своему. Обычно на закате он приходит на могилу прусского короля Генриха I. Вся свита остаётся позади, а рейхсфюрер подходит к могиле, кладёт букет из одиннадцати белых хризантем и замирает, читая янтры. [45] Никто из окружения ни разу не осмелился прервать это молитвенное возложение. Но самое интересное, что в Фатерлянде этот день будут отмечать хризантемами, а мы здесь – огнём. Не кажется ли вам это той тонкой астральной связью времён и народов?

– Вы рассказываете, Герман, о таких вещах, о которых не положено знать даже вашим друзьям, а не такому как я референту, – вслух подумал Александр. – Я понимаю, завтра нам предстоит свершить великое дело, но очень боюсь оказаться недостойным. Признаться, я никогда ещё не удостаивался чести присутствовать на настоящей мистерии со всякими мистическими жертвоприношениями. Надеюсь, нам никому не придётся исполнять роль агнца на жертвеннике?

– Ах, ерунда, милый друг! – беззаботно хмыкнул Фирт. – Просто какие-то далёкие соседи, пришедшие за нами в эти горы, чуть-чуть взволновали вас, вот и лезет в голову разная чушь. Давайте решение всяких там проходящих вопросов оставим до утра. Подумайте лучше, сможете ли вы, Александр Хильшер, стать частицей фундамента нации? Сможете ли помочь мне найти психотропное оружие, заключающееся не в каких-то там химических ингредиентах, а в обычных рунических янтрах? Ведь это действительная власть, власть над всем миром. Его собеседник ничего не ответил, только наморщил широкий лоб и уставился неподвижными глазами на завораживающий огонь, весело облизывающий сухой хворост. Первый костёр уже погасили за ненадобностью, но и второй тоже готовился догореть.

На этом беседа путешественников и кончилась. Свалившаяся, словно пантера с дерева, непроглядная безлунная ночь не доносила уже никаких посторонних звуков. Даже погонщик немного успокоился и отправился спать. Герман Фирт прошёл в натянутую для него палатку и перед тем как лечь спать принялся, закрыв глаза повторять многоскальные руны, вызывающие в сознании психическое удовлетворение. Спать не хотелось. Да он и не привык ложиться, не прочитав «вечернее правило». Но тут внезапно на его голову обрушился сильный вырубающий удар. Видимо в палатке кто-то прятался, либо проник уже после, но Герман противника не заметил и беззвучно рухнул на расстеленную войлочную кошму. Нападающий не стал обыскивать палатку. Он знал, за чем шёл и куда шёл. То, что ему нужно было, лежало недалеко. Наверно, диверсант не ожидал только, что его застукают на месте преступления. Порывшись в вещах путешественника и прихватив кожаный планшет, закутанный в чёрную одежду воришка, беззвучно исчез в глухой горной темноте.

Но через несколько минут в стороне от палаток, среди разросшегося шиповника, раздался винтовочный выстрел. В ответ другой, более глухой, из револьвера. Потом револьверный выстрел прозвучал уже где-то далеко. По прогремевшим выстрелам можно было судить, что владелец револьвера от кого-то убегал по ночным зарослям и между делом отстреливался. Лагерь сразу переполошился, костры вспыхнули снова. Европейцы без дела носились по лагерю с факелами, пытаясь высветить исчезнувшие выстрелы.

Через некоторое время в лагерь вернулся с винтовкой наперевес индус-погонщик. Он был ранен в плечо. Пуля прошла навылет, но погонщик потерял много крови, гоняясь в темноте за бандитом. Тому удалось всё-таки удрать.

Погонщик сразу отправился в палатку Германа Фирта, поскольку того не было видно в толпе беспричинно снующих с факелами.

– Сагиб! Что с вами? – воскликнул он, увидев ничком лежащего начальника в небольшой кровяной лужице, расплывшейся под его головой на расстеленном брезенте.

Тревожный возглас индуса услышали, потому что сразу в палатке стали собираться остальные участники экспедиции. Герман оказался жив и вскоре пришёл в себя, понюхав нашатыря, но ещё долго не мог понять, что с ним произошло.

Вопрос разрешил подоспевший к месту происшествия Александр Хильшер, который сразу же спросил о документах, которые хранились в исчезнувшем кожаном планшете шефа. Важные бумаги, вообще-то, не представляли слишком уж большой ценности кроме исторической книги «Хроники Ура Линды». Да и самому Герману Фирту было наплевать по большому счёту на Ура Линду, а вот сведения, донесённые этой дамой до наших времён, составляли большую ценность, если не сказать, что вовсе были бесценными. Про книгу никто ничего не знал, и в планшете она могла просто оказаться ненужным грузом, но похитителям этого не объяснишь. Им, скорее всего, надобно было разрешительное письмо в Лхасу, а книга пригодится для растопки походного костра. Ведь без разрешительной бумаги путь в Шамбалу закрыт. И, похоже, бандиты отлично владели информацией. Только что им самим в ламаистском монастыре делать?

Утро застало команду в таком же взбудораженном состоянии, как и ночью. Но попутно оказанные компрессы и успокаивающий укол оказали на Германа благотворительное влияние. Во всяком случае, он смог здраво рассуждать и скомандовал членам экспедиции общий сбор.

К тому же ни у кого ничего не пропало. А о похищенном планшете остальным знать не следовало. В общем, скоро команда готова была к отправлению.

Единственная замена, к которой пришлось прибегнуть, это мул Фирта. Груз с него переместили на других лошадей, а на мула водрузили самого начальника экспедиции, поскольку путь ещё долог, а Герману необходимо было прийти в себя, то есть суметь вести официальный дипломатический разговор при встрече с монастырскими священниками. В будущем разговоре с настоятелем, скорее всего, придётся доказывать практически недоказуемое – похищение документов. Только как экспедиция сможет проникнуть в Лхасу, примут ли европейцев в городе и поверят ли – это никого сейчас особо не интересовало. Небольшой караванчик тронулся в путь, только индус-погонщик винтовку свою повесил на грудь, чтоб оказалась – если что – под рукой.

Мулам было невдомёк, да и большинству путешественников, что же произошло ночью. Каждый догадывался, осмысливал и оценивал всё по-своему, то есть со своей колокольни. Путешественников устраивало пока только одно – убитых нет, и в недалёком будущем не предвидится, потому что Лхаса уже недалеко. Ещё ближе монастырь, куда направлялась экспедиция, а там ламаистские жрецы сумеют уберечь гостей от всяких напастей и непрошеных приключений.

К середине дня Александр Хильшер, тоже ехавший на не слишком навьюченном муле, притормозил немного и когда караван повернул за очередной скальный выступ, подступающий очень близко к дороге, он направил своего мула в непроходимые заросли тамариска и коряжистых деревьев шелковицы, растущих по другую сторону горной дороги. Мулу, однако, было не привыкать измерять копытами горные дебри. Он быстренько отыскал тропу среди колючих кустов и размеренно закопытил в сторону от дороги. Вскоре горные заросли расступились, обнажив полянку, на которой не рос даже обычный каменный осот и неприхотливая полынь. Пятно оказалось совершенно голым среди густых зарослей, будто здесь когда-то взорвался снаряд и ни трава, ни лишайник не пытались опутать отравленное место. Однако на лысой поляне удобно разместились на камнях три человека. Хильшер слез с мула и сделал пару шагов навстречу ожидающим его неизвестным людям. Один из троих поднялся и тоже сделал несколько шагов в сторону прибывшего.

– Вы, я полагаю, тот самый Виктор Знатнов, о котором мне сообщали? – вопросительно глянул на подошедшего мужчину Александр. – Собственно, что я спрашиваю! У вас троих на физиономиях написано «русский».

– Как так? – Виктор Знатнов непроизвольно утёрся, пытаясь удалить невидимую отметину, делающего из него непробиваемого русского. – Как вы догадались? – ещё раз спросил он.

– Очень просто, – хмыкнул Александр. – Кроме вас здесь быть просто-таки некому. И кроме вас никто не смог бы совершить такое грубое ограбление. На это способны только русские. А если уж нанесли удар, то человеку совсем необязательно оставлять шанс на выживание.

– Что, немца надо было замочить? Но ведь вам нужен только документ, – возразил Знатнов. – Мы здесь совсем с другой целью, а вовсе не прибежали по первому вашему зову отстреливать неугодных членов экспедиции. Если кто мешает, сами справитесь.

– Ваши цели давно известны, – ухмыльнулся Хильшер. – И вы не можете просто придумать ничего нового, как охоту за таинственными сокровищами Шамбалы, хотя вас туда пока не пускают. Но угадать наши цели вам не дано, потому что мыслим мы по-разному. Повторяю, вы даже происхождение своё скрыть не можете, где уж вам…

– Вы правы, где уж нам! – съехидничал Знатнов. – Цели немецкой экспедиции, посланной самим рейхсфюрером Гимлером, угадать не трудно, подумаешь, бином Ньютона! Но наши цели пока что совпадают.

Виктор на секунду замолчал, переваривая наглые утверждения желторотого фашиста, но возражать больше и начинать беспринципную полемику не стал.

От немца сейчас должна была поступить денежная помощь и немалая. А если этот молодой несмышлёныш владеет большими средствами, то деликатные услуги ему снова потребуются в недалёком будущем. Мало ли какие соображения бродят в его башке, пусть думает, что туполобые русские предполагают, мол, пришли-де немцы, ищут клад или что-то подобное. Ладно, пусть болтает что хочет. Лишь бы платил, да желательно рублями, а не марками.

– Вы привезли деньги? – перешёл Виктор на более деловой разговор. – Не знаю уж, какие такие ценности составляет для вас эта книга да мне и знать, видимо, ни к чему.

– Отчего же? – равнодушно произнёс Александр, принимая из рук Виктора кожаный планшет, украденный у шефа нынешней ночью. – Здесь любопытная книга, можно сказать раритетное издание, где лично для меня содержатся кое-какие важные выводы профессионала мистических мистерий.

– Я в этом мало что смыслю, – признался Виктор. – Просмотрел эту книгу и не нашёл ничего пока интересного. Для чего было заказывать покушение, ведь я чуть не убил вашего начальника?

– Всё очень просто. Вам необходимо сейчас денежное вознаграждение, а я человек слова, – Хильшер передал в руки Знатнова увесистую пачку советских красных червонцев, перетянутую сверху прочной бечёвкой. – Вам никогда не понять, да и не надо знать цель книги «Хроники Ура Линды». Тайной прочтения, то есть кодом, владею только я один. А вам будет достаточно сообразить, что все живые на этом свете всегда гоняются за деньгами, за богатством. Если кто-нибудь что-нибудь находил в этом мире действительно ценного, то на этом и заканчивал своё существование, то есть деньги приносили, приносят, и будут приносить людям смерть. Власть денег не в золоте, а в сакральном таинстве, часть которого хранится в этой книге. Я об этом вам не просто так рассказываю, мне в дальнейшем очень понадобится конкретная помощь в России. Ведь это ваша родина и вам легче там сориентироваться, чем кому бы то ни было. А здесь, на Тибете, дело обстоит так: не лезьте в Шамбалу. Тем более, что входа туда не знает никто, кроме настоятеля ламаистского монастыря. Отчитайтесь перед вашей Лубянкой, что ламаистские монахи никого, никогда не пускали и просто уничтожают любопытных. В Шамбале вам ничего не найти, кроме смерти. Лучше помогите в другом. В Лхасском монастыре мы сегодня вечером заберём то, что необходимо нам. Только того, что мы постараемся получить от монахов, для овладения всем миром недостаточно. Вы ведь знаете, я в «Аненэрбе» всего лишь заместитель генерального директора. Но что такое заместитель? Германа Фирта никуда не пустят без бумаги, которая находится в этом планшете. А «спасение пропуска» устроит кто? Правильно, я устрою, его незаменимый заместитель. Так куда же деваться начальнику без очень нужного, незаменимого и немного грамотного помощника? Вы всё правильно поняли, друг мой, – Александр поискал под ногами травинку, что б просто погрызть, но ничего не увидев кроме камней, махнул рукой. – А теперь скажите, что же делать этому грамотному серому кардиналу без собственного помощника? Тоже правильно поняли: мне без вас не обойтись. Вот почему я честно рассказал о книге. А насчёт денег, не беспокойтесь – сколько надо, столько будет. У меня всё. Вопросы есть?

– Есть, – кивнул Знатнов. – Как только вы всё просчитали, ведь мне ничего не стоило уложить вас, забрать деньги, забрать книгу и попытаться всё-таки по пропуску проникнуть в Шамбалу? А книгу у нас советские дешифровщики враз расколют, не проблема.

– Повторяю, – нахмурил брови Хильшер. – Повторяю, без ключа прочтения никакой тайны вы там просто не обнаружите, то есть нечего предлагать на дешифровку. Далее, ваше положение по службе не слишком прочное, это нам известно. Где у вас, скажем, Буденный, Тухачевский? Есть человек – есть проблема, а нет человека… Недалеко и ваша очередь. Не так всё просто. Но сейчас пока от подозрений и разбора доносов откупитесь, а когда я в гости пожалую, совсем другая жизнь начнётся. Считайте, у нас с вами отныне общие интересы: Шамбала – Аркаим на Южном Урале. Если поможете овладеть Сибирским входом в потусторонний мир зазеркалья, то это окажется для вас лебединой песней. Думайте, пока есть время. И ещё. Я бы на вашем месте от тех двоих коллег избавился бы…

С этими словами Александр не прощаясь, развернулся и зашагал к своему мулу. Скоро топот копыт животного уже не слышен был на таинственной лысой полянке, которая, поддерживая реноме старшей сестрёнки Лысой горы, старалась сегодня скопировать тайну праздника Первомайского Шабаша, где от века в век совершались решения судеб человеческих. Собеседник Хильшера так и остался стоять, задумчиво глядя вослед будущему товарищу по оружию. Товарищу! – это, пожалуй, ещё произносить слишком рано.

В голову Виктору Знатнову лезла всякая чепуха про завоевание мира, про экспроприацию экспроприаторов. Только всё это была такая ерунда против оттягивающей карман туго перетянутой банковской бумажной лентой, и ещё бечёвкой, пачки советских червонцев, что не хотелось думать больше ни о чём другом. Чашка весов Фемиды явно перевесила под полученным бумажным грузом.

Впрочем, немец в чём-то прав. Даже не просто в «чём-то», а конкретно в нежелательном присутствии сослуживцев. Эти ребята тоже были старыми тёртыми волками из ГРУ, и при удобном случае не то, что не пощадят, а с удовольствием ноги вытрут о шкуру расстрелянного товарища. Знатнов исподлобья взглянул на лысую полянку. Недалеко на камнях сидели двое коллег по службе, с которыми надо было делиться. Только стоит ли, если всё равно кто-то из них напишет донос от «доброжелателя»? А на Лубянке разбираться долго не будут: есть человек – есть проблема, нет человека… Правильно немец посоветовал.

Александр Хильшер не особо подгонял своего рысака, знал, впереди идущий караван никуда не денется. Так и оказалось. Первый монастырь Лхасы возник неожиданно за очередным поворотом горной дороги. Собственно, дороги никуда больше не было, официальная проезжая часть кончалась у этих ворот, а дальше?.. а что дальше? Туда никто не ходил и никому не надо бы.

Поворачивайте назад. Тем более, белые! Дикарская раса! Одни ворота заставляли задуматься: а как жители Лхасы смогли построить такое могучее сооружение с резьбой и какими-то вырезанными на створках рунами? И никому путь за ворота уже не разрешён, даже посмотреть в какую-нибудь замочную скважину невозможно. Монастырь создавался явно не для посещения любопытных.

Именно это и обнаружил Александр, догнав своих спутников. Его шеф, Герман Фирт битые полчаса объяснял вышедшему навстречу монаху в оранжево-вишнёвом облачении о великой миссии, которую даровала сама судьба, но вот по воле той же судьбы конечный результат был недостижим только из-за того, что бумажка на пропуск в храм утеряна! Ведь нельзя же заострять особое внимание и доверять какой-то бумажке!

Александр не мешал шефу в различного рода словоизвержениях, просто стоял в стороне и продумывал дальнейший ход событий. Но когда Герман уже готов был вцепиться кивающему головой монаху в глотку, Хильшер выступил вперёд и напомнил о себе застенчивым покашливанием.

– Разрешите сказать мне пару слов вашему незатейливому собеседнику? – спросил он шефа.

В ответ на безразличный кивок Фирта и на безнадёжный взмах рукой, Александр произнёс голосом низким, сравнимым разве что с басовыми струнами настоящей концертной арфы, неизвестное заклинание:

– Ар-эх-ис-ос-ур.

Фраза прозвучала в свалившейся ниоткуда тишине, как гром среди ясного неба. Но вышедший навстречу приезжим монах поднял тёмные пронзительные глаза и уставился, не мигая, на европейца. Тот не отвёл взгляда. Напротив, тишину ещё раз прорезал диковинный гортанный звук, издаваемый путешественником:

– Ар-эх-ис-ос-ур. [46]

При этом Александр расстегнул две верхние пуговицы на плотной полотняной рубашке, мешком висевшей у него на плечах, но подпоясанной плетеным кожаным ремешком с прикреплёнными к нему четырьмя брелоками виде разноцветных камушков. Жрец сначала принялся рассматривать камушки, прикреплённые к поясу цепочками. Потом, удовлетворённо кивнув, снова поднял глаза на Хильшера. Грудь европейца украшала, поддерживаемая таким же плетёным кожаным шнурком, как и поясок, миниатюрная деревянная эмблема из красного дерева с изображением обыкновенной ламаистской ритуальной маски с той лишь разницей, что вместо волос лицо маски опутывали змеи.

Монах, как ни странно, тут же упал на землю и поклонился в ноги Хильшеру. Все члены экспедиции были попросту поражены, и пока никто не проронил ни слова. Вскоре монах встал и показал рукой на неприметную дверцу возле огромных резных ворот, которые, вероятно, никогда и не открывались.

Александр застегнул рубашку, поправил плетёный ремешок, кивнул монаху и последовал за ним к воротам. Когда они оба скрылись за дверью, первым очухался Фирт. Закрыв рот, он попытался привести к логистике свершившийся факт, но ничего в его начальственной голове не получалось. Не сводились концы с концами! Остальные участники, даже индус-проводник, не решались прервать ход мудрых мыслей оцепеневшего шефа. Таким его и застал уже вынырнувший из калитки незаменимый помощник.

– Шеф, мы можем ехать, – радостно сообщил Хильшер. – И я спешу вас поздравить с первым вступлением белого человека на таинственную территорию, с которой у нас предстоит долгое общение, знакомство с монашескими мистериями и ещё нечто более важное.

– Но как, Александр? – пытался понять Фирт. – Как вам удалось преодолеть непреодолимый барьер? Ведь за всю историю мира такого не удавалось сделать ни одному смертному?! Тем более, наш пропуск утерян! Я пытался объяснить это монаху, да разве жёлтая скотина что-нибудь поймёт по-человечески!

– Не стоит ругаться, шеф, – улыбнулся Александр. – В этом месте мне, наверное, надо бы сделать скромное послушническое лицо, потупиться и что-то пробормотать, усиленно кивая и кланяясь. Но я этого не умею. Лучше просто скажу, владейте тем, что даёт Бог в наши руки!

Ворота уже открылись. Оказывается, ворота на то и ставят, чтобы они иногда открывались. Даже отдельный человек в своей жизни, полученной в дар от Бога, должен открыть хотя бы одну свою дверь. Сможет ли он её снова захлопнуть да и захочет ли – это другой вопрос. Но вот открыть двери кто-то должен. И на сей раз им оказался европеец!

Охранники монастыря Лхасы стояли вдоль стен, стараясь никак не показывать своего отношения к вновь прибывшим.

Собственно, в охране стояли те же монахи, только у каждого к поясу был привязан плоский широкий меч, а за плечами висел колчан со стрелами и луком. Возможно, в таком месте охранники вовсе не нужны, потому что сама Шамбала не примет абы кого. Владыка этого царства Рудра Чакрин поразит любого, посмевшего проникнуть незаконно или же с подлыми коварными намерениями.

Караван медленно прошёл в ворота, и путешественники непроизвольно начали оглядываться. Ведь за много тысяч лет они оказались первыми европейцами, вступившими владения Лхасы. Их никто не встречал, да они этого и не ждали. За впустившими путешественников воротами оказалось длинное ущелье с подступающими с обеих сторон крутыми скалами. Прямо за воротами виднелись несколько выложенных из крупноотёсанного камня зданий и одно из них даже трёхэтажное. Именно на это строение и указал пальцем монастырский вратарь. Путь паломников лежал только туда.

Путники подошли к трёхэтажке, по архитектуре ничем не уступающее какому-нибудь европейскому офисному центру, но с заметной коррозией углов от погодных условий и отсутствием огромных стеклянных витрин. Вновь прибывших нагнал тот монах, что выходил к ним навстречу и которого, в конце концов, уговорил Александр Хильшер. Монах сразу же подошёл к Герману Фирту.

– Мулов ваших здесь присмотрят, – поклонился монах начальнику экспедиции. – А вам надо бы пройти со мной, поскольку скоро начинается праздник. Мистерию не будут откладывать, поэтому необходимо быть готовым.

– К чему готовым? – спросил Герман.

– Там увидите. Пожалуйте сюда, – монах показал на крутую лестницу, из подъезда дома уходящую не на верхние этажи, а прямо в подвал. – Ваши спутники пока отдохнут. Их здесь накормят и к празднику, думаю, они тоже будут готовы.

На том и остановились. Пока остальные участники экспедиции размещались в верхнем этаже здания, взойдя по лестнице, находящейся, как ни странно, в торце строения, Герман Фирт спустился в подвал за идущим впереди монахом.

Тяжелая бронзовая дверь впустила их в узкий подвальный коридор, по стенам которого были развешены горящие факелы. Но духоты никакой не наблюдалось. Наоборот, лёгкий пещерный сквозняк свободно гулял здесь, значит, под наземным строением существовал целый лабиринт коридоров, гротов и шахт.

Пол первого коридора полого уходил ещё глубже, но скоро вывел в огромное помещение. Свет в подземной пещере тоже поддерживался огнём, пылающим в огромных каменных поставцах, расставленных возле стен. В самом центре пещерного зала стоял треугольный мраморный постамент, который вполне можно было назвать алтарём. На него откуда-то сверху из уходящих в темноту пещерных сводов падал вертикальный луч солнечного света, в котором ясно видна была воздушная взвесь, что для подземного грота походило на диковинку. Впрочем, это же первое подземное помещение того таинственного царства, куда пути для белых были пока что закрыты. Неизвестно, что можно увидеть в других подземных гротах.

Вокруг треугольного алтаря тоже треугольником стояли монахи. Герману предложили подойти к алтарю и обе руки возложить на его холодный белый мрамор, как раз по обе стороны от падающего сверху солнечного лучика. Фирт послушно выполнил приказ, но некоторое время ничего не происходило. Вдруг в заполнившей пещерное пространство тишине раздался трубный голос, доносящийся откуда-то сверху. Казалось, глас проникает в пещеру вместе с солнечным лучом и, разбившись об алтарь, разделяется на тысячи мелких отголосков, растекающихся по углам пещеры.

– Ом-ла-махла-ха-шар, Ом-ла-махла-ха-шар, – прокатилось по подземелью.

Чьи-то руки, вынырнувшие из темноты, поставили на алтарь бронзовый потир, [47] до краёв наполненный тёмной жидкостью, играющей под световым лучом бордовым оттенком. По другую сторону треугольного алтаря снова возник один из монахов, произнёсший уже на чистом немецком, даже немножечко с баварским акцентом:

– Выпей эту чашу и мудрость войдёт в тебя.

Фирт бросил взгляд на говорящего, ничем не отличающегося от остальных насельников монастыря, даже лицом. Казалось, все местные жители слеплены одним художником из одного куска глины. К тому же, нацепивших на себя одинаковые маски. Кстати, у Александра на груди оказалась копия ритуальной маски, за счёт которой привратник пустил их в монастырь! Но его монахи увели куда-то в другое помещение. Ладно, там видно будет.

– Выпей чашу мудрости, чужеземец, – повторил монах. – Выпей, не бойся, ибо мудрость очистит твоё тело, и ты поделишься крупицами своего знания с энергией Вселенной, дающей тебе право на существование.

Герман взял обеими руками потир, поднёс к губам. Запах у жидкости был чуть солоноватый, но в то же время отдающий тяжёлой сладостью. Монахи снова принялись читать мантру, и под стройное журчание их голосов Фирт выпил предложенную ему чашу. До дна.

Но, уже осушив полностью сосуд, он понял, что жидкость в потире была не простой и немец надсадно закашлялся. Ему пришлось выпить тёплую, казалось, только что нацеженную из живого тела кровь. Сознание сначала где-то восстало, чуть ли не возмутилось, но удушающая сила выпитой крови, разливаясь по телу, глушила, топила и опутывала непроницаемым смирением возникающие в сознании возмущения. Во всяком случае, человек только на какое-то время стал безволен, потому что волна жизненной великой силы, перерождённой из капель выпитой крови, разлилась по телу паломника. Герман чувствовал себя настоящим грифом-стервятником, парящим высоко над землёй и знающим, что только от его полёта зависит жизнь человечья.

Он видел сразу весь обширный грот сверху и себя самого, стоящего по одну сторону треугольного жертвенника. По другую всё так же стоял жрец, вручивший ему потир. Монахи выстроились вокруг алтаря в два круга. Те, что находились поближе, создавая внутренний круг, взялись за руки, и пошли хороводом вокруг центра по часовой стрелке. То же самое сделали монахи внешнего круга, только двигались они, бормоча мантры, против часовой стрелки.

Потом часть стены с восточной стороны пещерного грота, украшенная затейливым графически узорным орнаментом, отъехала в сторону, обнажив ещё одну маленькую потаённую пещеру. Паломнику предложили туда войти. Фирт послушно выполнил просьбу, потому как ещё находился под обуревающим давлением выпитой крови. Стена за ним тут же закрылась, и паломник оказался в сравнительно небольшом безвоздушном пространстве. Но это ещё полбеды: в каменном мешке совсем не было света и пещерная темнота тут же свалилась на немца многообещающими пытками, о которых воспалённое сознание тут же вспомнило и услужливо предоставило ко вниманию.

Герман Фирт, занимаясь в «Аненэрбе» психотропным зомбированием, мистическими решениями проблем, мистериями, жертвоприношениями и налаживанием связей с потусторонним миром, не раз слышал и знакомился с документами об индийских обрядах, после которых мало кто из участников оставался в живых.

Темнота действительно начала душить находящегося в пещере паломника.

Немец не знал, что с ним, почему появился страшный воздушный спазм, будто кто-то на горло накинул верёвку и скоро язык вывалится наружу, как у настоящих висельников.

К счастью, спазматическое состояние скоро кончилось, и немец некоторое время сидел на полу пещеры, не в силах пошевелиться. Во время удушья он непроизвольно рванул ворот вельветовой рубашки, и та послушно разорвалась, теряя на ходу пуговицы. Теперь же Фирт наоборот запахнулся, застегнул все застёжки надетой на плечи штормовки, но холод не отступал. Сознанье начало понемногу гаснуть, но на прощанье опять подкинуло воспоминание о мистерии испытания холодом.

Совсем недавно уехавший из России Николай Рерих, поселившийся где-то здесь, удостоился узреть обнажённого жреца, сидящего на вершине горы в центре обледеневшей вершины. Но лёд не вынес человеческой энергии и растаял. А вокруг сидящего в позе монаха виднелась свежерастаявшая почва с пожухлой выцветшей травой. Может, Герману тоже необходимо было показать монахам, да и самому себе способность невозмутимо переносить мороз?

Но откуда-то сбоку к путешественнику стала подбираться теплота. Нет, ничего горячего и непереносимого не было. А ровная летняя температура тёплого воздуха, когда человек нежится на пляже под ласковым солнышком, вот уже стал слышен прибой и лёгкий утренний бриз, пахнущий морем и почему-то душистым розмарином…

– Стоп!! – скомандовал сам себе Герман. – Надо же! Выдумали собаки!

Но никто ничего не выдумывал. Просто накатившая волна холода, укрытая пещерным мраком, принялась укачивать сознанье, призывая его к вечному сну на тёплом морском побережье. Этого допускать не следовало. Путешественник принялся прыгать, приседать, даже попытался ходить кругами по крохотной пещерной каморке, только расстояния, к сожалению, не хватало.

Вдруг сверху донеслось какое-то шипение, сопровождаемое скрипением, как будто тысячи маленьких молоточков ударяли где-то по металлическому листу. Фирт непроизвольно поднял руку, и пальцы ощутили низкий потолок пещеры.

Холод куда-то быстро испарился, но на смену ему пришёл двигающийся, медленно опускающийся потолок. Немец ко многому был готов, но только не быть раздавленным заживо!

Каменный потолок медленно и неуклонно опускался. Хотя в пещерной тюрьме темнота щадила от созерцания опускающегося потолка, но это чувствовалось и без обозримости в этой прессе-давильне. Фирт уже присел на корточки, потом лёг на пол, лихорадочно соображая: зачем же монахи пустили паломников в обитель, если приходится переносить такую психотропную атаку. А, может, именно для этого и пустили? Ведь отсюда никто пока не возвращался живым!

Но, когда Герман действительно был уже готов к самому худшему, когда уже сквозь осипшее горло вырывался сдавленный хрип, потолок вдруг остановился. Более того, он стал возвращаться на своё прежнее место. И тут из уст Фирта вырвались такие рулады рунического немецкого мата, что многие русские позавидовали бы немцу, сочинившему под давлением психики неповторимые матюгальные трели с поминанием Крестителя и его заместителя.

Дверь камеры беззвучно отъехала в сторону. За ней в том же помещении стоял тот же монах с таким же бронзовым потиром. На бесстрастном лице его вдруг засветилась слабая приветливая улыбка. Герман даже не поверил своим глазам. Сначала казалось, тибетские служители неизвестно какого бога вовсе не умеют улыбаться. Но этот монашек снова улыбнулся и протянул немцу потир:

– Прими и выпей, ты заслужил.

– Опять кровь? – дрожащим голосом спросил Фирт.

– Кровь виноградных лоз, – отвечал монах. – Она после познания одиночества согреет тебя.

– Так что это за мистерия такая? – Герман кивнул головой назад, в сторону пещерной камеры. – Это познание одиночества в тёмной одиночке? Сколько же вы там меня держали?

– Ровно сутки, – ответил монах. – Именно за эти сутки тело твоё до конца очистилось и ты готов к посвящению.

– Ещё посвящение будет?! – ахнул Фирт. – Не слишком ли много вы для гостей угощений держите?

– Каждому – своё, – отрезал монах. – Мы в гости вас не звали. А незваный гость хуже подлого шакала.

На это путешественнику просто нечего было ответить.

Священнослужитель замолчал, ожидая пока гость опорожнит кубок. Тот, осушив чашу, по-арийски крякнул, помотал головой, плечами и задницей, наподобие собаки, стряхивающей с шубы капли воды и налипшей жидкой грязи.

– Итак, что у нас на повестке дня? – осведомился Фирт.

Монах, не говоря не слова, сделал жест рукой и, не спеша, оправился по подземному коридору, держа в руках керосиновый светильник, хоть в кольцах, вбитых в стены, по всему подземному переходу были развешены факелы.

Коридор вывел их ещё в один грот, также освещённый, как и предыдущий.

Поэтому прямо посредине пещеры на высоком отёсанном постаменте из белого кварца с тысячами змеящихся прожилок стояли в ряд несколько чёрных саркофагов из настоящего вулканического обсидиана, отполированного до зеркального блеска.

Если это было подземное кладбище, то в самом посещении такого места таился какой-то сакраментальный смысл, потому что экскурсия по кладбищу никогда не бывает однозначной. Впрочем, те испытания, что вкусил Герман Фирт за прошедшие сутки, отбили у него напрочь охоту чему-либо удивляться. Тем не менее, он с некоторым интересом посмотрел на огромных размеров каменные усыпальницы.

Тут монах, шедший уже сзади, тронул его за плечо:

– В этих обсидиановых гробницах покоятся ваши предки.

Фирт подошёл к ящикам, поднялся на кварцевый пьедестал и увидел там фигуры великанов: трое мужчин в полном вооружении, с мечами, которые они сжимали на груди обеими руками и одна женщина, одетая в длинное платье, прошитое продольными слюдяными дорожками, на которых красовалось множество драгоценных камней. Женская фигура была много ниже мужских, но всё равно выше любого человека в два раза.

Герман несколько минут зачарованно смотрел на лежащие в гробницах мумии, потому как они ничем не напоминали разложившиеся трупы, даже одежда и стальные латы на них ничуть не поддались обветшанию. Скорее наоборот.

Казалось, четверо великанов просто прилегли отдохнуть в подземном гроте и вот-вот встанут, поднимутся, отправятся куда-нибудь по своим делам, наводить на земле земские порядки, а заодно и выписывать меньшим по росту потомкам заветные скрижали.

Трое мужчин с длинными русыми волосами, выбивающимися из-под круглых шлёмов, оставляющих открытым лицо, различием в доспехах ничуть не отличались от русских богатырей, разве что на груди латы, прикреплённые к кольчуге, напоминали металлическую спираль, а не квадратные пластинки, как у русичей. Все усопшие обладали правильными чертами лиц, будто созданных для позирования скульптору.

Женщина тоже не уступала мужчинам ни в красоте, ни в определённых арийских чертах, хотя её тёмные волосы гораздо чётче оттеняли лицо. Кокошник на голове был таким же, какие носили на древней Руси замужние женщины. Даже платье из красного атласа с продольными дорожками драгоценностей ничуть не отличалось от русского сарафана.

– Вы поэтому и допустили нас сюда, потому что думаете – эти великаны были родоначальниками нибелунгов? – голос Германа прозвучал глухо, но монах утвердительно кивнул.

– У нас есть и другие доказательства.

– Какие? – поднял брови Герман. – Одежда ратников похожа на снаряжение русских дружинников. А красный сарафан спящей красавицы и кокошник ничем не отличаются от одежды русских женщин.

– Я же говорил, что у нас есть кое-какие доказательства, что в наших пещерах находится усыпальница ваших предков, – пожал плечами монах. – На древней земле существовала могущественная Арктида. Это был целый континент, от которого остались разве что Новая Земля и острова Франца Иосифа. Когда континенту, ещё не покрытому льдом, стало грозить исчезновение под водами Северного Холодного моря, вот тогда и появились первые переселенцы на юг планеты. Они расселились вдоль Рипейских гор, а оттуда уже двинулись по всей земле, спасаясь от наступающих ледников.

– Неужели вы всерьёз полагаете, что наши предки являются выходцами из дикой Западной Сибири? – заносчиво спросил Герман.

– Вы же соображаете, что не все народы земли имеют арийские корни, – продолжил монах вслух. – Если мумии ваших предков находятся здесь, то и мы имеем к этому прямое отношение. В наших краях много тысяч лет назад проповедовал святой Заратуштра, выходец из той же Западной Сибири. Многие из его учений вошли в Веды и Упанишады. Выходцы из Сибири разделились здесь на две ветви, одна из которых ушла на север, а другая осталась здесь, в Малой Азии, Индии и Китае. Вероятно, к числу этих переселенцев принадлежат и ваши предки. Значит, путь у нас один и об этом говорится во многих рунических манускриптах. А сейчас, гость, нам надо подняться по этим ступеням наверх, – монах показал на широкую лестницу спиралью уходящую вверх. – Вас ждёт основное посвящение, после которого вы получите доступ к Великим знаниям. Мистерию должны пройти все, кто готов к работе, дарованной человечеству Творцом, ибо истина у всех одна и необходимо беречь её от поругания.

