«Гангстер»

695

Описание

Каждый гангстер рано или поздно допускает ошибку, которая обходится ему гораздо дороже, чем выигрыш, который он рассчитывал получить в результате. Так произошло и с Анджело Вестьери, жестоким и расчетливым главой нью–йоркской мафии, на протяжении десятилетий единолично правившим своей кровавой империей. Причинами этой ошибки не были ни просчеты в «бизнесе», ни предательство «друзей», ни полицейская операция. Просто однажды судьба заставила дона Анджело сделать выбор. И проценты по выданному ею кредиту оказались непомерно высоки даже для всесильного «крестного отца»… Впервые на русском языке!



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Гангстер (fb2) - Гангстер 1526K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лоренцо Каркатерра

Гангстер

Посвящается Сьюзен

ПРЕДИСЛОВИЕ

Трое способны хранить тайну, только если двое из них мертвы. Бенджамин Франклин
Лето, 1996

Я приходил смотреть, как он умирает.

Его затылок утопал в мягкой подушке, его лицо имело зловещий желтый цвет, сомкнутые веки были тонкими, как бумага. К иссохшему телу со вздутыми лиловыми венами на обеих руках тянулись трубки капельниц и провода монитора контроля сердечной деятельности. Грудь прикрывало тонкое синее одеяло, поверх которого неподвижно лежали длинные руки, вернее, кости, туго обтянутые тонкой кожей. Он медленно, ровно дышал, при этом у него в груди громко хлюпало, запах смерти висел в воздухе палаты, как морской туман.

Я пододвигал уродливый металлический стул к холодному радиатору отопления и садился спиной к темному городскому небу. Было уже поздно, и часы посещений давно закончились, но дежурные медсестры позволяли мне оставаться в больнице, пренебрегая правилами ради лежавшего в палате 617В умирающего мужчины, точно так же, как он сам на протяжении жизни пренебрегал правилами и условностями общества. Сестры входили через равные промежутки времени, минуя двоих охранников, сидевших в напряженных позах снаружи по обе стороны двери. Девушки в накрахмаленных белых халатах, стянутых поясами на полноватых талиях, измеряли его артериальное давление, проверяли капельницы и вводили ему все новые и новые дозы болеутоляющего, впрыскивая его прямо в трубки капельниц тонкими иглами шприцов, которые приносили с собой в карманах халатов.

Он находился в больнице четыре недели, и к нему уже дважды вызывали священника, чтобы провести соборование.

— Если он выкарабкается и вы решите, что ему нужно мое присутствие, звоните в приход в любое время, — сказал священник скрипучим, немного раздраженным голосом. Можно было подумать, что он страшно разочарован тем, что Бог никак не избавит эту душу от тела. — Это совсем рядом, в конце улицы.

— Вы побывали здесь уже два раза, — сказал я самым мягким тоном, на какой был способен. — Этого вполне достаточно.

— Он наверняка жаждет приобщиться к благодати в момент смерти. — Священник окинул взглядом кровать и лежавшего на ней; чуть трясущиеся пальцы падре, покрытые старческими пигментными пятнами, теребили лиловое одеяние. — Он не может не стремиться к этому.

— Нет, — возразил я, вернувшись взглядом к умирающему. — Не думаю, чтобы он придавал этому большое значение.

Я приходил в больницу каждый вечер — заканчивал работу в шесть, забегал на квартиру, чтобы побриться и переодеться, а потом шел пешком десять кварталов на север, задерживаясь по пути лишь для того, чтобы съесть большую порцию салата и выпить две чашки кофе в греческом кафе напротив входа в отделение «Скорой помощи». Я сидел у его кровати, мерцающий свет от экрана беззвучно работавшего телевизора озарял наши лица, городские звуки, доносившиеся снизу, с улицы, сливались с попискиванием и гулом мониторов, подключенных к его телу. В иные ночи по моим щекам текли слезы, потому что я воочию видел, как жизнь покидает его такое сильное когда–то тело. А в другие ночи на меня накатывали волны гнева, порожденные воспоминаниями о том ужасном зле, которое он обрушивал на тех, кто осмеливался встать у него на дороге.

Насколько мне было известно, никого, кроме меня, не интересовало, жив он или умер. Лежавший в этой кровати перенес один из самых тяжелых ударов, какие способна наносить судьба: он пережил всех своих врагов и друзей. Дети от случая к случаю навещали его (вернее, заглядывали), но их больше интересовал тот золотой дождь, который должен был пролиться на них после его смерти, нежели последние дни их отца. Все они смотрели на меня с крайним недоверием, считали мою близость с их отцом подозрительной, завидовали тому, что я провел рядом с ним столько времени, и пытались угадать, почему он выбрал именно меня поверенным своих тайн. У него были две дочери и сын — все уже зрелые семейные люди. Они росли, не зная никаких финансовых затруднений, но надежная рука их отца и его своеобычная любовь давно уже оказались забыты, вытесненные из их жизни комфортабельными жилищами в пригородах, обучением в частных школах, поездками в европейские страны и заботами о том, как сократить налоговые платежи. У них было очень мало совместных воспоминаний, которые теперь могли бы объединить их, и в эти последние дни им оставалось лишь сидеть у кровати, смотреть на лежавшего без сознания отца и уходить, отбыв рядом с ним требующееся по правилам приличия время.

Мы раскланивались, но не говорили друг другу ни слова. Наша единственная точка соприкосновения неподвижно лежала в кровати, которая разделяла нас, словно стена. Этот прямоугольник казался широким и холодным, как река; дело было в том, что одного и того же человека мы знали совершенно с разных сторон. Я не раз задумывался, каково это — быть ими, знать то, что они знали, и чувствовать то, что они чувствовали. Они боялись прикасаться к нему, тем более обнимать его, и не могли выдавить ни слезинки при мысли о его неизбежной смерти. Такая жизнь давалась непросто, и последствия этой непростоты читались на их лицах, когда они неподвижно, словно каменные, сидели рядом с отцом, которого им никогда не позволяли любить.

С их точки зрения, его смерть недопустимо медлила.

Это случилось в конце четвертой недели. Я шел по больничному коридору, держа в правой руке чашку с горячим кофе. Ставшие уже совсем привычными звуки, сопровождавшие ночную жизнь больницы, сливались для меня в неощутимый белый шум[1]. За спиной звякнул остановившийся на этаже лифт. Я обернулся и увидел вывалившегося из кабины Дэвида, сына старика. Его голова и плечи промокли под шедшим снаружи сильным дождем.

— Я так и думал, что ты будешь здесь, — сказал он слабым невыразительным голосом, нисколько не похожим на глубокий сочный баритон отца. Этот младший партнер в бухгалтерской фирме, расположенной в центре города, сорока двух лет от роду, сделал все, что возможно, чтобы его имя никак не ассоциировалось с тем человеком, который лежал в больничной палате. Он был на несколько дюймов короче и на двадцать фунтов тяжелее, чем его отец в том же возрасте, и всегда казался простуженным.

Я отхлебнул из чашки и кивнул.

— Мы с сестрами как раз сегодня говорили об этом, — сказал он, подойдя ко мне настолько, что я отчетливо обонял одеколон «Джеффри Бин», которым он обтирал лицо после бритья.

— О чем?

— О том, следует ли нам вообще затруднять себя визитами сюда. — Он оглянулся через плечо, чтобы убедиться, что никто из медсестер не подслушивает за спиной.

Я пожал плечами:

— Поступайте как сочтете нужным.

— Я имею в виду: кто кого дурачит? Совершенно не думаю, что он растрогался бы, увидев нас рядом с собой. Наоборот, если бы он мог говорить, то сказал бы, чтобы мы проваливали ко всем чертям. С тобой… с тобой все по–другому. И всегда было по–другому. Так что нет никакой причины сейчас что–то менять.

— Вам нет никакой нужды что–то обсуждать со мной, — ответил я. — Ну, а он в таком состоянии все равно не может почувствовать чье–то присутствие рядом с собой, тем более понять, кто это.

— Твое присутствие он чувствует, — сказал Дэвид, стараясь заставить свой голос звучать твердо.

— Когда он умрет, я попрошу кого–нибудь позвонить вам, — сказал я ему, отвернулся и направился в сторону палаты, где лежал его отец.

— Ты и он похожи как две капли воды, — сказал Дэвид мне в спину. — Наверно, именно поэтому он все время так заботился о тебе. Вы оба — бессердечные ублюдки.

Шел одиннадцатый час душной нью–йоркской ночи, только–только началась трансляция из Анахайма матча «Янки», как дверь в палату номер 617В открылась. Я отвернулся от телевизора, ожидая увидеть медсестру. Вместо нее вошла хорошо одетая пожилая женщина. Вошла и бесшумно подошла к кровати. На вид лет под семьдесят, с густыми седыми волосами, старомодно зачесанными назад. Во всем ее облике — в изборожденном вызывающе незамаскированными морщинами лице, в пронзительно глядящих темных глазах — угадывался какой–то затаенный огонь. Ногти были покрыты ярко–красным лаком. Одета она была в темно–синий брючный костюм, впрочем, пиджак она сразу сняла и аккуратно положила в ногах кровати.

— Найдется стул для меня? — спросила она, не отводя взгляда от лежащего на кровати мужчины.

Я поднялся и подвинул ей стул, глядя, как она сделала еще несколько шагов, наклонилась и поцеловала старика в лоб. Ее пальцы погладили его неподвижные руки, потом она наклонилась еще ниже и что–то прошептала ему в самое ухо. Я никогда не видел ее прежде и не знал ее имени. Но то, как она двигалась, безошибочно говорило, что она переживает, видя его в таком состоянии.

Потом она выпрямилась и впервые с того мгновения, как вошла в комнату, посмотрела на меня. Ее глаза погрустнели.

— Вы, должно быть, Гейб, — сказала она. — Он часто говорил о вас. Еще когда вы были маленьким мальчиком.

— Мне всегда казалось, что он вообще не любил говорить, — сказал я; как ни странно, я сразу почувствовал себя вполне непринужденно в ее обществе.

— Это верно. — Ее лицо вновь осветилось чуть заметной улыбкой. — О большинстве вещей и с большинством людей. — Улыбка сделалась шире. — Я Мэри, — сказала она. — Если точнее, то я Мэри для всех, кроме него.

— И как же он называет вас? — спросил я, улыбнувшись ей в ответ. Ей нельзя было не улыбнуться.

Она вдруг непостижимым образом помолодела.

— Шкипер.

— Почему?

— Мы познакомились, когда мой отец катал его на своей лодке. Как только мы вышли из гавани, меня поставили к рулю, чтобы они могли свободно поговорить. Но он не услышал ни слова из того, что говорил ему отец. Он не сводил глаз с ребенка (хотя я вовсе не была ребенком), управлявшего сорокатрехфутовой лодкой. Был уверен, что мы все утонем, если не сейчас, то через несколько минут.

— Он ведь родился в море, — сказал я, опершись на спинку кровати. — И очень не любил говорить о том плавании.

Она кивнула.

— Отец научил меня управлять лодкой задолго до того раза. Я фактически выросла на воде. Но когда я заметила, что он смотрит на меня, и поняла, насколько ему не по себе, то решила немного позабавиться. И вот я, время от времени, то глядела на него с насмерть перепуганным видом, то бросала руль, то закрывала глаза, будто не знала, что мне дальше делать. А он от этого на самом деле пугался.

— Но он все же понял, что происходило?