Пока Герман поднимался за монахом по лестнице, он пытался соединить концы с концами: как могли нибелунги и тибетские пастухи произойти от одних и тех же корней. Может быть, народы Европы, Индии и Китая относятся каким-то образом к выходцам из середины России, но тогда и русские относятся к тем же корням происхождения. Хотя, по большому счёту, нации развивались от потомков Каина и Сифа, так что… а что? В общем, обязательно надо будет ознакомиться с рунами, тем более, монах обещал даже дать с собой кое-что.

Свет ударил в глаза из-за открытой двери так, что Герман сразу зажмурился и некоторое время вообще не мог открыть глаза. Оказывается, человек быстро отвыкает от солнечного света. Вскоре зрение всё-таки вернулось. Перед явившимися из подземелья возник храмовый двор со стоящим в центре бронзовым изваянием крылатого быка с когтистыми львиными лапами. Под животом у чудо-животного горел весёлый большой костёр, охвативший чуть ли не всю фигуру диковинного бронзового идола.

Спутники Германа были уже здесь и стояли кучкой, пытаясь в отличие от монахов, не слишком приближаться к пылающему огню. Монахи же, выстроившись в два кольца вокруг поджариваемого на костре идола, чего-то терпеливо ждали. Ждали, оказывается, Фирта со своим настоятелем. Когда гость и монах показались из подземелья, где-то высоко на крутых склонах ущелья зазвенели тамбурины, и звонкое эхо заплескалось между скал, вспугнув по пути одинокого грифа-стервятника.

Настоятель подвёл Германа к бронзовой морде быка и показал на помост, находящийся прямо перед животным. Надо было ступить на помост. Но бронзовый идол настолько уже нагрелся, что простоять рядом с ним долгое время, наверно, никто бы не смог. Тем не менее, Герман вступил на помост, потому что нельзя нарушать мистерию, и остановился в центре.

Монахи же начали исполнять какой-то ритуальный танец. Один людей двигался по часовой стрелке вокруг костра и греющегося на нём идола, другой против. Оба священнослужителя держали в руках шесты, к которым были прикреплены шёлковые полотнища, украшенные разноцветными ленточками и хвостами яков. На полотнищах китайскими иероглифами был написан какой-то текст, но европеец не мог сообразить, что это такое. Темп усиливался.

Чем же всё кончится, не предполагал никто из приезжих, приглашённых на мистерию посвящения их руководителя. Все члены экспедиции стояли неподалеку от костра, сбившись в кучку, как стадо баранов. В чём заключается мистерия – неизвестно. Европейца давно пора уже было помиловать, однако Фирт всё ещё стоял, перенося нестерпимый жар.

Вдруг бык открыл пасть, и клубок пламени окутал Германа с головы до ног.

Европеец поневоле отпрянул, но устоял всё-таки на ногах. Он уже почти совсем не мог дышать и ничего не видел. Только внутри сознания всё же сработал какой-то человеческий инстинкт самоспасения.

– Варги! Варги! – радостно закричали монахи.

А начальник экспедиции в следующую секунду резво спрыгнул с помоста, причём, такому прыжку позавидовал бы любой джейран, потому что европеец отпрыгнул довольно далеко и даже не сломал ноги, хотя упал, споткнувшись о камень.

Скорее всего, прыжок получился действительно из-за сработавшего вовремя инстинкта самосохранения. К тому же ни одного ожога на лице Германа не было, и его походный костюм нисколечко не пострадал.

– Ты прошёл мистерию посвящения, – поздравил его настоятель. – Можешь пойти отдохнуть.

– Варги! Варги! – снова закричали монахи.

– Чего это они? – не понял Герман.

– Остальные, прибывшие с тобой, тоже должны пройти мистерию посвящения, ответил настоятель. – Но тебе лучше всего отдохнуть, потому что праздник огня отнимает много сил.

Глава 8

Иван Кузьмич, бывший офицер бывшей Советской Армии, не верил ни в Бога, ни в дьявола. А верил он в приказы, в субординацию и уставную дисциплину. А как же в это не верить, ведь в давние времена сам Благоверный князь Александр Невский ввёл в войске обязательные уставные отношения, что неизменно помогло поколотить и шведа, и немчуру, да и сам Батый выказал русскому царю благоволение. А вспомнить хотя бы Суворова? Если бы не войсковая дисциплина, вовек бы русским через Альпы не перебраться. Но как сам фельдмаршал относился в походах к солдатам? «Орлы! Гвардейцы! Братья!», – любил обращаться к солдатам Александр Васильевич. И каждый солдат лично чувствовал себя братом Суворова. За такого командира и жизнь отдать не жалко.

В Советской Армии тоже внимание дисциплине уделяли, однако, незадолго перед отставкой Ивана Кузьмича в армии разброд начался. А всё оттого, что в уставные отношения проникли тюремные понятия, началось дедовство, салажничество и всё такое прочее. Как же в вонючем советском болоте дисциплине ужиться? Вот и скончалась она безвременно, утонула в беспросветной трясине. Остались ещё, конечно, хорошие командиры, именно на них Россия до сих пор и держится.

Ведь русскому мужику что надо? Обязательно кнут и пряник. Ну, пряник, положим, не обязательно, а вот без кнута жить шельмец не может. Житуха по понятиям – это тоже своего рода дисциплина, но очень уж анархичная. Где анархия, там сразу же хаос, за которым никогда победы не предвидится. Так жить могут только государственные думаки, занимающиеся прямо перед кинокамерами дешёвыми кулачными боями. Каждому из них великих побед хочется. А какой же ты мужик без победы? Срамота одна. Но за возрождающейся дисциплиной всё-таки возрождалась и армия. А как же иначе?

Выйдя в отставку, Иван Кузьмич ничуть не изменился: не записывался в отставные поэты или же в прозаические мемуаристы, как многие из его бывших сослуживцев. Мемуары-то – они легшее поэзии будут, но тоже относятся ко всяким там идеалистическим дисциплинам. А какая может быть дисциплина или порядок в мистике-идеалистике? Сплошной бардак, хаос то есть, анархия и никакой мистики не должно присутствовать ни в одной прозаической строчке, а тем более поэзии – в этом Иван Кузьмич был досконально уверен.

Поскольку ни в одном человеческом поступке не должно никогда присутствовать неразрешимых, туманных, а, тем более, несуществующих проблем, он всю жизнь особое внимание уделял реальной реализации задуманного и запланированного. Всякий, кому положено, должен делать только то, что положено и куда положено. Без соблюдения этих правил, вся дисциплинарная жизнь никуда не сгодится, а это непорядок.

Поэтому когда ему предложили в знак уважения, а, также учитывая многолетнюю безупречную службу, место заведующего в гохрановском кремлёвском запаснике, он принял это как должное, даже заслуженное. Служба, прямо скажем, не военного образца, но всё-таки настоящее дисциплинарное и с любой стороны просвечиваемое дело.

Гохран, конечно, Гохраном, только среди архитектурных небылиц столичной древности тоже порядок навести не мешает, потому, как воинский порядок никому ещё не мешал, историей проверено. Правда, на вверенном Ивану Кузьмичу объекте с дисциплиной пока плохо получалось. А всё из-за того, что постоянно приходилось дело иметь со всякими там искусствоведами да реставраторами.

Творческие личности – это такой народ, который и гроша ломанного не поставит за победу воинской дисциплины, хотя все настоящие и будущие историки не хуже его, Ивана Кузьмича, знают, что историческая наука испокон веку держалась и держится на военных.

Никому в мире неизвестно как мозги у этих гуманитариев развиваются! В хаосе каком-то, то есть в непорядке. Но своей воспитанной годами верой в дисциплину Иван Кузьмич сумел за короткое время завоевать к себе уважение даже среди околонаучного люда. Ведь из хаоса ничего, в сущности, толкового получиться не может, даже революции.

Вот и сейчас затеяли тут бучу «художники» из-за какой-то ритуальной маски.

Приплели к делу такую мистическую несуразицу, что просто диву даёшься! А ведь верят, искренне верят в то, чего нет, не было и быть не может потому, что не может быть! Но для любой несусветной идеалистической несуразицы важно шум поднять, да посильнее, чтобы внимание обратили. Потом покричать, чтоб услышали аж на другом конце земли. А если не услышат где-нибудь, то в грудь себя кулаком постучать для наглядности: вот, мол, я какой импозантный и авантажный! Трепещите все, а то мне одному надоело! Поэтому идеалисты и мистики черпают воду решетом почём зря. Нет. Надо среди них срочно порядок наводить, на то он и порядок.

Вспоминал Иван Кузьмич о художниках-реставраторах не случайно, поскольку шествовал в это время своим строевым и уставным шагом в один из подземных казематов хранилища, где почивала на отдельном стеллаже вызвавшая публичные споры древность. Заведующий не придавал большого значения состоящей на учёте в Гохране ритуальной безделушке. Мало ли придумывали раньше шаманы приколов для одурачивания верующих. Такие выходки мистических мистификаторов давно известны.

Проходя мимо реставрационной мастерской, Иван Кузьмич твёрдой начальственной рукой пару раз стукнул в дверь и, не сбавляя хромового, начищенного свежим гуталином шага, проследовал дальше под мерцающими неоновыми световыми сгустками. Световое мерцание – оно, конечно, оригинально, но не в рабочем же коридоре! Непорядок. Надо с электриком разбор устроить.

А мерцающие неоновые огни всё же изыскано отражались в надраенных до помрачения хромачах. Поэтому Иван Кузьмич немного успокоился и задумался: не из-за того ли гохрановские художники сначала недолюбливали своего нового начальника, что постоянно видели его только в сапогах, пусть хромовых, но всё же армейских? Недаром же по всему управлению прокатился слушок, будто начальник в какие-нибудь Сочи или любезный для него Крым ездит во френче и хромовых сапогах и там, на пляже, сапог никогда не снимает. Более того, кое-кто осмелился пустить ещё один слушок, что Иван Кузьмич не снимает сапог даже в бане!

Ну, здесь изобретательные художники всё же перегнули палочку, однако заведующий Гохраном действительно другой обуви, кроме сапог, не признавал. И другой одежды, кроме суконного или же габардинового мундира. Что поделать, привычка – тоже выглядит характером человека. Во всяком случае, это был порядок, от которого отступать глупо, да и не те года уже.

По шуму хлопнувшей двери, по торопливому топоту башмаков за спиной Иван Кузьмич понял, расчёт оказался верен: два художника-реставратора сейчас догонят его, и будут усердно сопровождать начальника в двух-трёх шагах сзади, делясь по пути своими творческими соображениями, причём, обязательно перебивая друг друга.

Он представил обоих, прихрамывающих от усердия сзади за начальством, в застёгиваемых на ходу заляпанных краской рабочих халатах, накинутых на чуть ли не одинаковые ковбойки. Зато у обоих обычно играла на физиономиях решимость немедленно рассказать начальнику, что не в одной только дисциплине показательные дела творческих личностей, что они-де тоже иногда правыми бывают без дисциплинарных уставов. И оба обязательно захотят показать с артистическим пересказом, где зимуют перелётные раки.

– Иван Кузьмич!

– Иван Кузьмич!

Дуэт мужских голосов раскатился по коридору. Ничего, пусть себе в догонялки поиграют. Пора этим гражданским показать кто в доме хозяин. Тогда вдругорядь десять раз прежде подумают, стоит ли бучу заводить из-за какой-то деревяшки и чуть ли не революцию устраивать. Мало ли что это антиквариат?! Таких игрушек по всему миру раскидано видимо-невидимо, что ж шум подымать-то?

– Пошевеливайтесь, пошевеливайтесь, работнички! – Иван Кузьмич шутливо улыбнулся догнавшим мужикам. – Вам сказано быть готовыми? Сказано. Почему не исполняете?

– Да мы, в общем-то, всегда готовы, но работать с маской не будем, – буркнул Сергей, хмуря брови.

Серёжа, по оценке Ивана Кузьмича, был неплохим художником, только рерихнувшимся малость. Ведь Николай Рерих тоже когда-то реставрацией занимался. Правда, он когда-то Гималаи изображать отправился да и застрял там навечно. А этот никуда не уезжал и восхищался картинами удравшего в Индию художника, не отходя от дома. Вот и сейчас Серёжа на ходу крутил в правой руке два чёрных шарика, разрабатывая шамбальскую прану или наоборот. Тоже мне, даосист недорезанный.

Иван Кузьмич чуть не ляпнул это вслух, но вовремя сдержался. Вежливость – оружие офицера в любой, даже самой неподходящей ситуации. Кстати, сдержанности его научила та же самая армия, а этого так иногда не хватает гражданским, что просто жаль людей становится.

Тяжёлая металлическая дверь, поджидавшая троицу, противно натужено заскрипела, разворачиваясь в своих видавших виды петлях. Заведующий тут же нахмурился: опять непорядок. У хорошего хозяина всё должно быть хорошо, а несмазаные петли – непорядок. Ну, да ничего, всё мало-помалу образуется.

Художники начали привыкать к начальству и уже не единожды обращались за советом. Значит, всё идёт как надо.

Сам Иван Кузьмич был родом из Смоленщины и с детства его считали настоящим русским чудо-богатырём, но сила – силой, а окультуривать всегда свои отношения с окружающим миром – это настоящая жизненная задача для каждого смертного. И неважно, какой фортель выкинет судьбина в будущем, неважно, какие проблемы опять придётся решать, кому помогать или просить где-то помощи. Здесь важно только то, что ты уже сделал, ибо жизнь – это прошедшее время, где места грядущему нет. Потому что любое грядущее ещё неизвестно как сложится, а прошлое – это фундамент человека. Человек может представлять собой только то, что он, в сущности, может сделать без определённой натуги. Ведь любой из живых жив только потому, что чтит дела предков и старается что-то сам исполнить для того самого будущего-грядущего.

Люминесцентные лампы рассыпали свой тощий продолговатый свет по довольно вместительному помещению. Иван Кузьмич и раньше здесь бывал, только ядовитым скрипом дверь раньше не одаривала, а сейчас на душе от этого стало как-то неуютно, даже тоскливо.

Вот случится же такое! Кажется, так просто: ну, дверь скрипнула, ну, смазать нужно – и всё. Подумаешь! Ан нет, не всё. Какое-то злое чудище притаилось за выстроившимися в шеренгу стеллажами. А в каменных альковах стен почивающие там мумии, бальзамированные аллигаторы, несуществующие единороги посылали пришедшим мимолётный сверкнувший взгляд – и вот уже нет ничего! Просто показалось.

Поэтому Ивану Кузьмичу жутковатое хранилище не очень-то нравилось. В Гохране было множество разных запасников – в глубоких подвалах и чуть ли не на чердаках. Многие залы, этажами повыше, обслуживались современной сигнализацией, а здешние подвальные и полуподвальные помещения почему-то пущены на самотёк.

Строилось всё это давным-давно. Стены сами по себе сохранили печать древности, хоть и заново оштукатурены. Такие же сводчатые потолки были в пролегавших где-то рядом кремлёвских подземельях, но туда давно уже никто не совался – себе дороже. Многие реставраторы безоговорочно верили, что подземелья эти несут с собой много накопленной отрицательной энергии, так что по самым глубоким коридорам не осмеливаются ходить даже профессиональные спелеологи, не то чтобы разные там любители! Вот разве что крысам всё нипочём. Но человек далеко не крыса.

Давно уже было известно: начинающиеся от Кремля подземелья таят в своих закоулках столько исторических фактов, происшествий и просто неопознанных или забытых мест, что среди реставраторов время от времени рождались неизвестно откуда новые «верные», к тому же «доскональные» слухи о всяких там мистических явлениях, при которых обязательно присутствовали демоны, привидения, злые духи, идолы потустороннего мира и прочие любопытные участники пограничного Зазеркалья.

Про эти подземелья ходило множество разных баек, которые рассказывать надо было, страшно выкатив глаза, обязательно шёпотом и обязательно оглядываясь. Но фактов, действительных фактов, было, к сожалению, маловато. Очень большого внимания заслуживал тот инцидент, когда Наполеон, захватив Москву, вдруг оставил её и кинулся наутёк.

Об этом известно только то, что, удирая, император решил оставить на память москвичам о себе взорванный Кремль. Да уж, ничуть не похоже на уход по-английски. Видимо, у французов совсем другой прощальный апломб, на то они и французы. Для этого сотни пороховых бочек затащили в глубокие подземелья. Французские бомбардиры, знающие своё дело, остались выполнить намеченное, но, ни одна – ни одна!! – бочка не взорвалась, да и бомбардиров никто больше не видел. Может, они по сю пору ещё где-то под Кремлём, готовят невзорвавшиеся бочки к прощальному взрыву, кто знает.

А Наполеону, говорят, Богородица явилась и послала именитого бесстрашного вояку к окаянной…, то есть к французской бабушке. Объяснить это явление до сих пор никто не в силах. Некоторые пытаются чем-то мотивировать и, скорее всего, будут пытаться, потому как появляются на земле новые мыслители и философы, только что значат все их тугоумные многодумные соображения? Даже малограмотному дураку ясно – необъяснимое никогда не надо раскладывать по полочкам. А искать ненайденные причины – просто бесполезно.

Такие хаотичные мысли практически не посещали голову Ивана Кузьмича, но и от этого иногда избавиться было невозможно. В обе стороны от двери расходились по стенам специальные ниши, где мирно покоились огромные бронзовые кувшины, статуи, статуэтки, диковинные вазы тонкой работы. Всё это притягивало взор, манило потрогать, как заманчивый товар в классном бутике. Внимание вызывал ещё гранитный пол помещения, вымощенный настолько плотно подогнанными друг к другу плитами, что стыки сразу трудно было заметить. А пол мостили тоже, скорее всего, при царе Горохе, то есть когда отстраивалось подземелье. Но для чего же здесь, в подвале, надраенный до блеска бальный зал, ведь никто никогда не согласится проводить банкет в подземелье?

– Ну, и где же ваше пугало? – спросил Иван Кузьмич, не оборачиваясь. – Тут как в хорошем антикварном магазине. Не хватает разве что, наклеенных ценников. Я жду, показывайте!

– Да вот же, – ткнул пальцем Федя, помощник Сергея в сторону одной стенной ниши, в середине которой на каменном постаменте стоял чей-то гранитный бюст с физиономией прикрытой большой ритуальной маской чёрного дерева.

Образина жутковатая: с отвислыми щеками, с извивающимися вокруг змеями вместо волос, с растянутой в зигзагообразной улыбке ртом, со множеством мелких человеческих черепов, болтающихся вокруг владычицы на цепочках, как бубенчики вокруг шутовского колпака. Впрочем, маска для того и создавалась, чтобы изначально раздаривать окружающим страх, жуть, боязнь. Может быть, это было каким-нибудь произведением искусства, но на любого русского человека маска непременно должна была произвести самое пугающее впечатление, потому что в России не привыкли к таким психофизическим извращениям.

Иван Кузьмич потрогал маску руками и некоторое время критическим оком разглядывал историческую реликвию. Потом снял её с каменного лика памятника, полюбопытствовал, кто же такой чести удостоился. Но на постаменте исходных данных о памятнике не было, а по лицу, может быть не раз виденному, определить – кто это? – практически невозможно. Неизвестно даже, как бюст какого-то знаменитого человека оказался в подвале Гохрана. Непорядок. С этим следовало разобраться, но немного позже.

– Это бюст Алексея Толстого, – донёсся издалека голос Сергея.

Они с приятелем наблюдали за начальником издалека, то ли не желая к нему присоединиться, то ли считали нежелательным близкое общение с маской.

Собственно из-за этого мистического предмета и начался внутриконторский инцидент, имя которому – кухонный бокс, то есть любого, хоть немного обратившего внимание на маску, ждали какие-то жизненные перемены. Иногда совсем неприятные и неожиданные. На неадекватные происшествия обратили внимание только сами реставраторы, но не сразу, а то бы так никто и не замечал этого демонического изображения.

– Ну и что? Какие у вас претензии к этой деревяшке? – хмыкнул Иван Кузьмич. – Она же деревянная, не живая, то есть. Ферштейн? Неживой предмет никогда сам по себе не сможет что-нибудь сделать, даже чихнуть.

Потом заведующий водрузил маску снова на каменный лик писателя, хотя тот никакого отношения не имел к восточным ритуальным предметам и неизвестно кто умудрился нацепить маску на неизвестно как оказавшийся в подвале гипсовый бюст. Иван Кузьмич возвратился к стоящим в сторонке подчинённым и стал дюже ехидно поглядывать на них, мол, что с этих недоумков возьмёшь?

– Видите ли, – Серёга взял труд объяснения в свои руки. – Я и Федюня начали работать с экспонатом около двенадцати месяцев назад…

– Знаю. Короче, – перебил Иван Кузьмич. – Я не за отчётом сюда спустился.

– Да короче некуда! – взорвался Сергей. – У меня психическое расстройство, а у Фёдора сынишка почти сразу в аварии погиб, жена ушла, Эх, да что я вам порожняк гоню!..

– Правильно, – кивнул Иван Кузьмич, – лапша нужна только свободным ушам. Так вы самостийно решили, что все жизненные проблемы случаются из-за этой деревяшки? Ну, вы точно скоро станете сочинителями исторических мемуаров! И не просто исторических, а мистико-фантастических, так что любой писатель позавидует! Тоже мне, художники! Что это у вас обоих крыши посносило!

– Иван Кузьмич, мы вас, кажется, не оскорбляли, – Фёдор набыченно глядел исподлобья.

– А если я сейчас докажу, что никакой мистики-идеалистики не существует? – взъерепенился начальник. – Если докажу, что тогда?

– Попробуйте, – пожал плечами Сергей. – Только что вы сможете сделать? Надеюсь, не собираетесь надевать маску на своё лицо?

– Ну! Глядите! – вне себя рявкнул заведующий. Иван Кузьмич, сам ещё плохо соображая, что он собирается сделать, размашистым строевым опять зашагал к постаменту, на котором стоял бюст знаменитого советского писателя с надетой на его каменную физиономию улыбающейся деревянной рожей.

Со стороны зрелище было очень красивое, можно сказать, эффектное. Крупный почти красивый мужчина в кителе без погон, в зеркальных офицерских сапогах, в галифе со змейкой красного лампаса торжественно вышагивал по идеально гладкому полу и был похож в этот момент на бравого солдата из Кремлёвского Охранного Легиона, вышагивающего к Мавзолею на смену караула. Тем более что Иван Кузьмич был очень высокого роста и за караульного мог вполне сойти.

Парадный строевой шаг не оставляет без впечатления никого. Художники тоже с интересом наблюдали – что же дальше? Тем более, что начальник не просто исполнял роль начальствующего ферта, а уверенно чеканил каждый шаг, значит, уже что-то задумал.

Заведующий Гохрана промаршировал уже полпути до постамента, как вдруг почувствовал упоительное головокружение, будто совсем недавно он принял в нос изрядную долю кокаина. Даже дыхание на несколько секунд перехватило! Иван Кузьмич с маху рухнул на полированный гранит, успев подумать, что случилось явно неладное, потому как за всю жизнь он не болел даже тривиальным насморком, а тут с головой какая-то прямо скажем хреновина…

Оказавшись на полу, он ещё пару раз судорожно дёрнул ногой, откинутой для очередного парадного шага, и затих. Наблюдавшие за происходящим художники разинули рты, но ненадолго, так как ожидали от «деревяшки» чего-нибудь подобного. Оба даже немного суетливо кинулись к начальнику. Сергей сразу проверил пульс, а Фёдор оттянул начальническое веко двумя пальцами и заглянул в глаз.

– Ничего, жить будет, – констатировал Серёга.

– Ага, – горько усмехнулся Федя. – Будет, если только на Канатчикову дачу не загремит. Ты посмотри, он, по-моему, падая, руку сломал и головой здорово ударился. Не к добру это.

На Пахре показалась пара лодок, больше смахивающих на лодьи ушкуйников, чем на плоскодонки волгарей. В обеих пьянствовало множество разного сброду, только передняя в основном была набита девками, средь которых затерялись несколько мужичков, а задняя кишела цыганами, пьющими, поющими, орущими и танцующими прямо в лодке под семиструнные подгитарные аккорды.

На берегу за ободранными от коры липовыми перилами, ограждавшими поплавок, превращённый в причал, стоял совершенно голый мужчина с выпученными глазами и открытым ртом. Его можно было бы принять за выструганную из дерева статую человека, если бы не частое тяжкое похожее на собачье дыхание обнаженца.

Лодочник, вышедший из купального домика, заметил голыша и несколько минут разглядывал, стараясь определить – не пьяный ли? А если не пьяный, то откуда он появился в оригинальном раздетом виде, ведь ни чужой лодки, ни автомобиля возле речного причала не было видно. Не мог же возникнуть этот голый король прямо из сказки?! Не придя ни к какому выводу, лодочник решил всё же подойти, поинтересоваться, кто это и не помочь ли чем, а то лодьи с отдыхающими были уже на подходе и обнажённого двухметрового мужчину спокойно можно увидеть издалека.

– Товарищ… эй, товарищ! Вы кто будете? Вы гость Алексея Николаевича? – лодочник старался ничем не обидеть вышедшего из бани на прогулку приезжего.

Если это действительно так, то никаких проколов не допускалось. По банному этикету весь служебный состав проходил неоднократную выучку и всякое нарушение грозило непростительной взбучкой, а то и чувственным денежным лишением, под которое страсть как попадать не хочется.

Обнаженец, застигнутый человеческим голосом, вздрогнул, его затрясло и со стороны казалось, он качает головой, мол, Гость я, Гость, чего пристал? Тогда лодочник снова нырнул в дверь купальни и тут же показался, но уже с махровым мужским халатом бирюзовой расцветки. Купальный домик на берегу реки плавно переходил в капитальную баню, возвышающуюся над Пахрой мощными бревенчатыми боками и выпускавшую дым сразу из двух труб, так что в такой купальне банная одёжка – сущая безделица. А гостю голубой халатик может и к месту оказаться. Лодочник, подошедши к обнаженцу, протянул халат и миролюбиво заметил:

– Товарищ, оденься-ка. Вон, хозяин уже подплывает. Негоже голеньким. Хотя ентим тут никого не удивишь.

Мужик повернулся в сторону заговорившего с ним лодочника, посмотрел на него сверху вниз мутными бешеными глазами, будто увидел мелкого змея Горыныча или, в крайнем случае, престарелого сторожа Кащеюшку, поясняющего сказочные законы, но халат всё-таки взял, закутался. Колотун, охвативший подгулявшего мужика, сразу же начал превращаться в мелкий мандраж и вскоре совсем его оставил. Лодочник же решил помочь немного перебравшему спиртного гостю и ускорить отходняк.

– Ну-тка, дай я тебя по спине настучу, – предложил он двухметровому пришельцу.

И тут же принялся наколачивать мужика от плеч до пояса кулачной дробью.

Бывший обнаженец сначала безропотно сносил колотушки, но видимо скоро стало невмоготу.

– Ой, мамочки! – заорал он. – Больно!

– Ага! – обрадовался лодочник. – Почуял! То-то же! А вон и хозяин пожаловал. Идём встречать.

Лодочник, не оглядываясь, побежал на другой конец поплавка, где уже швартовалась первая посудина. Он поймал брошенный с лодки конец намотал на торчащий из поплавка кнехт. Потом, подняв валяющийся тут же деревянный трап, закинул его на борт лодьи.

– С прибытием, Алексей Николаевич! – радостно гаркнул он высокому, окружённому девицами мужчине. – Банька истоплена, как велено, венички заготовлены. Вот только закуску счас человеки на столы расставят и всё абдермахт!

Хозяин величественно кивнул и полуобнимая девочек двинулся к трапу. Одет он был как ни странно, в такой же бирюзовый халат, как стоявший на другом конце поплавка мужчина. Только встречающий, хоть и был тоже высокого росту, но стоял на деревянном причале босой, а ноги Алексея Николаевича украшали бирюзового цвета тапочки с перламутровыми пряжками в унисон халату. Тут рядом с причалившей ладьёй принялась швартоваться вторая лодка, на которой не прекращалось цыганское пенье, хохот, весёлые шутки. В общем, «буза» была в расцвете и набирала силу под струями проглатываемого шампанского. Этот напиток цыгане уважали больше всего, а потому часто слышались хлопки вылетающих пробок.

– Хамалибу, ромалэ! – Алексей Николаевич махнул рукой цыганам как будто давно их не видел. – Джя курды!

Те тоже принялись высыпать на берег. Но центром круга неизменно оставался Алексей Николаевич. Тут он заметил молчаливо, конечно же, сиротливо стоявшего в сторонке высокого мужчину в точно таком же махровом бирюзовом халате. Собственно, его нельзя было не заметить, но даже рядовая встреча на поплавке должна выглядеть помпезно. Что говорить, Алексей Николаевич любил устроить театр одного актёра, а тут, откуда ни возьмись, появился помощник.

Такой случай никогда нельзя было упускать.

– Ба! – обрадовался он. – Нашего полку прибыло! А вы говорили, – обернулся он к сопровождающим его мужикам, – вы говорили, что никто моих халатов носить не будет. Ерунда! Это ваше тряпьё чужое для настоящих мужчинок, понимающих степень сексуального риска, поэтому совсем неприемлемое! Ну-тка, пойдем, поглядим, кто мне честь оказать решил?!

Алексей Николаевич заулыбался, расставил широко руки и двинулся навстречу одинокой двухметровой сиротинушке. Ростом он был намного ниже «сиротинушки», но зато с толстым брюшком, да и в плечах много шире. Поэтому когда встав на цыпочки троекратно поцеловал взасос новенького и одарил его сексуальным дружеским объятием, поглаживая по заднице, прикрытой голубым халатом, тот мог только трепыхнуться, как мышонок в лапах у кота, потому как не знал что и ответить на такое разлюбезное приветствие. Впрочем, Алексей Николаевич долго не собирался мучить гостя.

– Как зовут-то тебя, Окурок? – поднял он правую бровь. – Уважь меня, слабоумного, а то, бишь, я твоё имя запамятовал.

– Ив-Ив-Иван, – начал заикаться тот. – Ив-Иван Кузь-Кузь…

– Кузнецов что ли? – перебил Алексей Николаевич. – Нет, милай! Тобе Окурок боле подходит. Вот Окурком и будешь, а то глянь-ка, вымахал выше меня. Энто мы враз исправим! Токмо не замай!

– Здрав будь, Окурок! – кто-то сзади уже протянул пришельцу в руки кубок богемского стекла, наполненный до краёв вином.

Тот попытался опять про что-то позаикаться, но его слушать не стали, просто насильно всучили стеклянный кубок и заставили поискать истину в вине до донышка под залихватскую величальную: «К нам приехал, к нам приехал наш Окурок дорогой!..» Сам Алексей Николаевич тоже не пропустил величальную и осушил точно такой же кубок. А пока новенький допивал непривычную дозу, Алексей Николаевич в обнимку с ромалами станцевал вокруг пришельца цыганскую: Бида мангэ чавалэ…

– В баню! – вдруг заорал он визгливым фальцетом так, что некоторые дамочки демонстративно заткнули уши.

Но хозяйское приглашение всем пришлось по вкусу, так как компания, гомоня и делясь впечатлениями, двинулась к воротам купального домика. Окурка тоже кто-то подцепил под руку, а он, впрочем, и не сопротивлялся, потому что никак не мог понять, что с ним и где он.

Ведь Иван Кузьмич только пару минут назад был у себя в Гохране, учил разгулявшихся художников уму-разуму, потом… а что было потом? Заведующий Гохраном никак не мог понять, как он оказался где-то на речном причале, возле какой-то огромной залихватской бани, с приехавшими сюда гостями, которые приняли его, как родного. Но откуда всё это? Не может же из какого-то зазеркального пространства появиться реально ощущаемая толпа людей и самый настоящий португальский портвейн, который необычным неповторимым вкусом ещё напоминал Ивану Кузьмичу о своём совсем не виртуальном наличии где-то в желудочных глубинах.

Такого просто не могло быть, потому что быть не могло! В том мире, где до этого жил, то есть существовал Иван Кузьмич, не было места никакой мистике-идеалистике. Все эти словотворческие изобретения философов не касаются реальной жизни. Не должны касаться! Если есть какие-то параллельные миры, то об этом давно бы стало известно советским учёным. И Бога никакого нет! Гагарин полетел в 1961-ом в Космос и никакого Бога там не нашёл! Откуда же эта напасть банная? И запах берёзовых веников в предбаннике?

В худосочных сенях приезжие задерживаться не стали, сразу протопали в капитальный банный дворец. Видимо, любил хозяин попариться, а в маленьких русских баньках места шибко мало, вот он и отстроил банно-гульный комбинат. А места для гульбища хватало. Тем более, каждый раз с хозяином приезжало много народу всякого разного пошибу, потому как Алексей Николаевич любил иногда оторваться и прихватывал с собой кого-нибудь из сексуальных меньшинств. Именно в когорту воителей этого фронта и попал случайно оказавшийся на причале Иван Кузьмич, непреднамеренно нацепив подсунутый лодочником голубенький махровый халат.

Огромный обеденно-запойный зал разделял на две части длинный дубовый стол, всё равно, что в войсковой столовке для взвода солдат. Только ни в какой армейской едальне, кроме казённого стола и длинных просиженных лавок, отполированных солдатскими штанами, ничего не бывает.

Здесь же возле стенок стояли объемные кожаные кресла, меж которыми гнездились деревянные резные столики, уставленные разнокалиберными батареями бутылок со спиртным, нарзаном, квасом, пивом и даже настойка мяты, чтоб наддать пару, тоже была тут. Только настойка мяты и уксус хранились отдельно на стеновой полочке. Рядом с ними ютились ещё какие-то кувшинчики и коробочки, но без ярлыков, поэтому пока неизвестно, что уготовлено было для бани на этой таинственной полке.

Отдельное внимание Ивана Кузьмича, ставшего здесь просто Окурком, привлекли удивительные бутылки с витыми горлышками, на которых не по-русски было написано «Zelter». Этот напиток явно был не из Советской России, но спросить, что это Окурок пока не решался. А поскольку такие бутылочки присутствовали на всех полках и столах для спиртного, то неизвестно куда иностранное содержимое в бане употребляется.

– Абрашка! Халдей! – снова завопил хозяин. – Ты куда, змеина подколодная, запропастился?!

Тут же из задней комнаты выкатился упитанный мужчина в длинном белоснежном переднике и подносом в руках. На подносе стояло блюдце с бутербродами, намазанными красной икрой, второе с оливками и третье с какой-то неведомой, но заманчиво пахнущей снедью.

– Я здесь, шеф, – подскочил к хозяину халдей. – Всё что вы любите уже приготовлено. А сейчас позвольте опрокинуть рюмашечку «за приезд» клюквенной настойки и заесть мидиями.

Он тут же подцепил с тарелки вилкой незнакомую еду и подал прямо в рот хозяину, который только что проглотил рюмку с клюквенной настойкой. Алексей Николаевич крякнул, снял с вилки зубами кусочек мидии и принялся усиленно пережёвывать закусь, причмокивая и утробно крякая. Видно, такая встреча была ему не в новинку, но на сей раз понравилась.

Хозяин погладил выпирающий из-под махрового халата живот и отправился вглубь банного дворца. Прибывшие с ним тоже расползались по разным комнатам. В прихожей откуда-то появился огромный огненный кот и грациозно прошествовал мимо Окурка, явно приглашая вглубь банного дворца. Такой величины, а особенно окраса кошек вообще-то не бывает, но мало ли откуда здесь такая животина! Только Ивана Кузьмича в отличие от остальных явно заинтересовал не огромных размеров вполне настоящий кот, не апартаменты бани, а фантастическое количество еды, громоздящейся на столах. Он схватил за рукав пробегающего мимо халдея и, показывая на стол, спросил:

– Слушай, Абрашка, поясни-ка мне, приятель, что здесь за еда такая?

– Ты что, барин, с хозяином ни разу не откушивал? Ничего, привыкнешь, – ухмыльнулся тот. А еда – обычная еда. Хозяин кушает под наливку только красную икру или мидии. Там вон-а на столе восемь блюд с устрицами. Потом в суповницах холодная окрошка на сбитне, а вон-а ещё облузганные раковые шейки.

– Это раковые шейки? – удивился Окурок. – Что же они такие огромные? Ведь одними этими шейками всех гостей вдосталь накормить можно. А вон в том блюде совсем не очищенные!

– К нам завозят специальных раков, – важно ответил собеседник. – То есть отборных. Мы как-то попробовали закупить для хозяина лангустов, гребешков и кальмаров заморских. Но он – ни в какую! Любит, чтоб в бане была только русская еда. Настоящая нашенская! Ну, конечно, не совсем она вся русская. Вот, например, трюфели из Франции под провансальским майонезом да с булоньскими жареными желудями. Без этого трюфели и жёлуди – не еда, а провальный закусон на мандражное похмелье.

– Что, жёлуди разве едят?

– Ещё как! – улыбнулся халдей. – Попробуй-ко сам, барин, так вас век потом за ухи не оттащишь. Хозяин под каждую рюмочку любит определённый закусон и попробуй только не угадать – вмиг по зубам схлопочешь!

– Как так?! – удивился Окурок. – Прям-таки кулаком по зубам?!

– Ага. Истину глаголешь, барин, – кивнул халдей. – Бьёт в натуре, так что не обидишься. А вздумашь обижаться, розги заработашь.

Доверительные сообщения Абрашки привели непрошенного гостя в то самое мандражное состояние, которое должно пожаловать только на похмелье. Иван Кузьмич встряхнул головой, но снова удержал за рукав попытавшегося удрать официанта. Ведь другого такого словоохотливого ещё поискать надо, так пусть лучше этот информацией поделится.

– Слушай, а вот это не рыба ли случайно? – Иван Кузьмич показал на большое овальное блюдо с разделанными тушками какой-то рыбы в винном соусе с лимонами, апельсинами и веточками базилика.

– О! Это наше приватное кушанье! – обрадовано сообщил халдей. – Стерлядочка по-писательски. Хозяин сам изобрёл! Помнишь, Иван Васильевич Грозный любил откушивать таку? Дак ему во Мнёве стерлядочку ловили и отваривали. За таку уху Иван Васильевич Мнёву боярской вотчиной объявил. Вся Москва завидовала. Да забыли рецепт-от.

Вон-а здесь под стеклянным колпаком в блюде хвост морского дьявола. Хозяин в первый раз, когда его откушивал, так сразу же в изобретение собственного блюда ударился. И вспомнил про стерлядочку. Но, коль по-старому варить не получится, он своё варево стал придумывать. Долго ли, коротко ли, ан изобрёл-таки! Никаким теперь голландским поварятам за русской кухней не угнаться! И никакой рыбы лучше русской стерлядочки не найдёшь!

– Быть такого не может, – пожал плечами Иван Кузьмич. – Французские и голландские повара всегда на весь мир славились.

– А ты откушай поначалу под наливочку смородинку, а потом уж охаивай, коль не приглянется, – насупился халдей. – Кака еда здесь лучше стерлядочки, может ты знашь?

– Так вон же осётр. Неужели он хуже? – Иван Кузьмич показал на блюдо с огромным, уже порезанным на увесистые ломти, осетром.

– Хуже, – уверенно отрезал Абрашка. – Стерлядочка только живой сюда завозится, и приготавливается всего за час до банного гульбища. А осётр у нас горячего копчения, хотя и стуженный. Барин не любит здесь ничего горячего.

– Слушай, приятель, – обратил взгляд Иван Кузьмич на столы у стен. – Тут на столиках какие-то арбузы. Они настоящие?

– Конечно, – ответил халдей. – Вот эти маленькие – крутого соления, а те, что побольше, – мочёные и печёные.

– Арбузы? Печёные?! – ахнул Окурок. – Печёные? Это как же так? Неужели арбуз испечь можно?

– Ещё как! Пробуй, господин, пробуй, – снова приветливо улыбнулся халдей. – А хошь я с тобой на пару под рюмочку-другую? Тем более, мне каперсами нравится закусывать!

Он тут же разлил ещё какой-то настойки, объяснив, что водка предназначена чуть позже и принялся угощать гостя различными разносолами, заполнившими всё обозримое пространство на столах и деревянных тумбах.

Но центральное место в зале занимал всё же мраморный камин с весело пылающими сухими берёзовыми чурбачками, создающими домашний уют, хотя позднее лето всё ещё грозило в окна немеркнущей стужей. Вероятно, камин служил здесь банной фурнитурой, потому что на нём стояли старинные бронзовые подсвечники с незажжёнными свечами, меж которыми красовались блюда с салатами, не поместившимися на столе, фруктами и даже цветами.

– Вот цветов в бане только и не хватало, – буркнул Окурок, но его никто уже не услышал, поскольку собеседник успел исчезнуть в соседних комнатах.

Беседа о приготовлении пищи всем всегда нравилась, но и о работе забывать не положено. Самое интересное, что над камином висел мужской портрет в гимнастёрке и военной фуражке. Но он здесь был точно каким-то чужим, хотя бы потому, что под ним висела ритуальная маска с китайскими щёлками глаз и оплетающими её со всех сторон змеями вместо волос, только её Иван Кузьмич поначалу почему-то не заметил. Вероятно из-за распиханных по маленьким вазам, кучкующимся на камине цветов.

Возле камина прямо на полу стояли огромные вазоны на длинных ножках с фруктами, которых в Москве тоже не всегда и не везде увидишь. Скорее всего, такой дефицит завозился только из какой-нибудь Африки или Южной Америки, видимо, одного знания, что это действительно фрукты было попросту мало.

Необходимо уметь скушать фрукт как надо и где надо, поэтому Иван Кузьмич покосился на лежащие кучами в напольных чашах всякие растительные подарки природы, но трогать не стал, хотя от вазонов доносился явно аппетитный и чуть ли не омрачающий разум запах.

Гости расползлись по разным углами, а девушки скрылись за отдельной дверью, с выжженными на ней затейливыми рисунками, вероятно, при помощи паяльной лампы и раскалённого металла. Во всяком случае, новый гость безо всякой машинальности решил полюбопытствовать, что же там, за этой волшебной дубовой дверью. Но сначала подошёл к обширному столу, ломящемуся от яств, налил большую чару и смачно закусил гусиной лапкой. Вот теперь-то жить можно! Хотя не помешает ещё одну чарочку. И уже после этого сунул нос за любопытную дверь, но обнаружил вовсе не женскую раздевалку, а обыкновенный бассейн.

Собственно, зачем он нужен, когда рядом река? Эта тайна за семью печатями тут же разрешилась: с другой стороны бассейна плотные, обитые сосновой филенкой, двери распахнулись и с клубами пара оттуда вывалились несколько мужиков успевших уже немного погреться в парилке.

Парильщики друг за другом садились на горку и кто с кряхтеньем, а кто с громким хрюканьем скатывались в воду. Шлёпнуться в бассейн было удобнее, чем в реку, да и вода здесь, конечно же, отфильтрована, пропущена через специальный отстойник, где в неё добавляется немного морских солей. Купающиеся отфыркивались, отряхивались и снова возвращались в парилку, потому как все только-только начали разогреваться. А второй заход можно было уже украсить хлестаньем вениками и настоящим парогревом.

Окурок понимающе кивнул, и хотел было вернуться к початому графинчику со спиртным с растерзанным частично гусём, ведь в жизни всё случиться может, нельзя же из-за каких-то жизненных глупостей голодовать. Это непорядок. Но тут сзади послышался весёлый девичий писк и в водяную купель плюхнулись несколько голых девок. За ними, откуда ни возьмись, нырнули такие же обнажённые мужики, обдав Окурка кучей холодных брызг. Он досадливо сплюнул в сторону купающихся, и отправился назад в столовую. Но на этот раз, то ли с досады, то ли от недопитого перепутал дубовые двери и ввалился в дамскую комнату.

Комната, в общем-то, не была только дамской, потому что здесь во всех углах и во всяких позах копошились мужские, женские и незнамо какие пары, походившие порой на клубки змей во время весенних змеиных свадеб. Что говорить, изголодавшиеся мужики затащили в первую очередь сюда податливых девок и вовсю оттягивались.

Окурок ойкнул от неожиданности и хотел ретироваться, но не успел. Несколько пар женских рук обхватили все его доступные вместе с не совсем доступными частями тела, пытаясь ласками вызвать непутёвую страсть и пуститься во все тяжкие. Но Иван Кузьмич потому и любил дисциплину, что не признавал вязкого болота похоти, разврата, сладострастий. Баня – есть баня, а не разгульный траходром, это он знал точно. Во всяком случае, в настоящей русской бане девкам попросту делать нечего. Для них есть своё время, свои возможности и далеко не в антисанитарном состоянии.

Глава 9

Вообще-то Иван Кузьмич никогда не отказывался от человеческого сладострастия, но считал, что негоже раздавать всем себя по кусочку, относясь к сексу только как к необходимости плотского удовольствия, потому что по большому счёту дело не меняют на безделье, хоть и приятное. Клубок наглядно выливающихся наружу страстей не смог удержать его в своей скотской власти, и он вырвался, отдуваясь, из ненужных объятий. Тем более, что любой секс – это тайна для двоих и только для двоих, где ничто не разменивается на общак и не курится трубка мира по кругу, как у индейцев Америки. Всё-таки пора было возвращаться в столовую, так как лучше хорошо закусить, чем разнузданно растекаться лужей по паркету.

В обеденном зале народу прибавилось, поскольку многие так же решили, что на пустое брюхо не хватит духа. Каждый угощался, как мог. Здесь же среди заглядывающих в рот почитателей восседал сам хозяин уже где-то окунувшийся и завёрнутый в широкую полотняную простыню, словно римский сенатор в тогу.

За столом ему прислуживал тот же халдей Абрашка, а лодочник пристроился с другой стороны и нашёптывал в ухо Алексею Николаевичу что-то очень уж занимательное, поскольку тот, ещё не прожевав очередной кусок, начинал утробно гоготать. В унисон шефу пытались выражать веселье остальные гулящие, толком не знающие, надо ли смеяться.

– …вот она и просит, – голос лодочника стал чуть покрепче и его услышали ближние гости. – Просит, чтоб вы, Алексей Николаевич, расписались ей в книжке самолично.

– Ну, где ж она, твоя доченька? – пророкотал хозяин. – Так и быть, тащи её сюда, распишусь.

Лодочник с радостью кинулся звать напросившуюся в гости дочку, желающую получить книжку с автографом писателя прямо из его рук, а ту и аукать было не надобно. Девушка ждала близко за одной из многочисленных дубовых дверей ведущих в предбанник. Вероятно, она давно уже просила отца показать её хозяину, ведь именно таким способом можно начать свою жизненную карьеру. Может, так оно и было, только девушке о карьере думать ещё рано.

Явившись «пред светлые очи», она на минутку задержалась на пороге, что позволило почти всем присутствующим оценить бесстрашную молодуху. Та одета была в простенькое ситцевое платьице – синий горошек по белому полю, но её фигура светилась такой пышущей энергией, что все пьяные, полупьяные и даже выпившие совсем чуть-чуть уставились на неё, как на явление потустороннего Зазеркалья.

Во всяком случае, уставиться было на что: молодая девчушка ещё носившая косички уже обладала формами взрослой девушки. Даже на ногах, сверкающих аппетитной, совсем не целлюлитной кожей, сбитые коленки не производили отвратного впечатления. Наоборот, это казалось определённым дополнением шарма. Но самое приглядное место после крутых крепких бёдер занимала, конечно, тугая грудь девушки, старающаяся порвать туго обтягивающий её тонкий ситец. Тем более, что девчушка пока не знала, что такое лифчик и соски грудей призывали, пусть не сразу наброситься на них, то хоть ущипнуть, если получится.

Может, это было близко к истине, потому как многим гостям, особенно с перепою, стало действительно ясно, что девичья грудь через секунду… или две может разорвать хлипкие пуговички платья и разнузданно обнажиться ко всеобщей радости окружающих.

На весело и смущённо улыбающемся личике ни единой морщинки, а лёгкие веснушки, подкрашенные к тому же настоящим румянцем, просто умиляли. В общем, это была вовсе не девочка-доченька, какой представил её заочно лодочник, а очень даже аппетитная тёлочка и не каждому по зубам. Она подплыла к хозяину, тоже сидящему с отвалившейся челюстью, так и не донёсшего до зубов очередного куска аппетитного волжского угря, сдобренного в чесночно-каштановом соусе. Подплыв к писателю на довольно близкое расстояние, девчушка протянула ему книжку, которую держала в правой руке.

Почувствовав к себе всеобщее внимание, молодуха ещё больше покраснела, что вызвало у хозяина утробный настоящий звериный рык, будто в следующую секунду тот готов был отбросить недоеденного угря и вцепиться хищными зубами в пришедшее своим ходом тело девичье.

– Товарищ Алексей Николаевич! – торжественно начала красавица. – Мы с девочками зачитываемся в школе вашими книгами, нам очень нравится знакомиться с теми мыслями, которыми вы делитесь с нами. Вы действительно наш настоящий великий русский, великий советский писатель, равного которому нет и не может быть во всём мире. Я буду очень вам обязана, если вы сделаете мне дарственную надпись на память в своей книге.

– Ага, будешь обязана, обязательно будешь, – кивнул пришедший в себя писатель. – Давай книгу.

Он протянул руку за принесённым девушкой томиком и ухватил не протянутую ему книгу, а запястье тонкой девичьей руки. Хозяин мигом притянул девушку к себе поближе, заглянул в глаза.

– Ого! А глазёнки-то у нас какие! Красота! – дохнул он свеженьким перегаром. – Ты почему раньше никогда не приходила?

Потом, икнув и сплюнув в сторону застрявший меж зубов кусочек мяса, он обнял девушку одной рукой, а второй полез под ситцевое платье в синий горошек. Та сначала не поняла, да и ощущениям своим боялась поверить, однако мощная писательская лапа забралась уже далеко под подол и девушка взвизгнула. Тут же к ним подскочил её папашка, сбивчиво и непонятливо стараясь что-то объяснить неадекватно ведущему себя писателю.

– Алексей… хм… Николаевич! Вы неправильно поняли! Я ведь… она ведь… я же говорил, она действительно девушка! Нельзя же так!

– Что?! – стеклянные глаза писателя приняли квадратуру круга. – Целка?!

Он несколько мгновений в оцепенении переваривал эту новость. Но стоило девушке чуть зашевелиться и хозяин снова пришёл в себя, притянул её опять, сжал мощной лапой.

– Ты кого ко мне привёл?! – заорал он на лодочника. – А что твой отец, – спросил он девушку уже более спокойно, – твой отец ничего не говорил о дефлорации?

Девушку явно прохватил истерический озноб, и щёки мертвенно побледнели. Она, всё ещё надеясь на что-то хорошее, озабоченно скрестила руки на груди, но внятно ответить ничего не смогла, только беззвучно покачала головой.

– Ага, – констатировал писатель, не выпуская девушки из лап. – Ты даже не удосужился рассказать дочери о дефлорации, кретин! Ведь сама Инесса Арманд, первая леди советского королевства, объявила: Долой стыд! Попробуй сказать, что не слыхал!

– Но ведь первая леди – это Надежда Константиновна, разве не так? – попытался перевести разговор на другую тему лодочник.

– Она только третья или даже вообще никакая, – заорал хозяин. – А вот ты, чтобы не проявлял больше никакой антисоветчины, сам доченьку сделаешь женщиной. Нечего ей носить в себе пережиток прошлого! Ты трахнешь её прямо сейчас и прямо здесь при нас! А мы посмотрим и поможем дельным советом.

Лодочник стоял рядом, то краснея, то, бледнея, но не смея возразить ни слова. Казалось, что желает хозяин, – то здесь непреложный закон и никакому обжалованию не подлежит.

– Но-но, – прикрикнул Алексей Николаевич, потому как девушка, интуитивно почувствовав беду, заверещала и попыталась вырваться. – Ты, детка, не дёргайся. Как сказал, так и будет. И нам радость, и тебе блаженный кайф! Тоже мне, Клара Целкин! Сама потом благодарить будешь.

С этими словами он снова попытался лапать попавшуюся к нему в паутину муху, повозился немного, несмотря на вопли девушки, порвал на груди платье, больно оттолкнул в сторону кинувшегося спасать девочку лодочника и махнул рукой.

– Я тебе сказал, сделаешь дефлорацию доченьке, как любящий папочка! – снова заорал хозяин на поднявшегося с полу лодочника. – Сделаешь сам, если не хочешь, чтобы я доченьку твою по кругу пустил! И хватит перепираться! Приступай! А мы посмотрим!

Зал возбуждённо загудел. Некоторые всё же просто кивали головами или улыбались, предвкушая зрелище не для слабонервных. Видимо подобное представление для здешней публики было не впервой. Иван Кузьмич и раньше слыхал о таких широких загулах, да всё думал, что такого не может быть, потому что быть не может! Происходящее произвело на него такой психологический шок, что Окурок снова как на причале, стоял в сторонке, охваченный мандражем.

Девушка больше не пыталась как-то спастись от грозящего насилия, лишь тихонько поскуливая, пыталась выдернуть руку из барской лапы. Хозяин снова царственно махнул рукой лодочнику, предлагая начать представление, но вдруг что-то произошло.

Алексей Николаевич выпустил руку девушки. Та упала на пол, так и не успев прикрыть обнажившиеся девичьи груди, но продолжала по инерции нервно поскуливать. Её отец был уже рядом. Лодочник сразу же попытался поднять дочь и оттащить от опасного соседства. А писатель, ни с того, ни с сего завопил благим матом. Одновременно с криком он громко испортил воздух. Столовая вмиг наполнилась непроходимой вонью, будто все амброзии мясокомбинатов и очистительных сооружений тут же слетелись в баню-купальню, дабы разбавить и продолжить аппетитную банную попойку.

– В кабинету! В кабинету! – завопил Алексей Николаевич. – Воздуха мне! Воздуха! Я вас всех сволочей!.. – тут же он попытался ударить одного из слуг в висок. Тот успел увернуться, но все уже переполошились.

Два бугая подхватили хозяина подмышки и поволокли куда-то в задние комнаты. Только странное дело, вся простыня у него на заднице была измазана кровью, как будто сам писатель только что лишился девственности, или, на худой конец, у него начались настоящие месячные. А ведь именно такое кровавое насилие он вознамеривался учинить над девушкой. Вот уж точно как в русской пословице: никогда не делай с другими того, чего себе не пожелал бы.

Лужица крови осталась и в деревянном кресле, где он сидел, даже на пол протянулась тонкая кровавая ниточка. Алексей Николаевич где-то ещё громко охал, но в зале все сразу же принялись потихоньку разбредаться. Прямо как крысы с корабля, – подумал Окурок и обратил внимание на лодочника, прикорнувшего рядом и пытавшегося привести дочку в чувство. Та от пережитого полученного психоза просто потеряла сознание.

– На-ка, – протянул Иван Кузьмич лодочнику трёхгранную бутылочку с уксусной эссенцией. – Дай ей понюхать, сразу очухается. И отправляй её отсюда к лешему. Нашёл ты развлечение своему хозяину.

– Я же не знал, что он так, – пытался защититься лодочник. – Она же совсем ещё девочка.

– Ещё как знал, – оборвал мужика Иван Кузьмич. – Ты с ним не первый день и наверняка знал, что от него ожидать можно. Эх, выдрать бы тебя как сидорову козу. А то: я не я и дочка не моя. Чуть сам не согласился при народе девчушку обесчестить. За одно это тебя кастрировать надо!

– Я действительно не подумал, – понуро согласился лодочник. – Знать бы, где упасть, соломки подстелил бы.

Затем Иван Кузьмич вместе с отцом девушки посадили пришедшую в сознание девушку, на лавку и принялись тем же укусом протирать девичьи виски. Это помогло, потому что уже через несколько минут молодуха полностью оклемалась, вырвалась из заботливых ухаживаний мужиков, выскочила на улицу и дала такого стрекача, что ей наверняка могли бы позавидовать самые знаменитые бегуны на длинные и не очень дистанции.

Иван Кузьмич только покачал головой, но больше поучать отца девочки не стал, ни к чему это. Просто где-то в глубине банного дворца опять раздался сдавленный мужской крик, шум каких-то голосов, топот ног и вообще всё банное помещение охватила накатившая волна ужаса.

– Чё это с твоим хозяином? – кивнул Окурок в сторону доносившихся неутихающих мужских воплей.

– То, что этот осколок унитаза заслужил, – скрипнул зубами лодочник. – Он молился вон тому богу.

Лодочник кивнул головой в сторону камина. Окурок глянул в указанном направлении и с ним чуть не случилось то же, что и с писателем. Ещё бы: над камином, на изразцовом дымоходе под портретом чужого в стеклянном пенсне, висела ранее незамеченная деревянная маска с выползшими из-за головы такими же деревянными змеями и с болтающимися на цепочках человеческими черепами. То есть, та самая, против которой Иван Кузьмич устроил военный поход на глазах у реставраторов! На этот раз Окурок разглядел своего противника.

Вроде бы, всё было так же, но ритуальная маска приветливо улыбалась кривым беззубым ртом, будто не просто приветствовала старого знакомого, а приглашала к дальнейшему занимательному знакомству. Ведь никогда нельзя отступать от задуманного, значит, придётся всё-таки доказать художникам да и самому себе, что никакой мистики-идеалистики на земле не существует, а есть только дисциплина и рамки дозволенного.

Окурок с раннего детства ничего не боялся, но сейчас в налетевшем откуда-то страхе попятился, обо что-то споткнулся, шлепнулся на спину, а сбоку свалилась прямо на руку тяжёлая мраморная ваза с великолепным букетом роз.

Неожиданное падение мраморной цветочной посуды привело к такому же неожиданному результату. Ваза ударила в кисть правой руки, Иван Кузьмич взвыл от удара, по инерции хотел выдернуть руку, но не тут-то было.

Подоспевший на помощь лодочник с трудом оттащил мраморное изваяние в сторону и, оглянувшись, присвистнул. С левой рукой у Окурка было всё в порядке, а вот правая неестественно вывернута и ясно, что сломана лучевая кость чуть повыше кистевого сустава. Всё-таки случилось то же, что и с писателем. Чему быть, тому не миновать. Только почему им двоим, в одно и то же время, выпало столкнуться с такими испытаниями?

Лодочник помог подняться Ивану Кузьмичу, посадил его в глубокое кресло возле того же самого камина, а сам отлучился в походную аптечку за бинтом.

Пораненную руку необходимо было в первую очередь туго перебинтовать и наложить какой ни на есть лангет. Иначе последствий можно ожидать не слишком-то приятных.

Иван Кузьмич охая, как до сих пор охал в одной из комнат Алексей Николаевич, всё же открыл глаза и уставился помутневшим от боли взглядом на противоположную стену, возле которой стояло длинное напольное зеркало в бронзовой кружевной оправе.

Всё бы ничего, но незваный гость увидел в зеркале отражение того самого огненного кота, встретившего парильную компанию на пороге, только ещё больших размеров. Может быть, зеркало было кривым и увеличивало изображение, но кот в таком виде выглядел довольно-таки жутко, размерами своими, смахивая на африканского льва. Причём, отражение зеркального кота оглянулось и нагло подмигнуло Окурку.

Страх опять начал подползать к горлу заведующего Гохраном. В это мгновенье на помощь отражению кота в зеркале возникла фигура какого-то человека во фрачной паре и цилиндре. Казалось, что вверху, на тулье цилиндра, горит пламя настоящей свечи. Или же в зеркале отражалась обыкновенная свеча, только в увеличенном изображении стала казаться человеку с больной психикой отражением какого-то господина?

Во всяком случае, Ивану Кузьмичу живо пришёл на ум образ господина Воланда, в компании инфернальных слуг и такого же огромного кота, только чёрного окраса, когда-то посетившего Москву, о чём довольно доходчиво объяснял в своё время Михаил Афанасьевич Булгаков. Может быть, этот кот с тем, чёрным, находятся в каких-то родственных отношениях? А причём здесь господин во фрачной паре с пылающим на голове цилиндром? На воре шапка горит? Что же здесь воровать потустороннему незваному гостю?

И тут снова из задних комнат донёсся вопль здешнего, не зазеркального писателя:

– Душу!.. Душу мне испоганили!..

А кот в зеркале вдруг тоже подал голос:

– Нам ничего не на-адо. Какую мор-року в мр-рачной бане обнар-ружишь?

– Вот те на, – пробормотал Иван Кузьмич. – Кто-то на писателей охоту открыл.

Может быть, в инфернальном Зазеркалье модно заполучить душу писателя, кто его знает? Недаром, до сих пор не умирает притча о том, что Пушкин, а потом Лермонтов были застрелены из одного и того же дуэльного пистолета. Пистолет после дуэли Лермонтова так же бесследно пропал, как было во время дуэли Пушкина и, может быть, выжидает очередного заказанного писателя? Тогда притча ли это?

Мысли, опутавшие сознанье Ивана Кузьмича, настолько завладели его способностью к размышлению, что стали похожи, скорее всего, на обрывки вразумительных соображений не дружащего с головой человека. Но разум вопреки человеческой воле не единожды являлся людям на выручку. Так случилось и на этот раз. Чтобы способность адекватно мыслить совсем не исчезла, спасительный разум просто на время отключился.

Очухался Иван Кузьмич от резкой боли. Двое сопровождавших его художников пытались поднять вмиг ставшее грузным и дряхлым тело заведующего Гохраном. Наконец, после нескольких попыток им удалось посадить Ивана Кузьмича возле одного из металлических стеллажей. Но, прислонившись спиной к деревянному стояку, он снова заскулил от резкой боли в правой руке.

Сергей удивлённо присвистнул:

– Гляди-ка! – он указал товарищу на живую опухоль, расползшуюся по обнаженной кисти и подкрашенную изнутри тёмно-синим цветом, не предвещающим ничего хорошего. – Дело дрянь, кажется.

Иван Кузьмич услышал, как одежду на нём вспарывают чем-то острым, и захотел высказать что-нибудь умное и протестующее, настоящее начальственное, только чуть прежде услышал:

– Вот это номер, – снова подал голос Сергей. – Наверное, лучевая кость на кусочки поломана! Без скорой не обойтись. Как же он так умудрился?! Просто сказка какая-то!

– Не сказка. Сказка тут не причём, – хмыкнул Фёдор. – Ты забыл просто, с чем мы сейчас работаем. По приказу нашего начальника, кстати.

Иван Кузьмич перевёл мутнеющий взгляд на гранитный бюст писателя, на котором всё так же красовалась деревянная ритуальная рожа, нахальной улыбкой снова приглашающая к дальнейшему знакомству.

– Мистика-идеалистика…, – смог вяло промямлить Окурок, и потерял сознание.

Следующие несколько дней ушли на заботу об Иване Кузьмиче. Ни Сергею, ни Фёдору не было пока дела до разгулявшейся маски. Оба они взялись ухаживать за больным начальником, потому что чувствовали неумирающую косвенную вину в случившемся, обвиняя себя даже в подставе начальника под ядовитые укусы змей-волос, клубящихся вокруг маски вроде модной оригинальной причёски.

Вины, конечно же, а тем более подставы, никакой не было, только совесть у русского человека всегда беспокойна.

В Первой городской больнице Ивана Кузьмича обслужили в лучшем виде и на всякий случай даже сделали томографию тела. Заведующий не знал, конечно, что эта медицинская услуга давно уже не делается даром. Просто оба реставратора скинулись на обследование начальника, потому как от мистико-археологического наследия можно ожидать чего угодно, ведь таинственное зазеркалье в любое время может свинью подложить. И не зла ради, а так просто, чтобы жить не скучно было. Так что бережёного Бог бережёт, просто нельзя к происходящему относиться с пренебрежением.

Официальные медицинские светилы дали успокоительный диагноз и отпустили Ивана Кузьмича домой на «отлежание», запретив много двигаться, поднимать что-то тяжёлое, в общем, пациенту необходимо было просто отдохнуть. Молодые люди привезли начальника домой в Фили.

Он жил недалеко от завода Хруничева. Это место москвичи немного недолюбливали именно из-за соседства с секретным подземным заводом, который даже после советской разрухи оставался «совершенно секретным». Никто не знал, что же там продолжают выпускать? Однако что-то всё-таки выпускают, несмотря на секретность.

А, скорее всего, смотря именно на ту самую инертную секретность, наша страна была, есть и продолжает пока оставаться такой же коммунистической, таинственной и «совершенно секретной». Неудивительно, если на дверях в раздевалку там до сих пор висел плакат с изображённой на нём комсомолкой с нахмуренными бровями в красном платке, завязанном по-комсомольски и с приложенным к пухлым губам указательным пальцем правой руки: «Тихо! Не болтай! Враг подслушивает!».

Иван Кузьмич, к счастью, мог передвигаться собственным ходом, хотя правую руку ему загипсовали от кончиков пальцев и выше локтя. Тем более, на распорке прикреплённой к пояснице, поднятая рука выглядела, как гитлеровское приветствие. Несмотря на этот небольшой гипсовый камуфляж, заведующий Гохраном выглядел куда как неплохо. Вероятно, вовремя выключившийся разум спас его рассудок от полного помутнения.

– Надо же! – посетовал Иван Кузьмич, поднимаясь в лифте на десятый этаж. – Надо же, вы обратили внимание, как бабушки у подъезда смотрели на меня? Будто я совершил что-то нехорошее или вообще причастен к очередному террористическому акту, разжигаемому погаными чеченцами!

– Ну и что? – пожал плечами Сергей. – Не очень-то стоит обращать внимание на бабушек. Они в каждом московском дворе одинаковые. Судачат, кости всем перемывают. Что им ещё делать?

– Ты прав, но не совсем, – возразил Фёдор. – Я обратил внимание, какой ухоженный газон возле дома. Тут без бабушек точно не обошлось. Я прав, Иван Кузьмич?

– Ещё как прав, – кивнул начальник с виноватой улыбкой. – Без бабушек точно не обошлось. Каждая из них посчитала нужным дать совет, где и какие цветы рассаживать. Что делать с лопатой, как вскапывать почву, какие удобрения в моде, какие нет, стоит ли делать клумбу круглой или же оставить прямоугольной. Ведь совет – самое ценное в нашей советской жизни. В стране советов живём, об этом забывать не стоит.

– А кто же цветы рассаживал? Неужели вы?

– Я, – снова кивнул Иван Кузьмич. – Вот поэтому возле подъезда эти курицы с нами так дружненько и поздоровались. В выходные дни им просто нечем больше позаниматься, как дать ценный или самый ценный совет соседу.

Последнюю фразу отставной офицер произнёс, словно извиняясь за содеянное цветоводство, но художникам-реставраторам идея начальника пришлась по вкусу. Раньше они пытались непроизвольно недолюбливать начальство, как до сих пор водится во многих государственных учреждениях. А тут оказывается, он даже вокруг дома своего порядок наводит, цветы сажает. Вот что такое настоящая дисциплина. Что тут можно возразить?

Лифт остановился на десятом и выпустил троих мужчин на узкую лестничную площадку. Из четырёх дверей этажа квартиру начальника можно было узнать сразу. Если три соседские двери были металлическими и оббитыми искусственной кожей, то двери в квартиру отставного офицера сияли добротной казённой краской и могли похвастаться только пуговичкой дверного глазка. Иван Кузьмич, шаркая, направился к своей квартире. Что ни говори, а шёл он ещё довольно плохо. Это можно было понять, потому что за один день на человека свалилось столько неприятностей – уму непостижимо!

Квартира начальника с порога блестела чистотой, но во всём угадывалась холостяцкая непринуждённость. Это ещё была одна из новостей для подчинённых. Из них никто, никогда не сомневался, что отставной офицер обязательно должен быть женат. Почему обязательно? Почему должен? Кому и что должен? Ведь многие из женщин желают всего сразу и много, и не желают ждать, когда муж с годами заслужит определённое отношение в армии, чины и уважение. Поэтому ничего удивительного в офицерском одиночестве нет. Тем более, что мало таких женщин на земле, которые согласны за своей половиной ехать куда бы судьба не послала как, например, жёны декабристов, последовавшие за мужьями в Сибирь. Наша армия, конечно, не какая-нибудь каторга, но жёны русских офицеров заслуживают особого уважения.

– Ты, Фёдор, давай-ка на кухню, – скомандовал хозяин квартиры. – А тебе, Сергей, я покажу наш завод с высоты птичьего полёта. Это для того, чтоб нервы твои успокоить, а то ты слишком рано в психически ненормального записываться собрался. Откуда же мне знать, что у индусов там или у китайцев существовали какие-то идиоматические науки? Вы знаете, как эта хреновина действует? Хуже всего, что меня чуть не подставили.

– Да я ничего, Иван Кузьмич, – попытался отбояриться Сергей. – Фёдору гораздо хуже. От него жена ушла и неизвестно, что с ребёнком. Это сказывается психотропное влияние маски на человеческий организм. Как всё действует, мы пока только можем догадываться. И не понять, какое отрицательное влияние она оказала на мальчика.

– Как так не понять? Ты же сегодня говорил, что мальчик в аварию попал. Я точно помню, память пока ещё не подводит, – нахмурился офицер. – Или информация неверна?

– Нет, я от своих слов не отказываюсь, – подал голос Сергей. – Только сам Федя, наверное, доходчивее обо всём расскажет.

– Расскажу, – отозвался с кухни Федя. – Потому что это дело касается уже нас всех, а не только каждого в отдельности.

Он вышел из кухни держа в правой руке вскипевший чайник и банку растворимого кофе, которую держал подмышкой, а левой рукой зацепил сразу три фаянсовые кружки. Хозяин показал, куда всё ставить и где печенье. Когда кофе был благополучно разлит и каждый уже сделал по глотку, Фёдор решил продолжить:

– Знаете, Иван Кузьмич, я женат уже давно и, наверно, удачно.

– Стоп! – перебил его хозяин. – Так женат или же нет?

– Вот с этого и хотелось начать. Я считаю, что женат удачно, – повторил Фёдор. – Но около года назад нам с Серёгой подкинули в Гохране внеплановую работу, вы же знаете, потому что без вашего личного распоряжения тут не обошлось. Вроде бы ничего удивительного нет, реставрационные работы нами выполнялись не раз и не два. Всё до этого времени было в порядке.

Но какой может быть порядок в непорядочном организме не мне вам объяснять. А непорядочный организм – весь наш Гохран. Более того – вся наша страна. Ибо ничего не выполняется, как надо, а просто, как получится. В наших реставраторских работах этого допускать нельзя ни в коем случае. Мы с Сергеем покопались в истории. Оказалось, что маска, с которой мы работаем, была завезена в Россию писателем Алексеем Толстым.

– Теперь понятно, почему вы обрядили маской его бюст, – хмыкнул начальник. – Только даже в таком случае, поступок, мне так кажется, всё-таки несколько бестактен.