— Минут через двадцать он решил, что или мне невероятно везет, или я умею обращаться с судном, но и в том, и в другом случае мы благополучно вернемся на твердую землю. Когда я в очередной раз скорчила испуганную рожу, он подмигнул мне. Вот и все. Так родился Шкипер, так я влюбилась в него.

— Вы любили его? — Не успев договорить, я пожалел, что не смог скрыть своего удивления.

— С того дня и до сих пор, — ответила она, снова повернувшись к человеку на кровати. — Ничего не изменилось, только время прошло, вот и все.

— Извините. Я не имел в виду ничего обидного.

— Не стоит извинений, — искренне сказала она.

— Просто я думал, что я знал о нем все, что стоило знать. Обо всех местах, где он бывал, и всех людях, с которыми он имел дело.

— Вы знали то, о чем он рассказал вам, — ответила Мэри. Она сидела очень прямо, держа плечи развернутыми. — То, что слышали, и то, что пережили.

— Но чего же я не знаю? — Я всматривался в лицо Мэри, пытаясь разглядеть ту нахальную девчонку, которой мужчина, лежавший сейчас в кровати, вручил свое сердце. Несмотря на безмятежный вид, нетрудно было догадаться, что эта женщина имеет представление о том, что такое опасность. Она появилась, словно облачко вечернего тумана — до этого часа я не имел ни малейшего представления о ее существовании, — битком набитая тайнами, которые, как я точно знал, должны очень скоро уйти навсегда.

— Есть несколько неизвестных вам вещей, — сказала Мэри, — которые помогли бы вам лучше понять то, что было. Я думаю, что рано или поздно он и сам рассказал бы вам обо всем. Ну, а теперь придется это сделать мне. Если, конечно, вы готовы.

— Вообще–то, я не в состоянии представить себе что–либо хуже того, во что он меня уже посвятил, — признался я.

Мэри — воплощение благообразного спокойствия — не торопясь окинула меня взглядом. Потом посмотрела на старика в кровати и сложила руки на животе.

— Может быть, вы хотите принести себе еще кофе? — спросила она.

У нас за спиной на экране беззвучно мелькали изображения. «Янки» после перебежки Тино Мартинеса вышли вперед в матче против «Ангелов».

Рядом со мной неуклонно приближался к исходу своей судьбы старик, бывший когда–то очень сильным, никого не боявшийся и сам наводивший на всех страх.

Напротив меня сидела женщина, с которой я познакомился менее пятнадцати минут назад. Ее слова обладали силой, способной напрочь изменить течение моей жизни.

Книга 1 Земля свободы

Бедность — худшее из зол и самое страшное из преступлений.

Джордж Бернард Шоу

Глава 1

Лето, 1906

Он терпеть не мог копаться в воспоминаниях.

Они не пробуждали в нем сладкой ностальгической тоски, не возрождали утраченную любовь. Он считал, что у них есть только одно полезное свойство — они помогают укрепить броню, которой он так старательно окружал себя и за которой прятал все, что могло оказаться хоть мало–мальски уязвимым или же выдать наличие у него человеческих качеств. Когда он рассказывал мне о своем детстве, это выглядело так, будто речь шла о событиях из жизни совершенно постороннего человека, рассматриваемых из безопасного отдаления, не то полузабытых, не то не имевших ровно никакого значения. Рассказывая, он никогда не отводил глаз от моего лица, и его голос оставался все таким же глубоким и сочным, независимо от эмоционального накала тех событий, о которых шла речь.

Историю о том, как он пересек океан, я услышал, когда мне было десять лет от роду, а сейчас, когда я сидел в больничной палате и слушал рассказ Мэри, картины самого начального этапа жизни старика, который сейчас умирал здесь, вновь воочию вставали передо мной, свежие и сокрушительные, как океанская волна.

Когда обрушился шторм, пароход уже три дня полз прочь от Неаполя.

Далеко внизу под палубой, там, где за железной стенкой выбивалась из сил старая машина, в помещении, рассчитанном от силы на двести человек, сгрудилось шесть сотен мужчин, женщин и детей. Помойная вонь мешалась с тяжелым духом машинного масла и металла, проржавевшего от постоянной утечки пара. Вместо бессловесных штабелей ящиков и мешков с подвешенными сургучными печатями судно было нагружено стонущими, изнемогающими людьми. Разбившись по семьям, они сидели кучками, укрываясь от холода кто чем мог — и взятой с собой одеждой, и найденной в трюме промасленной и грязной ветошью. Изголодавшиеся малыши, которых к тому же кусали крысы, без устали завывали. Взрослые жевали табачные листья в надежде заглушить голод; по их подбородкам стекали струйки темно–коричневой слюны. Женщины, молодые и старые, пытаясь поднять упавший дух, пели неаполитанские баллады или молили столь сурового к ним Господа, чтобы он сократил срок их невыносимо тяжелого земного странствия.

Они взошли на пароход под покровом ночи, уплатив по двадцать пять тысяч лир — почти пятьсот долларов — с носа местному воротиле Джорджо Сальвеччи, растолстевшему землевладельцу, который в любое время года ходил в застегнутом на все пуговицы желтовато–коричневом пальто. Сальвеччи отправлял «шкуры» — итальянских эмигрантов — через Атлантический океан, в гавани Нью—Йорка, Бостона и Балтимора. На грани веков, в разгар бегства итальянцев на обетованную американскую землю, Сальвеччи и его подручные отправляли по полторы тысячи человек в неделю навстречу неизвестному будущему. Они не скрывали полного безразличия к дальнейшей судьбе своих клиентов — их участие в сделке заканчивалось с уплатой (конечно, без всяких квитанций) денег. За дополнительные несколько тысяч лир Сальвеччи мог предоставить фальшивые документы, на которые в Эллис—Айленде или ином пункте прихода будет проставлен оттиск резинового штампа, дававший вожделенное право войти в Золотой мир.

Беглые заключенные, воры, мошенники и убийцы — все они рано или поздно приходили к Сальвеччи. Он был их последней надеждой, только он мог спасти их от многолетнего пребывания за толстыми железными прутьями, которыми были забраны окна камер итальянских тюрем.

Своих клиентов Сальвеччи отправлял через Атлантику на старых потрепанных пароходах, уже давно забывших свои лучшие годы и блестящую публику, прогуливавшуюся некогда по их палубам. То, что когда–то составляло гордость торгового и пассажирского флота, теперь, тяжело скрипя, переползало через океан и доставляло в новую страну груз нищеты и людских чаяний. Пароходы носили громкие имена: «Леонардо», «Витторио Колонна», «Королева Изабелла», «Марко Поло». Когда–то они бороздили лазурные воды Адриатики, зарабатывая золото для венецианских торговцев и банкиров. Теперь же, придавленные тяжестью лет, тащились, переваливаясь с волны на волну, через бескрайние просторы Атлантического океана.

Пассажиров кормили один раз в день, вечером; делал это крупный мускулистый мужчина, изукрашенный татуировками от лба до лодыжек. Его звали Итало, и он был уроженцем северной горной области, славившейся своим непроходимым ландшафтом, но никак не кулинарным искусством. Чтобы накормить голодных, Итало приходилось по десять раз спускаться в трюм. Он карабкался по узкой лесенке с большой кастрюлей, наполненной варевом. Оказавшись внизу, он, не задерживаясь, зачерпывал обжигающе горячее содержимое кастрюль прямо мисками, оставлял их на полу и быстро выбирался наверх, а люди жадно пожирали еду, которой, пожалуй, побрезговали бы и свиньи. Время от времени Итало кидал прямо в люк трюма черствые, заплесневелые ломти хлеба и видел, как грязные руки молниеносно расхватывали желанный деликатес.

Пассажиры собирали на дне трюма щепки, клочья тряпья и разводили маленькие костерки, к которым теснились, пытаясь согреться сами и спасти от простуды детей.

Кошмарное путешествие выливалось в восемь дней непрерывных страданий, но каждый из тех, кто сидел, скорчившись, на холодном, как лед, полу трюма, отчаянно стремился благополучно завершить его. Все они оставили позади пересохшую каменистую землю и будущее, в котором не было места надеждам, ради места, где, как им говорили, обязательно осуществятся любые их мечтания. Только эта вера и давала им способность жить дальше, в то время как рядом молча умирали старики, а измученные младенцы из последних сил орали, срывая голоса.

Паолино Вестьери мечты об Америке вполне хватало, чтобы поддерживать в нем стремление жить. Вестьери был тридцатишестилетним пастухом из Салерно; у него на глазах от трехсот обитателей процветающего селения осталось всего полдюжины, превратившихся в беспомощные жертвы голода, воров и болезней. Он имел восьмилетнего сына Карло и жену Франческу, беременную сейчас на восьмом месяце их вторым ребенком. Несмотря на постоянные трудности, Паолино вовсе не собирался покидать Италию. Но в конце зимы 1906 года его отец, Джакомо, попал в руки каморристов — бандитов в Италии везде называли по–разному: в Сицилии — мафией, а в Неаполе — каморрой. Он умолял дать ему еще немного времени на уплату давнишнего долга, но его не послушали. Его раздели донага, повесили на большой оливе, распороли ему живот. Через три дня Паолино узнал об участи своего отца и не без труда отыскал его труп. К тому времени его успели изуродовать вороны, он кишел личинками мух. А возвратившись домой, он обнаружил, что Карло пропал. Его жена заходилась в рыданиях; Паолино никогда прежде не слышал, чтобы женщина так орала.

— Они забрали Карло! — кричала она сквозь слезы. — Они забрали моего сына!

— Кто — они? — спросил Паолино, обнимая жену.

— Каморра, — с трудом выговорила Франческа. — Они забрали моего мальчика. Они забрали его в счет долга твоего отца. Долга, который мы не можем заплатить.

— Хватит кричать, — сказал Паолино. Он выпустил жену из объятий, прошел в спальню и взял свою лупару. — Я верну Карло.

Франческа рухнула на колени, слезы ручьями текли из ее глаз, она в отчаянии рвала на себе волосы.

— Мне нужен мой сын, — стенала она. — Пусть вернут сына. Если они хотят получить долг, скажи им: пусть требуют с твоего отца. А не с моего мальчика.

— Они уже получили долг с моего отца, — ответил Паолино. Он проверил, заряжена ли лупара, шагнул мимо жены и вышел за дверь.

Паолино стоял посреди небольшой гостиной, глядя на своего сына и мужчину, сидевшего рядом с ним. Из угла рта мужчины торчала тонкая сигара, струйка дыма ласкала полную загорелую щеку. Он погладил Карло по макушке.

— Хороший мальчик, — сказал, широко улыбнувшись, мужчина. — Очень тихий. Не доставляет нам никакого беспокойства. Мы уже считаем его почти членом нашей семьи.

— Я верну тебе твои деньги, Гаспаре, — сказал Паолино; лупара висела у него на плече, полуприкрытая рукавом его пастушеской куртки. — Даю тебе слово. Прошу тебя, позволь теперь мне забрать моего сына.

— Твой отец тоже давал мне слово, — ответил Гаспаре, вынув сигару изо рта. — Много раз. Но я так и остался ни с чем. Кроме того, с нами мальчик узнает лучшую жизнь. Мы сможем дать ему намного больше, чем ты. Что касается тебя, то теперь, когда твоего отца больше нет, ты больше ничего не должен. По крайней мере, нам.