– Дело обстоит не совсем так, – начал оправдываться Фёдор. – Причина в том, что Алексей Николаевич самостоятельно проводил исследования религиозной ритуальной маски, то есть пытался выяснить, что она такое и зачем. В своё время по ходатайству Союза писателей Гохран должен был выделить ему специалистов, но откуда же возьмутся настоящие спецы в материалистическом государстве, где сначала Ульянов-Бланк, а за ним Джугашвили-Коба собственноручно посадили себя на Божий престол. Хошь, не хошь, а молись на тех, кто живее всех живых. И ежели надо мистические возможности прознать, то прознавай: не можешь – научим, не хочешь – заставим!

– Так выяснил всё-таки ваш писатель, какую хреновину в Россию притащил? – поднял бровь Иван Кузьмич. – Мне и самому сейчас интересно стало. Ведь на ровном месте – перелом на руке. Против таких артефактов не попрёшь. Ну, что там эта маска собой представляет? Говори всё, что известно, я уже ко всем сообщениям готов.

– Не знаю, – пожал плечами Фёдор. – Известно только Алексей Николаевич назвал маску апейроном зла. Но от всяческих исследований вдруг отказался и не расставался с ней до самой смерти как с любимой игрушкой. Правда, умер он страшной смертью, от рака прямой кишки.

– Постой-ка, – перебил его хозяин квартиры. – Рак прямой кишки – это кровь прямо из задницы?..

– Конечно, – кивнул Федя. – И не только кровь. Диагностики говорят, что страшнее такой болячки на теле придумать невозможно. Это одна из конкретных фурнитур предмета как её, скажем, деревянные змеи вместо волос. Мы с Сергеем предполагаем, что вырезанная из дерева мистическая игрушка – есть нечто адекватное договору с нечистой силой.

– Это ещё что за оказия такая? – удивился Иван Кузьмич. – Чем может быть обычная, пусть даже ритуальная игрушка в вашем понимании? Да вы, ребята, с такими рассуждениями скоро утверждать начнёте, что американские чучела, вырезаемые из тыкв к ихнему Хеллуину – это нечто запредельное, то есть представители адского предбанника или того хуже. Как тут не засомневаться – в порядке ли ваши головы?

– Не в порядке, – согласился Фёдор. – На Сергея приступы психоза нападать стали уже сейчас, а у меня крах с личной жизнью случился. Я потерял сына, потерял жену. А любой микромир для человека важнее всяких, даже очень важных государственных дел.

– Так причём же здесь маска?

– Вот я и пытаюсь рассказать, – терпеливо объяснил Фёдор. – Апейрон – это понятие ввёл в философию древний грек Анаксимандр, то есть первооснова, бесформенное начало. А здесь получается, что маска является этим самым началом или же частью злобной основы, существующей на всей земле. Ведь в церквях бывают же чудотворные иконы, вы согласны?

– Ну, – нахмурился хозяин. – Предположим.

– Можете предполагать или нет, а веками доказано, что такие иконы существуют, существовали, и будут существовать, хотим мы этого или же нет, – терпеливо пояснил Фёдор. – Так вот. Многие историки обратили внимание на то, что дерево не умирает после того, как его срубят, как не умирает, скажем, цветок. Но цветок всё же умирает очень быстро, а срубленное дерево конденсирует потоки жизненной энергии бессчётное время.

– Ну и что?

– А то, что икона становится как бы накопителем, конденсатором или трансформатором положительной биологической энергии человека, – Фёдор даже взял со стола листок бумаги и нарисовал всем знакомую маску. – Так вот. Иконы, исцеляющие человека, известны, им поклоняются. Давно известно, что храмы строились только в местах, где существует поток положительной биологической энергии и храмовые иконы, пропитанные положительной энергией, помогают и будут помогать просящим помощи у Бога. Но ведь могут существовать и другие иконы, отбирающие жизнь. Этот вопрос никогда ещё не обсуждался никем, потому что о плохом человек интуитивно пытается не думать вообще. Но от человеческого пренебрежения отрицательная энергия вовсе не исчезает, не испаряется неизвестно куда. Более того! Она старается тихим сапом, под шумок, незванно-негаданно проникнуть в голову и захватить сознание человека полностью. А начало уже давно положено – война с физическим телом.

– Так, так. Ты хочешь сказать…

– Именно! – перебил начальника Фёдор. – Именно так, а не иначе! Не знаю как, где и кем эта маска сработана, но она действует как отрицательный конденсатор биологической энергии. Более того, не удивлюсь, если она окажется функциональным трансформатором, то есть не только отнимает положительную энергию, а сама наделяет человеческое сознанье отрицательными сгустками. Можете на собственной сломанной руке убедиться.

– Постой, постой! – снова нахмурился хозяин. – Ведь томография не поставила никакого отрицательного диагноза. Я специально опросил врачей, но меня попытались успокоить и показали электронный диагноз, где в медицинском понятии всё в норме.

– У Сергея тоже раньше всё было в норме, – кивнул в сторону приятеля Фёдор. – Ничего никакого отрицательного заключения не предвещало. А сейчас минимум на полгода в психушку кладут.

– Тебя? В психушку? – ахнул Иван Кузьмич. – Так что ж вы, черти, до сих пор не доложили?

– Докладываем, – вставил Сергей. – В Алексеевской больнице, что на Загородном шоссе, мне обещали помочь. Так что на той неделе я с вами расстаюсь. Не знаю, надолго ли. Но Фёдор сможет попросить свою бывшую супругу, чтобы та помогла закончить работу. Наташка хороший специалист и сейчас смирилась пока с исчезновением сына. Да и от приличной работы она никогда ещё не отказывалась. Не подведёт.

– Не хочу я с ней работать! – взорвался вдруг Фёдор. – Я жену потерял! И её возвращение к работе не вернёт ни семьи, ни ребёнка. Я сына потерял! Из-за этой деревянной твари, которая только и умеет, что всё отнимать! Она не только ритуальная, она настоящее дьявольское изобретение для разрушения жизни на земле и разрушения самой земли!

В квартире повисло тягостное молчание. Расспрашивать Федю о жизненных происшествиях не имело смысла, потому как он ушёл в свою беду и закрылся, будто мидия в раковину, не показывая интереса ни к чему окружающему. Просто плюхнулся в глубокое кожаное кресло, стоящее возле окна и надулся, как сердитый ёжик фырчит на всех, купаясь в осенних листьях.

Интуитивно, пытаясь вернуть гостя в нормальное состояние, Иван Кузьмич встал, подошёл к окну и подозвал Сергея, чтобы дать какое-то время Фёдору пострадать в благородном одиночестве. Тем более, что хозяину квартиры было что показать гостям.

– Вот посмотри на наш московский чудо-завод с высоты птичьего полёта, – Иван Кузьмич театрально взмахнул здоровой рукой. – Такое не каждый день на глаза попадается. Причём, наш завод почти ниоткуда больше разглядеть невозможно, разве что из космоса.

– Ну и что? – пожал плечами Сергей. – Что тут интересного? Обыкновенные пакгаузы или как их там. Ясно, что в них ничего, кроме мягких игрушек не производится, может быть, пошив рукавиц, но не больше. Всё, что захотели бы увидеть шпионы, спрятано на несколько десятков метров под землёй и под всякими непробиваемыми перекрытиями. Разве я не прав?

– Прав, прав, – примирительно кивнул заведующий Гохраном. – Но я отсюда видел, как в четыре часа утра из подземных туннелей выезжали «Ураганы» тянувшие на платформах какие-то закрытые кожухами приспособления. Я сам бывший ракетчик, поэтому, вероятно, и квартиру в этом доме получил. Но у меня в высших кругах свои связи имеются. Уж очень тогда большой автомобильный поезд из Москвы на восток помчался.

– И что же это такое, если не секрет? – глаза Сергея засверкали от любопытства. – Опять вооружение какое-нибудь? Но этим нас не удивишь, каждый день какое-нибудь новое оружие.

– Не секрет, – отставной офицер взял со стола свою кружку с недопитым кофе, сделал небольшой глоток. При этом он украдкой бросил взгляд на Фёдора, всё ещё сидящего в своей душевной ракушке, но уже прислушивающимся к происходящему за бортом. – Не секрет. Тогда здесь была произведена срочная сборка ракетных аппаратов, с которых можно управлять полётом любых космических станций.

– Но центр управления полётами у нас находится в Королёве. Разве не так? – вскинул брови Сергей.

– Эти аппараты были собраны для других целей, – Иван Кузьмич снова сделал глоток и поставил кружку на стол. – Эти аппараты способны не только управлять полётами, а прямо с них отдельной торпедой можно уничтожить любой орбитальный спутник.

– Зачем же это?

– Тогда был пожар Останкинской телебашни. Помнишь? – Иван Кузьмич даже поднял вверх большой палец. – Двухтысячный год, перелом столетий и многие ваши проповедники-Екклесиасты обещали всему миру погибель. В лучшем случае, конец света, то есть Армагеддон.

– Да, – неуверенно кивнул головой Сергей. – Граница нового и старого века. Этот пожар даже несколько символичен. О нём до сих пор не забывают и поминают при каждом удобном случае любые политиканы, обещающие построить райское общество из имеющихся обломков. Собственно, до сих пор ещё не перестают петь: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем, мы наш, мы новый мир построим…».

– Если бы можно было, хоть что-то из обломков создать, – нахмурил брови хозяин. – Тогда мы давным-давно жили бы в раю. А в двухтысячном весь наш мир чудом избежал Третьей Мировой войны. На Останкинской телебашне заработал автоматический ретранслятор сигналов, готовый послать команду на любой из военных спутников с приказом о ракетном ударе по Соединённым Штатам. Если бы это случилось, то человечество перестало бы существовать. Тот самый обещанный пророками всему миру Армагеддон. И в то самое время, которое обещали пророки разных стран и разных эпох. А наши «Ураганы» быстренько сумели доставить собранные ракетные аппараты на наш полигон «Арзамас-2». Это недалеко от Дивеево. Слышал? Ну, так вот. Аппараты успели подключить к центральным системам наведения и оттуда был произведён совсем небольшой выстрел в один из спутников, готовых к ретрансляции агрессивной команды. Канал к передаче ракетного залпа исчез без каких-либо особых проблем для земли. Планета спасена, но о подвиге ракетчиков никто никогда не узнает. Служба такая.

– Всё это, конечно же, интересно, – вдруг подал голос Фёдор. – Только всё было совсем не так. То есть выстрел, уничтоживший орбитного дьявола, был, но не с бывшего атомного полигона, а из Аркаима, столицы древнего русского царства Десяти Городов.

– Это ещё что? – удивился хозяин квартиры. – Никогда не слышал ни о каком царстве, тем более, древнем.

Может быть, Иван Кузьмич и слышал что-то где-то об Аркаиме, но сейчас перед ним стояла другая задача: вытащить молчуна из глубокой раковины, вернуть к жизни. А тут он сам в капкан шёл. Нельзя упускать такой случай, если можно вернуть человека к жизни и хоть на секунду помочь не вспоминать о исчезнувшем сыне.

– Вот ни о каком ретрансляторе никто не говорил, – попался на крючок Фёдор. – Хотя может быть, он и отдавал автоматические команды из Останкинской телебашни. Но наш военный спутник был уничтожен не с полигона, а из храма в Аркаиме. Это город, который находится на Южном Урале и не просто какое-то архитектурное строение, а нашими археологами откопанный целый город, удивительно сохранившийся до наших дней. Ведь он существовал ещё за пять тысяч лет до Рождества Христова!

– Да тогда и техники никакой не существовало! – снова поддел его Иван Кузьмич. – Откуда там оборудование для ракетного удара? Никогда я не слыхал, чтобы у археологов что-либо подобное в работе было.

– Знаете что, – нетерпеливо взъелся Фёдор. – Я вас уважаю как дисциплинированного военного, как собственного начальника. Но вы не можете себе представить, что управление энергией может выполняться совсем не через умные технические аппараты или роботов. Просто наш мир заела технократия, и человечество движется не по тому пути развития. Вот вы, как офицер, не отрицаете существование мысли?

– Конечно, нет. Это было бы глупо.

– Тогда дайте мне её потрогать! – ехидно улыбнулся Федя. – А злой человеческий взгляд, скажем, прямо в затылок существует?

– Существует, – снова согласился хозяин. – Даже душа человека имеет вес. Это учёные давно доказали. А человеческая мысль успела такого на этой планете натворить, что нашим потомкам долгие годы, даже века придётся расхлёбывать навороченные изобретения.

– Вот видите! – обрадовался Фёдор. – Это сейчас каждому что-то необходимо доказывать и показывать. А раньше путь человеческого развития был совсем иной. Люди умели управлять энергией, даже силами природы, поскольку жили немного по-другому. Та же левитация существует? То же перемещение через нуль-пространство? А где это всё? Почему потерян такой путь развития – не слишком лёгкий, но почти самый реальный? Остались только слёзы давно погибших о «Потерянном рае». Оказывается всё было и всё не так просто в этом хаосе, где мы просто существуем.

– Где же выход? В чём? – поинтересовался Иван Кузьмич. – Ведь ты, надеюсь, не просто так делишься знаниями для какого-то обличения и пристыжения нашалившего человечества?

– Да, вы правы, – согласился Фёдор. – Но ведь не зря же от нас был скрыт Аркаим все эти годы? И только когда рухнула Совдепия, город снова был нам предъявлен, как путь спасения. Может даже не путь спасения, а просто исправления допущенных человечеством пакостей, всё может быть. Но думаю, что не ошибаюсь.

– Что ж, посмотрим, к чему нас все эти игры приведут.

Глава 10

– Тебе, наверное, интересно кто были эти художники? – полувопросительно полуутвердительно спросила Наташа.

– Если не хочешь – не говори, – Дима демонстративно пожал плечами. – Неужели это та самая седьмая тайна за семью не менее тайными печатями?

– Никакой тайны нет. Иначе я тебе ничего не рассказала бы. Феденька – мой муж. Я его до сих пор люблю.

Она на несколько минут замолчала, как бы собираясь с мыслями. Потом заговорила быстрым прерывистым голосом, словно боялась снова замкнуться в собственной раковине, никому не исповедавшись, не высказавши всё наболевшее, не дающее душе покоя. Ведь человеку часто именно такой почти случайный знакомый нужен больше всего на свете, когда можно безнаказанно поплакаться в жилетку, рассказать такое, в чём боишься признаться даже самому себе. Ведь незнакомый или полузнакомый человек всё поймёт, выслушает, не перебивая, не станет давать глупых ненужных советов и не потребует никаких объяснений. Случайный прохожий так же случайно исчезнет, растворится в людской толпе и никогда, ни разу в жизни их пути больше не пересекутся.

– Я думала, что вышла замуж удачно, – приступила Наташа к своим сокровенным думам. – Многие завидовали, да и все подруги то же самое говорили. Я сперва похохатывала над мужем, потому что он был с детства верующий и бабушка приучила его каждый день читать утреннее молитвенное правило, то есть зарядку для души на целый день. Ведь в нашей православной совдепии обычная физзарядка – это нормальное требование здорового тела, в котором здоровый дух. Помнишь: «Вздох глубокий, руки шире. Не спешите, три, четыре». А молитвенная зарядка для души – это уже позёрство. Не странно ли? Но я действительно так считала. Впрочем, больше всего подействовало стадное правило: а что люди скажут? а что соседи подумают? а как к этому любимое начальство отнесётся? Будто на этом свете мы живём только для соседей и для того «что люди скажут». В общем, я стала понимать всю призрачность и неустойчивость нашей жизни слишком поздно. Обычно в таких случаях я всегда слишком себя ругаю, мол, какая же дура была! Но ничего назад не вернёшь. Федюнчик у меня Лев по Зодиаку и любил некоторое позёрство, тем более, что Львам от роду положено так вести себя со щенячьего возраста. Вот я на беспричинное позёрство всё и сваливала. Считала даже, что у него с психикой непорядок и ребёнка от такого мужчины заводить опасно. А зря. Сынишка у меня родился прекрасный, три девятьсот. Орал мало. Подал голос, что появился и замолчал себе, как будто, так и надо. Я совершенно случайно заметила ранний интерес Терёшечки к литературе. Имя, конечно, не совсем православное, – усмехнулась она, заметив какую-то неадекватную мимику Дмитрия. – Полное имя – Тертий. Это один из учеников апостола Павла. Возможно, мне очень хотелось видеть будущего мужчину обязательно богатырём, а, может, ещё что. Я уже не помню. Только я не знала, что имя оказывает на человека существенное влияние. От фактов никуда не денешься. Но дело не в этом. Мальчик рос, как многие другие дети, а книги помогали мне его воспитывать. Как? Очень просто. Если ему попадала под хвост колючка, и ребёнок вовсю начинал капризничать, остановить его можно было только чтением сказки или занимательной истории. Вот уж действительно, каждый с детства сходит с ума по-своему. Моя свекровь – мужнина мамашка – окрестила Терёшечку очень рано и научила читать по-старославянски в три годика. Я не возражала. Думала, ребёнку нравится, значит, ничего плохого. Тем более, помощь бабушки в семье никогда ни кому ещё не мешала. И отношения меж ними были такими благодатными, пронизанными привязанностью, любовью, пониманием, что мы с Федюней удивлялись и просто по-белому завидовали.

– Знаешь, я тоже в этом не нахожу ничего плохого, – буркнул Дмитрий. – Моя бабушка тоже приняла деятельное участие в становлении моего характера и всех это устраивало. Так что, повторяю, прекрасные отношения бабушки и внука не несут в семью ничего плохого.

– Ничего! – вдруг взорвалась Наташа. – Ничего! Много ты понимаешь!

– Подожди, что ты сразу разошлась? – пытался успокоить её Дима. – Можешь спокойно и доходчиво мне, тёмному, рассказать, что ж всё-таки случилось? Или любовь бабушки приводит к летальным исходам? Я действительно ничего не понимаю, что могло у вас негативного в благополучной семье возникнуть?

– Что может случиться в этом пустом мире? – в голосе Наташи опять проявилась печальная интонация. – Просто мой ребёнок исчез.

– Как?! – ахнул Дима. – Просто так исчез и всё? Никто не знает где ребёнок и живой ли? А виновата, как я понял, во всём любящая внука бабушка, замышлявшая долго свои коварные шашни, но всё время притворяющаяся?

– Не знаю, – Наташа уставилась в камин, где тихо и успокоительно потрескивали дрова. – Однажды он просто не явился домой. Я позволяла мальчику уже играть со сверстниками во дворе, но никто не мог вразумительно сказать, куда делся ребёнок. А бабушка в это время тоже во дворе была, но не видела, оказывается, куда делся мальчик! Все кто там был, говорили что-то, типа: да видели, да был во дворе, да, играл с нами, а куда делся – не знаем. Сначала подумала, что мальчика похитили. Потом замучила, насколько могла, всю московскую милицию – только безрезультатно. Я места себе не находила. Ты даже представить себе не можешь, что я только не делала, чтобы отыскать ребёнка. Никакие органы не помогли, им это просто оказалось не под силу. Потом я начала винить во всём мужа, мол, у нормального мужчины дети не пропадают! И начала с ним ссориться. Потом бросила его. Конечно, глупо поступила, только не смогла почему-то с ним больше жить. Мой муж изобрёл для праздных расспросов теорию, что мальчик погиб в автокатастрофе. Во всяком случае, такой миф отгонял непрошеных любопытных. Но я знаю, мальчик мой жив! Я чувствую это. Именно поэтому я приехала сюда, когда узнала, где искать ответ. А узнала как бы случайно от свекрови, то есть, бабушке было известно откуда-то, где искать следы ребёнка, но больше сообщить она ничего не может или не хочет. Мы с тобой съездили в пещеру, чтобы получить этот ответ. И ещё один человек, коллега Фёдора по работе, тоже рассказывал мне про киммерийскую пещеру.

– В Грушевке? Потрясающе! – Дмитрий никак не мог прийти в себя от услышанного, даже по-собачьи тряхнул головой. – И что ты в этой пещере нашла? Ведь ты отсутствовала довольно долго.

– Почти ничего не нашла, но видела многое, – пожала плечами Наташа. – Там был вот этот рисунок на клочке бумаги.

Наташа развернула смятый тетрадный листок и протянула Диме. На нём была изображена улыбающаяся страшной кривой улыбкой монгольская или китайская рожа с вьющимися вокруг вместо волос змеями, как у эпохальной Медузы Горгоны. Пустые глаза маски казались живыми и толстый чувственный рот кривился ехидной улыбкой.

– Этот листочек валялся там? – Дима так откровенно удивился, что можно подумать не видел в жизни никогда ничего более занимательного.

– Этот рисунок нарисовал когда-то мой сын, – твёрдо чеканя слова, произнесла Наташа. – Терёшечка сделал рисунок, не видя предмета, не соображая о настоящем существовании такой маски. С ней работал мой муж в запасниках Гохрана, а ребёнок увидел эту рожу во сне. Представляешь? Признаться, если мне такое приснилось бы, то я тоже не сразу сумела б забыть такое видение. А сын всегда рисовал то, что приснилось. У меня до сих пор папка с его рисунками хранится. Не хватало только вот этой зарисовки.

– Говоришь, муж реставрировал маску, которую нарисовал сын? – голос Димы прозвучал как-то глухо, видимо от предчувствия ответа.

– Да. Работал именно с этой поганой рожей, – опять отчеканила Наташа. – Потом позвал меня помочь закончить работу с этой проклятой вещью. Я до сих пор себя ругала и ругаю, что устроила ему скандал на пустом месте из-за ребёнка. Именно поэтому согласилась помочь ему в работе, ведь думала, всё меж нами может наладиться. Не наладилось. Теперь я уже знаю, никогда не наладится. После очередного устроенного мной концерта, он как ошпаренный выскочил из дома и помчался на своём «Жигулёнке» по ночной Москве. В общем, попал в аварию, но уже в настоящую. Я отыскала его в больнице. Лишь перед самой кончиной он открыл глаза, совершенно осознанным взглядом посмотрел на меня, и успел произнести одно только слово: «У старообрядцев…». Что искать у старообрядцев: сына? ответа на разные вопросы? совета в поступках? Я не знаю. Признаться, мне сначала показалось, что Федя может, что-то другое произнёс, может, пытался в чём-то предупредить. Ведь около его постели в Склифе я провела бессонных трое суток. И даже прощения не успела попросить. Вот так погиб муж, пропал без вести сын. Я осталась совсем одна. И чтобы не сломаться, ударилась в работу, ведь я и так уже работала в Гохране. Меня допустили к этой поганой маске, благо, что с ней ещё оставался работать мужнин друг Сергей. Он-то и рассказал, какие каверзы можно ожидать от этого предмета. Успел рассказать.

– Тоже погиб? – ахнул Дима.

– Нет. Живой, – кисло прошептала Наташа. – Но лучше б умер. Право слово, я, когда пришла к нему в больницу, то чуть саму удар не хватил.

– Да что ты такое мелешь? – возмутился Дмитрий. – Желать человеку смерти?! Ну, знаешь!

– Знаю, знаю, – грустно улыбнулась Наташа. – Сергея заперли в «Столбы».

Реактивный психоз, неизлечимая стадия. Да ведь ты-то психолог, надеюсь, сможешь разобраться. Его сначала пытались вылечить в Алексеевской психушке. Не помогло. А в «Столбах» продержать могут всю оставшуюся жизнь. Я посмотрела, что он вытворяет и мне плохо стало.

– Выходит, ты считаешь себя виновной во всех этих, мягко говоря, жизненных неурядицах? – глаза у Дмитрия приобрели какую-то колючесть, вероятно, сказывался профессиональный навык.

– Не знаю, Дима, – устало и рассеяно произнесла его собеседница. – Но тогда мне казалось, что история с маской – дешёвая выдумка, русская страшилка. Куда уж там противу неё каким-то Фредди Крюгерам вместе с Дэном Брауном!

– Дэн Браун попал в страшилки или его «Код да Винчи»? – Дима уже явно старался проводить медицинско-дедуктивный анализ разговора. Ведь ничего в этом мире не случается просто так. И если встреча с Наташей – предначертание Свыше, значит, он должен обязательно использовать все свои профессиональные навыки, чтобы суметь разобраться в возникшей проблеме. И разобраться не только самому, а помочь мамочке разыскать малыша в любом его нынешнем состоянии. Ведь ничего в мире нет хуже неизвестности.

– Я долго, но безуспешно пыталась всё-таки доказать, что «этого не может быть, потому что этого быть не может», – Наташа даже ударила ладошкой по подлокотнику кресла. – И вот доказала. Тоже заработала благословление от маски. Чувствую, что жизнь вытекает из меня с каждым днём, с каждой секундой. Я просто на глазах старею и не знаю, как прекратить болезнь, если вообще ещё что-то возможно. А этот начальствующий фельдфебель – Иван Кузьмич – так до сих пор и не верит ничему. Считает, что Сергей с моим мужем попали под внеплановую раздачу слонов. Он вообще-то неплохой мужик, но что может понять отставной офицер в реставрационной работе или тонких связях с потусторонним миром, без сообщения с которым и работа не получается?

– Какой Иван Кузьмич? – деловито спросил Дима, пытаясь разложить сбивчивый рассказ по полочкам.

– Начальствующие органы Гохрана.

– Послушай, Наташенька. Ведь не может же быть, чтобы обыкновенная маска…

– Может, – перебила девушка. – Ещё как может. Я тебе уже рассказывала, что совсем недавно так же как ты думала. Да и необыкновенная она вовсе, я тебе говорила. А когда сумела всё же вникнуть в суть ритуального предмета, тут же решила разыскать своего старинного друга Ефрема Милетина. Он в давние времена был одним из любимейших учеников Галины Шаталовой, которая до сих пор круто занимается экстрасенсорикой, полтергейстами, летающими тарелками и прочими аномалиями. В общем, эта дама заработала себе, чуть ли не мировую известность и сумела привить любовь к необыкновенной профессии своим любимым ученикам, в число которых попал мой знакомый Ефрем Милетин. Вся беда в том, что я давно уже потеряла с ним связь. Мы ничуть не ругались и не расходились во взглядах. Просто как-то случилось, что перестали общаться. На его поиски я потратила семь потов, но, слава Богу, что не семь лет и не пришлось стаптывать семь железных башмаков, как водится в сказках. Причём, в розысках мне помогла память: я вспомнила, что Ефрем с юных лет интересовался тибетской медициной.

– Слушай, он случайно, не тот ли профессор, что читает лекции по древним мистериям и мистической истории России в Первом медицинском? – поинтересовался Дима.

– Именно он. Именно там я его и откопала, – кивнула Наташа. – О нём уже тогда ходила молва, как о человеке, наполовину состоящем из Гудвина Великого и Ужасного, наполовину из Парацельса и Авиценны. Но, в сущности, это был добрейший человек, несмотря на его природную экстрасенсорику. Этот дар, к сожалению, многих растлевает, превращает в живых зомбированных монстров. Но Ефрема Бог помиловал.

– А почему ты о нём говоришь в прошедшем времени? Он умер? – осторожно спросил Дмитрий, хотя сам уже предугадывал ответ.

– Да. Никто не знает истинной причины его смерти, – Наташа сделала непроизвольную паузу, но потом всё-таки договорила. – Ты будешь первый, кто узнает всю правду, происшедшую с профессором.

– Слушай, девочка, – Дима делано нахмурился. – А не носишь ли ты в себе отрицательный энергетический заряд? Может быть, никакая маска тут не задействована, а виной только твоя психика?

– Не знаю. Собственно, не может человек быть либо исключительно положительным, либо безвозвратно отрицательным, – Наташа на секунду замолчала, потом снова вернулась к воспоминаниям. – В общем, это другая тема. Я ещё не всё рассказала. Мне повезло застать Ефрема в квартире одной из почитательниц его таланта на шабаше экстрасенсорных личностей с горящими глазами, определяющими на расстоянии энергетических вампиров и положительную творческую энергию человека. Но на таких сборищах обычно дамочки таинственным шёпотом с выпученными глазами сообщают, что великолепно владеют парапсихологией и всеми разделами наук, начинающимися с таких же четырёх букв. Я у этих специалистов обычно стараюсь узнать, какое таинственное происхождение имеют «пара-воз» или «пара-ход». Под каким-то благовидным предлогом я утащила Ефрема из этого, безусловно, любопытного общества и мы отправились на поиски пристанища в каком-нибудь кафе или ресторанчике. Благо, что сейчас этого добра в Москве хватает. Мы выбрали очень даже уютный подвал на Разгуляе. Самое важное, что там никто не мешал. С первых же моих слов глаза Ефрема жадно загорелись, он слушал не прерывая. Но потом вдруг опустил голову и долго сидел, молча помешивая ложечкой давно остывший кофе. Наконец, довольно странно посмотрев на меня, сказал, что готов осмотреть маску с помощью энергетической рамки и ещё каких-то мистических прибамбасов, но на это потребуется не менее двенадцати часов. И мимоходом обронил также, что сын мой жив, что с ним всё нормально. Но не сказал когда я смогу его хотя бы увидеть или узнать что с ним. На следующий день я обратилась прямо к Ивану Кузьмичу с просьбой оформить пропуск нужному нам человеку. Он сначала категорически не хотел, мотивируя тем, что никому постороннему находиться в Гохране ночью не разрешается. Это действительно, правда. Я уже думала – всё пропало. Однако начальник милостиво согласился пустить постороннего с условием, что будет до конца опытов рядом с экстрасенсом. Я очень обрадовалась, сразу же согласилась, и к концу рабочего дня Ефрем Милетин был уже на месте. Пунктуальность в мужском характере – всегда неплохое качество. Но Ефрем к тому же, поставил ещё одно условие: я должна была оставить мужчин с маской tet-a-tet до утра. Он, видимо, хотел, чтоб ни одна живая душа, ни одна случайность не помешали ему общаться с аномальным предметом. И странное дело, начальника управления это вовсе не касалось, он оказался совсем не лишним. Мужское доверие, так сказать. Мне, признаться, было немножечко обидно, но я всё же уяснила тогда, с вами мужиками иногда спорить бесполезно. Жаль только, слишком поздно поняла. Ефрем оглядел рабочий стол, предоставленный ему на ночь для работы, презрительно хмыкнул, совершенно машинально почесал макушку, что-то соображая и прикидывая. Видимо, по его профессорским соображениям «лаборатория» годилась только для подготовки, но никак не для психологических лабораторных опытов. Однако за неимением лучшего приходилось привыкать к существующей неразберихе и хаосу. Иван Кузьмич, как всегда в воинской форме без погон, расположился в кресле напротив. Казалось, ни годы, ни жизненные неурядицы не накладывают на его внешний вид никаких негативных отпечатков. Единственно, что прибавилось нового, это висевшая на груди повязка чёрного атласа для больной руки. Он часто теперь держал правую руку в повязке и только иногда вынимал, чтобы размять. Вот и сейчас сидя в кресле, он разминал пальцами кисть правой руки. Видимо, перелом не прошёл всё-таки даром. Ефрем Милетин ничем на первый взгляд, не отличающийся от обыкновенного человека, казался всё же каким-то необычным. Впрочем, каждый человек в этом грешном мире необычен и каждый представляет собой личность. Весь вопрос – как представляет? Приятели подшучивали над Ефремом, что невозможно-де ходить в «протоколе» везде и всегда, так только депутаты ходят; ездить на восемьсот сорок пятом БМВ, с откидывающимся металлическим верхом, на таких только олигархи катаются. К тому же, производить на всех окружающих только благотворное впечатление, которое ни одну уважающую себя даму не оставит равнодушной! Для многих это казалось в диковинку, но не для настоящих ценительниц мужской красоты. Вот для них-то Ефрем и выкристаллизовал свою постоянную линию поведения. В этом ему помогла и неординарная профессия. А дамы экстрасенсу нужны были в основном, чтобы наладить медиумную связь с потусторонним миром. Известно ведь, что физиология любой женщины располагает такими связями, которые мужчинам не скоро даны будут, а, может, и вовсе не предвидится таких природных подарков. Можно сказать, пользоваться расположением дам в своих интересах несколько неэтично, только что не сделаешь ради выполнения поставленной задачи! Поэтому настоящий мужчина в результате, как настоящий гений без кастрации некоторых физических и духовных сил состояться попросту не способен. Значит, каждому в жизни, коль желает предстать настоящим, приходится жертвовать чем-то, от чего-то бежать и наоборот. Сегодня Ефрем оставил протокольный костюмчик дома по случаю внеочередного выезда на ночную работу, но «гаврилочку» всё же нацепить не забыл. Всё-таки джентльмен выглядеть обязан – такова не прихоть, таковы жизненные правила. Тем более ехал на работу к даме и не просто даме, а которая обязательно стала бы его женой, если к моменту их знакомства не была уже замужем. Поэтому пути немного разошлись, только не навсегда. Наташа тоже чувствовала отклик в сердце мужчины, а для любой земной женщины – это действительно очень важно. Жизнь – весёлая штука, лепит либо любовные треугольники, либо раздаёт безоглядно одиночество, превращая тем самым себя в бессмыслицу. Вот такая весёлая мешпуха, как любят говорить «русские» евреи с американского Брайтон бич.

– Компьютер включен, – показала Наташа на письменный стол, где стоял «Ситроникс», маскируясь под Пентиум – 4. – Через него можно будет пропустить все данные, полученные от испытуемого объекта. Не знаю, может вовсе не моё дело, но почему я обязательно должна вас покинуть? Мужчина, как правило, зачастую не может выполнить самых простых дел, которые любая женщина выполняет в несколько секунд. Вы оба много потеряете, если будете настаивать, чтоб я покинула кабинет.

– Понимаешь, Наташа, – задумчиво начал объясняться Милетин. – Понимаешь, женщина – это несравненно хорошо или даже отлично, но я как профессионал могу с точностью утверждать, что только в поэтическом образе любая «коня на скаку остановит и в горящую избу войдёт». В нашей ситуации это просто не реально. К примеру, почему социологи всего мира признали, что женщина за рулём – вооружённый убийца?

– Ну, знаешь…

– Знаю, знаю, поэтому и говорю, – Ефрем утвердительно поднял указательный палец вверх. – Я сам неоднократно наблюдал, как женщина ведёт себя за рулём автомобиля. Да, она водит спокойнее! Да, она меньше наглеет на дорогах! Да, она не столько пьёт за рулём, как мужчина! Да, она более терпелива и старается не сорваться с тормозов! Но это всё на спокойной дороге. Любая в критической ситуации бросает руль, хватается за голову и издаёт неординарные звуки, не мешающие произойти автомобильной стычке. Мужчина же наоборот пытается до последнего вывернуть, вырулить, вписаться, разъехаться. И это чисто мужская физиология. Я к чему это говорю? Нас с Иваном Кузьмичом ожидает психологическая работа, очень похожая на шоферскую. И если вдруг предстоит испытать экстремальную ситуацию, нам некогда будет спасать ни тебя, ни друг друга. Хотя, больше чем уверен, мы выкрутимся из любых казусов, а вот ты можешь не просто помешать, а сорвать всё к какой-то бабушке. Так что извиняйте, мадам. А вот она, – Милетин кивнул на маску, – тоже своего рода дама. Так что без женщин не останемся, будь уверена.

Оба его слушателя одновременно посмотрели на деревяшку, которая так и красовалась на мраморном бюсте Алексея Толстого. Можно подумать, что маска сама себе выбрала гнёздышко и не собиралась его менять. Вот разве что очень хорошо и вежливо попросят… но и тогда ещё посмотрим! Правильно пока утверждают, что женщина здесь не одна, только кто из присутствующих настоящая женщина, а кто нет – обсуждению не подлежит…

Мысли маски одновременно пронеслись в головах обоих мужчин. Они, как настоящие джентльмены, постарались от этого поскорее отмахнуться. Нечего мозги пустыми соображениями утруждать, тем более, продиктованными какой-то деревяшкой, хоть и энергетической.

Багаж у Милетина был не особо секретный, так себе. Рамка энергетическая, приставка к компьютеру, опутанная клубком проводов, блок дисков DVD для записи и прочая карандашно-бумажная мелочь. Что ни говори, а без этого никак не обойтись при любой работе.

Присоединив приставку к компьютеру, Ефрем принялся разматывать клубок проводов, на концах которых позванивали металлопластмассовым звоном многочисленные датчики. Но прежде чем прилеплять пришлёпки к деревянной физиономии китайско-монгольской древности, он просто поднял руку и подержал ладонь открытой в нескольких сантиметрах от маски. Меж рукой и ритуальным предметом не проскочила молния, не заволновался воздух, не раздалась таинственная музыка, но экстрасенс вдруг весь сжался, как нахохлившийся ёжик, отдёрнул руку, даже вообще сделал несколько шагов в сторону.

Наташа пока ещё не спешила уйти с поля будущего боя с любопытством наблюдая ход развивающихся событий, если они, конечно, развивались. Во всяком случае, Ефрем бросил размотанные провода и принялся пальпировать себе виски. Может быть, за короткий миг общения маска сумела проникнуть в персональную человеческую психику и предварительно там порыться, разумеется без спросу. Или же наоборот, экстрасенс сумел увидеть что-то такое, от чего ему сразу же стало не по себе. Не бросить ли всё к лешему, пока беды не случилось? А с другой стороны, ведь обещал он Наташе разобраться с этим конденсатором неизвестно какой энергии. Может именно он поможет вернуть ей мальчика, потому что для любой матери потеря ребёнка – самое неизбывное горе. А если Ефрем способен разобраться и, может быть, даже помочь, то почему бы и нет?

Вытерев мигом вспотевшие руки о пиджак, Милетин подобрал провода и снова стал подбираться к ритуальному монстру. По тому, как он присоединял к поверхности маски нужное количество датчиков, по внимательному взгляду, уделяемому ей, Ефрем уже не считал это произведение ритуального искусства неодушевлённым предметом. Кто знает, вдруг он прав и вдруг маска действительно является конденсатором биологической энергии!

С недавнего времени Наташа поняла, что так и есть на самом деле, ведь существует множество случаев в истории, когда простая икона в простом храме вдруг становилась чудотворной и, коснувшись её, исцелялись многие. Люди в церковь приходят молиться, с молитвой выплёскивается огромная внутренняя энергия человека, которая оседает в иконах. К тому же на теле земли присутствуют белые энергетические пятна жизненной биологической энергии, соединённые в свою очередь с такими же потоками космоса.

А икона – не просто окно в мир потусторонний, она писана на доске, которая живёт ещё многие годы и века, потому как срубленное дерево не умирает. Вот и впитывает в себя доска биологическую энергию, которая выливается вдруг на прикоснувшегося к иконе болящего. Человек выздоравливает, а ранее неизвестная икона зовётся отныне чудотворной. Не является ли деревянная маска такой же иконой, только собирающей вовсе не положительную энергию? Ведь недаром же в эпосе любой страны поминаются ручьи живой и мёртвой воды, которая не может возникнуть ниоткуда, а так же и пролиться в никуда. Значит, всё это где-то существует, вот только человек давно потерял доступ к обычным для него раньше вещам.

Эти мысли посещали Наташу довольно давно, но в определённую форму вылились только сейчас. Причём, мысли выглядели как спасательный круг или соломинка, потому что человек живёт в материальном мире и не всегда способен мыслить духовными категориями. Не говоря уже о том, что почти никто не знает, как присоединиться к положительным космическим потокам.

Относительно маски, аккумулирующей отрицательную энергию, сомнений не оставалось. А такой расклад происходящего объяснял многие вещи, творящиеся вокруг маски: почему свихнулся Сергей, почему разбился Федя, почему пропал ребёнок. Но почему всё-таки? Может, утром что-то прояснится. Наташа снова с надеждой посмотрела на Ефрема, копающегося в своей электронной приставке к компьютеру.

– Не пора ли нас оставить наедине с предметом? – подал он голос.

– Да, конечно, – кивнула Наташа. – Завтра раньше двенадцати никто не покажется, Иван Кузьмич знает. Вернее, я покажусь, Но постараюсь не помешать, если опыты ещё не будут закончены.

– Опыты? – усмехнулся Ефрем. – За такие опыты сам Леонардо да Винчи отдал бы все свои тайны, изобретения и знания. Это вовсе не опыты. Даже не «Код да Винчи», о котором соизволил упомянуть Дэн Браун. Впрочем… я завтра скажу, что это такое. По-моему, тебе до утра и так скушно не будет. Приедешь домой, включи обязательно телевизор.

– Зачем? – фыркнула Наташа. – Я его давно уже не смотрю, потому как ничего кроме рекламы памперсов, меховых прокладок с крылышками и какого-нибудь три энд в одном ничего не увидишь. Хотя меж рекламами вклинивается иногда, какой ни есть мексиканский сериал мягко переходящий в русский, но смотреть такое – себе дороже.

– Напрасно ты чешешь всех и вся под одну гребёнку. Но что поделать, женская доля сказывается, – Ефрем исподтишка взглянул на девушку, стоявшую чуть в стороне и прикованным взглядом рассматривающую ритуальную деревяшку так и не снятую с бюста писателя. – Впрочем, женщина, если она настоящая женщина, всегда права, и только человеку свойственно ошибаться.

Ефрем рассчитывал, что Наташа ответит на его шпильку тоже чем-то шутливым, как бывало меж ними раньше, но в этот раз девушке было не до проходных никчёмных шуток.

– Знаешь, – задумчиво обронила она. – Кажется, надо снять эту образину с памятника. Не находишь? Да и гипсовый бюст на гранитном постаменте здесь не к месту.

– Так, – крякнул Иван Кузьмич. – Уборкой, перестановкой мебели и прочей ерундистикой раньше заниматься надо было. Теперь – марш домой телевизор смотреть. Сегодня вместо мексиканских сериалов будут показывать полудокументальный фильм о пожаре Останкинской телебашни. Я этим тоже давно интересуюсь.

– Что?! – Наташа даже закашлялась.

– Что слышишь, – улыбнулся Милетин. – Телевизор иногда всё же смотреть рекомендую. Не всё плохо, что хорошо и не всё хорошо, что плохо. О происшедшем пожаре Останкино много говорили, когда башня горела. Но потом вдруг все очень дружно замолчали. А дело-то вовсе не кончилось. Иногда даже Леночка Ищеева забыв про свой «Принцип домино», рассуждает об историческом пожаре. Ведь правда же, такого ни в одной стране ещё не было, да вряд ли будет, потому что это случиться может только в России.

– Ладно, в философствовании не нуждаемся, – попыталась отбояриться девушка, да не тут-то было. Её давнишний знакомый решил на прощание пространственную лекцию прочитать.

– Вот ты в этом вся, – усмехнулся Ефрем. – Мы в институтах не учились! куда уж нам! как-нибудь без вас разберёмся и т. д., и т. п. А ты послушайся всё-таки дельного совета, ведь не в стране баранов, в стране советов живём. Так вот. В сегодняшней передаче, правда очень осторожно и с оглядкой на общественное мнение, будет затронута проблема возникновения давнишнего пожара, я тоже об этом слышал. Хочешь сказать, мол, какая тут проблема? Пожар – стихийное бедствие, все это знают. Отгорело и всё. Так о чём ещё говорить? Но большинство нашего народа знает также, что ничего просто так или случайно в этом мире не происходит, – Ефрем даже рубанул воздух ребром ладони в подтверждение своих слов. – И пожар этот возник не просто так! И кто-то землю избавил от почти уже вспыхнувшей Третьей Мировой! Проблема и меня тоже касается, то есть моей науки, потому как не обошлось без помощи извне.

– Эта помощь связана с экстрасенсорикой?

– Да. Сейчас это так называется, – разговаривая, Ефрем продолжал копаться в настройке оборудования. – Давно известно, как горшок ни назови – хоть вазой, хоть писсуаром, – а он горшком так и останется. О пожаре я расскажу тебе как-нибудь потом, когда с изначальной информацией тебя наше родное телевидение познакомит. Или спросишь у начальника, – кивнул он на Ивана Кузьмича. – Скажу только, всё это происшествие напрямую связано с нами мегалитическими мистиками. Вот такие, брат, дела!

Ефрем опять покопался в своём нехитром багаже и вытащил маленькую коробочку из нержавейки. В таких посудинах доктора хранили шприцы в те времена, когда они были совсем даже не одноразовыми, а настоящими стеклянными. Положив коробочку на левую ладонь, Ефрем принялся делать вокруг неё пасы правой, с откровенной лукавинкой во взгляде косясь на девушку и её начальника.

Те спокойно наблюдали за фокусами домашнего иллюзиониста, не выказывая никаких женских «ахов», ни мужских «охов». Тогда маэстро картинно отставив мизинец в сторону, снял металлическую крышку и пред взором уважаемой публики из коробочки вылезла чёрная бархатная роза. Головка цветка выросла прямо на глазах. То ли она расправлялась после сжатия в металлическом гробике, то ли требовала восхищения, внимания и признания за ней права величаться настоящей царицей роз.

– Ничего себе! – не выдержал Иван Кузьмич. – Чёрная роза! Такого попросту не бывает!

– Бывает! Вот такая розочка у всех мегалитических мистиков служит антенной для связи времён, народов и прочей исторической чепухи, – пояснил фокусник. – «Чёрную розу, эмблему печали, в подарок последний тебе преподнёс…», – промурлыкал Ефрем, стараясь отвлечь присутствующую даму от прилепившейся к ней метафизической грусти. Она подошла к приятелю, внимательно разглядела лепестки цветка и подняла глаза:

– Очень похожа на настоящий цветок. Действительно, смахивает на живую, если бы не траурный цвет.

– Эта роза действительно живая, – поморщился Ефрем как от зубной боли. – Ещё какая живая! Сейчас не время, да и не место рассказывать, через какие тернии она выползла к жизни. Потом как-нибудь. Всё потом. Просто время не остановишь. И в связи с вышеизложенным, – экстрасенс снова картинно и официально шаркнул ножкой, – в связи с вышеизложенным не смеем вас, мадам, дольше задерживать в нашей неприхотливой компании.

– Вы только пожар мне здесь не устройте, как в Останкино, а то сгорит Москва, не успеешь оглянуться, – и Наташа отправилась домой разыскивать по телевизионным каналам «Сагу об Останкино». Может быть, программа должна называться совсем по-другому, но это название очень уж завораживало и обещало преподнести знакомство с инфернальным, даже Зазеркальным таинственным миром. Хотя какой он к лешему таинственный? Для его обитателей мы – такие же таинственные и непредсказуемые, это точно.

Дверь за Наташей глухо лязгнула железными петлями и успокаивающая, добрая, ленивая тишина принялась медленно, но методично заполнять уже отвоёванное когда-то пространство. Начальник Гохрана молчал, всё так же растирая кисть правой руки. После снятия гипса у него появилась такая непроизвольная машинальная привычка.

Милетин забормотал под нос какую-то очередную проходную песенку, чтобы рассеять вязкие волны тишины, но это пока плохо получалось. Он закрепил на приставке к компьютеру чёрную эмблему печали, снова подошёл к ритуальной роже явно монгольского типа и попытался закрепить ещё пару датчиков на змеях, вьющихся вокруг головы.

Тут же послышалось шипение и к ногам Ефрема откуда-то сверху из-под пространства шлёпнулась живая змея. Настоящая. Как две капли воды похожая на деревянные изображения, вьющиеся вокруг ритуальной физиономии. Милетин обалдело захлопал глазами. Змея относилась, наверное, к подвиду не очень агрессивных, потому что тут же попыталась смыться с глаз долой и заползла куда-то под металлические стеллажи.

– Ничего себе! – ахнул экстрасенс и тут же оглянулся на скромно молчащего начальника управления. – Вы видели?

Иван Кузьмич встал с кресла, осторожно, уже ни каким не парадным шагом, а скорее боясь нарушить покров тишины стуком каблуков, подошел к гранитному постаменту. Вдруг откуда ни возьмись, в его левой руке блеснула сталь кортика, и отставной офицер полоснул воздух над головой гипсового бюста писателя. Снова послышалось шипение, и ещё одна змея уже рассечённая сталью кортика надвое шлёпнулась у стены.

– Ничего себе! – автоматически повторил Ефрем. – Вы, Иван Кузьмич, я вижу, знаете, с кем имеете дело. Мне не придётся объяснять что нужно для работы и зачем?

Начальник молча кивнул, подошёл к трупу змеи, рассечённой надвое, потрогал носком сапога мёртвую рептилию и снова обернулся к экстрасенсу:

– Вы знаете, Милетин, а ведь это горная гадюка.

– Ну и что? – не понял Ефрем.

– Что-что, – проворчал Иван Кузьмич. – Это единственная крайне активная и очень ядовитая змея на Земле. В горах такая тварь делает прыжок на подвернувшееся живое существо, наносит укус. Животное или человек через несколько секунд сыграет в ящик, а змея напивается ещё тёплой крови убитого, тут же рожает несколько змеёнышей и умирает. Что поделаешь, у неё такое развитие.

– Интересно. Но откуда вы всё это знаете? – поинтересовался Ефрем. – Я, например, никаких животных, кроме своей домашней кошки не знаю. Даже ни разу в жизни не наблюдал знаменитых кошачьих совокуплений, хоть об этом мало кто не говорит между делом. А тут змея, да ещё какая!

– Кошка говорите? То есть, никаких домашних животных, кроме кошки, не признаёте? – Иван Кузьмич немного задумался и почти серьёзно, с задорной искоркой в глазах, взглянул на собеседника. – А знаете, Ефрем, я вам на сегодняшнюю ночь прозвище придумал: Котёныш. Не будете возражать? Если прозвище понравится, можете оставить его на всю оставшуюся жизнь.

– Котёныш? Как знаете, – пожал плечами Ефрем. – А зачем это? У нас в России прозвища давно уже не в моде, разве что среди всякой там блатной или тюремной братии.

– Вы неправы, – утвердительно сказал Иван Кузьмич. – Всегда на Руси существовали домашние ласковые имена. Их называли рекло. Так вот, было домашнее рекло, а второе имя давали при мистерии крещения, о котором знать никому было нежелательно, потому как имя человека может быть чёрным магом использовано. В общем, человек всегда имел несколько имён, по которым вырастал его характер. Разве это плохо? Иногда даже самому интересно взглянуть на себя со стороны. Помогает. Что же касается меня, видите ли, мне один из моих близких знакомых однажды тоже мне прозвище с лёгкой руки приклеил – Окурок. А потом мне самому понравилось, как ни странно.

– Вы?! Окурок?! – весело засмеялся Ефрем. – В два метра ростом! Хорош окурочек, нечего сказать!

– Вот именно, – кивнул Иван Кузьмич. – Вы будете Котёнышем, потому что первая гадюка не смогла вас укусить. Сделайте одолжение, примите на сегодня отличающее вас прозвище.

– А ведь верно, – сразу посерьёзнел Милетин. – Вы убили одну из этих оживших змей, так что это никакие не воображаемые образы. Подумать только, посредине Москвы редкие горные гадюки! Красота!

Он тоже подошёл к разрубленной змее, но трогать её башмаком не стал. Мало ли какую каверзу могла подкинуть маска? Допустим, ожившая деревянная змея могла ещё не совсем подохнуть и нанести смертельный укус, как Вещему Олегу.

Глава 11

Собственно, как князь Олег прибил щит на ворота Царьграда, про это вспоминают гораздо реже, чем про его смерть от укуса гадюки.

Размышляя таким образом на несколько отвлечённые темы, Милетин взглянул на ритуальное изображение ритуальной религии и ему показалось, что деревяшка тоже ритуально улыбается, мол, все наши встречи ещё предстоят этой ночью и никто ещё не укрывался безнаказанно от воли мистической маски.

– Ну что же, Котёныш, так Котёныш, – пробормотал Ефрем. – Это даже неплохо и оригинально.

Иван Кузьмич оглянулся в сторону монитора и ещё раз обалдел. Оттуда, прямо с экрана на него надвигалось пространство, которое росло, увеличивалось, охватывало всё существующее пространство вокруг. А, может, просто он сам превращался в карлика, гуляющего по лесному нагорью? Во всяком случае, пространство, появившееся с экрана компьютера, проглотило Окурка как удав подвыпившего кролика. Потом возникшая подушка плотного воздуха разорвалась на тысячи молекул под звук тоже ритуальной порванной струны и тут же соединилось с утраченными звуками, ударив Ивана Кузьмича по вискам звуком этой порванной струны, очень похожим на пинок прохорем по копчику, а вовсе не на струнную музыку.

Не менее удивительные ощущения испытывал и Котёныш. Ефрем действительно почувствовал себя беспомощным котёнком, выброшенным в поток бурной реки. Только котёнок не умел плавать и принялся бешено колотить то ли по воде, то ли по воздуху передними лапами. В следующее мгновенье он с маху упал животом на какую-то кочку и застыл, но ненадолго. Ведь никаких кочек на гладком полу в хранилище не было! Сознание ничуть не оставило новоиспечённую лягушку-путешественницу, более того, заставляло поверить в возникновение другого запредельного или параллельного мира. Во всяком случае, первое, что Ефрем узрел пред светлыми очами, это обыкновенная лесная незабудка, голубенький маленький цветочек с пятью лепестками, одиноко торчащий на маковке кочки, куда он приземлился, но умудрился не помять маленький полевой цветок.

– Надо же, – пробормотал Ефрем. – Первое, что встречает меня в новоиспечённой сказке, как страшного зверя, – Аленький цветочек. То есть голубенький. Попробуй теперь в сказки не поверить! Но каких напастей ожидать со всех сторон?! А, не всё ли равно. Лучше так, как есть – Незабудка. Кочка. Лес. Интересно, что же дальше? И где Иван Кузьмич? Или он, как начальник, избавлен от таких вот удивительных приключений? Но, в сущности, никакого приключения не должно случиться. Это не предвидится законами природы и никакой инфернальной маске своевольно не перевернуть законы бытия, будь она хоть трижды дьявольской! Недаром ведь древние пророки утверждали, что никакое адское создание не сможет забрать душу человека по своей дурацкой прихоти или хотению.

Котёныш поднял голову, осмотрелся. В общем-то, ничего удивительного, только не ожидал он, что его самого вдруг вот так запросто забросит в какое-то иное измерение. Ефрем знал о существовании параллельных миров и о человеческих связях меж ними, о мостах, по которым можно переходить из одного мира в другой. Но при всей своей готовности не ожидал ничего такого насущного.

Тут же в голову пришла совершенно посторонняя мысль, что вот-де он, Котёныш, какой умница! Прямо предчувствовал чего-то необычного от маски и отправил девушку домой. А если бы она здесь оказалась? Мало ли что может случиться? Нет, скорее всего, не оказалась бы, – возразило его второе «я», – ведь ни Ивана Кузьмича, ни вообще живых здесь нет, не было и не будет.

И тут в высоких кустах, за которыми виднелся перелесок, послышался треск, топанье и фырчанье каких-то зверей. Ефрем огляделся. Он находился на духмяной, окружённой со всех сторон перелеском поляне. Куда ни побеги – лес. Но ведь из этого леса доносится топанье копыт, фырканье и ещё что-то непонятное, похожее на конский запах. Котёныш, когда ещё оставался земным Ефремом, не раз ездил на «Беговую», где с детских лет увлекался конями, поэтому конский запах ему был известен.

– Что за напасть такая? – прошептал он чуть слышно, но голос его раздался в лесу, как ауканье заблудившегося малыша, довольно громко. Даже звук в этом мире совсем другой. Хорошо, что воздух земной, деревья, трава, облака на небе. Значит, разобраться пока надо, куда с позволения маски его занесло и есть ли выход из сложившейся ситуации.

– Котёныш! – тут же послышалось из-за кустов, будто возвратилось лесное эхо, только с его домашним прозвищем. – Котёныш!

Треск сучьев усилился и прямо на поляну вывалился Иван Кузьмич, волоча за собой в поводу двух пятнистых мулов. Если бы не его великий рост, Ефрем никогда не угадал бы в бородатом не малого росту дикаре со звериной шкурой на плечах и лохматом малахае, надвинутом на брови, бывшего знакомого офицера Советской армии.

– Окурок!! – подавился Ефрем чуть ли не истеричным хохотом. – Точно Окурок! Ой, умора! Теперь я доподлинно знаю, что тебе идёт это прозвище Ты откуда? А коней где взял?

Куча вопросов и хохот Котёныша ничуть не смутили Окурка. Главное, что они оба не потерялись! И кони есть. А что там дальше будет – время покажет. Во всяком случае, здесь пока не видно ни диких зверей, ни горных гадюк, хотя над вершинами деревьев в северном направлении вырисовывались какие-то нагромождения залесённых холмов. Но это далеко. Главное – нашлись! Новым друзьям всё же пока не удалось ни поговорить, ни обсудить свалившееся на них непрошенное путешествие в неизвестный мир, потому что из-за кустов снова послышались какие-то явно человечьи голоса. Окурок ловко стреножил недоуздками приведённых с собой коней, сделал знак Котёнышу, чтоб молчал и подался к кустам, откуда слышались какие-то возгласы.

Приятели осторожно раздвинули ветки разлапистого вересника и обнаружили перед собой обрыв глубиной метров двадцать, где обозначилась настоящая протоптанная по суглинку лошадями дорога. Даже колея с ухабами от телег виднелась в некоторых местах.

По этой проезжей тропе, тянущейся меж двух залесённых кедрачом сопок, шагали два человека. Легко сказать два, а лучше – полтора, потому что по дороге шёл старец, опираясь на вышкуренную суковатую жердь, отмерявший лаптями не одну версту, поскольку длинная льняная рубаха у него давно уже пропиталась пылью и просолилась потом, а всклоченная седая борода с гривой таких же волос на голове давно не ведали гребёнки.

Рядом со стриком семенил босоногий мальчонка, тянущий не много меньше, чем на полчеловека, в такой же льняной, но короткой рубашонке, из-под которой выглядывали портки в белую и синюю полоску, как и у деда, однако до лаптей малой, выходит, ещё не дорос. Зато дорос до безрукавки, которой у старика не было. Этих двоих путников тоже было прекрасно слышно, видимо воздух здесь был такой необыкновенный усиливающий обычные звуки.

– Чё ж ты всё беломорье да беломорье? – послышался явно старческий голос бородатого деда. – Лико, вон тамо-ка Сынташта в Тобол токмо впадат, а тот дале в Иртыш, а Иртыш в Обу, а та, сердешная, уж опосля в Беломоре-то. Токмо оно Студёное, не как у греческих прихожан.

– Не, диду, мне-ка греческо не любо, – замахал руками мальчик. – Мне в Ойкумену на море надо-тя.

– Чё ж ты всё море да море? – повторил старик. – Ну-кось, было бы море где, ежели не реки, а? Было бы царствие греческо, ежели бы к нам ихные купчишки не шастали?

Старик приложил вдруг руку козырьком к глазам и стоял так некоторое время, выглядывая что-то вдалеке.

– Вона в Аркаим опять-таки псы восточные чинчикуют. Веры поди-гляди надобно. Учиться едути, поди, в Греции ничево не хватат. Ну, да-ть пущай, от нас не убудет. А животины у них каковские!

– Диду, диду, – запищал малец, – я тож-ть хочу позырить.

– Ну-ну, до дому потерпишь, – отмахнулся дед.

Но малец настолько заразился идеей прям сейчас взглянуть на какой-то прибывающий караван, что одной ручонкой таскал деда за рубаху, а второй за заскорузлую ладонь.

– Чё ж ты базлашь, понивень? [48]  – заворчал дед. Но, видя, что малец не отстанет, поднял-таки его на закорки, чтоб он разглядел молодыми глазёнками идущий где-то караван.

Спрятавшимся гостям и самим стало интересно взглянуть на купеческих греческих странников. Котёныш приподнялся с земли и поглядел в ту сторону, куда уставился малыш, сидя на плечах у деда. Прохожим с дороги его не было видно из-за кустов, да и не глядели они сейчас по сторонам. А видок этого мира, куда они попали то ли с помощью биологического антенны-цветка, то ли по прихоти маски был великолепен.

Внизу, под взгорьем, откуда смотрели путешественники, простиралась на много вёрст красивая малозалесённая долина, вокруг которой, словно ёжики, столпились сопки покрытые сосняком, кедрачом, берёзами, вперемежку с ольхой и вересником. Долину разделяла пополам речка. На пойменных лугах мирно паслись стада коров, овец и ещё каких-то необычных животных.

Все, конечно, держались поближе к речке. Дед её Сынташтой, кажись, окрестил. Прямо в центре долины река разделялась на два рукава и за скалистым холмом смыкалась снова. На остров через оба протока были перекинуты мосты, а окружённый рукавами реки холм пестрел диковинными застройками. Очень хорошо отсюда просматривалась дорога, окружавшая скалистый курган, окольцованный стенами, и заканчивающаяся на самом верху, где венцом было строение похожее на деревянный средневековый замок. Правда, замком его можно было назвать с большой натяжкою, потому как место, судя по всему, находилось в России, а замков на Руси отродясь не бывало.

Ни на вершине холма, ни чуть ниже никого из людей не наблюдалось, лишь только у подножия холма, где проходила высокая наружная стена с башнями, копошились какие-то людишки, очень похожие издалека на муравьиное семейство. А по одной из дорог к мосту через речку подходил торговый караван. Среди навьюченных лошадей, быков, тянущих парами огромные брички, нагружённые втрое, виднелись несколько важно выступающих верблюдов.

Настоящих.

Вот этих-то животин и узрел издалека дедушка. А теперь и малой внучек удостоился. Но караван сразу в город допущен не был. Из крепостных ворот вышли какие-то люди в длинных одеждах и показали караванщикам на поляну перед городской стеной, где один над другим громоздились множество деревянных строений, похожих на специальный гостевой посёлок. Караван свернул в пригород и скоро прибывшие с ним иноземные гости принялись разгружать привезённый товар и распихивать тюки по предоставленным им деревянным домикам.

– Охти меченьки! – только и смог воскликнуть малыш. – Басурманы на Русь за умом приезжают!

– Вот те ох, – отозвался дед. – Нут-ко слазь. Дома зверьё энто поглядишь. А басурманов не трожь, они бедны на башку, слабы в коленках. Так токмо пожалеть надобно, а не куролесить.

Парочка странников отправилась дальше по дороге, вьющейся вниз, в долину.

– Что будем делать, Окурок? – спросил Котёныш у своего приятеля. – Ведь не пойдёшь же ты туда в звериных шкурах?

– А ты что, лучше что ли? – огрызнулся отставной офицер.

Фраза насторожила Ефрема, и он всё же удосужился взглянуть на самого себя. На нём поверх лилового длиннополого кафтана красовалась такая же вывернутая мехом наружу безрукавная кацавейка. Ни пуговиц, ни строчек, сшивающих куски шкуры, не было видно. Казалось, животное скинуло с себя шкуру, как змея по весне меняет кожу, а Котёныш попросту подобрал её, натянул на плечи и хочет сейчас казаться самым всамделешним модником в здешней глухомани.

– Ты покопайся под своим кафтаном лиловым, – спокойно посоветовал Окурок. – Может там оставили специально для тебя твой галстучек от «Кардена» или «Ричи». Кто их знает, инфернальных организаторов незапланированных временем поездок?

Котёныш, веря спокойным словам офицера, чуть было не полез за пазуху, но вовремя спохватился. Ничего, – утешил он себя, – не родился ещё такой Окурок, которого Котёныш за заднюю пятку не укусит. Но вслух он сказал совсем другое:

– Что же будем делать? Твои конкретные предложения?

– Я думаю так, – не стал убегать от серьёзного разговора Окурок. – Поскольку нас отправили сюда вместе, то и разбегаться не следует. Далее. Мне пришлось свалиться прямо меж двух лошадей и очень хорошо, что я успел схватить их, а то ускакали бы. Причём, эти лошади обузданы, даже осёдланы, а ни на одном из верблюдов я седла не видел. Правда, отсюда далеко и, может, просто не видать, но навряд ли. Значит, эти лошади, как и одежда тоже для нас. Я думаю, следует съездить в Аркаим, куда ушли дед со внуком, ведь это город живой. А по истории известно, что этот город существовал ещё за пять тысяч лет до Рождества Христова. Я ничуть не удивлюсь, если стараниями маски нас перебросило во времени в совершенно другую страну, которая была и есть наша родина, но которую мы давно уже забыли и совсем не знаем.

– До Рождества?.. – челюсть у Котёныша чуть не отпала от полученной информации. – За пять тысяч лет?! Но откуда тебе всё известно? Я – профессиональный экстрасенс, имею учёную степень, но ничего не знаю о временах, куда мы попали! Откуда же ты знаешь? Или я чего-то в жизни недопонимаю или это просто какая-то глупая игра.

– Ну-ну, разошёлся, – попытался успокоить его Окурок. – Не забудь, что я бывший офицер и обращаю внимание на такие мелочи, мимо которых вы, гениальные учёные, всегда проходите мимо. Название города сказал дед, одёргивая мальца. А в нашем мире я несколько раз слышал уже об Аркаиме, который дался в руки историкам и археологам только после окончательной совдеповской разрухи в конце восьмидесятых двадцатого века. Остальное – просто логистика. Знаешь, есть такая наука в нашем мире. Ежели будет желание, могу поделиться как-нибудь. Вопросы есть?

– Есть, – кивнул Котёныш. – То есть, нет. Просто удивляет, как я, владеющий историческим и мистическим материалом и не догадался сразу? Ведь это же ясно, как Божий день! Фантастика!

– Не путай фантастику с дисциплиной, – продолжил Окурок, присев на валяющееся неподалеку вырванное с корнем дерево.

– Вот теперь понял, – согласился Ефрем. – Так что же делаем?

– Думаю, съездить в город обязательно надо, – Иван Кузьмич даже пальцы на руке загибать начал. – Во-первых, этот случай, подаренный нам маской, больше никогда не улыбнётся. Во-вторых, тебе самому разве не интересно взглянуть, откуда произошло арийское, этрусское, китайское племя и большинство земской истории? В-третьих, в этом городе даже Заратустра когда-то родился. Может, именно с ним нас хотят познакомить. В-четвёртых, ежели мы не поедем туда, то что будем делать дальше за много-много веков до нашего рождения? Думаешь, нас вернут, как не выполнивших задание? Сомневаюсь. Поэтому, не желаю оставаться здесь и тебе не советую. А пройти нам, скорее всего, надо в цитадель города. Вершина холма обнесена отдельной крепостной стеной, острогом, как в старину называлось. От кого же цитадель города отгораживают? Ведь приезжих пускают свободно, но не каждого, ты сам видел, что прибывший новый караван разместили в гостевой деревне.

– Ну и что?

– А то, что наша одежда тоже кой-чего значит. Мы недаром оказались переодетыми в чужие кафтаны.

– Думаешь? – засомневался Котёныш.

– Знаю, – одёрнул его Окурок. – Тем более, под меховой безрукавкой у тебя шикарный лиловый кафтан, а у меня нет. Ведь всё это не просто так. Может быть, у тебя и звание, и место под солнцем. А я только так при тебе, погулять вышел и на людей посмотреть.

Ефрем снова дотронулся до своей одежды, пощупал её, заметил даже на полах какие-то вышивки золотой канителью и очередной раз убедился, что его новый приятель прав. Может и не просто так судьба их свела, ничего же просто так не случается.

– Да, наверно, ты прав, – согласился Милетин. – Но как мы поедем? Ведь я же никогда не садился на лошадь, несмотря на то, что часто ходил в детстве на ипподром? Очень скачки любил, да и сейчас к коням не вполне равнодушен.

– Ерунда, – успокоил его Окурок. – Я хоть и не городской, но на лошадях тоже не очень-то гарцевать научился. И всё-таки поймал их. С другой стороны, не пешком же идти.

Пока Иван Кузьмич готовил к поездке лошадей, Ефрем ещё некоторое время любовался холмом древнего города издалека, потом подошёл к своему коллеге и с опаской покосился на седло.

– Да не дрейфь ты, – Иван Кузьмич хлопнул приятеля по плечу. – Мужик ты или где? Прикинь, наши внуки, – чуть не каждый мечтает стать каким-нибудь Шумахером. А нам, обожающим с детства лошадей, судьба дала почувствовать себя настоящими жокеями или рыцарями. Чем плохо?

Этот вопрос побудит к действию любого из ныне живущих и Котёныш уверенно подошёл к лошади. Окурок ему, конечно, тут же помог. Потом взобрался на своего иноходца и новые гости столицы царства Десяти Городов принялись спускаться в долину. Правда, на спуске Ефрем пару раз грохнулся на дорогу, несмотря на то, что седло было неплохое, но мало-помалу освоился и когда выехали на ровное место, попытался даже стукнуть пятками в бока лошади.

Она, к счастью, никак не отреагировала, просто шла привычным путём по привычной дороге за такой же маленькой лошадью, на которой еле умостился великовозрастный детина, чуть не цепляющий пятками дорожный гравий. Всё равно, выбравшись на большую дорогу, наши друзья поехали наиболее уверенно и скоро догнали даже ушедших далеко вперёд дедушку со внуком. Те, заметив верховых господ, сразу упали возле дороги, отбивая земной поклон и пока господа не проехали, не смели подняться. Видно, в те времена так было заведено. Выбравшись в долину, путешественники заметили, что вся долина в лесостепи выглядит как глубокая чаша с загнутыми к небу краями.

– Глянь, заяц побежал, – обрадовался как ребёнок Ефрем.

– Ну и что? – пожал плечами Иван Кузьмич. – Чего только здесь мы не увидим. Вон стадо овец пасётся.

– То овцы, а то заяц, – упрямился Котёныш. – Если у них зайцы промеж отар бегают, то тут жизнь совсем другая.

– Конечно другая, – согласился Окурок. – У зайцев – заячья, у овец – овечья.

– Да ну тебя, – отмахнулся Котёныш.

Они уже подъезжали к столице Десяти городов, стране, раскинувшейся от современного Северного Казахстана и до глубин Игримских болот, занимающих Западную Сибирь в наше время. Кто бы знал, что ещё при Василии III когда появились Строгановские соляные копи на Южном Урале и многие отважные стали ходить «За Камень», то есть за Рипейские горы, они открывали места давно уже открытые китайцами, иранцами, евреями, греками, шумерами.

Российская страна Десяти городов дарила себя всему миру, ничего не прося взамен. Это царство возникло, когда выходцы из Арктиды спустились вдоль Рипейского хребта. На границе гор и степей возникло государство, перенёсшее времена Всемирного потопа и частичной гибели человечества. Отсюда множество наций, народностей, племён принялось переселяться в другие земли.

Что же это было: желание заполонить своими потомками, знаниями и памятью о себе весь существующий, но ещё очень дикий мир или же просто Божья Благодать? Сакраментальные мысли давно уже посещали голову отставного офицера, только он не готов был поделиться с ними ни с кем. Даже со своим новым знакомым. Хотя тот не внушал никакого опасения. Ну, профессор. Ну, экстрасенс. Работа такая. Хотя какая это работа? Мистикой надо жить, в экстрасенсорике существовать, иначе – всё профанация и шантаж.

На шантажиста, по мнению офицера, его новый знакомый никак не тянул.