Паолино посмотрел на сына и вспомнил, как много раз сажал его ранним утром на плечи и шел вместе с ним по склону холма, между старых олив, к пасущейся отаре. В его голове, как наяву, прозвучал счастливый смех мальчика, просившего отца идти побыстрее. Но это короткое блаженное воспоминание сразу вытеснилось образом

взрослого Карло, превратившегося в жестокого каморриста, молча, презрительно глядящего с вершины того самого холма, поросшего оливами, как его подручные, обвешанные дорогими ружьями и пистолетами, выгребают из карманов бедняков гроши, заработанные тяжким трудом. Паолино Вестьери знал, что должен любой ценой не допустить, чтобы из его сына, которого он так сильно любил, вырос такой человек.

Он шагнул поближе к Гаспаре и своему сыну, как будто не видел двоих мужчин, стоящих в углах комнаты.

— Так или иначе, — сказал Паолино, — но сын уйдет вместе со мной.

— Разговариваешь ты смело. — Гаспаре снова взял сигару в зубы. Его голос сделался резким. — Но мы еще посмотрим, надолго ли хватит твоей смелости.

— Позволь мне забрать моего сына, — вновь сказал Паолино, ощутив, как по его шее и спине потекли струйки пота.

— Мне больше нечего тебе сказать. — Гаспаре махнул рукой, указав Паолино на дверь. — Отправляйся к своим овцам, пастух. Ну а о мальчике я позабочусь.

Паолино упал на колени, лупара, до того висевшая за спиной, вдруг оказалась у него в руках. Но он направил стволы не на преступника Гаспаре. Оружие было нацелено точно в грудь его любимого сына. Двое мужчин, стоявших в углах, выхватили пистолеты и взяли Паолино на прицел. Гаспаре отшатнулся от мальчика, продолжавшая дымиться сигара выпала у него изо рта, и он поймал ее на лету. Карло уставился на отца, его губы дрожали.

— Ты убьешь единственного сына? — спросил Гаспаре. — Прольешь родную кровь?

— Для него лучше совсем не жить, чем жить с вами, — ответил Паолино.

— У тебя духу на это не хватит, — сказал Гаспаре. — Я даже не знаю, смог бы я сам сделать такое.

— Тогда спаси его и позволь уйти домой вместе со мной.

Гаспаре нескольких минут смотрел Паолино прямо в глаза.

— Нет, — сказал он в конце концов и покачал головой.

Паолино отвел взгляд от Гаспаре и посмотрел на сына. Он ощущал себя так, будто они лишь вдвоем остались на свете. Тяжелый взгляд мальчика сказал отцу все, что ему требовалось знать. Каморре не потребуется прилагать больших усилий, чтобы развратить душу ребенка и настроить его против тех, кого он любил раньше. Они совратят его фальшивым романтическим представлением о власти и богатстве, без труда соблазнят обещаниями безбедной жизни, намного более интересной и привлекательной, чем жизнь сына пастуха. Это будет дурная жизнь, в которой не останется места порядочности и добру. У них было недостаточно времени, чтобы полностью восстановить мальчика против отца, но Паолино ясно видел, что эта работа уже начата. Мальчик станет вором, преступником, а когда–нибудь и убийцей.

— Я люблю тебя, Карло, — сказал Паолино и нажал на спусковой крючок.

Он не отвел взгляда и видел, как ударом пули его сына с силой швырнуло в стену рядом с камином. Карло, убитый рукой родного отца, сполз на пол, его лицо с полуоткрытыми глазами оказалось в считаных дюймах от потрескивающих, разбрасывающих искры поленьев.

— Теперь он не принадлежит никому, — сказал Паолино.

Он отбросил лупару и подошел к камину. Наклонился, взял сына на руки, повернулся и ушел.

Эту часть истории я очень хорошо помнил. Многие из сторонников старика ссылались на высочайший накал страстей, сопровождавший все эти события, для того, чтобы объяснить ту жестокость, которая пронизывала всю его жизнь. Брат, которого он никогда не видел, был убит родным отцом, которого он так никогда и не смог понять, в стране, которую ему никогда не хотелось посетить. Естественно, говорили они, такие душевные травмы не могут не оставить глубоких шрамов. Сейчас же, слушая в ночной тишине рассказ Мэри, я вдруг задумался о том, могла ли его жизнь пойти по–другому, если бы Паолино Вестьери просто повернулся бы и вышел из той комнаты, не поддавшись своей старомодной и примитивной принципиальности, не испугавшись того, что его сын вырастет «человеком иного времени». И еще я думал о том, видел ли старик хоть каплю иронии в смерти своего брата в свете того, как пошла его собственная жизнь. Поскольку не могло быть никаких сомнений в том, что именно убийство Карло явилось тем семенем, из которого проросла вся судьба старика.

Паолино Вестьери похоронил отца и сына на холме, на берегу Неаполитанского залива. Там они и будут покоиться, защищенные от палящего летнего солнца и ледяных осенних ветров теми самыми двумя большими соснами, на которые Паолино забирался еще мальчиком. Могильщики засыпали гробы землей, а Паолино глядел на безмятежный пейзаж, зная, что видит его в последний раз. Гаспаре сообщил об убийстве Карло местному констеблю, превратив Паолино Вестьери в то, чем он никогда не мог даже представить себя, — в убийцу, за которым охотится полиция.

Он быстро и без шума продал свою землю, всю теплую одежду и оставшихся овец местному торговцу. Вырученных денег едва–едва хватило на то, чтобы оплатить проезд двух человек — его самого и жены — на «Санта—Марии», которая должна была покинуть Неаполь в ночь на 17 февраля 1906 года. Доктор предупредил Паолино, что будет лучше, если он отложит отъезд до весны, чтобы жена смогла родить здесь, в спокойных условиях.

— Каждый день, проведенный нами здесь, — это лишний риск, — ответил ему Паолино. — Мы должны уехать немедленно.

— Нельзя подвергать женщину, готовящуюся произвести на свет новую жизнь, такой опасности, — настаивал доктор.

— Здесь нет никакой жизни вообще, — отрезал Паолино. — Ни новой, ни старой.

— Дайте своей жене и ребенку шанс, — умолял доктор.

— Убраться отсюда как можно скорее — вот их единственный шанс, — сказал Паолино.

Франческа, его жена, сидела, привалившись к испещренной сальными пятнами стене покидаемого дома, ее лицо было полускрыто густыми растрепанными каштановыми волосами. Она потирала огромный живот, а глаза с силой зажмуривала, надеясь приглушить постоянно терзавшую ее боль. Она была дочерью фермера, единственным ребенком в семье, где ее воспитывали, как мальчика, заставляя работать на земле от темна до темна. Жизненные трудности были ей столь же знакомы, как вкус свежих помидоров из материнского огорода. Но, оказывается, всего, что она вынесла до сих пор, судьбе было недостаточно.

Она впервые заговорила с Паолино в городе, куда крестьяне собрались, чтобы отпраздновать окончание сбора урожая. Ей было тогда шестнадцать, ее тело уже начало обретать женственную округлость, но оставалось еще по–девичьи стройным, а ее быстрая теплая улыбка привлекала заинтересованные взгляды множества молодых людей. Ее деликатность позволяла даже самым стеснительным осмелиться пригласить ее потанцевать или предложить стакан домашнего вина. Паолино она много раз видела раньше: то на городской площади, где он разговаривал со своим отцом или смеялся и перешучивался с друзьями, возвращаясь домой из школы, то в тихой толпе прихожан в старой деревянной церкви. Он был силен и красив и в во–семнадцать лет казался гораздо взрослее, чем большинство его сверстников.

Он не приглашал ее танцевать, не угощал вином. Он считал, что такое начало знакомства будет неправильным. Вместо этого он вручил ей белую розу, сорванную в саду его матери, улыбнулся и ушел. Она улыбнулась ему вслед, и тепло, которое она вдруг ощутила в животе, сказало ей, что скоро она станет замужней женщиной.

— Те наши первые семейные годы были совсем особыми, — сказала как–то раз Франческа своей матери, когда обе женщины занимались приготовлением очередной трапезы из тех, что сливались в бесконечный цикл кормления большой семьи. — Наверно, так бывает всегда, когда двое молодых людей любят друг друга. А потом все кончилось. Жизнь лишилась солнца и погрузилась в кромешный мрак. Туда, откуда не бывает выхода.

Паолино много раз пытался объяснить жене причины своего ужасного поступка, но она то ли не смогла, то ли не пожелала его понять. А ведь он и в самом деле считал, что жизнь каморриста гораздо хуже, чем безвременная смерть. Он был готов пройти жизнь до конца, каждую минуту помня о том, что убил своего родного сына, лишь бы только не увидеть, как мальчик превращается в мерзавца, ведущего охоту на тех, кто слишком беззащитен для того, чтобы сопротивляться.

— Ты думаешь, что быть пастухом и все время жить впроголодь лучше? — спросила его Франческа.

— Он жил бы, замаранный кровью других людей, — ответил Паолино.

— А теперь кровью замаран ты, — огрызнулась Франческа, уставившись на него с неприкрытой холодной ненавистью. — От такого пятна ты никогда не очистишься. Ни перед Богом. Ни перед каморрой. И уж конечно, не передо мной.

Паолино опустился на колени перед нею и прикоснулся к выпирающему животу.

— У нас есть другой ребенок, — прошептал он. —

Мы должны сделать все возможное, чтобы правильно воспитать его и вырастить в хорошем месте. Подальше отсюда. Подальше от этих людей.

— Эти люди — мы. — Франческа изо всех сил сдерживала слезы, которые лились непрерывно с того самого дождливого утра, когда она положила своего сына на вечное отдохновение. — Можно бежать куда угодно — ничего не изменится. Это место — мы сами. И эти люди — мы.

— Я — нет, — ответил Паолино, выпрямляясь.

— Но мой следующий ребенок будет таким, — сказала она и почувствовала, как по телу пробежал озноб.

Масло сочилось из машинного отделения совсем тоненькой струйкой. Она невидимо петляла между чадными костерками, в которых пассажиры сжигали сырые щепки и тряпки, пытаясь впустить хоть немного света в свой темный мир. В конце концов горючее уткнулось в один из костров, где в ржавом чайнике кипятилась темно–бурая вода, и сразу вспыхнуло. Огонь помчался по трюму, извиваясь, как встревоженная змея.

Штормовые волны швыряли пароход, заставляли его тяжело переваливаться с носа на корму, гулко били в железное брюхо. Вместе с удушающей жарой людей обдавало леденящим холодом от океанской воды и воздуха, просачивавшихся через трещины в дряхлых бортах. Судовые машины устало громыхали, пытаясь угнаться за штормом, в атмосфере переполненного трюма смешивались горячий пар и холодная испарина. И вот уже из–под проржавевших стенок машинного отделения потекли полдюжины, а потом и дюжина таких же тонких струек; проскользнув под ногами людей и мимо наглых крыс, они быстро нашли огонь и вспыхнули сами.

Сначала раздались крики, потом запах дыма резко усилился, а потом началась паника.