Почему? Во-первых, в ночных исследованиях нет никакого денежного интереса ни со стороны Гохрана, ни со стороны профессора. Во-вторых, он вызвался помочь Наталии Юрьевне по своей личной, совсем не меркантильной причине, а из каких-то профессиональных соображений. В-третьих, его самого увлекала и затрагивала экстремальная ситуация, то есть, профессор не мог жить без бурления адреналина в крови. Недаром же он совсем не испугался, оказавшись в чужом времени и пространстве. Хотя на самого Ивана Кузьмича это произвело неизгладимое впечатление. Что делать? Жизнь нам диктует свои, иногда совсем неадекватные правила.

Курган хоть и казался живым, а всё-таки был совершенно безлюден. Сразу бросалось в глаза, что строения в городе выполнены только из глины, вернее, из глиняных блоков вперемежку с деревянными столбами – это была какая-то местная диковинка, потому что ни в одной стране, ни в одном городе за всю историю человечества такого специализированного строительства ещё не применяли.

Внизу кургана громоздились возле крепостных стен каменные бабы, подпирающие собой мощный косогор, охраняющие то ли вход, то ли выход из города, а может и то и другое, потому что ворот в городе было всего двое. Одни на север, другие на юг. Может быть, были и другие ворота, однако обхоженными и объезженными оставались только северный и южный тракты.

Но всё же, каменные бабы с городскими глинодревесными строениями, макушкой холма, украшенной огромным дворцом, казались единством человека и природы. Тут же вспомнились московские стеклобетонные билдинги с полимерными крышами, стремящиеся рассечь небо по примеру Вавилонской башни. Сразу стало обидно, что в огромном мегаполисе почитаются чаще искусственные стройматериалы, чем природные.

Здесь же всё выглядело частью самой природы, а не антагонистическим изобретениям технократии. Даже каменные бабы тут не казались чужими. А у некоторых из них на головах были обыкновенные венки, сплетённые из живых цветов. Может быть, просто занимались украшением памятников дети или их родители в память о ком-то или о чём-то, но само отношение к неживым памятникам говорило о многом.

Подъезжая к мосту, оба гостя обратили внимание на сконструированные за городом, даже за рекой сложенные из камня печи, горевшие непрерывно. Над огненным чревом каждой печки смонтированы были вместительные чаны. Возле этих уличных очагов хозяйничало по нескольку человек, но никакой еды печники ни для кого не готовили. Странным показалось ещё то, что возле каждой печи имелся колодезный сруб, в который нет-нет да и заглядывали зачем-то печники.

– Чего это они кашеварят? – подумал вслух Иван Кузьмич. – На улице смастерили такие огненные буржуйки – закачаешься.

– Скорее всего, здесь давно руду плавить научились, – отозвался Ефрем. – В таких мартеновских печах раньше и на Среднем Урале металл выплавляли по ту сторону «камня». Я где-то читал об этом. Но одно дело читать, а совсем другое – увидеть воочию.

– Уж не хотите ли сказать, милейший, – недоверчиво хмыкнул Окурок. – Что наши предки в бронзовом веке уже научились сталь плавить? Бред какой-то.

– Не бред вовсе. Историю Государства Российского знать надо бы не только понаслышке, – отрезал Котёныш. – Теперь ясно, откуда Демидовы секрет плавки металла раздобыли. Недаром они первыми снаряжали походы «за камень». А зачем, тогда почти никто путешественников не догадывался и не задумывался.

– Ну, ежели так считать…

– А как? – оборвал собеседника Котёныш. – На Руси-матушке не только воевать умели, а ещё и кое-что получше. Правда, неизвестно было, откуда знание пришло. Ведь не из болота же.

– Что за болото? – поинтересовался Окурок. – Про это я тоже слышал, да как-то пропустил меж ушей.

– Раньше русские металлурги руду из глухих болот вытаскивали, – принялся пояснять Милетин. – Вот и здесь в чанах над огнем, скорее всего ржавая болотная жижа, которую выпаривают, потом сгусток смешивают с другими выпарками и в результате получается железо и бронза. Отсюда недалеко Игримские болота, где русичи научились добывать и выплавлять сталь много раньше, чем она появилась в Египте и Китае.

– Ладно тебе, профессор, – недоверчиво хмыкнул Окурок. – А то ты здесь скоро лекции читать начнёшь о вреде курения и аномальных явлениях мартеновского общества. Ты лучше скажи, любезный, не заметил ли необычной безлюдности этого города? В наших городах всегда и везде полно людей работающих и неработающих. Тем более возле ворот любого города множество магазинчиков, лотошников, масыг, воришек. А здесь никого. Такое, пожалуй, наиболее реальнее для любого населённого пункта. Но это у нас. А у них? Несколько живых встретили всё-таки караван, потом, какие-то рабочие тоже у печей, да и скот на лугах пасут живые люди. Значит, если есть скот, есть и хозяева. Так что жители не обязаны вовсе высыпать на улицы встречать нас долгожданных, то есть гостей, какими бы ни были мы интересными. А некоторая безлюдность города, думаю, просто потому, что все стараются заниматься реальными делами, а не шляться почём зря, занимаясь общественным руководством с попутной раздачей ценных советов.

Проезжая дорога заканчивалась у реки. Мост выгнул спину, покрытую поперечными брёвнами, над довольно быстрыми струями реки.

– Так, – подытожил Иван Кузьмич. – Вот она та самая Сынташта. Дел говорил, что здешняя речка впадает в Тобол, который в свою очередь стремится слиться с Иртышом. Значит, это место находится где-то в Западной Сибири или на Южном Урале, я правильно предположил? Добираются сюда заезжие гости кому как удобно. Весь вопрос, в каком времени мы оказались? Во многих не слишком прогрессивных сибирских городах нашей эпохи ещё можно встретить такой говорок, на каком общался дед с малым, да что-то слишком он смахивает на древнерусский. Что ритуальной маске подвержены многие силы энергетики – это и так было ясно, но неужели она может закручивать спираль времени по своему хотению?

Окурок замолчал, и некоторое время они с Ефремом ехали молча, вероятно, каждый по-своему переваривая высказанные соображения. Право слово, одно дело оказаться на каком-то далёком расстоянии от любимого города, но в своём времени и эпохе. Совсем по-другому это выглядело, если наши путешественники мерили шагами временные слои прошлого, из которого вообще могут никогда не возвратиться.

За мостом в подножии городского холма пара лесорубов обтёсывала топорами срубленные брёвна, не обращая внимания на окружающий мир.

– Бог в помощь, мужики, – попробовал поздороваться с ними Ефрем, когда горбатый мостик остался позади, и от городских открытых для свободного входа ворот путников отделяло лишь небольшое расстояние.

– Есть и будет, – оба местных жителя, не прерывая работы, кивнули, приветствуя приезжих.

Но экстрасенс решил так просто не сдаваться, то есть, не расходиться с одним только приветствием, несмотря на то, что его приятель толкнул кулаком в бок. Плотники кивнули ему, значит, не брезгуют разговором с чужаками. Мало ли что они чужаки да ещё на конях, которых в этих краях пока не видно? Может, приезжим чужакам в гости к самому царю ихнему попасть надобно.

– Мы в безгодие прибыти убо царя вашеского узрити, – продолжал Милетин, подкрепив себя благодатными размышлениями. – Уж благоволить нас недостойных, одарите советом.

Плотники прекратили работу и уставились на пристающих к ним странников, говоривших, пусть странно, но на их родном языке.

– Вельми не гоже вметати странников? Гости правые? – спросил один мужик у другого и выразительно вытер о подол рубахи лезвие топора.

– Теши древле, аспид, – буркнул напарник. – Вона храмовина живоначальная, – обратился он к странникам и показал на вершину холма, где гости ещё издалека приметили удивительную деревянную постройку за второй крепостной стеной. Сейчас местный житель и сам советовал пройти гостям за советом туда, мол, там для разговоров есть другие.

Отойдя от работников, Ефрем ещё раз оглянулся. Окурок в это время привязывал лошадей к смастерённой у ворот коновязи. Если коновязь есть у ворот в город, значит, туда на лошадях проезжать не годится. Что ж, на Руси издревле сказывают, в чужой монастырь со своим уставом не ходят, дабы не нарваться на неприглядную негожую встречу.

– Надо же, эти плотники первые, удостоившие нас разговором! – отметил Котёныш. – Только топоры у них какие-то не совсем обычные, блестящие, будто позолотой покрытые. Так они же бронзовые! – дошло до него.

– Видимо, железа, тем более стали, здесь пока ещё не знают, несмотря на плавильные печи, – ответил Иван Кузьмич. – Но откуда ты, милейший, их язык знаешь?

– Да это же древний русский, – как будто про что-то обычное сказал Ефрем. – Другого здесь и ожидать неоткуда. Вот разве что приехавшие раньше нас с тем караваном, который мы видели, о других языках ведают. Но это их проблемы. Пойдём-ка лучше в цитадель. Там нас ожидает самое интересное, любопытное и весёлое.

– Да уж, весёлое времечко! – проворчал Иван Кузьмич. – Откуда нам знать, что впереди ожидает? Я думаю, пока невозможно представить, тем более, предугадать будущую встречу. Но идти, конечно же, стоит. Даже дорога, ведущая вверх, здесь необыкновенная. Не заметил? Она тут мощёная тёсаным камнем. Виданное ли дело!

– Откуда ты столько жизненных бытовух знаешь? – удивился Ефрем. – Вроде бы ни в какой армии такому не учат.

– Жизнь – это та же армия, – уточнил Иван Кузьмич. – Как ни крути, а приходится учиться общению с природой, ведь мы её составная часть. Поэтому и говорю, что в любом деле выручает дисциплина. Наверх мы пойдём, но не очень спеши, лучше по дороге нам заранее осмотреться.

Они прошли в широко открытые ворота, сворки которых, сколоченные из массивных кедровых досок, были распахнуты внутрь, будто бы приглашая войти, если пришёл с чистым сердцем. Сразу за воротами раскинулась небольшая площадка, вымощенная тоже обтёсанным камнем. Гости принялись с любопытством оглядываться.

Единственное, что отвлекало от диковинных мыслей, это не дома, построенные из чередований саманных и деревянных колонн с круглыми вкраплениями маленьких стеклянных окон, а обыкновенные куры и гуси, деловито гуляющие вокруг небольшого озерка. Вода из него вытекала через небольшую запруду, созданную искусственно. Значит, хозяйственные проблемы ничуть с веками не изменились и никакой технический прогресс не смог помочь развитию обыкновенных животных и домашних птиц. Приятели принялись подыматься по винтовой дороге к вершине холма. Город выглядел чистым, ухоженным, отчего создавалось впечатление какой-то искусственности.

Один раз только навстречу гостям попалась парочка местных жителей – девочка с мальчиком деловито шли куда-то, не обращая ни на кого внимания. Видимо, и жизненный уклад у них особенный. Уж не здесь ли греки позаимствовали структуру государственности? Ведь ни в одной стране мира не существовало такой государственной структуры, как в Греции. А ещё на таёжной дороге дед мальчонке что-то про греков рассказывал. Это интересно.

Но размышления на важные государственные темы друзьям пришлось на время отложить, потому как вершина, где кончалась дорога, выложенная тёсаным камнем, была уже рядом. Именно из-за дороги в голову Ефрема полезли мысли о сказочном Изумрудном городе в Волшебной стране. Всем, наверно, мамы читали в детстве эту сказку, все верили в Изумрудный город и злых волшебников. Там Элли, путешественница поневоле, шла через всю страну к Гудвину Великому и Ужасному по дороге, вымощенной жёлтым кирпичом. Неужели маска им подготовила такую же участь?

Но скоро сказка сказывается, а дело всё же никто не отменял. Дворец или храмовина, как сказал плотник, был воздвигнут по тому же архитектурному принципу, что остальные дома курганного города. Внушительные стволы кедрача, скреплённые в колонны, чередовались с гипсовыми и глиняными, выкрашенными бирюзовой краской. Или же они слеплены были из синей глины?

Милетин помнил синюю глину, виденную им однажды в молодости, когда его занесло в ту же Сибирь, где в посёлке Мирном имелась своя разрабатываемая шахтёрами кимберлитовая трубка. Голубой глины там было завались. Алмазов тоже. По графитным кристаллам чёрного цвета, немного недотянувших до алмазной прозрачности, там просто-напросто ходили. Может быть, алмазы и здесь, в столице царства Десяти Городов не редкость? Недаром он обратил внимание на чёрный дорожный гравий, очень похожий на кимберлитовый.

Ну, да это к делу не относится. Гораздо больше внимания здесь не мешало бы уделить пирамиде пред замковыми воротами. Собственно, сама четырёхгранная пирамида, миниатюрная копия египетских, служила здешними воротами, потому что никакого другого входа в крепостную стену окружавшую дворец не наблюдалось. Уж не отсюда ли во Францию переползла идея создания входа перед Эрмитажем? Но там пирамида выложена из стекла, вернее из 666 стеклянных квадратов. Здесь облицовочные квадраты были вовсе не стеклянные, скорее всего их можно назвать настоящими евклидовыми прямоугольниками из тёсаного гранита благородного серого цвета.

Недалеко от пирамиды была сконструирована из разных древесных пород беседка, в которой сидели живые люди. Одеты они были в белые льняные одежды, подпоясанные зелеными кушаками, но у каждого на голове красовался похожий на мусульманский тюрбан. Поэтому можно было с уверенностью сказать, что это только что прибывшие гости из верблюжьего каравана. Значит, они пока не были приняты во дворец. Тем лучше. Никогда не вредно посмотреть на поведение приезжих из другой страны. Тем более, эти пожаловали в Аркаим не из будущего или прошлого.

И тут несколько облицовочных пластин пирамиды самостоятельно вдавились внутрь, открывая дверной проём. Оттуда вышел человек в длиннополом кафтане, как у Ефрема и пригласил ожидающих войти. Окурок с Котёнышем тоже поспешили юркнуть в открывшуюся дверь, стараясь не привлекать к себе внимания индусов.

– Смотри-ка, милейший, – прошептал на ухо Ефрему Иван Кузьмич. – У встретившего индусов точно такой же кафтан как и у тебя. Мы только мехами от него отличаемся. Значит, сойдём за местных.

– Нам, вообще-то, ни к чему прятаться, – возмутился не к месту Котёныш. – Мы гости, или разбойные тати?

– Конечно, конечно, – попытался успокоить его Иван Кузьмич. – Но и лезть на рожон не стоит. Пока не стоит.

В пирамиде каменная лестница уходила круто вниз в коридор, освещаемый факелами, который проходил прямо под стеной цитадели и почти сразу же поднимался наверх.

– А что, с точки зрения оборонительной тактики проход в цитадель – оригинальное и довольно мудрое решение, – резюмировал Иван Кузьмич. – Во всяком случае, такого не отыщешь ни в одной средневековой крепости.

– Причём, в мудрые решения можешь включить и распахнутые настежь ворота в нижней стене, через которые мы недавно прошли? – поддел стратега Котёныш. – Настоящая крепостная защита!

– Да ладно тебе, – отмахнулся Окурок. – Зато вся долина отсюда – как на ладони просматривается. Чем плохо?

На этом их стратегические дебаты пока закончились, потому что прямо перед поднявшимися из-под земли была ещё одна пирамида… из черепов. Все вновь прибывшие застыли перед этим архитектурным изваянием, открыв рты.

Удивительно, что на вершине этой, прямо скажем, необычной пирамиды красовался необыкновенный крест.

– Что-то здесь Тамерланом попахивает, – сварливо буркнул Окурок.

– Скорее наоборот, – перебил его Котёныш. – Не удивлюсь теперь, если в истории всплывут факты о том, как маленький Тамерлан получил образование в таинственной ногайской школе, – усмехнулся Котёныш. – Но смотри, что это?

Ефрем заметил всё же и указал пальцем на вершину пирамиды черепов. Там из чёрного дерева застыла в смиренном распятии буква «Х», из середины которой вырастала буква «Р».

– Что это? – удивлённо спросил Иван Кузьмич. – Я такого, кажется, нигде ещё не встречал.

– Историю знать надо, – снова поддел Котёныш. – Изображение этого креста известно всем, кто хоть раз внимательно знакомился с прошлым нашей бедной планеты.

– Ох, замучил ты меня со своей историей, – огрызнулся Окурок. – Говори быстро, что сие означает, не то я тебя…

– Это Крест Константина, – миролюбиво отозвался Ефрем. – История сообщает, что монограмма «Хи-Ро» состоит из двух греческих – первых букв имени Христа Спасителя. Сообщается также, что император Константин увидел этот крест прямо в вечернем небосклоне по дороге в Рим. Под крестом красовалась надпись «In hoc vinces», что в переводе на русский звучит как «Сим победеши». Именно это послужило и городу и императору стать христианами. Сейчас символ Константинова Креста считается во всём мире первым признаком христианства, победы и спасения.

– Вот это номер, – только и смог выговорить Иван Кузьмич. – Ведь царство Десяти Городов, где мы оказались, существовало много раньше. Причём же здесь император Константин? Причём ещё не родившийся на земле Христос?

Той порой из деревянного дворца вышел какой-то человек, одетый в длиннополый кафтан больше смахивающий на подрясник, потому что застёгнут он был с левой стороны, навроде косоворотки, и прихвачен в поясе широким кожаным ремнём. Подрясник на человеке своей праздничной белизной ничуть не уступал одеждам приехавших индусов. К прибывшим гостям вышел либо сам хозяин Аркаима, так как шёл один без охраны, либо его стряпчий. Но стряпчему такая одежда не подходила. Это стало заметно, когда длинноволосый старец приблизился к приезжим.

Белый подрясник его так и сверкал золотой канителью, но такой тонкой работы, что издалека невозможно было что-либо разглядеть. А когда старец приблизился, посторонние спокойно могли полюбоваться на вышитые по подолу подрясника письмена или узоры какого-то чудного орнамента.

– Мир вам, – произнёс вышедший навстречу приехавшим и поднял правую руку вверх с открытой ладонью. Все пришедшие отвесили приличествующий в таких случаях поклон.

– Мир вам, – повторил старец. – Колькраты ни приидеши к нам, ан вельми гостеваты будете.

В ответ один из индусов в зелёной чалме и накинутой поверх белой тонкой рубахи безрукавного кафтана, тоже почти до пола, произнёс несколько слов на явно нерусском языке, но все поняли, что купец благодарен за приём и просит принять подорожный подарок.

Тут же его слуги принялись выставлять из принесённого с собой коврового кофра золотую посуду, два венца, усыпанных самоцветами, боевой топор дамасской стали и много, много всякой всячины, включая даже священные индусские светильники, заправленные амброзиевыми маслами.

Один из слуг отдельно вынул из принесённого ларца шелковую лиловую подушечку, шитую серебром, положил на неё какую-то деревянную штуковину и коленопреклонённо подал мусульманину. Тот тоже преклонил колена, но уже перед встретившим гостей старцем в белом подряснике и протянул ему лежавший на подушечке дружественный знак внимания, привезённый из далёкой страны.

– Глянь, – опешил Окурок и толкнул приятеля в бок. – Глянь, что он старцу всучивает!

От болезненного толчка Котёныш пришёл в себя и увидел, что на подушечке лежит деревянное изображение маски! Да, той самой маски, которая и отправила их сюда. Могло даже показаться, что маска та самая, которую в своё время привёз в Москву писатель Алексей Толстой, но, скорее всего, это была просто копия ритуальной маски, ставшей подарком владыке Аркаима. Не от этого ли и погибло могущественное русское царство?

– Фантастика! – только и смог выдавить Ефрем.

– Какая, к лешему, фантастика! – разошёлся Окурок. – Ввозят, блин, контрабандную нечисть в Россию и никто этих проходимцев не накажет. Их же сажать надо! Здесь и Магадан недалеко!

– За что? – одёрнул его Котёныш. – За царские подарки? За желание поделиться властью над миром? И где сажать – здесь? Да вам прозвище укоротили, мой друг, – съехидничал Котёныш. – Я, если позволите, буду вас величать Сталинским Окурком! На меньшее вы и не тянете! Тем более, что любезный вашему сердцу Магадан ещё не построен, не говоря уже о лагерях.

Иван Кузьмич непроизвольно передёрнул плечами, но возмущаться не стал.

Сказал только:

– Ежели Сталинским Окурком, то при таком величании обязательно обращаться на вы и тихим благоговейным шёпотом. Договорились?

Котёныш понял, что непроизвольно нанёс боль приятелю и тут же пошёл на попятную:

– Иван Кузьмич, да нельзя же так. Может, я что-то не то болтаю, но вы же должны делать какое-то снисхождение к людям, нельзя же так!

– Мы уже на «вы»? – одёрнул его офицер.

– Понял, – живо откликнулся Котёныш. – Всё понял.

Он тут же вернулся к происходящему и сообразил, что индусы советовали встретившему их старцу повесить маску прямо на символ «Хи-Ро», возвышающийся над пирамидой черепов. Зачем это нужно, Ефрем не знал, только если русский старец согласится свалить в одну кучу немаловажные символы, то к добру это явно не приведёт. И пирамида из черепов, что это? Если таким образом когда-то отдавали должное памяти предков, то всё становится ясным. А если попирание человечества христианским символом? Да, всё в этом мире возможно, но почему злоба всегда захватывает власть над сознанием?

Почему отрицательная энергия становится наиболее важной для жизни?

– Почему? – откликнулся какой-то внутренний голос. – Всё в этом мире давно имело жизнь, дарованную Творцом. А как люди используют Божественные символы, в каких целях, за это Всевышний ничуть не отвечает. Он только смотрит, как та или другая тварь Божья использует различного вида энергию, попавшую на какое-то время в его распоряжение. То есть, жизнь каждого разумного можно определить по тому, что человеком сделано в этом мире.

С внутренним голосом ещё можно было подискутировать, но только в другое время. Ефрем заметил, что старец даже не обратил особого внимания на предлагаемые подарки вместе с ритуальной маской. Что же дальше? Ведь иноземцы тоже не просто так явились в Аркаим. Неужели Русь стоит у истоков всей земной цивилизации? Неужели именно отсюда по планете разлились потоки разума?

Сибирское царство – источник мирового разума? Бред какой-то. Но реальные примеры были прямо перед глазами. Неужели же русичи примут маску, первооснову отрицательной энергии и повесят её на символ Христа, которому до рождения в человеческом виде ещё долго-долго?

– Что будем делать, шеф? – такое обращение выскочило у Ефрема совершенно случайно, но не напрасно. Иван Кузьмич воспринял это как должное и, ничуть не смущаясь, проговорил:

– Знаешь, мне кажется, что маска – концентрация чёрных, причём, довольно-таки активных сил – хотела уверить нас в своей непревзойдённой власти над всем миром. От этого-де никуда не денешься, так что поклонитесь мне пока не поздно. То есть, противу неё ничто и нигде не властно, даже древние праотцы христианской веры – и те бессильны. Значит, нам тоже следует подчиниться, безоговорочно и бесповоротно. Вероятно, так размышляет сама маска. А нам это надо? Первая заповедь Божья гласит: пусть не будет у тебя Бога, кроме меня. Но, посмотрим, что же дальше…

Ворвавшийся мегалитический вихрь всё смёл на своём пути. Вернее, подвернувшихся под руку горе-путешественников, попавших не в свой виток времени. Их закрутило, словно в речном водовороте или же в мистическом океанском Мальстреме, откуда не возвращался ещё ни один живой. Причём, струи времени свирепствовали точно так же, как и обыкновенная речная вода. Волны разворачивались, захлёстывали, душили, замутняли сознанье. Казалось, уже нечем дышать, уже ничего не будет и никто не сможет спасти. У обоих скитальцев непроизвольно вырывался крик: то ли зов на помощь, то ли прощание с миром сущих.

Вдруг вся какофония замерла, словно кадр в немом кино, всё прекратилось, заморозилось, застыло, и чёткие реалистичные изображения начали постепенно исчезать в пространстве, будто госпожа Вселенная водила по одной из своих страниц ластиком. Исчезли не только изображения, но даже запах воздуха. А воздух в царстве Десяти Городов был довольно-таки вкусным и незабываемым.

Через несколько мгновений перед воителями с инфернальным миром снова был экран монитора, а чуть в стороне, в нише, ядовито улыбалась ритуальная рожица. Улыбалась очень даже нахально. Или это только казалось? Вряд ли. Потому что для знакомства явно проверена способность обоих, выражать себя в необычных ситуациях. Даже готовность к борьбе с собственными устоявшимися комплексами, мировоззрениями, шаблонными умозаключениями. Всё так, всё так, но подобные приключения непреклонно приносят гибель странникам. Что ж, ещё не поздно отказаться.

– Вот тебе, прими от всей души на добрую память, – Ефрем сложил пальцы фигой и с удовольствием покрутил перед улыбающейся деревянной рожей, удобно завоевавшей место на бюсте писателя. – Слишком ты вольготно обходишься с энергетикой этого мира не тобой сотворённого и не вотчиной твоего царства.

Посмотрим кто из нас весомее.

– В Евангелии говорится, что Сатана – это обезьяна Бога, – задумчиво произнёс Иван Кузьмич, оказавшийся рядом в том же кресле, что и раньше.

– Фантастика! – в который раз произнёс Милетин. – Вы и Евангелие! Просто несовместимые вещи! Разве не так? Вы и Заповеди Божьи! Уму непостижимо!

Если бы сам не услышал, никогда бы не поверил.

– Почему? – искренне удивился Иван Кузьмич. – Каждый человек во что-то верит и на что-то надеется, иначе он не человек вовсе, а просто прожигатель жизни, не достойный даже имени человека. Возможно, маска пытается нас прощупать, на что мы годны и стоит ли нас опасаться.

Глава 12

Вдруг окружающее пространство закрутилось тысячью мелких смерчей, воздух поплыл, как парит над пашней в жаркий полдень. Люминесцентные точечные светильники на потолке принялись гаснуть один за другим, будто ветер, летающий под потолком, задувал свечи на поставце. Ефрем встряхнул головой. Тут же лампочки вспыхнули ярче. Потом опять принялись потихоньку гаснуть. Всё ясно. Это вовсе не лампочки гаснут, а сознание, оставаясь в тоже время не до конца усыплённым, парит между сном и явью. С такими телесными ощущениями экстрасенс сталкивался впервые.

Настоящий добровольно-принудительный сон! Такого не могли ещё придумать даже отъявленные садисты. Ведь тело не слушается, будто уже окончательно омертвело, зрение отсутствует, обоняние выключилось и только память не желает поддаваться снотворному воздействию из вне.

Интересно, а Иван Кузьмич тоже чувствует эти глюки? Даже мелодия какая-то чудится: «Если вам ночью не спится, и на душе не легко, значит, вам надо влюбиться в ту одну, что от вас далеко», – делилась таинственная певица такими же таинственными мыслями. И тут же: «Ой, то не вечер, то не вечер. Мне малым мало спалось…», – слышался простуженный голос доброжелателя, но его захлёстывал нагловатый хрип современного курильщика: «Ду-ду-ду, я тебя и в гробу найду». Да уж, воистину серьёзное и по-настоящему человечье заявление, ни уснуть, ни умереть не дадут.

Ефрем снова попытался тряхнуть головой. Не получилось. Попытался пошевелиться и – о, чудо! – тело слушалось. Хотя со зрением были явно какие-то неадекватные сдвиги. Пространство покрывалось разноцветными сжимающимися и расходящимися в стороны кругами, между этих пятен возникали удивительные строения, кустообразные деревья, сновали необычайные животные, летали неперелётные птицы – то ли райские, то ли настоящие, потому что одна из них плюхнула с ветки растущего рядом дерева часть своего жиденького помёта прямо Ефрему на голову!

– Ну и рай, ядрёна вошь, – выругался новообращённый, то есть новоприглашённый в чужой край.

Наконец, картина начала понемногу проясняться.

Посреди обширного двора, обозначившегося на месте гохрановского хранилища, возвышался буддийский храм, вероятно богини Кали, поскольку статуя небесной женщины, обладающей несколькими парами рук, возвышалась перед бронзовыми храмовыми воротами.

Перед путешественниками во времени на сей раз возникла настоящая Индия. Вдали за святилищем виднелись снежные вершины гор, а здесь, в долине, никакого человеческого жилья не было. Всё внимание привлекал красивый храм, поражающий взор многоскатной крышей с загнутыми к небу углами и раскинувшимся на широком зелёном поле гладким, будто вылитым из стекла озером, по отутюженной поверхности которого плавали лебеди.

На берегу, в тени сикомор красовалась столешница чёрного мрамора на шести мощных деревянных ножках такого же цвета, как и столешница. Перед этим пустым столом было разбросано множество пушистых ковров, как в обеденном зале дворца какого-нибудь раджи, в крайнем случае, сагиба. Центр каждого ковра занимал низкий столик с фруктами и неизменным кувшинами вина.

– Ага, – пробормотал Ефрем. – Зрительный зал перед индусским храмом налицо, а на столешнице чёрного мрамора прекрасные баядерки, натанцевавшись в храме, будут исполнять по просьбам зрителей запрещённый танец живота под звуки ветра в ветвях священных сикомор.

– Ну, ты и циник, – услышал Милетин усмешку, прозвучавшую откуда-то сзади.

Он оглянулся. На коврике под заблудившимся в этих местах кипарисом сидел настоящий индус. Нет-нет, не совсем настоящий, а только одетый в одежду раджей.

Видать подобное священнодействие для него было не впервой.

– Вы знаете русский? – совсем не к месту поинтересовался Ефрем.

– Так же, как и ты, Котёныш, – смиренно ответил знатный индус. – Грех забывать родной язык.

Только тут до сознания Ефрема докатилась мысль, что никакой это не индус, а коллега по путешествиям с подачи инфернальной маски. Но его индийский наряд заставлял желать лучшего, потому что сам Милетин был одет в европейскую протокольную тройку с выпирающим из-под жилетки старинным галстуком и протянувшемуся от нижней пуговицы к жилетному карману толстой золотой цепи, на которой в кармашке приютилась такая же золотая луковица карманных часов. Причём, в руках протокольный господин крутил тонкой работы непревзойдённую трость с серебряным набалдашником.

Несмотря на то, что Иван Кузьмич одет был в дорогую индийскую одежду, но с русской физиономией он походил на индуса с большой натяжкой. Скорее всего, Окурка можно было принять за увлекающегося индийскими нарядами неординарного сагиба.

– К сожалению, мы все живём в хрустале, – заметил индус-Окурок. – Чего ты ожидаешь от грешного мира?

– Фантастика! – применил Ефрем своё излюбленное словечко.

– Вот тебе и фантастика, – проворчал Окурок-индус.

Ефрем решил и здесь, оказавшись в чужих краях, блеснуть знаниями перед самим собой, а заодно преподнести урок циничности неизвестно кому. Правда, этот неизвестно кто оказался ещё одним обыкновенным индусом, но уже настоящим, сидящим перед раскинувшимися неподалеку от кипариса кустами тамариска.

Настоящий индус застыл в позе лотоса, не подавая голоса и никаких других признаков жизни, потому его не сразу заметили оказавшиеся здесь путешественники во времени.

Индус явно не относился к касте неприкасаемых, потому, как одет был в льняную длинную до колен рубаху, подпоясанную жёлтым поясом, а голова закутана таким же жёлтым тюрбаном. Тонкие льняные подштанники выглядывали из-под подола, но мужик был без обуви. Значит, из клана ракшасов или кшатрий.

– А что ты, здесь имеешь другое имя или тоже Окурок? – высокомерно спросил экстрасенс своего приятеля. – Я, например, с удовольствием останусь Ефремом, или сагибом Милетиным, даже домашнее Котёныш будет приличествовать, не откажусь. Но индийских имён я не знаю и не могу ничего посоветовать. Хотя можно спросить у нашего соседа, только вытащи его сначала из нирваны, а то ему пока что на всё наплевать.

Сам Ефрем не успел ещё утратить ни физического, ни духовного обличья, несмотря на воздействие методов теургии или высочайшего магического искусства соприкосновения человеческой души с инфернальными духами. Только кожаное кресло Гохрана под ним поменялось на походный раскладной стул с брезентовым сиденьем.

Тем временем сосед-индус сам вернулся из нирваны, поднялся на ноги и поклоном приветствовал сагиба и богатого индуса, каким выглядел Иван Кузьмич.

– Баядерки танцевать будут только после обряда бракосочетания в храме, сагиб, – промолвил индус после поклона. – Раджа Межнун приказал рассказывать вам всё, – и он ещё раз поклонился.

– Тогда скажи, что за свадьба? – решил узнать Котёныш.

Тут же он заметил, как по лицу индуса пробежала непроизвольная гримаса неприязни к малограмотному собеседнику и понял, что в этих местах к вопросам надо обходиться повнимательнее, мало ли чем это грозит? Ведь маска никакой страховки, даже медицинской, не обещала и таскает по всему миру мужчин для того, чтобы просто показать кто здесь хозяин. Тем не менее, индус ответил довольно-таки учтиво:

– Сегодня состоится бракосочетание Салипрана и Тиласи. [49]

Надо сказать, что для экстрасенса и для его приятеля, хоть тот и вырядился индусом, имена эти были пустым звуком, однако никто не показывал виду, чтобы не вызвать у незваного гида новую волну презрения.

– Когда бракосочетание происходит на берегу священной реки, – продолжил настоящий индус, – то в процессии должны участвовать не меньше десяти слонов, двух тысяч верблюдов, четырёх тысяч лошадей и близживущее население. У нас всё будет немного поскромнее, но будет. А сейчас я должен показать вам прорицателя, живущего у нас и ждущего вас.

– Так-таки и нас? – засомневался Котёныш.

Но индус, не говоря ни слова, направился к низкому, выкрашенному в белый цвет зданию, стоящему неподалеку от храма. Иван Кузьмич и Ефрем переглянулись, но послушно последовали за индусом. Тот завёл их в какую-то каморку, потому что внутри это здание казалось ещё меньших размеров, и было похоже, скорее, на дезинфекционную лабораторию, потому что все стены помещения были пропитаны запахом хлорки.

В комнате стояло множество больших и не совсем шкафчиков, выкрашенных тоже в белый цвет, так что похожесть на больницу соблюдалась неукоснительно. Вдруг створка двери, ведущей в соседнюю комнату, отворилась, и навстречу пришедшим выбежал невысокий лысый мужчина азиатского происхождения. А ниточка тонких длинных усов и жиденькой бородёнки, позволяла думать, что он узбек, именно такой вид придавали себе многие мужчины этой народности.

Одет нацмен был в совершенно приличную тройку, вот только смущало то, что на шее у него красовался стальной ошейник, а большая звенящая цепь тянулась за ним из покинутой комнаты. Дойдя до средины помещения, мужчина остановился, потому как прикованная к ошейнику цепь натянулась и не давала подойти ближе к вновь прибывшим гостям.

– А! – радостно воскликнул мужчина. – Добрались, наконец-таки! Вас-то я и жду уже давно.

– Мы разве знакомы? – удивился Милетин. – Я, кажется, нигде вас раньше не встречал.

– Встречал – не встречал, – отмахнулся мужчина. – Меня в России каждая собака знает. Я – Николай Джумагалиев, слыхали?

Ефрем напряг память, но что-то никак не мог вспомнить, где он слышал эту фамилию. Мельком взглянув на Ивана Кузьмича, Котёныш удивился происшедшей с товарищем переменой за несколько минут. Бывший офицер стоял навытяжку, как солдат становится «во фрунт» и таращился на цепного человека во все глаза.

– Слушай, Милетин, – сиплым голосом произнёс Окурок. – Ведь это же людоед! Тот самый!

Ефрем мигом вспомнил историю, всколыхнувшую весь Советский Союз незадолго перед кончиной этого государства. Но Ельцинские разборки и борьба голодных коммунистов с отожравшимися за царственное корыто всколыхнула тогда Россию волной посильнее, чем сбежавший из-под стражи настоящий людоед.

– Ага! Ты вспомнил! – обрадовался Джумагалиев и ткнул пальцем в сторону Ивана Кузьмича. – Я знал, что меня никогда не забудут настоящие ценители женщин!

– О чём это вы? – попытался вклиниться Милетин.

– Он о женщинах, – сдавлено пояснил отставной офицер. – Этот нерусь заманивал к себе женщин, издевался над ними, убивал, а потом делал из полученного мяса пельмени…

– Которые очень нравились другим девушкам, пришедшим ко мне в гости, – закончил Джумагалиев. – Не пробовали? Нет? А зря. Это мясо ни с какой другой едой несравнимо! Это такая энергетика и связь с прошлым, настоящим и будущим, что любой экстрасенс позавидует.

– Зачем ты нас привёл сюда? – злобно зашипел на индуса Милетин. – И как эта нелюдь у вас оказалась?

– Не извольте беспокоиться, сагиб, – индус отвесил очередной поклон. – Он у нас на цепи, но умеет предсказывать. Поэтому и держим. А без цепи нельзя, он сразу же девок пожирать начинает. Кстати, ваше прибытие он предсказал.

– Я, – кивнул людоед. – Только с вами ещё должна быть женщина. Именно с ней можно отслужить обедню святого Секария! [50]

– Обойдёшься, – буркнул Окурок.

По его щекам заиграли желваки, и офицер мог запросто разорвать на части неунывающего людоеда:

– Я тебе, тварь, такую обедню устрою!

– Тихо ты, тихо, – попытался успокоить товарища Ефрем. – А скажи-ка нам, – обратился он тут же к Джумагалиеву. – Скажи, откуда ты узнал про нас и зачем нужна женщина? Неужели тебе позволяют поедать приезжих?

– Как же, иногда позволяют, – доверительно произнёс Джумагалиев. – Хозяйка мне всё наперёд сообщает, кто и когда может в гости пожаловать, кто и когда что-то стоящее в этом мире сделает или не сделает вообще. А ваша девка должна быть с особой головой, мне её как раз до тысячи не хватает.

Тут цепной людоед принялся открывать дверцы шкафчиков, в каждом из которых на специальных подставках хранились женские головы, только уменьшенных размеров. Коллекция на открытых полках была бы действительно занимательной, если б не представляла собой когда-то действительно живых и здравствующих женщин.

– Я вам объясню, – подал голос индус. – Ваш российский каннибал у нас оракулом работает. Откуда у него такая способность – сказать может только Кали, богиня смерти. А ваш пророк Николай в своей физической жизни прознал, что нет на земле нации, которая не устраивала мистических мистерий с человеческими головами, сердцами, печенью, селезёнкой и пальцами рук. Вот он и высушивает человечьи головы до самых маленьких размеров. Мы их потом раздаём желающим сувениров гостям, как католики облатки причастия.

Видок у обоих туристов, наслушавшихся индусовых речей, был довольно-таки неприличен, поэтому гид, взглянув какое он сумел произвести впечатление на незваных гостей, смилостивился и уже более миролюбиво, но так же безапелляционно произнёс:

– Ладно, ладно. Пойдёмте лучше на свадьбу вернёмся. Тем более, там уже гости собираются. Мало ли, что с вами девушки не оказалось, с кем не бывает, но на такую мистерию никак нельзя опаздывать, иначе заработаем себе сплошных неудач на целый год.

У входных ворот в обширный двор, похожий на базарную площадь под пальмами, послышался звук тамбуринов, противное мычание дудок, бряцание многочисленных погремушек, тяжёлое буханье больших бубнов, тонкое завывание флейт и влажный голос полногрудой зурны. Оттуда приближалась процессия, возглавляемая двумя слонами. На шеях у них восседали двое юношей в живописных праздничных одеждах, густо расшитых жемчугом.

– Это бачи [51] эмира бухарского, – шепнул индус.

– Да? А что это такое, воины что ли? – поинтересовался Ефрем, поскольку должности юношей ему ничего не говорили.

В ответ названный гид сдавленно прыснул, и чуть было не расхохотался во всё горло:

– Угу… во… воины… прям с войны…, – заикивался он смехом.

– Сам ты воин, – также громко рассмеялся Окурок над неудачным замечанием приятеля и ткнул его кулаком в бок. – Ежели они воины, то меня давно пора в китайские императоры записывать, не иначе.

На воинов эти юноши явно не походили. Оба погонщика слонов обращали на себя внимание тонкой чертой, выразительно выделяющей губы, сверкающие к тому же кармином, а глаза – сурьмой. Этот прилежно выполненный макияж был заметен издалека и понятно, что так люди разрисовывают себя либо по случаю войны, либо для священного обряда. А священный обряд, как сказал индус, уже на носу.

За слонами величаво выступали с десяток верблюдов, а дальше гарцевали скаковые лошади вперемежку с резвыми пони. Меж ними виднелось даже несколько африканских зебр Если на скакунах восседали мужчины, то всех пони захватили властолюбивые женщины. Праздничная процессия приближалась и остановилась недалеко от входа в храмовину. На паперти их встречали брамины в оранжевых одеждах. Слоны помогли юношам слезть на землю.

Один из них держал в руках глиняный горшок с кустистым растением, стрельчатые листья которого устремлялись к зениту, но самые кончики отгибались к земле, другой юноша с нескрываемой натугой придерживал огромный витой рог какого-то животного. Скорее всего, рог был не настоящим и просто выпилен из чёрного камня, потому что таких диковинных рогов ни Окурок, ни Котёныш не видели до сих пор ни у одного из известных животных.

– Имя камня Салипран, а цветка – Тиласи, – снисходительно пояснил индус. – Это мистерия любви.

– Свадьба камня с растением! – ахнул Ефрем.

– Не удивительно, – хмыкнул Иван Кузьмич. – Недаром говорят, что Индия – страна чудес. Где ты ещё такую свадьбу увидишь в храме богини смерти? Может быть, индусы придумали это, чтобы никого из живых не подставлять под благословение жестокосердной богини. У неё работа такая, раздавать всем и каждому достославную кончину. А растение и камень не очень-то боятся гнева многорукой богини, даже на мраморном жертвеннике.

Храм действительно был диковинным. Крыша походила на китайскую пагоду, покрытую черепицей, а стены из брусьев чёрного дерева пестрели расписными инкрустациями. И если бы строение не было огромным, то запросто могло сойти за какую-нибудь сказочную музыкальную табакерку. В таком жилище индусских богов могло случиться самое незабываемое и невозможное ни в одном храме богослужение.

Представить можно было всё, что угодно. Даже то, что под венец приведут либо козлов, либо ещё каких-нибудь непарнокопытных, но чтобы роли жениха и невесты выполняли рог и растение! – это выходило за рамки человеческого понимания. Собственно, что ж ожидать от маски? Ведь она сама ритуальный предмет истории, выполненный именитыми жрецами религии Бон По или же какой-нибудь подобной конфессии.

Новый знакомый индус, как ни чём не бывало, кивнул на замечание незваных гостей и благоговейно уставился на юношей, держащих в руках священного жениха и невесту. Брамины сделали им знак и юноши рядышком, благоговейно, как будто сами являлись женихом и невестой, вошли в храм. Гости, прибывшие с ними, остались снаружи. Снова заиграла праздничная погремальная музыка.

Мужчины и женщины принялись разбиваться на отдельные группы. Это очевидно тоже было частью происходящей мистерии.

Мужчины, собравшись в кружок, время от времени поднимали руки с повёрнутыми от себя ладонями, а женщины принялись, пританцовывая распевать, или же наоборот, но это всё явно входило в свадебную процессию. Гости веселились, только в ворота храма никто не заходил. Может, свадебные церемонии здесь такими и были, а со своим уставом в чужой монастырь, как известно… и всё же очень уж ярким и одиозным светом расцвечивала свадебная мистерия. Как будто присутствующие сочинили пародию на святое человеческое чувство, можно сказать, даже чуть-чуть издеваясь, исполняли свадебные танцы и песни.

Милетин с Иваном Кузьмичом стояли в сторонке от толпы, сначала с интересом наблюдая празднество, потом уже с откровенной скукой – что же дальше-то? Для чего они здесь – поплясать на свадьбе рога и растения, а потом, озабоченно приложив ладонь ко лбу, высказывать попутные «ахи» и «охи»? Не слишком ли дорогое удовольствие?

– Вы помните, сагибы, Вавилонского владыку Ашурбанипала? – вопрос индуса вернул незваных гостей к происходящему.

Оба мужчины обернулись к индусу. Тот стоял невозмутимо, будто всё также выполнял заданную роль просветителя гостей и личного гида.

– Вроде бы царствовал когда-то такой. Ну и что? – Котёныш подозрительно взглянул на новоявленного лектора. – Какое отношение шах Ашурбанипал имеет к вашей амикошонской свадьбе?

– Нет, к свадьбе никакого, – миролюбиво ответил индус. – Только расскажу я вам, что с ним однажды случилось.

В этот день шах Ашур был разгневан. Его новая триста первая жена не покорилась ночью и не стала ублажать своего повелителя. А повелитель ли он, если ему противится женщина? Конечно, шах мог взять девушку силой, но он считал, что это ниже достоинства мужчины, тем более владыки.

Ранним утром шах вышел в сад, чтобы хоть немного успокоиться и проанализировать во время прогулки случившееся. Ашурбанипал любил бродить по своему чудесному саду, особенно в такие вот минуты душевных потрясений, потому что даже высокое происхождение и титул владыки мира не избавляли его от рутины.

Из неразрешимой, казалось бы, беспросветной неразберихи иногда удавалось найти выход во время мирной прогулки по цветущему саду. Совсем недавно Ашура разгневал один купец, и он тогда также бродил по саду, пока изворотливый ум не подсказал способ мести.

Можно было, конечно, отрубить купцу голову или бросить его в яму со львами. Но Ашурбанипалу хотелось выдумать казнь изощренную, которая будет мучить купца всю оставшуюся жизнь, чтобы знал, как противиться владыке, а заодно, чтоб другим неповадно было. И выход был найден.

Купец этот собирался выдать дочь свою за визиря шаха Абу Али Бани. Визирь был умным и не раз давал шаху мудрые советы. Недаром, владыка иногда позволял визирю сопровождать его на утренних прогулках. Это хорошо, что Абу Али Бани человек умный, это хорошо, что не раз подсказывал шаху, как выбраться из той или иной ситуации, но как раз умных-то шах небеспричинно побаивался.

А тут в руки попался такой великолепный случай: и мудрого визиря приструнить, чтоб не умничал слишком, и купца вогнать в уныние, тем более что он, как донесли шаху, в дочери своей души не чаял и не жалел для нее ничего: ни жемчугов заморских, ни рухляди таежной, ни лакомств диковинных. Девушку схватили, притащили к шаху, но – виданное ли дело! – она сама воспротивилась, что было для владыки непонятным и невиданным происшествием!

– Э-э-э, – ворчал шах, – яблоко от яблони недалеко падает.

Тут он услышал у садовой калитки, выходящей на улицу, громкие голоса. Его садовник Саид с кем-то спорил и шах, так и не придумав пока способ мести красавице, отправился посмотреть, что случилось. У садовой калитки Саид спорил с нищим дервишем. Одежда дервиша – вся в заплатах – говорила о том, что он много путешествовал, а белая повязка на остроконечной шапке свидетельствовала о посещении Мекки.

Ашурбанипал подошел к спорщикам, и они тут же угомонились.

– Что хочешь ты, дервиш, и почему ты споришь с моим садовником? – решил поинтересоваться Ашурбанипал.

– Видишь ли, шах, – отвечал тот, – хвала Аллаху, твой садовник добрый человек и хотел подать мне милостыню. Но я не могу ничего принять из его рук, поскольку он сам подневольный и сам получает милостыню из твоих рук. Зачем же мне обижать его? Если мне здесь подадут что-нибудь, то это может сделать только хозяин, то есть ты, о, великий.

Ашур отметил, что дервиш говорил, не склонив головы и смело глядя шаху в глаза. Черты лица его были правильны, утонченны и если бы не одежда, то такого человека трудно было бы назвать дервишем.

– Хорошо, – чуть помедлив, сказал шах, – будь по-твоему. Милостыню ты получишь их моих рук, но с одним условием: подскажи решение мучающей меня задачи, над которой я сейчас думаю. Но причину ты должен угадать сам.

– О великий шах, да будут благословенны твои дни, – отвесил безбоязненный поклон дервиш, – наказать женщину – дело и простое и нелегкое. Но я скажу тебе, как это сделать, если ты тоже выполнишь моё условие.

Ашурбанипал удивился: откуда странник мог знать мысли шаха, но, наверное, на то он и дервиш.

– Говори, я выполню любое твоё желание.

– Желание бедного дервиша ничтожно, о великий, – снова отвесил поклон нищий. – Наполни драгоценными камнями вот эту мою дорожную сумку.

Шах улыбнулся. Небольшая сумка, висящая на плече дервиша, не представляла опасности для казны, и наполнить ее драгоценностями не составляло труда. Ашур хлопнул в ладоши.

– Эй! – приказал он подбежавшим слугам. – Принесите из моей сокровищницы драгоценностей да поскорее.

Слуги покорно побежали выполнять приказ владыки, а сам шах всё так же с любопытством разглядывал собеседника. Но тот стоял, смирно опустив голову, пребывая в раздумье или молитве, не обращая ни на что внимания. Тут послышался скрип гравия и голоса. Слуги несли сундук с драгоценностями.

– Наполните ему сумку, – приказал шах.

Слуги принялись сыпать самоцветы в старую дорожную сумку дервиша, но, сколько они ни сыпали, а сума оставалась пустой, как и была. Вскоре сундук опустел. Ашурбанипал, не веря глазам своим, подошел, заглянул внутрь сумы и ничего не увидел. Лишь темнота ночного неба предстала пред ним, лишь где-то в этой темноте мелькали искорки, словно звёзды в безоглядном космосе. Но эти искорки совсем не походили на высыпанные в ночную суму сокровища.

– Несите ещё драгоценности, – закричал шах, – я наполню эту суму, чего бы мне это ни стоило!

Слуги таскали драгоценности целый день. Целый день они сыпали золото и самоцветные камни в сумку дервиша, но она так и оставалась пустой. Под вечер к калитке вышел казначей шаха и сказал, что казна опустела и что ничего больше не осталось. Ашурбанипал медленно подошел к дервишу, опустился перед ним на колени и, утирая слезы, спросил:

– Скажи, святой странник, кто ты? Теперь я такой же, как ты – я нищий. И ты можешь мне ответить. Скажи, из чего сделана твоя сума? куда девались сокровища всей моей казны? зачем мне богатство, если оно исчезает как вода?

Дервиш посмотрел на шаха долгим, как его нелегкий путь взглядом:

– Да, теперь ты уже не владыка, не шах. Снимай свой парчовый халат, надевай плащ дервиша и иди за мной – будешь моим учеником. А сума? Сума у меня скроена из ума. И что против него все сокровища мира?

– И для чего ты это нам поведал, индус? – поинтересовался Иван Кузьмич. – Ты ведь не сможешь подарить нам эту суму как признательность, что мы явились на свадьбу?

– Нет, но знание необходимо каждому человеку, – улыбнулся индус. – А вам оно пригодится, когда пожелаете навестить молодых, чтобы поздравить их с началом семейной жизни.

В это время двое обручников, [52] вносивших в храм жениха и невесту, появились на ступеньках, держась за руки.

– А где же молодые? – удивился Ефрем.

– Они останутся в храме на сорок дней и будут дарить чудеса пришедшим к ним с особыми любовными просьбами, – покровительственно пояснил индус. – Двое этих юношей после бракосочетания станут браминами.

– Вот как?! – хмыкнул Окурок. – Может быть, новобрачные станут собирать в суму свадебные подарки, а? Что для них сокровища всего мира? Послушайте, я могу и ошибаться, но, кажется, что это никакое не буддийское урочище богини Кали, а некрополь любви.

Парочка появившихся юношей, уже переодетых в такие же оранжевые монашеские одежды как и служители храма, подошла к ждущему их чёрному столу, недалеко от которого уже примостились приглашённые гости, попивая вино, усердно заедая его виноградом. Все приглашённые на свадьбу давно постарались разлечься и разложиться вокруг стола, так как ожидалось настоящее праздничное представление, тоже входившее в ритуал, где двое юношей, доставивших в храм новобрачных, должны устроить красивый ритуальный танец.

Что говорить, танцевали обручники отменно.

– Хиес! Аттес! – раздались крики из гостевого ряда, будто вакханки из какой-нибудь элевсинской мистерии решили напомнить о себе, подзадоривая танцующих огненными возгласами. Крики подстегнули юношей и они, пародируя женский танец живота, принялись срывать друг с друга новенькие, но уже порядком надоевшие оранжевые одежды. Вскоре перед гостями слились в ритуальном танце бачи эмирского бухара, то есть эмира бухарского, с нарумяненными личиками, подведёнными глазами, удлинёнными ресницами, напомаженными завитыми волосами, уложенными под тонкую сеточку. Из одежды на телах юношей остались только набедренные повязки.

– Тьфу ты, – сплюнул Ефрем. – Нашли себе жизненно важный стимул.

– Разве у вас в стране такого нет, сагиб? – откровенно удивился индус.

– Сколько хочешь! Рупь – ведро на каждом углу, – экстрасенсу явно разонравились танцы мальчиков. – Только у нас стараются не афишировать склонность к гиперсексуальности.

– Ещё как афишируют? – перебил его Окурок. – Ежели кто у нас согласится на такое приключение, то в результате выходит полный абзац! Выпадение из программы существования. А когда откуда-нибудь выпадаешь, лететь всегда высоко, но не слишком долго. Правда, успеешь сказать где-нибудь между пятым и третьим этажами, что пока ещё лететь хорошо…

– Откуда такие сокровенные знания? – удивился Котёныш. – У нас что, в российской армии программа действий какая-то обозначилась, подобная этим свадебным танцам?

– Скажешь тоже! – обиделся Окурок. – Просто владение информацией мне ещё никогда не вредило.

– Знаешь, Иван Кузьмич, – Ефрем постарался собрать растекающийся рассудок в ежовые рукавички и загладить своё беспредметное фырканье. – Нам здесь больше делать нечего, мне так кажется. Пойдём в храм, то есть в некрополь любви. Вот там действительно что-то увидим, тем более, индус уже намекал, что сказание про Ашурбанипала нам понадобится, когда пойдём с поклоном к жениху и невесте. Но это мне опять только кажется.

– Сагибы! – попытался остановить гостей индус. – Сагибы! Сейчас туда нельзя! Иначе мы можем лишиться жизни!

– Именно здесь это и происходит, любезный. Здесь, а не в храме, – фыркнул экстрасенс. – Я немножечко разбираюсь в психологии, работа такая. И могу судить, то есть рассуждать, о происходящем. Могу?

– Вот поэтому я и рассказал вам об Ашурбанипале, – напомнил индус. – Пригодится. Только не думал, что вы сразу же надумаете посетить храм. Туда пока что нельзя заходить, иначе сама богиня Кали может наказать вас.

Но, ни одетый под кшатрия Окурок, ни Котёныш в европейской одежде его уже не слушали. Впереди был храм. Почему бы туда не войти, если маска отправила их изведать какие-то приключения? Ведь всё познаётся только при личном и непосредственном участии.

– Каждый человек обязан в жизни совершить хотя бы один поступок, открыть хотя бы одну дверь. Я прав? – спросил у напарника Иван Кузьмич.

– Ещё как! – кивнул Милетин. – Дверь не заперта, прямо специально для нас. Но, открыв дверь, сможем ли мы её закрыть?

– Сможем! – уверенно кивнул Окурок. – Бог не выдаст – свинья не съест! Иначе для чего мы здесь оказались?

Закрепляя за собой право – совершить Поступок, Иван Кузьмич и Ефрем неспешно двинулись к буддийскому пантеону любви. Индус какое-то время постоял, поочерёдно поглядывая на танцующих бачей и на уходящих белых сагибов, как буриданов осёл меж двумя стогами сена умирая с голоду. Потом всё же кинулся догонять уже поднявшихся на крыльцо храма гостей. Видимо, какой-то там раджа Межнун строго-настрого запретил отставать от них. Ведь гости самовольно отправились в жилище Варуна, бога бесконечного, лучезарного неба. Значит, индус должен последовать за сагибами, как воинствующий Индра охранять их в небесной обители Вивасват.

Тем временем Ефрем поднатужился, но у него ничего не получилось. Дверь была слишком тяжёлая.

– Дай-ка я, – отодвинул Котёныша Окурок. – Нам надо всё-таки открыть эти ворота, а закрывать будут сами индусы.

Он приоткрыл бронзовую входную дверь, как и положено выкрашенную праздничной киноварью. Индус нагнал белых и тоже прошмыгнул в храм. Обитель встретила их скорбным молчанием, потому как не следует нарушать свадебный процесс между женихом и невестой ни советами, ни подглядыванием.

О, как необычайно выглядел храм, ставший, по словам европейцев, некрополем любви! Стены его поддерживались рядами витых колонн, уносившихся прямо ввысь, в открытое небо, на котором, несмотря на дневное солнце можно было разглядеть тысячи мерцающих звёзд. Посреди храма покрытый охрой стоял мраморный жертвенник, а прямо за ним – алтарь, двери которого тоже были окрашены киноварью. Вот на нём-то и приютились жених с невестой. Турий рог тянулся завитушкой к звёздному дневному небу, а Тиласи обвилась вокруг избранника, хотя раньше про это растение нельзя было сказать, что оно довольно гибкое. Пред молодожёнами стояла чаша с водой, где плавали лепестки растения.

– Видите эту чашу в алтаре, сагибы? – спросил шёпотом индус.

– Ну и что? – тоже шёпотом произнёс Милетин.

– Это чаша Жизни и Любви. Настоящей! – в голосе индуса послышалась какая-то сакральная уверенность. – Поскольку мы здесь, то кто-то из вас должен войти в алтарь и поднести к чаше факел, который горит возле жертвенника.

– Но ведь мы же не брамины, – возразил Иван Кузьмич. – В чужой монастырь со своим уставом…

– Вот он, – перебил Окурка индус и показал на Ефрема. – Он – тот мужчина, кто первым вошёл в храм. Если этого не сделать, то божественная молния Матарисва сожжёт нас всех.

– Так уж и сожжёт, – хмыкнул Окурок, но факел всё же взял и подал Котёнышу. Тот обошёл жертвенник, приблизился к алтарю, вошёл в него, приоткрыв дверцу, и поднёс факел к чаше. Признаться, он думал, что вода потушит факел, как бы ярко не полыхал огонь. Однако всё получилось совсем наоборот. Чаша вспыхнула, будто там была налита не вода, а бензин или спирт.

– Это Сома – кровь Тиласи, – пояснил индус. – Теперь возьми чашу, сделай глоток и передай другу.

– Да ты что! Пить из горящей чаши! Я же обожгу лицо! – попытался отбрыкаться Ефрем.

– Пей! – в руке индуса заблестел откуда-то вытащенный нож с широким фигурным лезвием.

– Ты спрячь это, – кивнул на нож Окурок. – А то мы тебя в чаше утопим, даже Матарисва твоя не поможет.

Индус послушно спрятал нож в рукав, но Ефрем смотрел на навязавшегося гида уже с некоторым опасением.

– Что ж, надо испить, – вздохнул Окурок. – Может, это у них индусское причастие. Но ничего, живы будем – не помрём. Вероятно, чаша с напитком сотворена из ума, как сумка дервиша. Пей. И если не подохнешь, я тоже, пожалуй, пригублю церковную отраву.

– Вот ещё, не было печали, – проворчал экстрасенс, только деваться было некуда. Ведь предупреждал индус, что нельзя в храм заходить. Тоже мне гости! Сами нарушили запрет, самим и отвечать придётся, то есть пить. Может быть, всё обойдётся… авось? Ведь когда-то гусары хлестали чарами горящий пунш. Почему бы не попробовать? Может и пронесёт? Может, пронесёт…

С этим бравым гусарским подбадриванием самого себя Ефрем взял обеими руками чашу, оказавшуюся холодной, будто пламя полыхало на кусочках льда, картинно сделал глоток и передал чашу приятелю. Тот тоже отпил, даже икнул с непривычки, но ничего не произошло.

Только поставив чашу на место, мужчины вдруг увидели многорукую богиню Кали, выходящую к ним из глубин храма с двумя коронами и пышными цветами в руках. Походка у богини оставляла желать лучшего, потому как сама она была выстругана из красного дерева, но царские венцы несла осторожно, боясь уронить. Подойдя к сагибам, статуя проскрипела на не очень разборчивом санскрите: «Я была дикой друидессой; через тебя я стала светлой супругой и зовусь теперь Сита. Я – женщина, возвеличенная тобою. Вот награда. Возьми эту корону из моей руки, надень на голову и царствуй всем миром». [53]

– Но ведь здесь две короны, – немного растерялся Ефрем. – Наступает эпоха нового двоевластия? Иван Кузьмич, я первым пил, так что теперь твоя очередь корону надевать.

– Второй венец для королевы, – влез с пояснениями индус. – Либо венчание на царство получит богиня Кали, либо та, что спит на жертвеннике.

Мужчины резко обернулись. На охряном камне лежала Наташа. Глаза девушки были закрыты, но грудь вздымалась ровно. Она действительно спала и, скорее всего во сне видела всё происходящее. Вот те раз, двум мужикам придётся выбирать меж двумя бабами, то есть богинями, среди которых одна ещё живая и не умеющая царствовать, другая уже деревянная, но владеющая всеми царскими секретами человечьего стада! Собственно, Ефрем давно выбор уже сделал, только тогда Наташа была замужем, и ни о чём таком не могло быть и речи.

Сейчас другое дело. А сможет ли деревянная богиня Кали стать одному из них настоящей женой? Или всех пятерых ожидает создание оригинальной «шведской семейки»? Действительно, решение, достойное самого Ашурбанипала, никуда не денешься.

Откуда-то сверху раздался шелест крыльев. Ничего себе, ангелы на поживу слетаются! Но из ангелов был только один, и тот спускался не на крыльях, а на пронизавших пространство цветных светящихся кольцах, создающих этакий прозрачный колодезный сруб.

Человек, но без ангельских крыльев, стоял внутри закольцованного пространства и продолжал немного левитировать. Вероятно, небожителю грех ходить по грешной земле, это не для него. Со стороны зависший в воздухе ангел выглядел совсем поземному. Он был закутан в тогу римского сенатора, даже с положенным коричневым кантом по краю сенаторской тоги. Собственно, на небе тоже может существовать какой ни на есть сенат. Ангелу пришлось срочно прибыть на место происшествия, чтобы сообщить ангельский вердикт:

«Если кто-нибудь из вас наденет корону на голову, божественный разум покинет его; он больше не увидит меня. Если кто-нибудь из вас заключит эту женщину в свои объятья, то грядущее счастье убьёт её. Но если любой из вас откажется от обладания богиней или земной женщиной, то они останутся счастливыми и свободными на земле. И невидимый дух будет управлять этими женщинами. Человек должен сделать свой выбор». [54]

Корона выглядела аппетитно, переливаясь мильонами драгоценных рубинов, яхонтов, смарагдов и сапфиров. Что говорить, зрелище было необычайное и Лукавый червячок свербит мозг у обоих мужчин тем, что корона действительно заработана, можно даже хотя бы её примерить для начала одному, потом другому. Но всё испортил вмешавшийся не ко времени индус.

– Возьмите хоть одну корону, сагибы, – канючил он. – Вы такими будете красивыми королями! Мы давно уже ждём короля.

Вот это номер! Ежели надеть корону, то автоматически превратишься в индусского короля! Значит, назад пути нет: «оставайся, мальчик, с нами. Будешь нашим королём…» А им нужен далеко не один король, им нужны оба сразу! Что ж, оставаться здесь и протирать штаны на троне вместе вот с этой?.. или с этой?.. или с обоими сразу?

Тут сумбурные мысли, винегретом роящиеся в головах приятелей, испарились неведомо куда, стоило только им взглянуть внимательно в неживое лицо деревянной кандидатки в царицы. На нём красовалась великолепная ритуальная маска. Та самая. Оба тут же посмотрели на женщину, лежащую на жертвеннике. У той ничего похожего на маску пока не было видно. Но маска на лице богини Кали ожила, то есть ожили змеи. Они принялись извиваться вокруг головы неповоротливой женщины, пытаясь шипеньем внушить страх и ужас новым женихам. Из пастей змей заструился яд, каплями падая на пол. Капли тут же превращались в маленькие маски, несравнимо похожие на настоящую. Индус тут же кинулся подбирать копии маски.

– Что ты делаешь? – спросил его Милетин, ибо ему показалось усердие индуса вовсе неуместным.

– А как же! – ответил тот. – Скоро сорок караванов разъедутся от нас по разным странам. Надо же всем странам маску посылать, а то люди отучатся от послушания и покорности богине Кали.

– Слушай, Иван Кузьмич, – шепнул Котёныш. – Нам ни в коем случае не надо соглашаться ни на какие женитьбы. А то развели они тут дом свиданий, лучше не придумаешь!

– Я тоже так считаю, – отозвался тот. – Нечего плясать под индусскую свадебную дудку! Мы с тобой русские и навсегда останемся новыми русскими и новыми холостяками.

Вторая претендентка в царские невесты так слилась с ролью спящей красавицы, что не желала просыпаться ни за какие коврижки. Может, оно и к лучшему. Во всяком случае, никогда не поймёт, что чуть в королевы не загремела, хоть и во сне. Нет уж, деревянная хозяйка в этом нерусском царстве не очень-то симпатичная, даже с монгольским выражением глаз. Обойдётся без королей и королев на побегушках.

Тут только маска поняла, что подчистую разоблачена. Сразу же пространство сжалось, опять покрылось густыми вспышками фейерверков, но в Гохран на этот раз вернуться не удалось. Видимо Тиласина кровушка – Сома – дала о себе знать.

Просто отовсюду навалилась пульсирующая темнота очень похожая на рельсовый стук вагонных колёс. Иван Кузьмич и Ефрем Милетин чувствовали себя птицами, выпущенными в свободный полёт, только в каком-то бесформенном безвоздушном пространстве. Здесь нельзя было угадать, куда ночной поезд несётся. Откуда, в каких веках и измерениях делает остановки – неизвестно.

Ни у Ивана Кузьмича, ни у Ефрема физические тела никуда не исчезали, не испарились, а пульсация темноты – это тоже проявление жизни. Значит, что-то обязательно будет. Может, придётся ждать, когда кончится похмельный синдром Тиласиновой крови? Оставалось только верить, всё проходит, всё изменяется и всё наладится. Наконец тьма принялась принимать окраску сумеречного тумана и проявляющихся как изображение на фотографии предметов, имеющих материальную твёрдость.

Иван Кузьмич в отличие от сотоварища чувствовал, что кожаное гохрановское кресло под ним пока не рухнуло, не превратилось в седалище йога в память об индийской мифологии, оставаясь пока ещё единственным самым ощущаемым предметом в невообразимом пространстве. Разве что только собственное физическое тело как-то изменилось. Даже поломанная когда-то маской рука снова начала болеть. Он попытался пошевелить кистью. Получилось. Не так, как всегда, но движения совершать было можно. Невдалеке послышался голос и довольно знакомый, хоть чужое пространство старалось скрыть, спрятать только ему одному доступный образ. Всё же голос экстрасенса был узнаваем. Значит, он где-то недалеко. Но разобрать о чём он говорил, всё-таки не удалось.

Милетин вовсе не испугался своих приключений и путешествий по поясам времени, потому как для него это новостью давно уже не было. Другое дело Иван Кузьмич. Тот не знал о существовании параллельных миров и, надо полагать, чувствовал себя не в своей тарелке. Он раньше не сталкивался ни с чем, кроме алюминиевого материализма и не мог представить себя в новой роли. Что поделаешь, всему своё время.

Но историю человечества в любом случае надо отгадывать и угадывать по этим удивительным путешествиям, развёрнутым в пространстве чистыми не замаранными летописательскими страницами: вот тебе история этой планеты, вот что на ней случилось, и будет случаться, вот кому здесь поклонялись, и будут всегда поклоняться. Теперь дело за тобой. Поклонись и ты, ибо получишь власть, сможешь управлять энергией власти, энергией денег, энергией жизни. Это настоящая религия человечества. Единая и единственная. Делай же историю религии. Никто ещё до тебя не нашёл закона соединяющего духовный и физический миры. Да, мост меж ними есть. Да, он более чем реален. Но откуда этот мост? Как по нему ходить? – не знает никто. Так что поклоняйся Мамоне и не дёргайся на ниточках, как паяц в кукольном театре.

Собственно, для знакомства с этими знаниями человека швыряет по временным струям. Весь вопрос – кому в результате поклонишься. Этот краеугольный камень всех времён и народностей, похоже, всегда будет пользоваться вниманием, грызнёй, драками. Неужели реальный мир не способен ни на что, кроме войн, драк, зуботычин, подлости и поклонения деньгам? В голове от мятежных сакраментальных мыслей заструилась противная боль. Ефрем непроизвольно поднял руки, чтобы потереть виски и в следующую секунду отшатнулся. Хотел вскочить, да ноги пока ещё не слушались. Что за бесятина шуткует?! Прямо из пространства на него, словно танк, надвигалась знакомая маска.

Глава 13

Путешествия во времени не очень-то удивляли, потому как даже не верящие ни во что учёные двадцать первого века признали спираль времени физически существующей и, значит, пригодной к употреблению. Мало кто знал о таких путешествиях, кроме фантастов и мистиков, посвящённых в тайные мистерии. Но ведь небезызвестного Жюля Верна тоже когда-то забрасывали камнями за мегалитические проникновения в прошлое и будущее, за все мистические предсказания. Во времена XIX века пацаны тыкали в члена Географического общества пальцем и дразнились. А роман «Янки при дворе короля Артура» Марка Твена вообще превратился в международную сенсацию. Известен тот факт, что археологи Монреаля, откапывая мушкетёров восемнадцатого века, участвовавших в семилетней войне, нашли рядом с одним из заваленных при пушечном обстреле скелетов части настоящего мобильного телефона. Откуда мог появиться мобильник в Средние века? Сам Марк Твен никогда особо не распространялся о посещавших его видениях, вернее, старался не распространяться, но от фактов убежать трудно. Не так уж много времени прошло после его мистических пророчеств, чтобы напрочь забыть об этом.

Просто у каждого человека мозг устроен по-разному: некоторым дано перелистать будущее, прошлое и настоящее в один присест, другим же, чтобы не прослыть откровенными профанами приходится поднимать предсказателей на смех, отвоёвывая на несколько секунд своё правовое место под солнцем. Ведь говорят же, что один-таки дурак всем твердит: Не так! Не так! Не так! Никто не спросит у него: Что делать? Как? Никто не скажет, что слабак. А все твердят, мол, умница дурак, ведь сказал же всем – НЕ ТАК!

Только стоит ли внимание обращать на любящих посмеяться над проповедниками? Что стоят всякие заумные рассуждения? Гроша ломанного не стоят. Кстати, откуда здесь грош? И не простой, а блестит на солнце, как настоящая золотая монета.

Эти размышления посетили голову Ефрема, пока пространство не начало кристаллизоваться из бесформенного хаоса в настоящий физический мир. И мир не только возник перед глазами, а нарисовался вместе с потерянной кем-то монетой. Недалеко от Милетина стоял живой настоящий человек, одетый в красный шёлковый кафтан, обтягивающий его не слишком худощавую фигуру. Одежду дополняли зелёные леггинсы. На голове у мужчины красовалась довольно больших размеров беретка, свешивающаяся на одно ухо. Но всю его средневековую одежду украшала двухсторонняя алебарда, на которую мужчина опирался, как на посох. Он уставился на Ефрема и вдруг проговорил на чистом русском:

– С приездом, милейший.