Огонь разгулялся очень быстро, совсем не как те жалкие костерки, на которых никак не хотела закипать вода в прокопченных чайниках, и люди толпой кинулись к единственному выходу из трюма. Они лезли по головам друг друга, забыв в один момент и о дружбе, и о родственных связях ради одного глотка свежего воздуха. У слабых и старых, которых так легко было отшвырнуть в сторону, не оставалось никаких шансов на спасение. Огонь распространялся быстро, и клубы серого дыма, похожие на кучи грязной шерсти, вскоре заполнили весь трюм. Молодая женщина, подол обтрепанного платья которой успел ухватить огонь, замерла на месте, воздев руки и запрокинув голову, словно приветствовала скорую гибель. Потерянный ребенок прижался к мокрой стене, заткнув крохотными грязными пальчиками уши, крепко зажмурив глаза и надеясь, что сейчас окажется в другом, спокойном и безопасном месте. Посреди трюма сидел на корзине старик с дымящейся самокруткой во рту — олицетворение разума в этом мирке, где все поголовно свихнулись от страха.

— Нет на то воли божьей, — визжала путешествовавшая в одиночку женщина, по которой прошлись стремившиеся выбраться. — Мы ничем не заслужили такой кары!

— Заткнись, дура, — оборвал ее какой–то мужчина. — Посмотри вокруг себя. Неужели ты еще веришь, что бог есть?

— Я не отрекусь от него до смертного часа, — ответила женщина, тщетно пытаясь подняться на ноги и сфокусировать взгляд хоть на чем–нибудь.

— Этот час уже наступил! — выкрикнул мужчина и пробежал мимо нее, рассчитывая все–таки выбраться из ада.

Паолино Вестьери стоял и смотрел, как разрасталась стена огня, окружавшая машинное отделение. Он знал, что им осталось жить считаные минуты. Он смотрел на Франческу — ее лицо было испачкано копотью, из угла рта вытекала струйка слюны, лоб был покрыт каплями по–та. Он наклонился и погладил ее по голове, прикоснулся грязными пальцами к мягким щекам и нежно поцеловал ее в губы.

— Ti amo, саrо[2], — сказал он женщине, которую любил.

Филомена, повивальная бабка, толстая старуха с изрезанным морщинами лицом, одетая в линялое черное платье, с дырявым платком на голове, подалась всей своей массой вперед и нажала обеими ладонями на живот Франчески. Франческа широко раздвинула ноги, упершись одной ступней в спину старика. Она наклонила голову, так что подбородок прижался к груди, и ждала, когда же прекратится приступ боли, пронзивший ее живот. Царивший вокруг хаос, испуганные крики и рыданья — все это, казалось ей, находилось очень далеко, и дым, раздиравший ей легкие, прилетал из какого–то места, совершенно не затронутого безумием и ужасом. Уже целый час она испытывала схватки, острые, как удары ножа, и от боли отчаянно цеплялась, ломая ногти и раздирая в кровь кожу на ладонях, за щербатые доски настила.

Вдруг она открыла глаза и посмотрела на повитуху.

— Мы успеем? — спросила она.

— Только ангелам это ведомо, — ответила Филомена.

Она растирала ноги Франчески от самого верха до щиколоток, зная по опыту, что сейчас это самая действенная помощь ребенку — до боли крепкое нажатие на одну ногу, затем на другую.

— Чем я могу помочь? — спросил Паолино, стоявший за спиной повитухи.

Филомена повернула голову и несколько мгновений искоса рассматривала Паолино.

— Ты любишь эту женщину? — спросила она.

— Очень, — сказал Паолино, как бы случайно отведя глаза в сторону.

— Тогда стой рядом со мной, смотри в глаза твоей жены и не отвлекайся ни на что. — С этими словами Филомена вновь повернулась к Франческе. — Ну, вот, и подошло время, моя маленькая! — выкрикнула она, пытаясь перекрыть шум. Вокруг клубился дым — такой густой, что еще немного, и по нему можно было бы взлезть к самому люку. — Набери воздуху, сколько сможешь, и тужься изо всех сил. Я сделаю все остальное.

Франческа Конти Вестьери кивнула и в последний раз обвела взглядом окружавшую ее неприглядную картину. Про себя она молча молила Бога, чтобы Он, несмотря на творившийся вокруг ужас, грязь и пожар, дал ее ребенку родиться живым и здоровым. Потом посмотрела мимо повитухи на мужа.

— Пообещай мне одну вещь, — сказала она.

— Какую? — Он перегнулся через Филомену, взял жену за обе руки и крепко сжал ее ладони, покрытые мокрой грязью и сажей, смешанными с кровью, сочившейся из многочисленных царапин. Он смотрел ей. в глаза и сквозь ее боль, сквозь жар, начавшийся у нее, сквозь ее страх и гнев, все же различал жестокую ненависть, которую его жена испытывала к нему.

— Ты устроишь для этого ребенка хорошую жизнь в новой стране, — сказала Франческа. — Дай мне слово.

— Я обещаю, — сказал Паолино.

— Дай мне слово! — визгливо выкрикнула Франческа.

Паолино опустился на колени и почти прикоснулся губами к уху жены.

— Я тебе обещаю, — прошептал он. — Как твой муж и как мужчина.

Франческа кивнула. Ее прекрасные волосы свалялись в сырой колтун, она вся обливалась потом и кровью, ее грудь часто вздымалась.

Паолино отступил в сторону. Дым щипал ноздри, заполнял легкие, до слез разъедал глаза. Он смотрел вокруг, на кучки людей, яростно борющихся друг с другом, чтобы выбраться наружу, под небо, которого они не могли увидеть. Трюм превратился в яму, где гулял огонь, куда хлестала через видимые и невидимые дыры забортная вода, где валялись мертвые и еще живые тела, где крики о помощи и вопли отчаяния сливались в один невнятный гул. Судно накренилось вправо, его усталое от многолетней борьбы со стихией тело было готово сдаться не знающему милосердия океану.

Юношеские ожидания и мечты Паолино Вестьери о простой и счастливой жизни — все это превращалось — нет, уже превратилось! — в копоть и горячие головешки.

Филомена опустилась на колени, упираясь локтями в пол и нащупывая ладонями между ног Франчески новую жизнь, готовую выбраться на свет. Пламя бушевало прямо у нее за спиной, но она не обращала внимания ни на что, кроме того, чего требовало ее призвание.

— Головка показалась! — крикнула Филомена, заглушив шум. На несколько секунд разогнув спину, она с неожиданной силой оторвала большой кусок от подола собственного платья и принялась стирать кровь с внутренней поверхности бедер Франчески, улыбаясь при этом точно так же, как улыбалась сотням рожениц в теплых домах на твердой земле.

Франческа до крови закусила нижнюю губу.

— Долго еще, синьора? — спросила она сквозь зубы.

— Это уже как ты сможешь, — ответила Филомена.

На них сползали по настилу тела погибших в давке и задохнувшихся в дыму. Из–за крена судна и роженице, и повитухе приходилось все сильнее цепляться за мокрые грязные доски.

— Тужься, тужься, деточка, — приговаривала Филомена, — тужься изо всех сил.

Франческа запрокинула голову и закричала так громко, что ее голос гулким эхом разнесся между покрытых испариной ржавых стен трюма. Потом часто–часто задышала. Ее глаза выпучились от боли. Акушерка опять наклонилась между ног Франчески, ее руки мягко, но крепко ухватились за макушку показавшейся головки ребенка. Между ногами роженицы быстро увеличивалась лужа крови. Крови было гораздо больше, чем многоопытной повитухе доводилось видеть при нормальных родах, и старуха знала, что обе жизни удастся сохранить, лишь если Бог проявит к этим людям особое милосердие. В похожем на ад трюме даже время текло совсем не так, как обычно, каждое мгновение растягивалось на целую вечность, каждая секунда вмещала в себя без остатка жизнь, полную тяжких воспоминаний. А огонь метался среди людей, равнодушный к жизни и смерти. Все, каждый человек из тех, кто еще оставался в этом огромном помещении, знали, что означало прикосновение холодной руки незваной гостьи.

В пароход ударила очередная волна, да так, что прогнулась стена совсем рядом с Филоменой и Франческой. От сотрясения их всех, вместе с Паолино, швырнуло вниз по наклонному полу. Их спины лизнули языки пламени, их руки тщетно цеплялись за покатившихся вместе с ними мертвецов. Филомена упала ничком и напоролась головой на торчавшую железку. Сразу хлынула кровь.

— Дай я помогу тебе, — сказал Паолино, хватая старуху за плечи.

— Забудь обо мне, — отозвалась та слабым голосом. — Позаботься о младенце. Ребенок — вот кому ты сейчас нужен. Только ему ты и сможешь помочь. — Она с усилием приподнялась, схватила Паолино за рубашку и подтащила к себе. — Только ему, — повторила она.

Паолино повернул голову к жене, неподвижно лежавшей на боку рядом с холодной, покрытой застарелыми пятнами машинного масла стеной.

— Ты ошибаешься, — сказал Паолино, но в его голосе слышалось больше страха, чем уверенности. — Она будет жить. Они оба будут жить.

— У тебя нет времени, — перебила его Филомена.

Густые клубы дыма наползали на нее, то и дело скрывая лицо. — Иди и спаси то, что еще можно спасти.

Паолино опустил голову повитухи на пол, подложив под нее тряпку, оторванную от подола ее черного платья, и на коленях подполз к жене. Их окутывал дым, совсем рядом яростно ревел огонь. Он взял жену за плечо и нерешительно потянул; она перевернулась на спину, тяжело стукнувшись об пол головой и обдав лицо и грудь мужа крупными брызгами темной крови. Паолино опустил взгляд к ногам жены, пытаясь в дымном мраке разглядеть лицо ребенка, которое должно было уже показаться из чрева Франчески, и тщательно обтер руки о рубашку. Потом он вынул из заднего кармана тряпку, немного обтер жену от крови и пота, и лишь после этого потянулся к голове ребенка. Его правая ладонь легла на мягкую макушку, и несколько долгих секунд он боялся сделать хоть какое–то движение. Подняв голову, он видел лицо жены, еще недавно такое красивое, а теперь перемазанное жирной грязью, с пылающими лихорадочным румянцем щеками, с губами, сделавшимися мертвенно–синими. Он разглядел вопрос в ее глазах, и ему захотелось наклониться к ее уху и сказать, как сильно любит ее. Сказать, как сильно он сожалеет о той боли, которую ей причинил.

Но он не издал ни звука. Напротив, Паолино опустил голову и осторожно потянул ребенка, пытаясь высвободить его из теплого безопасного материнского чрева, которое с минуты на минуту должно было превратиться в смертельную ловушку. Головка повисла неподвижно; Паолино освободил плечи, а потом, уже почти без его помощи, ему на руки выскользнуло все тельце. Шума и криков, все так же раздававшихся вокруг, он совершенно не замечал. Он не замечал ни того, как что–то взрывалось в машинном отделении, ни того, как волны с новой яростью пытались сокрушить борта парохода. Он не замечал ни ада, окружавшего его, ни холодного океана, дожидавшегося, пока какой–нибудь глупец выберется из этого ада, чтобы сразу же поглотить его.

В правой руке он держал пуповину, последнюю связь матери с младенцем, и лихорадочно крутил головой в поисках чего–нибудь острого, чем можно было бы ее перерезать. Отчаявшись, он оторвал щепку от доски трюмного настила и принялся поспешно перепиливать этот живой канатик, чтобы освободить ребенка. В конце концов это ему удалось; он отделил ребенка от неподвижно лежавшей Франчески. Подняв его к лицу, Паолино дважды шлепнул по спинке ладонью и в течение мгновения, которое показалось ему не короче целой жизни, ждал, когда же младенец подаст хоть какой–то признак жизни.

И улыбнулся, услышав пронзительный крик ребенка, заглушивший вопли и рыдания людей, метавшихся по трюму, стоны обессилевших, в страхе ожидавших приближения смерти. Прижав сына к груди, Паолино опустился на колени перед лицом Франчески.

— Смотри, любимая, — прошептал Паолино. — Посмотри на твоего сына.

Франческа взглянула на ребенка изъеденными докрасна дымом глазами, и ее губы растянулись в слабой улыбке.

— Е un bello bambino[3], — прошептала она и, с трудом подняв руку, погладила лобик младенца. Потом она в последний раз закрыла глаза, ее рука сползла вдоль ноги мужа и неподвижно легла на пол.

Паолино Вестьери поднялся, держа на руках новорожденного сына, — его нога соприкасалась с безжизненным телом жены — и оглядел трюм. Он увидел, что огонь успел набрать полную силу. На полу лежало множество трупов, среди которых попадались живые старики, безропотно готовившиеся встретить неизбежную смерть. Матери, стоя на коленях, укачивали, держа в объятиях, уже мертвых детей, а отцы в отчаянии пытались подсадить еще живых детей повыше на забитый людьми трап. Пожар добрался до машинного отделения, огонь бежал вдоль старых труб, раскаляя кожухи и заставляя ржавые поршни застревать в своих цилиндрах. А океан продолжал штурмовать старый пароход снаружи, стремясь отправить его на давно заслуженный покой.

За свою не столь уж долгую жизнь Вестьери больше чем заслужил смерти. Он собственными руками убил родного сына и похоронил его в сухой земле своей родины рядом с изуродованным телом родного отца. Он видел, как умирала его жена, только что принесшая новую жизнь в мир, который успела глубоко возненавидеть. И теперь он стоял, глядя на разгулявшийся огонь, готовый с радостью поглотить и его самого, и его ребенка. Вестьери покрепче прижал ребенка к себе, пригнулся и нырнул в густой дым, заполнявший трюм тонущего судна.

На борту «Санта—Марии» было 627 пассажиров, хотя в списке насчитывалось только 176 фамилий. Яростный шторм и пожар в машинном отделении, случившиеся посреди Атлантического океана холодной февральской ночью, пережил восемьдесят один человек.

Одним из них был Паолино Вестьери.

Вторым — его сын, Анджело Вестьери.

Я перевел взгляд с Мэри на старика, неподвижно лежавшего на кровати. Он всегда говорил мне, что судьба — это всего лишь ложь, в которую верят только глупцы. «Человек сам выбирает свой путь, — говорил он. — Весь ход своей жизни ты определяешь сам». Но я не мог не сомневаться в его правоте. Очень уж было похоже, что ход такой жизни, как у него, начавшейся в тени смерти, был предопределен с первых минут. Сами обстоятельства его появления на свет могли оставить на сердце шрам, не поддающийся никакому излечению. Они могли исковеркать его душу, отвратив ее от ценностей, которые большинство считает основополагающими, ожесточить его мысли и чувства. Они вполне могли подготовить почву для того, чтобы Анджело Вестьери стал тем, кем он стал.

Мэри проследила мой взгляд. Мне показалось, что мы с ней в этот миг думали совершенно одинаково. Но я ошибся.

— Такое впечатление, — сказал я, — что он был обречен с самого рождения.

— Полагаю, что можно считать и так, — ответила она, плеснув себе в стакан воды из пластиковой бутылки.

— А как же считать по–другому? — задал я совершенно дурацкий вопрос.

— Что его жизнь пошла точно так, как он того желал, — сказала она. — Как будто он с самого рождения запланировал ее себе именно такой, а не иной.

Глава 2

Его детство прошло в крохотной наемной квартирке, в каждой из комнат которой обитало по семье. Зимой тонкие оконные стекла лопались под тяжестью ледяной корки, намерзавшей и на подоконниках; дети спали в объятиях матерей, для которых единственной защитой от жестоких утренних холодов служили засаленные лоскутные одеяла. Летом стояла такая жара, что стены вспучивались и с них осыпалась грязная белая краска. В начале двадцатого века Нижний Манхэттен был местом, совершенно не подходящим для маленьких детей, особенно настолько не приспособленных к этим условиям, как Анджело Вестьери.

Анджело был обязан жизнью соседкам — молодым матерям, кормившим его молоком вместе со своими детьми. Тут было не до опасений по поводу возможной инфекции — речь шла о выживании и только о нем. Он рос без материнского тепла, рядом с отцом, не позволявшим себе открытого проявления чувств. С раннего детства в нем выработалась жизненная позиция одиночки, не нуждающегося в чьей–либо привязанности и не дарящего своей привязанности никому. Такое начало биографии типично для гангстеров, наделенных даром черпать из внешних лишений внутреннюю силу. Когда я жил рядом со стариком, мне довелось познакомиться со многими гангстерами, и никого из них нельзя было бы назвать разговорчивым. Все они меня знали, кое–кто из них даже симпатизировал мне, но все же я понимал, что никогда не заслужу их доверия. Доверять кому–то значило рисковать. Гангстеры могут выживать, лишь сводя риск к минимуму.

Маленький Анджело страдал от множества самых разных болезней, но бедность не позволяла ему получить надлежащее лечение. Его мучил постоянный кашель — местный врач сказал, что виной этому дым, которым он надышался при рождении. Из–за слабых легких и пониженного иммунитета он был подвержен всем инфекциям, которые процветали в битком набитых жильцами трущобных жилищах 28‑й улицы, пролегавшей на задворках Бродвея. Пожалуй, половину своего раннего детства Анджело провел в кроватке, стоявшей в глубине выходящей окнами на железную дорогу трехкомнатной квартиры, где его отец снимал угол за два доллара в неделю. Там он долгими днями и бессонными ночами кашлял, дрожал и хрипел под горой стеганых одеял и одежды. Потом, став взрослым, он никогда не жаловался, храня все свои переживания глубоко в душе. Ему с большим трудом давался английский, и он очень скоро ощутил, что плохое владение языком своей новой родины порождает массу неудобств. Но и этому недостатку предстояло сослужить Анджело хорошую службу в будущем, когда его способность подолгу хранить молчание будет рассматриваться как признак силы.

Анджело постоянно был углублен в собственные мысли и лучше всего чувствовал себя, когда оставался один, в созданном им самим мире. Лишь изредка он осмеливался присоединиться к своим ровесникам, игравшим на улице палками от метлы в дворовый вариант бейсбола, или в «джонни на пони», или в прятки, или в ступбол, или в расшибалочку. «У меня это всегда плохо получалось, — когда–то признался он мне. — И мне было совершенно неважно, примут меня в игру или нет. Что эти дети думали обо мне, как они ко мне относились — мне было совершенно безразлично. Я был для них чужаком, и это меня вполне устраивало. Тогда это было у меня единственным средством самозащиты».

Последствия плаванья через океан и губительного для легких пожара, которым мир приветствовал рождение Анджело, сказывались долго. Мальчик то и дело попадал в больницу для бедных, три раза оказывался на грани жизни и смерти и каждый раз выкарабкивался. «Только для того, чтобы доказать, что они не правы», — неопределенно высказалась Мэри, сопроводив свои слова загадочной улыбкой.

Паолино навещал его каждое утро перед работой и каждый вечер перед тем, как отправиться на приработок. Вечерами он приносил любимое блюдо сына, они ели горячую чечевичную похлебку, обмакивая в нее толстые ломти итальянского хлеба, и там, в больничной палате, при свете лампы, стоявшей на тумбочке, отцу и сыну было тепло от хорошей еды и общества друг друга.

— Папа, откуда приходят пароходы, на которых ты работаешь? — спросил Анджело, запихнув в рот большой кусок хлеба.

— Из самых разных мест, какие только есть на свете, — ответил Паолино, поднеся ложку к губам сына. — Они приходят каждый день из Италии, Германии, Франции и даже из таких стран, о которых я никогда прежде не слышал. И все битком набиты продуктами и товарами своих земель. А суда такие большие, что с трудом помещаются в гавани.

— И куда же девают все эти продукты? — спросил Анджело; в его воображении возникло множество огромных неповоротливых пароходов, выстраивающихся в длиннющие очереди и медленно вплывающих один за другим в порт.

— Развозят по всей стране, — сказал Паолино. — На склады, в рестораны, магазины. Знаешь, Анджело, эта страна, в которой мы сейчас живем, — она очень большая. Тут очень много еды, и работа найдется для каждого, кто хочет работать.

— Даже для нас, папа? — продолжал расспрашивать Анджело, выбирая остатки чечевицы из миски, которую отец держал перед ним в руке.

— В этой стране полно таких людей, как мы, — ответил Паолино, вытирая подбородок сына краем сложенной полотняной салфетки. — На свете нет места лучше для такого мальчика, как ты. Здесь может сбыться любое твое желание, отсюда ты сможешь попасть в такие места, каких даже и представить себе нельзя.

— А я смогу работать на больших пароходах, когда вырасту? — спросил Анджело. — Как ты. Ведь смогу, да, папа?

— Все может быть еще лучше, маленький Анджело, — сказал Паолино с широкой улыбкой. — Когда–нибудь ты сможешь даже стать хозяином одного из таких больших пароходов. Ты станешь очень, очень богатым. Будешь сидеть сложа руки, а другие будут работать на тебя.

Анджело опустил голову на мягкую подушку, посмотрел на отца и улыбнулся.

— Это было бы здорово, папа, — сказал он. — Для нас обоих.

Паолино опустил миску на пол возле своего стула, наклонился, приобнял болезненного мальчика огромной ручищей и принялся осторожно баюкать. Глаза Анджело, уставшего от болезни и от сытной еды, медленно закрывались.

После того, как Анджело в очередной раз пролежал четыре месяца в больнице, Паолино решил поручить его заботам своей тетки — Жозефины, вдовы, поселившейся в отдельной комнате в той же квартире, где жили отец с сыном. Жозефина была массивной женщиной с толстыми дряблыми руками и ногами, покрытыми от ступней до самого верха затейливым узором раздутых вен. Из–под седеющей черной курчавой челки смотрели темные, похожие на оливки глаза, губы то и дело растягивались в мимолетной беззаботной улыбке, а подбородок уродовали с обеих сторон глубокие шрамы — след от давнего собачьего укуса. Внешность заставляла предполагать в ней вспыльчивый характер, что полностью соответствовало действительности. Но она любила Анджело, заботилась о нем и старалась восполнить ему недостающее материнское тепло, в котором мальчик явно нуждался, хотя никогда сознательно не показывал этого. Она приняла мальчика под свое большое и теплое крыло, правда, скорее не как сына, а как ученика. «Она не верила, что каморра или мафия — это зло, и потому отец Анджело столько лет держался поодаль от нее, — пояснила Мэри. — Но разве она могла думать иначе? Ведь она была гордой супругой убитого босса преступного мира. Она уважала и соблюдала его понятия. И передала эти понятия Анджело».

Жозефина усаживала его в кровати так, что он опирался спиной на ее могучий бок, ласково поглаживала тяжелой рукой по густым волосам и рассказывала о той стране, где жили их предки. «Все началось из–за французов, — сказала она ему однажды утром, когда они вместе пили горячий куриный бульон. — Ведь что означает слово «мафия» — Morte ala Francia Italia anelia! — Смерть французам — вот клич Италии!

— Perche? — спросил Анджело на своем смешанном, наполовину итальянском, наполовину английском языке. — Почему смерть?