«Милейший»? Что-то знакомое почудилось Милетину в таком обращении. Да и голос. Конечно, голос! Но экстрасенс на всякий случай взглянул на себя – во что одет, во что обут. На нём оказалась точно такая же красного шёлка курточка и точно такие же обтягивающие бёдра штаны с гульфиком, украшенным разноцветными бантиками. Он снова взглянул на окликнувшего его мужчину.

– Иван Кузьмич?! – осторожно спросил Ефрем, полувопросительно глядя на стоящего рядом хранителя алебарды.

– Ну, наконец-то! – снова отозвался мужчина. – А я уж было подумал, совсем меня не узнаешь. И ещё думал, что придётся здесь одному ошиваться, но маска решила-таки и тебя сюда забросить. Что делать, видать вдвоём нам придётся по всем эпохам до конца шастать.

– А что это за дворец такой? – поинтересовался экстрасенс и принялся оглядывать здание, на пороге которого они стояли.

Дворец оказался украшен резными каменными пилястрами, лепниной и прочими завитушками в стиле настоящего барокко. Прямо над крыльцом нависал открытый балкон, перила которого были застелены бархатом такого же красного цвета, как шёлковые кафтаны у стоящих внизу русских путешественников. Двор перед зданием, вымощенный тесаным кирпичом, радовал глаз, а стена, окружающая дворцовый двор, выглядела настоящей крепостной с узкой балюстрадой наверху у самых бойниц. По ней прогуливались одетые в такие же красно-зелёные шелка вооружённые алебардами мужчины.

– Знаешь, Иван Кузьмич, – задумчиво проговорил Ефрем. – Наше нынешнее приключение состоится, скорее всего, в гвардейском отряде, охраняющем этот дворец. Одежда явно относится к эпохе возрождения. Знать бы только кого и зачем приходится охранять и не будут ли снова покушаться на наши тела или же души служители маски?

Тут во внутренних покоях здания послышалась суматошная возня, и на высокое крыльцо вышло несколько явно католических священников, поскольку рясы на них были лилового цвета. Причём, в таких рясах позволяли себе разгуливать только епископы или же кардиналы. Позади шествовали простые монахи с выбритыми тонзурами и грубыми габардиновыми рясами коричневого цвета с откинутыми на спину капюшонами, что свидетельствовало о принадлежности священников к ордену францисканцев. Двое из них вытащили на крыльцо большое кресло и бросили возле несколько подушечек-думок. Вскоре за наружными воротами тоже послышались голоса. Двое стражников спустились со стены, сняли со скоб поперечное бревно, служащее надёжной задвижкой и открыли ворота.

– Глянь-ка, кто к нам приехал! – озадаченно крякнул Окурок.

– Ничего себе гости дорогие! – вослед ему удивился Котёныш.

Удивляться было чему, потому как из карет, подъехавших к наружным воротам, вылезали тоже священнослужители, но уже не в католических, а православных подрясниках. Впереди всех шествовал архиерей в одетом поверх подрясника саккосе с большим омофором. В руках высокого православного священнослужителя был жезл, а следующие за ним монахи несли в руках два рипида [55] с изображёнными на них херувимами.

– Ничего себе, – повторил Ефрем. – В гости к католикам явился какой-то православный батюшка!

– Это не просто батюшка, – покачал головой Иван Кузьмич. – Я хоть и отставной офицер, но знаю, что так у нас только архиереи или епископы одеваются. А встречают их тоже не простые батюшки, хоть о католицизме я вообще ничего не ведаю.

– Что же православному епископу у католиков делать? – не понимал Котёныш. – Да и кто с католиками из русских православных дружил в прошлом? Может, я в истории ничего не понимаю, но не было такого никогда!

– Сейчас увидим, – хмыкнул Иван Кузьмич.

Меж тем стеклянные двери дворца отворились и на порог вышел ещё один католик, только одетый в белую кружевную рясу, а на голове у него красовалась двухконечная тиара того же цвета.

– Вот это да! – округлил глаза Ефрем. – Никак сам папа римский на встречу с православным священником вышел.

– Сам ты православный, – буркнул Иван Кузьмич. – Мало ли откуда этот богоборец прибыл! Посмотри-ка, что на груди у православного висит. Я, признаться, всё готов был увидеть, но только не это.

И действительно, прямо поверх большого омофора у прибывшего архиерея вместо наперсного креста или панагии висела на золотой цепи знакомая друзьям маска с болтающимися вокруг неё человеческими черепами. Папа тем временем уселся, кряхтя в поставленное для него кресло, и один из послушников под правую ногу католического владыки подложил подушечку. А вырядившийся православным епископом приехавший гость важно прошествовал до самого крыльца, но у первой ступеньки сразу отвесил земной поклон восседавшему в кресле римскому папе.

– Что же здесь творится, Иван Кузьмич, – не вытерпел Ефрем. – Откуда этот нехристь пожаловал?

– Молчи пока, – ответил тот. – Сейчас всё узнаем. Недаром же нас сюда послали. Та же самая маска, между прочим. Наверное, убедить хочет, что даже христиане знают, кому поклоняться надо, то есть, не нам судить, кому мир принадлежит. Здесь одного только Ульянова-Бланка не хватает. Он бы им весёлую компанию составил. Меж тем прибывший гость поднялся с земли и застыл в ожидании, пока папа соизволит заговорить.

– Так вот ты какой, Никон, – промямлил, наконец, папа. – Ты многое выполнил, за что будешь вознаграждён нами. Более того, ты получишь пост Вселенского патриарха при русском царе Алексее Михайловиче, если и дальше будешь послушен католической церкви.

– На всё воля Божья, Ваше Святейшество, – смиренно ответил гость. – Христианская церковь должна объединяться. Только за объединённой религией христианства настоящее будущее. И все остальные религии мира должны просить у нас заступничества. Ведь вы – наместник Бога на земле. Это ли не знают мудрецы Запада и Востока!

– Отменна речь твоя, Никон, – снова тихо проговорил папа. – Ты у кардинала Мезуччо получишь рецепт как бороться с чумой, что позволит сразу же завоевать доверие русского царя. Но обязанность твоя много больше. Ты должен будешь ввести в царский уклад понятие Двоевластия. Сакральная война идёт давно и не завтра кончится. Нам нужна настоящая победа. Победа истины! Для этого легче стать духовником самого царя российского, а может и всей его семьи. Именно это поможет Русской стране принять католичество и веру в истинного бога. Целуй туфлю.

Папа даже приподнял чуть-чуть кружевную сутану, чтобы сильнее обнажить ногу с обутой на неё туфлёй чёрного бархата. Русский архиерей на секунду замешкался, потом медленно поднялся по ступенькам крыльца, снова склонился перед владыкой в земном поклоне, положил на папскую туфлю висевшее у него на груди небольшое изображение ритуальной маски и припал к ней своим архиерейским поцелуем.

– Гляди-ка, – шепнул Окурок стоявшему рядом Котёнышу. – Гляди-ка, архиерей вовсе не туфлю папе римскому целует, а изображение маски!

– Эх, Иван Кузьмич, – покачал головой Ефрем. – Одно другому не мешает. Ты иногда такой сообразительный, просто диву даёшься, а иногда сапог сапогом. Советская армия на тебе весомую печать оставила.

– Ну-ну, – обозлился Окурок. – Я тебе кроме Котёныша никакого прозвища не придумывал, тем более, обидного. Так что и ты будь немного поскромней, а то алебардой получишь по мягкому месту. Я ведь еду, еду, не свищу, а наеду – не спущу!

– Алебарда – дело нехитрое, – миролюбиво кивнул Ефрем. Видимо, он сам досадовал на себя за слишком длинный язык. – А ты знаешь, в каком мы веке оказались? Я уже догадался.

– Смутно, смутно, – насупился отставной офицер. – Тут названо было имя русского царя Алексея Михайловича. Я знаю с таким именем только одного. Кажется, русский царь Алексей Михайлович Тишайший был отцом Петра I. Но я могу и ошибаться.

– В этот раз не ошибся, – улыбнулся Милетин. – У Алексея Михайловича по прозвищу Тишайший было много детей, но все, кроме царевны Софьи и одного царевича Иоанна скончались от потомственного нездоровья. И только последний мальчик Пётр уродился на редкость здоровым и могучим. А духовником у царицы был тогда вот этот католикославный архиерей. Вот поэтому Алексей Михайлович своего последнего сына невзлюбил, а патриарха Никона отправил в ссылку в Белозёрский монастырь.

– Так это Никон?!

– Он, поганец, – снова кисло улыбнулся Ефрем. – Смотри, какой он могучий да здоровый! Просто грех от благословения такого духовника не родиться крепенькому ребёночку. Об этом тогда вся Россия сплетничала. Особенно старообрядцы открыто осуждали блудливого архиерея.

– Да ты что, Ефрем, – откликнулся Иван Кузьмич. – Алексей Михайлович ему бы голову за это отрубил.

– Алексей Михайлович Тишайший? – усмехнулся Котёныш. – Может ты и посчитаешь, что я сплетничаю, но насмотревшись на коленопреклонённые клятвы, во всякое поверишь. Тем более что Никон внутри православной церкви и государства Российского устроил такую гражданскую войну, что ни в сказке сказать, ни пером написать! Ввёл триперстие, мол, креститься надобно только тремя перстами, сложенными в щепоть, мол, сам Господь ему это сообщил. Тем же, кто не соглашался, попросту пальцы обрубали. По его указу заезжие греки многие молитвы просто вывернули наизнанку. Старообрядцы опять против восстали, возмутились. За это их целыми деревнями сжигать живьём принялись по приказу святейшего патриарха Всея Руси.

– Что значит триперстие? – не понял Иван Кузьмич.

– Три пальца, сложенные в щепоть, – досадливо повторил Ефрем непонятливому офицеру. – Подумай, ни на одной иконе, писанной с апостолов, с Божьей Матери и у изображений самого Сына Человеческого не увидишь пальцев сложенных в щепоть. Оказывается, Никон удостоился аудиенции самого Христа или Вседержителя и тот ему тайно показал, что триперстие на Руси должно быть! А мы только что видели, от какого святого этот архиерей получает благословение, целуя туфлю. Так что недаром маска нас сюда забросила, мол, учитесь кланяться и смотрите, кому кланяться. Ей очень уж не терпится нам доказать, что только она одна является для России священным тотемом. Вот такая катавасия.

– Ну, уж нет, не получите от меня никаких поклонов! – нескрываемое возмущение Ивана Кузьмича было настолько натуральным и прозвучало так громко, что если бы не зазвучавший в это время католический хор, то стражникам пришлось бы головой отвечать за разговорчики на посту.

К счастью, всё кончилось как нельзя лучше. Пространство выхватило осудивших будущего русского Патриарха из семнадцатого века и бросило в неизвестность.

Самая большая беда человека – поиск свободных ушей. Во всех государствах, во всех религиях всегда находились люди, перетягивающие одеяло на себя, мол, только я прав, слушайте меня и никого боле. За примерами далеко ходить не надо: все ещё помнят очаровательные речи сифилитика Ульянова-Бланка и шизофреника Шикльгрубера-Гитлера.

То же самое касается и религий: у католиков, например, один из Римских пап был вовсе не папой, а мамой – после смерти установили. Что же касается наших российских пастырей, достаточно вспомнить войны Аввакума и Никона.

Старообрядцев преследовали никонианцы, сжигали людей заживо, отрубали два пальца, чтоб не крестились, как Христос заповедовал. Достаточно вспомнить великих русских болярынь царских кровей Морозову, Урусову и Данилову, похороненных живьём в Боровском монастыре по приказу того же Никона.

Потом многие из старообрядцев просто исчезли, ушли жить в непроходимые места Уральских, Алтайских гор, да и по топким таёжным болотам расселились. Они просто не видели смысла в истреблении себе подобных, то есть, в гражданской войне, где бой идёт только за царское корыто – кто из него отрубей нажрался, тот и прав. А ведь давно известно, что Закон человеческий ничего общего с Законом Божьим не имеет. За какие истины воевать-то?

Что уж говорить о нашем нынешнем Патриархе, при котором табачный «старец» Кирилл стал непререкаемой знаменитостью, потому что под крылышком православной церкви в кооперативных девяностых годах двадцатого столетия Россия снабжалась импортным табаком и пивом в большом количестве. Вот отчего в больших городах малолетки начали спиваться. Но торговля табаком и пивом – это ерунда, главное – что церковь разбогатела. Только церковь ли это? В общем можно долго и основательно рассуждать про то, как когда-то раньше всё было хорошо, как с приходом новых русских сразу становится плохо и неуютно.

И всё же «не следует представлять реальность по своему собственному подобию», – как говорил Поль Элюар. На то она и реальность…

Немного абстрагируясь от действительности, Ефрем с любопытством наблюдал за собой. Он, как психолог, мог взглянуть на себя со стороны под неведомым раньше ракурсом. Это было даже интересно.

Снова бешеный стук метронома стал скручивать пространство, загонять душу вовнутрь раковины, как не пригодившуюся для жизни вещь. Но никогда в мире хаоса не бывает рамок бытия, тем более для вольной искренней души человека. В одну секунду сворачивающееся пространство вдруг взорвалось мириадами разноцветных песчинок мгновенно исколовших лицо, пронзивших горло и даже попавших в лёгкие.

Вспышка сверхновой. Горячий ветер. Горячий песок. Горячий свет, путающий просыпающееся сознанье. Неужели это происходит с каждым, принявшим смерть от пламени, ведь пламя онгона – это тоже свет? Хотя этот огонь никогда не служит жизни. Скорее наоборот, сворачивает всё, проснувшееся к жизни и заставляет спрятаться в раковину. Забыть. Ни когда не вспоминать и не оглядываться.

…на то тебе песня и лира,

на то тебе ладан и лад,

слова, что в других отзовутся,

но только не вздумай назад

на этом пути оглянуться…

Всё внутри Ефрема сжалось, но распрямиться или взорваться по примеру скрученной пружины сознание было уже не способно. Наверное, эмоциональные вдохи и выдохи возможны только для живого физиологического тела. Где оно, человеческое тело? Вернули бы, пусть даже синее, чёрное или в крапинку. Но везде был только песок. Горячий песок. Горы песка. Море песка.

И этот песок, этот горячий ветер причиняет боль. А чему болеть, если уже тело сгорело? Может, не совсем ещё сгорело? Точно, не совсем. Иначе ничего бы не было физиологического. Ведь даже Господь Саваоф сначала носился нигде, потому что пространства ещё не было, даже сознанье ещё не родилось. А здесь – боль, смрад, колючий песок, непроглядный свет. О, как он уже надоел! В любой темной комнате человек начинает искать чёрную кошку, хотя её там нет и не было. Что же здесь?

Вдруг колючий песок обрёл реальную форму и цвет. Ефрем ясно увидел перед собой уходящую вниз пологую стенку бархана, отливающего червонным золотом под лучами смертоносного солнца. Песок тёк, словно морская волна, только пенных барашков на гребнях песчаных волн не наблюдалось. И тело, человеческое тело было на месте! То есть Ефрем оказался в настоящем человеческом теле! В собственном. А, всё равно пока не разобраться. Тем более что Ивана Кузьмича рядом не было. Ефрем почувствовал бы своего напарника, будь он даже зарыт в песок. Но его не было. Ничего кроме песка не было.

Он один ожил под губительным светилом на планете песка и никого, ничего вокруг не было! Только бескрайнее море песка, переливающееся через зенитную грань бархана и текущее куда-то дальше под звон далёких серебряных колокольчиков, разливающихся тонким звуком по песчаным барханам. Будто предвестники страшной бури, колокольчики звонили, стараясь предупредить об опасности. Но в ровной пустыне от песка спрятаться было негде.

Потом.

Всё потом.

Главное, что в памяти сохранились путешествия во времени и насильственное переселение души в чужое время и пространство. Только опять же, зачем всё это маске или тому, кто под ней прячется, – этому архистратигу демонов? Ведь ничего из случившегося не имело ни хронологии, ни смысла. Хотя нет, смысл всё-таки кое-какой проглядывался: индус принялся отправлять копии маски в сорок стран с сорока караванами. Но дальше-то что? Неужели маска таким пропагандным коммунистическим способом решила подмять под себя весь живой мир? То есть, инфернальные маски всех стран, соединяйтесь! Нет, никакая бесятина не покривит душу человечью! За все века существования этого не получилось, и сейчас конкретный облом предназначается всем маскам. Особенно тем, которые живее всех живых.

Но опять ведь заставляют человечество поклоняться позолоченному тельцу. Это касается в первую очередь России, потому что наша страна разучилась заботиться о своих ближних, о себе самой. И всё-таки, никогда Россия, самая богатейшая умами страна, не станет ни на что не годной кладовой сырья, как заявила когда-то Маргарет Тэтчер. Но у англичан свои проблемы, а у нас свои. Нечего заглядывать в кошелёк соседа и рыться в грязном белье.

До крайности измученная душа Ефрема просила покоя, требовала отказаться от борьбы за жизнь и не искать будущих искушений. От маски? От несостоявшейся невесты или даже жены Наташки? От экстрасенсорной музыки пространства и недостижимого Космоса? Но ведь сама жизнь пришла оттуда, сверху, из бесконечной Вселенной, а не снизу из злобного пламени онгона. Почему же за существование опять приходится с кем-то бороться, искать лазейку для решения пустынной бесконечной проблемы?

Немилосердное солнце пустыни, почти ничем не отличающееся от пламени инквизиторского костра, иссушило гортань, рассыпало перед глазами разноцветные круги. В выцветшем воздухе снова повис тонкий серебряный звон колокольчика. Ефрем слышал когда-то, что в пустыне бывает такая слуховая галлюцинация, предвещающая песчаную бурю. Опять же совсем стих ветер, но волны песка продолжали перекатываться с боку на бок. Вдруг наверх из-под песка принялся вылезать разбитый остов древней галеры. Песок, как морские волны, скатывался с бортов исторического судна. Морской корабль – в пустыне? Что-то новенькое. Причём, галерами население земли не пользуется уже минимум полторы тысячи лет. А эта показалась, будто только-только кто-то притащил её сюда из моря-окияна с острова Буяна, то есть с Рюгена. [56]

Собственно, причём здесь население земли? Разве пустыни имеются только на одной планете? Неизвестно куда маска могла по своему хотению забросить путешественников. Да, путешественников. Ефрем почему-то был уверен, что Иван Кузьмич тоже испытывает борьбу с песком где-нибудь неподалеку.

Звон серебряного колокольчика разрастался, становясь похожим на пение пчёл в ульях, но не летнее деловитое, а тревожно-радостное, как в Сочельник, как предвестник Рождества Христова. Знать бы, зачем Сын Человеческий согласился принять жизнь? Чтобы взойти на крест ради торгующих душами человеков? Не хочет никто из торгашей слушать Новой Благой Вести. Цель чуть ли не каждого человека – продать ближнего. Если не продашь ты, то обязательно тебя продаст ближний. Неужели вся жизнь состоит только из подлости и поклона Мамоне?

Но ведь живут же где-то Иван Кузьмич, Наташка, её муж – тоже неплохой человек. Значит, этот свет состоит не только из одних тёмных пятен, даже на Солнце они есть. Иначе дневное светило было бы не настоящим, мёртвым, как люминесцентные лампы дневного освещения. Если бы жизнь состояла только из печали без радости, то от неё давно уже отказались бы добровольно большинство населения планеты. А это не так. Значит, всё-таки жить стоит, всё-таки из каждого безвыходного положения есть несколько выходов, надо только поискать хорошенько.

Чем громче становился звон серебряных колокольцев, чем сильнее просыпалось в душе желание жить, тем быстрее остаток чудом ещё сохранившихся жизненных сил и сознания покидал Ефрема, оставляя, однако, ему волю к принятию какого-то единственно правильного решения, которое блуждало уже в голове не совсем оформившейся мыслью.

Экстрасенс напрягся и водрузил принадлежащее ему, обретённое нынче тело на гребне бархана как петух на жёрдочке. Попав в более привычное вертикальное положение, организм заработал немножечко по-другому, то есть более осмысленно. Даже глаза стали различать вещи гораздо чётче. Этому помог ещё чёрный остов вынырнувшего из песка корабля. Куриная слепота кончалась. Вон и приблудный скорпион помчался отыскивать норку в трюме деревянной посудины. Если живность бежит на корабль, а не с него, то будущее обещает быть не таким уж и плохим.

Но что это?! В воздушном мареве далеко-далеко возник караван. Верблюды цепочкой важно выступали друг за другом прямо по воздуху. А иногда всадники на конях обгоняли караван. Видать, сопровождающая процессию охрана усердно проверяла окрестности, но всадники просто-таки исчезали в воздухе, будто скрывшись в каком-то ином измерении.

Мираж? Похоже. Потому что не может никакой караван проходить прямо по черте горизонта или же по воздуху, пропадая из виду в лёгком воздушном мареве. А если не мираж? И где здесь горизонт? И караван всё же не виденье, всё же настоящий физический облик, где могут оказать помощь? Может, сей мираж подкинут был именно для того, чтобы дать возможность человеку выпутаться из бескрайней песочной проблемы. Значит… а ничего это не значит. Господь лишь раз подбрасывает человеку возможную помощь. Только поднять подкинутое или отказаться – решает сам человек. Надо попытаться дошагать, доползти, долететь к этой соломинке пока ещё не поздно.

Спотыкаясь и падая, где еле волоча ноги, где вообще на четвереньках Ефрем ринулся на караванный перехват. Вернее, ему казалось, что ринулся, вкладывая в рывок последнюю волну убывающей энергии. Ведь если не успеет, если не заметят, не подберут, то обижаться, в общем-то, не на кого. Скорее всего, проклятая маска выдвинула ему для решения именно такую задачку. Да уж, арифметика! И какую роль здесь должен сыграть Иван Кузьмич и должен ли?

Всё же наступил-таки момент, когда не удалось взобраться по очередному склону очередного бархана. Ефрем подумал, что доползти не удастся. Тело отказывалось слушаться и скатывалось вниз, к подножию бархана. Опять придётся помирать. Только в этот раз мученической смертью, задыхаясь от нехватки воды и воздуха, захлёбываясь песком с полным помутнением сознания.

Тут где-то далеко в воздухе подстать серебряному колокольцу зазвенел человеческий голос. Настоящий. Живой. Кто-то из караванщиков случайно заметил человека в стороне от караванного пути и подал знак остальным.

Погонщики по такому случаю остановили караван, видимо, в этих местах встретить одинокого человека в пустыне было редкостью. Вскоре Ефрем ощутил прикосновение настоящих живых человеческих рук. Его подобрали, тут же отёрли влажной губкой лицо. Милетин открыл глаза. Над ним склонились два то ли туркмена, то ли иранца, он ещё плохо разбирался в восточных национальностях.

Потом дали воды. Ефрем никогда не знал и не подозревал что такое жадность. Узнал сейчас. Держа дрожащими руками кожаный бурдюк, поглощая тёплую, но чистую воду, он сквозь спазмы, охватившие горло, пытался протолкнуть драгоценную влагу, опасаясь пролить хотя бы каплю. Только ему всё же не дали заглушить эту горючую волну, потому что сразу много нельзя. Ведь даже коня после скачки надо поводить, прогулять, не подпуская к воде.

Тем не менее, проникшая в организм влага, дала поток жизненной силы возвращавшейся с толчками крови в висках, вспышками радужных мыслей, возвратом к происходящему. Ведь где-то в Москве, в одном из залов Государственного хранилища материальных ценностей валяется его бессознательное тело. А, может, вовсе не валяется, потому как там он, вроде бы, сидел в кресле. Вообще-то в кресле сидел его приятель, отставной офицер. Или этот Иван Кузьмич ему просто приснился? Но если не приснился, то где же он сам? Жив ли?

С очень большим опозданием, временем в жизнь, Ефрем Милетин вспомнил, что надо было сразу, там же, в хранилище применить к общению с маской обыкновенную энергетическую рамку, с помощью которой можно было оградить мистические возможности ритуального предмета управлять петлями времени и человеческими судьбами. Уж точно инфернальная рожа не успела бы наделать столько глупостей и не пришлось бы сейчас глотать раскалённый песок, разбавленный несколькими глотками мутной воды.

В оживающем сознании возник импульс: нет! не удалось маске полностью овладеть ситуацией! Кажется, Милетин ещё успел походить вокруг проклятой разрисованной деревяшки водружённой на бюст Алексея Николаевича Толстого с энергетической рамкой. Успел? А не всё ли равно. На Руси издревле говорили: взялся за гуж, не говори, что не дюж. Только как узнать, за тот ли гуж взялся и то ли они с Окурком вытворяют? Не придётся ли жалеть об этом приключении всю оставшуюся жизнь, если она ещё осталась? Теперь Ефрем полностью понимал откровения старцев, отговаривающих от сраженья с лукавым в одиночку. В одиночку? Так их же двое было. Или второй всё-таки приснился?

Но тут, в караване, живые, настоящие живые люди, которые не дадут умереть от жажды, не позволят пустыне слизать навсегда живого человека. Снова вцепившись обеими руками за вместительный бурдюк, он глотал, глотал, глотал драгоценную влагу. Обеими руками до посинения в жилах, вцепившись в сшитое из верблюжьей кожи хранилище для воды, которое, к счастью, уже никто не старался отнимать, Ефрем всё же сумел утолить жажду. Вернее, убедить себя, что это так. Но отпустить бурдюк в этот раз так и не смог – руки отказывались слушаться и выпускать самое богатое богатство человека.

Только после очередного промачивания завялившихся на солнце собственных внутренностей, Милетин начал понемногу оживать. Оглядев обступивших его погонщиков, почему-то похожих друг на друга как две капли воды, он посмотрел, наконец, на караван. А точнее на одного из верблюдов, стоящего неподалёку, убранного богатой сбруей в самоцветах, с укреплённым на спине меж горбами паланкином тончайшего красного шёлка, расшитого золотой канителью. Это был даже не паланкин, а миниатюрный шатёр, какие раскидывают на спине верблюда или слона для великих раджей, шахов, султанов.

Полог шатра откинулся, и Ефрем с содроганием увидел свою старую знакомую. До печёнок его доставшая ритуальная маска издевательски улыбалась раскрашенными ярким кармином губами с лица, нацепившего её человека.

Человека? Или архистратига демонических сил? Вот в этом Ефрем очень сомневался, потому как человек никогда не пойдёт на поклон к Бафомету. [57] Одевший маску, сидел в индусской позе лотоса, скрестив ноги. С плеч у него ниспадали складки черной атласной одежды с золотыми застёжками в виде шестиконечных звёзд на плечах. Он пальцем поманил Ефрема к себе. Караванщики тоже заметили, что чёрный господин подзывает найдёныша пустыни и помогли тому подняться.

– Входи, – человек подал знак и один из погонщиков развернул перед Ефремом складную лестницу.

Милетин всё также, не выпуская из рук верблюжий бурдюк с водой, попытался подняться в шатёр подзывавшего его господина, но несколько раз срывался и падал лицом в отвратный горячий песок, пребольно ударяясь при этом о металлическую лестницу, будто кто-то невидимый преграждал ему путь. Только экстрасенс плохо ещё соображал после перенесённого приступа жажды. Лишь мысль, что подняться в шатёр надо, надо обязательно, не оставляла его, свербела в голове запечным сверчком. Поэтому Милетин упрямо повторял попытку снова и снова, пока не добился своего. Ведь каждый человек сам принимает выбор, на то он и человек.

Внутри шатра поражала прохладная атмосфера, будто где-то был спрятан кондишен или озонатор и поддерживать прохладу в шатре не мешал даже открытый полог. Ефрему сразу стало легче. Он внимательно старался разглядеть хозяина маски. Тот ничуть не смущался. Можно сказать, разглядывание в упор ему приходилось по вкусу, хотя лицо своё всё равно не показывал. Во всяком случае, от индусской богини смерти Кали, разгуливавшей в храме в такой же маске, он отличался самым главным – был настоящим, ощутимым и живым, а не деревянной скрипучей статуей.

– Ты хотел знать Истину? – глаза человека сверкнули из-под деревянной маски холодным знакомым блеском.

Где же он видел эти глаза? Если Ефрему что-то запоминалось, то память никогда не могла потерять записанный образ, а тут какая-то туманная дымка мешала вспомнить прошлое. И голос. Боже, какой же знакомый голос! Нет, не грубый мужской, а грудной женский, хотя довольно низкий. Почему женский? Ерунда какая-то в голову лезет.

– Тебе известно кто я? – снова послышался вопрос из-под маски.

– Догадываюсь, – Ефрем опять осмелился взглянуть подмасочному существу прямо в глаза. – Ритуальная маска спокойно уживается только с лицом хозяина или же хозяйки. Я прав?

Меняющееся выражение глаз не завораживало бы настолько, если б они не меняли цвет. Глаз то и дело меняющих цвет нет ни у одного человека на земле. Стоп! Где-то Ефрему всё-таки приходилось видеть эти глаза. И голос! Но, то ли память решила хот раз в жизни подвести его в самый нужный момент, то ли инфернальные приключения сказывались, то ли скрывающийся под маской архистратиг старался подделаться под другого, кто знает. Ничего в жизни просто так не случается и не проходит к тому же. Огромное нервное напряжение испило энергетический источник организма до дна. Может быть, память вернётся, но не здесь, не сейчас. Что же остаётся? Остаётся довести дело до конца, ведь у всего бывает конец. Главное, чтобы суметь не подчиниться просьбам или же приказаниям владельца ритуальной маски, иначе всё может плохо кончиться.

– Тебе известно кто я, – утвердительно повторила маска. – Только сеять зло в этом мире – вовсе не моё занятие, как думают толпы убогих. Не старайся причислить себя к безоговорочному стаду баранов. Человек создан свободным. Он волен выбирать между светом и тьмой, между добром и злом, хотя и того и другого полно в каждом человеке. Всё просто, если человек приходит ко мне, значит, совсем не готов идти к свету. А ты не только готов разделить со мной существование, но и познать Истину. Ведь ты всю жизнь ищешь именно этого?

– Так где же Истина? – растерянно спросил Ефрем. – Неужели каждый человек обязан гоняться за какой-то эфемерной Синей птицей, не зная, есть ли она вообще на этой планете?!

– А это и является Истиной, – снова блеснула маска разными глазами. – Для каждого она своя, только суть – одна. Людям всегда нравится выглядеть лучше, чем они есть, но каждый выбирает свой путь. Согласись, ведь внимания заслуживает совсем не тот человек, что поддался искушению, а кто смог победить его и уцелеть, кто сохранил внутренний огонь. Вот этот огонь позволяет сохранившему его найти на полях Зазеркалья ту самую Синюю птицу.

– А во мне… во мне сохранился внутренний огонь? – Ефрем уже робко снова посмотрел на хозяйку маски, боясь услышать неотвратимый грядущий приговор, когда никакие исправления сделанного уже невозможны.

– Во всех сохраняется огонь, – в грудном голосе маски прозвучало ехидство. – А у испытавших живое воздействие огня, всегда остаётся что-то едкое. Огонь – это великое сияние Рая и желанное пекло Преисподней, то есть ласка и пытка в одном флаконе. Он – твоё самое универсальное начало и твой конец. Тебя, конечно, интересует возможность остаться в живых. Но возможность и умение умереть – это определённая заслуга, без которой всё человечество не смогло бы жить, потому что жертва – подобна Богу во всём, ведь Сын Человеческий пожертвовал жизнью ради человечества. Настала пора с этим конкретно познакомиться. Разве к тебе никогда не приходила в голову сакральная мысль, что ты – сын Бога, что сможешь сделать нечто такое грандиозное, ради чего и послан в мир живых.

Собеседница запустила изящную руку в небольшой кофр, стоящий рядом с ней и вытащила оттуда толстенный фолиант, который по величине был намного больших размеров, чем кофр и раскрыла книгу на выбранной странице перед Ефремом. Незнакомые буквы вдруг ожили, стали меняться на русский читабельный и даже где-то литературный язык.

– Тибетская «Книга мёртвых»? – хмыкнул Ефрем, поскольку сталкивался с этой книгой по роду занятий.

– Книга жизни, – кивнула маска. – Если человек черпает из неё правила существования, то всё у него получается.

– То есть, поклонись мне и станешь повелителем мира? – усмехнулся Ефрем. – В книге такое же предложение, только немного звучит по-другому. В результате, людям – битвы меркантильные, демонам – отвоёванные души человеческие. Истина стара, как мир.

Ефрем сначала хотел было воспротивиться насильственному прочтению, поэтому поначалу пытался фыркать, но человеческое любопытство очень уж сильно развито у каждого сапиенса. А шатровая собеседница не настаивала, чем разожгла ещё большее любопытство. Решив, что ничего такого безысходного не случится от двух-трёх строчек, Милетин уткнулся в текст.

«Почему, о люди, рождённые из земли, вы предаёте себя смерти, когда вам позволено обрести бессмертие? Раскайтесь, вернитесь к себе самим, вы, блуждающие, чахнущие в невежестве; отделитесь от света сумрачного, приобщитесь к бессмертию раз и навсегда, отвергая порок». [58]

– Кто же ты? Пророк света или магической тьмы, обещающий в обмен на душу познание искусственной истины? – безучастно спросил Ефрем, совсем не надеясь получить хоть какой-то ответ. – И где мой приятель, помогший мне путешествовать по вашим инфернальным мирам?

– Тебе не терпится всё узнать и во всё проникнуть? – усмехнулась маска. – Скоро, очень скоро ты узнаешь ещё одну Истину. Только принесёт ли она тебе счастье? Вы люди, довольствуетесь очень мелкими вопросами: поесть, поспать и покомандовать. А в этом ли человеческое счастье?

Глава 14

Окурок вовсе не испугался своих приключений и путешествий по поясам времени, потому как для него это новостью уже не было. Воинская дисциплина хороша даже тем, что приучает прожжённого солдата привыкать и переваривать обстановку. Причём, историю человечества в любом случае придётся отгадывать и угадывать по этим удивительным путешествиям, развёрнутым в пространстве чистыми не замаранными летописателями страницами: вот тебе история этой планеты, вот что на ней случилось, и будет случаться, вот кому здесь поклонялись, и будут всегда поклоняться.

Теперь дело за тобой. Поклонись и ты, кому поклоняются все или почти все, ибо получишь власть, сможешь управлять энергией власти, энергией денег, энергией жизни. Это настоящая религия человечества. Единая. Делай же историю религии. Никто ещё до тебя не нашёл закона соединяющего духовный и физический миры. Да, мост меж ними есть. Да, он более чем реален. Но откуда этот мост? Как по нему ходить? – не знает никто.

Собственно, для знакомства с этими знаниями его и швыряет по временным струям, как настоящего военного по воинским соединениям. Весь вопрос – кому в результате подчинишься и поклонишься. Этот проблема всегда существовала и не умрёт в ближайшем будущем в воинских объединениях всего мира. Этот краеугольный камень времён и народностей, похоже, ещё много лет будет пользоваться вниманием, грызнёй, драками.

Неужели реальный мир не способен ни на что, кроме войн, драк, зуботычин, подлости? В голове от мятежных сакраментальных мыслей заструилась противная боль. Иван Кузьмич непроизвольно поднял руки, чтобы потереть виски, и в следующую секунду отшатнулся. Хотел вскочить да ноги пока ещё не слушались. Что за чёрт?!

Он снова поднял руки, поднёс к глазам. Но – о, боги!