— Много–много веков назад они пришли туда и забрали землю, которая им не принадлежала, — объяснила Жозефина. — Она принадлежала нам, итальянцам. Полиция им не мешала, потому что боялась их. Политики не мешали им, потому что их всех купили. И потому пришлось мужчинам из городов создать отряд, в котором все друг другу доверяли.

— Они победили? — спросил Анджело. — Они вернули свою землю?

— Да. Было пролито много крови, но в конце концов они одолели всех врагов, — ответила Жозефина. — И никто никогда больше не осмеливался посягнуть на их землю.

— И твой муж был в этом отряде? — спросил Анджело. Этот рассказ он воспринимал, как большинство детей — любимую сказку, которую можно слушать снова и снова.

— Да, — гордо подтвердила Жозефина. — Он был capo того города, где мы жили и где он умер.

— Папа говорит, что уехал в Америку, чтобы мама и я были подальше от таких людей, как дядя Томассо, — сказал Анджело.

— Твой отец слабак, — презрительно прошипела Жозефина. — И навсегда таким останется — табуреткой, которую те, кто посильнее, двигают с места на место как хотят.

— Я тоже слабак, — сказал Анджело, грустно взглянув на Жозефину.

— Это переменится, — успокоила его Жозефина, ласково погладив своей большой рукой мальчика по щеке.

Все гангстеры, которых я знал, суеверны, и это коренится в днях детства, когда женщины, наподобие Жозефины, щедро пичкали их передававшимися из поколения в поколение легендами, не имеющими ровно никакого отношения к современности, но остающимися почти неизменными на протяжении многих столетий. Их повседневные страхи не ограничиваются черными кошками и пустыми ведрами, от которых шарахается большинство обычных людей, и подпитываются сновидениями, числами и подозрениями.

— Знаете, чего он всю жизнь больше всего боялся благодаря тете Жозефине? — спросила Мэри и покачала головой с таким видом, будто сама не могла поверить своим словам.

— Пожалуй, что да, — ответил я. — Если кто–то входил к нему в пиджаке, застегнутом на все пуговицы, это значило, что этот человек собирается убивать его.

— Это тоже верно, — согласилась Мэри. — Но больше всего меня потрясло, когда я узнала, что он никогда не сядет за стол и даже не остановится рядом с рыжеволосой женщиной.

— Почему?

— Это цвет дьявола, — пояснила Мэри. — И Жозефина считала, что рыжие способны сбить с толку любого, самого верного мужчину.

— Вы думаете, что он действительно верил во все это? — полюбопытствовал я.

— От всей души надеюсь, что да, — сказала Мэри, и улыбка вдруг исчезла с ее лица. — Из–за этого он убил немало людей.

Летними днями Анджело подолгу сидел на середине лестницы, ведущей в их квартирку, и рассматривал лица людей, которые толпами спешили мимо по тротуару. Улица была всегда переполнена пешеходами и конными упряжками, и вдоль обоих тротуаров постоянно возвышались кучи мусора и навоза. Прямо напротив дома, где жил Анджело, находился захудалый салун с перекошенной входной дверью, обшарпанными стенами и громким названием.

Он назывался «Кафе Мэриленд».

В его темных, заляпанных пролитым пивом и разбрызгиваемой в частых драках кровью недрах местные бандиты собирались для того, чтобы готовить убийства и ограбления, планировать налеты и делить добычу. Летом 1910 года там после продолжительного и шумного спора из–за женщины, щедро оделявшей своей благосклонностью завсегдатаев бара, застрелили троих мужчин. Работники морга подогнали свой черный фургон к входной двери через считаные минуты после того, как отгремели выстрелы, погрузили трупы и снова скрылись в темноте, пожимая плечами и со смехом обсуждая «ночную битву даго с миками»[4].

Отец требовал, чтобы Анджело никогда не подходил к «Мэриленду». «Люди в этом баре, — говорил он, — ничем не отличаются от тех, от которых мы убежали. Совершенно ничем». Паолино стремился проводить с сыном как можно больше времени, но, чтобы зарабатывать на жизнь, ему приходилось трудиться в двух местах, так что эти мечты оставались несбыточными. Три полных дневных и ночных смены он работал в порту, разгружая корабли, то и дело сменявшие друг друга у причальной стенки. За это Паолино платили семь долларов в неделю, но половину он должен был отдавать «быкам» Чика Трайкера, который за плату предоставлял возможность работать.

В первые десятилетия двадцатого века Чик Трайкер заправлял всей жизнью манхэттенского Нижнего Вест—Сайда. Трайкер был содержателем салуна, но довольно рано успел понять, что собирать дань, нанимая для этого головорезов, самый простой путь к обогащению. И поэтому вечерами, когда честные труженики расходились по домам, чтобы за ночь дать отдохнуть ноющим мышцам натруженного тела, кто вслух, кто про себя рассуждая, оправдывает ли себя честный труд, Трайкер стоял за стойкой своего бара, держа под правой рукой бутылку со своим лучшим пойлом, и набивал карманы, пребывая в наилучших отношениях с представлением о своем месте в Американской Мечте.

Оставшиеся ночи Паолино работал на небольшой скотобойне, находившейся на Западной 12‑й улице, снимал шкуры со свиней и овец и потрошил их для утренней поставки мяса. От него не укрывалась ирония жизненных перемен — если когда–то, в Италии, он заботливо пестовал овец, то здесь, в Америке, ему приходилось перерезать им горло огромным ножом. То, что он зарабатывал здесь, в почти полной темноте и антисанитарии, граничащей с преступлением, ему разрешали полностью оставлять себе. В дополнение к шести долларам заработка Паолино давали по две бараньи головы в неделю. Жозефина мариновала их в красном винном уксусе с толченым чесноком и запекала в железном бочонке из–под вина. Те воскресные обеды представлялись Паолино Вестьери преддверием рая — самым близким его подобием, какое только может существовать в этом мире.

Беспрерывная невероятно тяжелая работа и жалкие гроши, которые за нее платили, не просто сломили Паолино, но, вернее будет сказать, сокрушили его. И это произвело неизгладимое впечатление на маленького Анджело. «Когда он приходил домой, я делал вид, что сплю, — рассказал он мне как–то раз, когда мы вдвоем обихаживали оливковые деревья, высаженные длинными рядами в его трехакровом поместье на Лонг—Айленде. — Он всегда был таким обессиленным, будто его жестоко избили. Он садился на край своей кровати, повесив голову, настолько усталый, что не мог даже раздеться. Сначала я сильно сочувствовал ему. Но со временем сочувствие превратилось в жалость. Я знал, что никогда не смогу жить такой жизнью. Даже смерть была бы лучше».

Паолино мало общался с людьми. У него было несколько приятелей, с которыми он при случае играл в карты — в брисколу или сетте белло. Летними днями он иногда уходил в одиночестве на самый дальний конец пирса вестсайдского порта, откуда воды Гудзона при ярком, резком солнечном свете казались похожими на уходивший в бесконечность лист синего стекла, и думал о своем втором сыне. Сможет ли такой хилый мальчик вырасти и выбиться в люди в этой холодной стране? Хватит ли у него смелости встретить все те испытания, которые предвидел в жизни его отец? И сможет ли он достичь большего, чем мог ожидать от своей жизни Паолино — простой человек, живущий в мире утраченных напрочь иллюзий?

Изредка Паолино подумывал о новой женитьбе — женщина могла бы подарить тепло, домашний уют и улыбку усталому мужчине. Несмотря на бедность, вдовы средних лет и живущие по соседству старые девы все еще считали Паолино неплохим женихом. Но эти мысли были мимолетными и как приходили, так и уходили, лишь пробуждая теплые воспоминания о Франческе. Его обычным состоянием была печаль, и во время своих одиноких прогулок он вновь и вновь возвращался к мысли о том, был ли хоть какой–то смысл в его бегстве из Италии. В конце концов, какая разница, кому отдавать свои заработанные деньги — каморре своей родины или ирландским головорезам Нью—Йорка.

По дороге домой Паолино почти всегда думал о Карло, своем старшем сыне, которого он убил. За годы, прошедшие с мгновения выстрела, его чувство вины становилось все острее и острее, а бремя сомнений еще больше усиливало душевные муки. Он больше не был убежден, что поступил правильно, жизнь в Америке подточила моральные основы, заставившие его совершить тот поступок. Он закрывал глаза и пытался изгнать из головы образ залитого кровью мальчика, лежавшего мертвым в жарко натопленной душной комнате. Но он не мог. Эта картина навсегда врезалась в его память. Спазмы в животе говорили ему, что всю оставшуюся жизнь ему предстоит провести с осознанием непоправимой страшной ошибки. А для такого человека, как Паолино Вестьери, изо всех сил пытавшегося сводить концы с концами в новой стране, смертоносное сочетание сомнения и вины должно было оказаться чрезмерно тяжелым, попросту непреодолимым.

Первая уличная драка Анджело состоялась, когда ему было семь лет. Ему пришлось схватиться с десятилетним парнем, которого звали Пуддж[5] Николз, терроризировавшим весь школьный двор. Хилый заикающийся малыш показался ему легкой добычей. А то, что это был итальянец, плохо говоривший по–английски, делало все происходящее еще приятнее для верзилы Пудджа. И вот Николз стоял, на голову возвышаясь над Анджело, протянув правую руку раскрытой ладонью вверх, а левую с крепко стиснутым кулаком отведя назад.

— Ну–ка, покажи! — потребовал Николз.

— Что показать? — с трудом выговорил Анджело.

— Твои деньги, — сказал Николз.

— У меня нет деньги, — ответил Анджело.

— Раз хочешь жить здесь, должен знать законы, — презрительно процедил Николз. — Закон первый: когда видишь меня, сразу ползи ко мне с деньгами. Это совсем нетрудно запомнить. Даже идиоту.

— У меня нет деньги, — повторил Анджело, раздельно произнося слова.

Пуддж Николз разжал кулак и хлопнул левой рукой Анджело по лицу. От пощечины у Анджело брызнули слезы (только из задетого правого глаза); он содрогнулся всем телом.

— У меня нет деньги, — опять произнес Анджело, выворачивая пустые карманы серых шорт. — Ты видеть? Никакие деньги.

Лицо Пудджа расплылось в улыбке, он взял крепкой ладонью Анджело за плечо и сильно стиснул. Анджело напрягся, но не пошевелился.

— Ладно, — сказал Пуддж. — Денег нет, верю. Тогда давай что–нибудь другое.

— Что? — спросил Анджело.

Пуддж окинул Анджело взглядом — красная от пощечины щека, слезы, испуганные глаза — и громко фыркнул.

— Скидывай одежду, — сказал он.

Анджело уставился на Пудджа. В первый момент он не понял сказанного, но потом до него дошло, и он медленно покачал головой.

— Нет, — сказал он голосом, в котором почти не угадывалось страха.

— Ты что, сказал нет? — с деланым удивлением воскликнул Пуддж. — Ты, наверно, такой дурак, что даже не понимаешь, что это слово значит.

— Не дам моя одежда, — сказал Анджело.

— Или я уйду домой с твоей одеждой, или ты уйдешь домой с разбитой харей.

— Ты ничего у меня не возьмешь, — ответил Анджело.

Вместо ответа Пуддж с ходу нанес три сокрушительных удара. Первые два Анджело удалось отбить правой рукой. Третий угодил ему в шею и сбил на тротуар. Он грохнулся на четвереньки, и Пуддж дважды пнул его ногой в спину, сразу выбив весь воздух из больных легких.

— Ты что, сдохнуть согласен за эти поганые тряпки? — осведомился Пуддж. Он лишь слегка запыхался.

— Ты не получишь мою одежду, — с трудом выговорил Анджело и, как был, на четвереньках, потянулся к торчавшему поблизости столбу, чтобы ухватиться за него и подняться на ноги. Но не дотянулся: Пуддж схватил его сзади за волосы и принялся избивать. Левой рукой он держал Анджело за волосы, а правой изо всех сил лупил по лицу. Кровь изо рта и носа Анджело крупными брызгами летела на белую футболку Пудджа и его веснушчатое лицо. Вокруг уже скопились взрослые, наблюдавшие за потехой, кое–кто, правда, шепотом возмущался таким неравенством сил, но никто не сделал попытки прекратить избиение.

Пуддж наконец выпустил волосы Анджело. Мальчик рухнул на тротуар, его голова свесилась на мостовую. Пуддж наклонился и содрал с ноги Анджело один ботинок.

— Твои тряпки все в крови, они мне ни к чему, — с отвращением сказал Пуддж. — А вот корочки что надо. Все равно уйду не пустым.

— Ну, бери его ботинки, если жить надоело.

Голос раздался за спиной Пудджа. Хрипловатый, сексуальный женский голос. Пуддж посмотрел на стоявших перед ним и увидел, что неодобрение на их лицах сменилось страхом. Он выпрямился, обернулся и увидел Иду Гусыню.

Ида Бернадина Эдвардс была самой красивой женщиной Вест—Сайда. Она считалась также самой «деловой» из местных женщин и всегда имела при себе два заряженных пистолета. Королева «Кафе Мэриленд», Ида состояла в любовных связях со многими из главарей банд, существовавших в районе. Она лично возглавляла воровскую шайку, и если бы насквозь коррумпированный полицейский департамент Нью—Йорка пожелал всерьез заняться расследованием убийств в трущобных кварталах и здешних барах, то самое меньшее шесть из них оказалось бы связано с Идой Гусыней.

— Даже и не думай бежать, — сказала Ида Пудджу, который собрался пуститься наутек. — Мне все равно, куда всадить тебе пулю — в грудь или в спину.

— Никуда я и не собирался бежать, — соврал Пуддж, кротко потупив взгляд.

— Помоги мальчишке встать, — приказала Ида. — Потом притащишь его в кафе. Там есть задняя комната с длинным столом, совсем рядом с кухней. Устроишь его там. И будешь вместе с ним ждать, пока я не вернусь.

— А куда вы пойдете? — спросил Пуддж.

Ида Гусыня шагнула к нему, и его глаза сразу сделались вдвое шире.

— Мальчику нужен доктор. — Ида окинула его взглядом синих, как океан, глаз. — Подходит конец дня. И, может быть, твоей жизни, кстати. Пожалуй, найти доктора — ценная мысль. Хорошо, что она ко мне пришла. У тебя еще есть ко мне вопросы?

— Нет, — сказал Пуддж.

— Тогда убирайся с глаз долой, — сказала Ида. — И делай что тебе сказано. — Ида Гусыня приподняла подол своей длинной коричневой юбки и направилась мимо Пудджа, не обращая никакого внимания на маленькую толпу, в сторону Бродвея, где жил алкоголик–врач, по гроб жизни обязанный этой женщине за давний кредит и постоянное покровительство.

Если на формирование личностей гангстеров хоть кто–нибудь оказывает влияние, то в ранние годы самым сильным оказывается влияние женщин. Анджело подвернулись Жозефина и Ида Гусыня, две женщины, заботы и наставления которых могли направить его на один–единственный путь. «У него не было близких, кроме отца, — сказала Мэри, — и потому он создал себе семью из тех, кого встретил на пути. Жозефина стала ему бабушкой, Пуддж — братом, а Ида заменила мать, которую он потерял при рождении. Он прислушивался к ним, доверял им, и, что всего важнее, от них он узнавал, что такое жизнь».

Он жадно учился, стремясь выжить на равнодушных улицах злого города. А еще он был ребенком, который в глубине души мечтал о привязанности и нашел любовь и заботу там, где этого меньше всего можно было ожидать. Сложись все по–другому, живи он среди честных и трудолюбивых людей, Анджело Вестьери, скорее всего, вырос бы таким же, как они, и прожил бы простую и ничем не примечательную жизнь. Но его жизненный путь оказался вымощен поистине взрывчатым веществом.

Мы можем игнорировать свою судьбу, можем даже противиться ей, но в конце концов всем приходится уступать. Так сложилось у Анджело. Так сложилось у меня.

Ида Гусыня неожиданно прониклась состраданием к избитому мальчику и окружила его заботой. Она велела доктору вылечить его и предупредила Жозефину, чтобы та не показывала Анджело отцу, пока следы избиения не станут менее заметными.

— Зачем ты в это ввязалась? — спросила Жозефина у Иды, в упор взглянув на нее. Женщины сидели напротив друг дружки со стаканами с темным ирландским виски.

— У меня слабость к бездомным детенышам, — сказала Ида, большим глотком допив содержимое своего стакана. — Года два назад нашла кошечку в переулке позади кафе. Маленькую, почти котенка. Избитую до полусмерти, а может, и еще сильнее. Теперь она здоровая и такая сильная, что расправляется сразу с тремя крысами.

— И ты хочешь подобрать Анджело и сделать его здоровым и сильным? — полуутвердительно произнесла Жозефина. — Как ту кошку?

— Нет, — ответила Ида. — Я хочу только объяснить ему, что к чему, чтобы его было не так просто пришибить.

— Он кажется слабаком и ведет себя как слабак, — сказала Жозефина. — Но внутри у него много силы.

— Он лучше, — непонятно подытожила Ида Гусыня.

Жозефина несколько секунд молча смотрела на Иду.

Потом кивнула, улыбнулась и снова наполнила стаканы виски.

Близился восход, и в грязные окна «Кафе Мэриленд» начал пробиваться свет. Анджело тихо шел по залу, пропахшему застарелым табачным дымом и пьянством. Поверх пижамы на нем был слишком большой для него халат, вместо шлепанцев он был обут в тоже чужие рабочие ботинки. Его лицо все еще покрывали синяки и ссадины, один глаз не полностью открывался, а спина и грудь болезненно отзывались на любое прикосновение. Анджело отодвинул стул и открыл дверь в находившуюся в самой глубине дома комнату Иды. Он попал сюда впервые и изумился тому, как здесь чисто и аккуратно — сияющая полировкой мебель, на стенках фотографии в рамках, нигде ни пылинки. Он пересек комнату и остановился перед кроватью, глядя на спящую женщину. Ида лежала спиной к нему, зарывшись лицом в подушку, упертую в коричневую стену. Анджело сел на пол, выглядывая из выданной ему чужой одежды, как из кучи тряпья, и прислонился плечом к боку матраца. Протянув руку, он прикоснулся к густым вьющимся волосам Иды, погрузил в локоны пальцы. С открытыми, полными слез глазами он прислушивался к ее ровному дыханию. Потом наклонился, уперся головой в ягодицу спящей и закрыл глаза. В комнате было тихо, мирно. «Grazie tanto, signora, — прошептал Анджело за секунду до того, как уснуть. — Большое вам спасибо».

Ида лежала с открытыми глазами, глядя на коричневые обои, находившиеся в нескольких дюймах от ее лица. Она подождала, чтобы дать мальчику возможность крепко заснуть, повернулась, осторожно подняла его на кровать и укрыла своим одеялом. Посмотрев на его избитое лицо, она нежно погладила щеку теплой ладонью. Потом поцеловала Анджело в лоб, вновь опустила голову на подушку, закрыла глаза и вскоре уснула, ласково обнимая одной рукой хилого мальчика, которому спасла жизнь.

Две недели спустя, дождливым воскресным утром, Ида Гусыня вызвала Пудджа Николза в «Кафе Мэриленд».

— Тетенька, я после этого макаронника никого пальцем не трогал, — сказал Пуддж. Он стоял в дверях и нервно мял в руках сорванную с головы кепку. — Поклянусь чем хотите.

— Это только начало, — сказала Ида, глядя на него поверх большой белой кофейной чашки.

Ида стояла за стойкой бара, из–под которой была видна ее нога в идеально начищенной черной туфле, упиравшаяся в металлическую трубку, которая скрепляла основание сооружения. Даже в полутьме зала можно было разглядеть, как сияли глаза женщины. Темные волосы были собраны в затейливую прическу. Ида вставила только что скрученную сигарету в угол рта, провела длинной и толстой спичкой по стойке, головка вспыхнула, рассыпая искры, и женщина поднесла спичку к сигарете. Раскурив сыроватый табак и выпустив две струйки дыма из ноздрей, она жестом велела Пудджу подойти. Мальчик приблизился неохотно, зыркая глазами по помещению.

— Никого, кроме меня, ты не увидишь, — сказала Ида, совершенно правильно истолковавшая его поведение. — Вчера здесь немного перебрали. Так что все еще спят.

— Что вы хотите? — спросил Пуддж, останавливаясь перед стойкой и стараясь не показать своего страха перед Идой.

— Лучше всего тебе было бы для начала немного расслабиться, — сказала та. — Я не воюю с детьми. По крайней мере, без серьезных причин.

Она на мгновение скрылась за стойкой, и когда появилась вновь, у нее в руке была чашка со свежим кофе. Она подвинула ее к Пудджу. Мальчик вскарабкался на табуретку, взял чашку обеими руками, сделал большой глоток и теперь уже с откровенным любопытством обвел взглядом кафе.

— А правда, что говорят об этом месте? — спросил он. — О том, что здесь за просто так людей убивают?

— Что–то я давно не вижу твоего старика, — сказала Ида, будто не слышала его слов и давая тем самым понять, что вопросы здесь задает она. — Он в бегах или загремел в тюрягу?

— Он смылся еще перед Рождеством, — ответил Пуддж, пожав плечами. — А мне начхать. Плакать по нём не собираюсь, да и мамаша, пусть лучше пьет, чем мутузить меня целыми ночами.

— Значит, пока что ты счастлив, — многозначительно сказала Ида, выпустив к потолку целое облако дыма.

Пуддж наклонился к стойке и стиснул чашку в руках.

— Так почему же вы меня вызвали? — спросил он.

— Из–за того мальчика, с которого ты начал разговор, — сказала Ида.

— Макаронника? — уточнил Пуддж.

Ида кивнула и протянула Пудджу окурок своей сигареты. Он поставил чашку, взял сигарету, поднес ко рту и сделал длинную затяжку.

— Ну и что с ним еще? — спросил Пуддж, пытаясь не показать, насколько неприятным и болезненным показался ему удар горячего крепкого табачного дыма по легким.

— Я хочу, чтобы ты присмотрел за ним, — сказала Ида. — Позаботился, чтобы никто другой не сделал с ним того, что сделал ты.

— Я что–то не просекаю. О чем вы? — спросил Пуддж, отбрасывая сигарету.

— Именно о том, что сказала, — ответила Ида. — И ты будешь делать то, что слышал: заботиться о его безопасности.

— А если я не стану? — спросил Пуддж.

— Я, конечно, могу посмотреть на это сквозь пальцы, — сказала Ида. — А еще я могу выйти за дверь и найти кого–нибудь, кто будет с утра до ночи только и делать, что мордовать тебя.

— Вы чего–то не то затеяли! — Пуддж так разозлился, что забыл, с кем говорит. Он повысил голос и хлопнул обеими руками по прохладной деревянной крышке стойки. — Он же болван картонный! Его как кто увидит, так руки сами чешутся по башке настучать!

— Вот это и будет твоей обязанностью, — серьезно сказала Ида. — Ты должен будешь всем сказать, что, если кто его тронет, будет иметь дело с тобой. Тебя достаточно хорошо знают, остальная мелкая шпана к тебе прислушается.

— И сколько времени я должен буду этим заниматься?

— Пока я не скажу, что хватит, — отрезала Ида. — Ты здорово разукрасил его. Я не хочу, чтобы это повторилось. И запомни еще одно: если этот мальчик порежется, даже сам, кому–то придется пустить кровь. Возможно, что и тебе.

— Вы–то сами что с этого поимеете? — Пуддж сполз с табурета; по хмурому выражению лица было видно, что он смирился со своей судьбой.

— Ровным счетом ничего, — улыбнулась Ида и направилась от стойки к двери за баром. — Может быть, слышал, есть такое слово: благотворительность.

Пуддж проводил ее взглядом и покачал головой.

— Быть телохранителем у макаронника… — почти неслышно пробормотал он себе под нос. — Лучше сдохнуть.

— Это я могу тебе устроить, — отозвалась, не оборачиваясь, Ида Гусыня. — Если ты твердо это решил.

Пуддж Николз предпочел не отвечать, а побыстрее выскочить из «Кафе Мэриленд» на улицу.

У гангстеров не бывает много друзей. Так устроена их жизнь. Когда я был подростком, Анджело любил рассказывать мне одну притчу — без устали, много раз. Эта история, по его мнению, содержала квинтэссенцию гангстерской этики. «Отец ставит сына на карниз футах в десяти над землей, — говорил Анджело. — Ребенку лет шесть. А потом отец говорит ребенку, чтобы тот спрыгнул. Ребенок в страхе отказывается, но отец уговаривает его не бояться. Мол, папа здесь, папа тебя поймает. Ребенок пересиливает страх, стискивает кулаки, закрывает глаза и спрыгивает. А отец отходит в сторону и позволяет сыну упасть на землю. Ребенок весь в синяках, ссадинах, в крови. Отец наклоняется и грозит пальцем своему плачущему сыну. А потом говорит: «Запомни одну вещь. В этой жизни никогда не доверяй никому».

И действительно, в гангстерской жизни трудно найти пример доверительных отношений. Еще труднее найти в этой среде дружбу. Большинство союзов заключается ради распределения территориального влияния и основывается на строго деловых отношениях. А дружба длится ровно до тех пор, пока она приносит прибыль. «Ты моешь спину мне, а я тебе, — сказал бы Анджело, — пока не подойдет время в эту спину выстрелить».

Дружба с Пудджем Николзом сложилась самым что ни на есть естественным образом. Она возникла из ненависти, сдерживавшейся поначалу чужой волей, и развилась во взаимное уважение и взаимоподдержку. Пуддж и Анджело опирались на силы друг друга, защищали слабые стороны друг друга и не позволяли никому проникнуть туда, где обитало их взаимное доверие. В исполненном ненависти мире они жили душа в душу. «Они были совершенно не схожи по характеру и манерам, — сказала Мэри. — Но со временем искренне полюбили друг друга. Если честно, я не думаю, чтобы в этом мире было хоть одно существо, которое Анджело любил бы больше, чем Пудджа. И даже в этой любви, при всей ее чистоте, крылся риск».

Анджело и Пуддж шли, опустив головы, навстречу яростному ледяному ветру. Он, сердито завывая, налетал с Ист—Ривер и без труда проникал под их изношенную зимнюю одежду.

— Давай–ка завернем в «Мэриленд», — предложил Пуддж, запихивая руки в задние карманы ветхих штанов. — На минутку, только чтобы ноги хоть немного отогрелись.

— Мы будем опоздать на школу, — сказал Анджело на своем немыслимо ломаном английском языке. — Учитель будет сердитый.

— Тем более нужно завернуть, — упорствовал Пуддж.

— Мы не быть там всю эту неделю, — не сдавался Анджело. — Учитель будет скоро вызывать мой папа.

— Иде нужно, чтобы мы вытащили пиво из подвала. — Пуддж пустил в ход свой самый веский аргумент. — Она нам платит. А школа ничего не платит.

Пуддж истово выполнял приказание Иды и ни на шаг не отходил от Анджело. Это служило почти полной гарантией, что никто из таких же местных начинающих громил не причинит тому вреда. Он вполне здраво рассудил, что в наибольшей безопасности Анджело будет, все время находясь рядом с ним на виду у всех глаз, вожделенно обшаривавших улицы в поисках возможного объекта нападения. Еще сложнее становилась задача Пудджа из–за того, что Анджело был итальянцем. В те годы к итальянцам относились как к ворам, которые бесчисленными полчищами за–бирались в места, исконно считавшиеся ирландскими цитаделями, и беззастенчиво крали у хозяев всю низкооплачиваемую работу. Между старожилами и пришельцами ежедневно происходили уличные схватки, а любые достигнутые перемирия всегда оказывались чрезвычайно хрупкими.

К зиме 1913 года, когда моральное состояние в стране упало еще ниже под тяжестью горького предвкушения Первой мировой войны, улицы Нью—Йорка превратились в поля межнациональных сражений. Это была эпоха всевластия банд, когда полторы сотни хорошо организованных объединений жестоких насильников, ни от кого не скрываясь, управляли жизнью города при помощи силы своих кулаков. Городской департамент полиции был сильно недоукомплектован, а имевшиеся сотрудники были плохо обучены и до устрашающей степени коррумпированы. В городе то и дело происходили случайные убийства, по числу которых устойчивое лидерство держал перенаселенный Нижний Манхэттен. Ограбления и налеты совершались в любое время суток и стали настолько банальным явлением, что не привлекали даже внимания прохожих, не говоря уже об упоминании в утренних газетах. Хорошо вооруженные и организованные шайки квартирных воров полностью очищали жилища от скудного имущества их обитателей и мгновенно превращали добычу в наличные деньги при помощи сложной, но работавшей без запинки системы скупки краденого.

Немыслимый размах приобрела проституция, питательную почву для которой создавали разбитые надежды и отчаяние иммигрантов, ищущих минутного утешения в купленных объятиях мимолетных любовниц. Сутенер или мадам, способные обеспечить регулярный приток в свои заведения более или менее привлекательных женщин, имели доход до четырехсот долларов в неделю — столько же комиссар полиции зарабатывал за год. Большинство действующих проституток составляли беглянки из нищих стран, но попадались среди них и молодые вдовы, оставшиеся без средств к существованию, и жены мужчин, неспособных найти работу.

Салуны и бары торчали на каждом шагу. Большинство из них было набито битком шесть вечеров в неделю; там щедро наливали разбавленное водой пиво, наполняли большие стаканы плохим джином и еще худшим виски, совали стаканы в жадные руки, которые поспешно выливали их содержимое в раскрытые рты. По утрам на большинстве улиц тут и там можно было увидеть спящих у стен или под стоявшими на тротуарах коновязями мужчин, сумевших ненадолго загнать свои финансовые проблемы и семейные неприятности в алкогольный туман.

Но, безусловно, самым страшным из пороков, навязывавшихся иммигрантам, к тому же поощрявшим ежедневное обращение к нему, были азартные игры. Своей подверженностью азарту итальянские и ирландские иммигранты в Нью—Йорке начала века ничуть не отличались друг от друга, и целая армия уличных шустрил и надзиравших за ними гангстеров делали все, чтобы извлечь максимальную прибыль из этой страсти. Сотни жуликов ввязывались в быструю и смертельно опасную игру в лотереи. Немало из них разбогатело. Куда больше отправилось на тот свет, так и не успев разбогатеть.

В искусстве делать деньги на лотереях никто не мог сравниться с худощавым, щеголевато одетым мужчиной с мягким голосом и приятной улыбкой.

Его звали Ангус Маккуин.

На улице его лучше знали под именем Ангус Убийца, и своего видного положения в преступном мире он достиг, пробыв несколько лет на высоком посту в банде «Гоферов», одной из самых могущественных манхэттенских преступных группировок. Их сила заключалась в численности — в лучшие годы банда насчитывала свыше пятисот человек, и зона ее влияния распространялась от 7‑й улицы до набережной Гудзона и включала в себя 23‑ю и 42‑ю улицы. Впрочем, это была лишь сердцевина империи «Гоферов».

Имя забавного зверька[6] ни в коей мере не соответствовало их жестокости. Их называли «гоферами», потому что их тайные и явные притоны, как правило, располагались в подвалах трущобных многоквартирных домов. Они вели непрерывную войну с конкурентами, среди которых наиболее ужасными считались «Пять углов» и «Истмены». Пожалуй, не проходило недели без убийства или избиения до полусмерти кого–нибудь из членов этих банд.

Помимо умения ловко разбивать головы и ломать кости, кое–кто из известных предводителей гангстеров выказывал определенный талант к бизнесу. Керран Полдыхалки, босс прибрежного отделения «Гоферов», сколотил пусть небольшое, но все же достойное уважения состояние на перешивке большой партии украденных зимних полицейских шинелей в женские пальто. Он произвел в мире моды сенсацию, определив на два сезона направление работы Швейного квартала. Керран страдал от хронического туберкулеза и управлял своим бизнесом из больницы Беллвью, где превратил большую палату на третьем этаже в деловую контору.

Бак О'Брайен, босс «Адской кухни» — самой трущобной части владений «Гоферов», — вкладывал свои незаконные доходы в фондовую биржу. Успех его биржевой игры обеспечивался подсказками со стороны располагавших обширной инсайдерской информацией игроков с Уолл-стрит, которым он поставлял женщин легкого поведения и спиртное.

Но никто из них не обладал провидческими способностями Ангуса Маккуина, увидевшего задолго до его наступления то будущее, в котором множество низкопробных баров сменится роскошными ночными клубами, где будут выступать первоклассные артисты и куда будут вкладываться большие деньги, приносящие огромную прибыль. Маккуин заблаговременно вложил свои капиталы в три дюжины таких мест, одним из которых оказался знаменитый «Коттон–клуб» в Гарлеме.

Такими были бароны преступного мира Нижнего Манхэттена. Провидцы и жестокие насильники, опирающиеся на многочисленных подручных, сколачивавшие огромные капиталы за счет бедняков. В то время началась контрабандная «золотая лихорадка», и они не упустили ни одной из открывшихся возможностей. Там, где взглядам большинства открывались лишь людные улицы, где не было ничего, кроме нищеты и болезней, Керран, Маккуин и другие, пошедшие по их стопам, видели немыслимые богатства, распределенные жалкими крохами среди бедняков, которые стремились как можно скорее растратить свои гроши на азартные игры, продажных женщин и пьянку. И лучше всего было не мешать им в этом.

— Он часто говорил, что это походило на жизнь Дикого Запада, какой ее знают по кинофильмам, — сказала Мэри. — «Черные шляпы» устанавливают правила, по которым приходится играть «белым шляпам»[7]. Если ты слаб, то ты обречен.

— Они могли уехать, — заметил я. — Попытаться начать новую жизнь в другом месте, в другом городе.

— И куда же им следовало податься? — спросила Мэри, окинув меня печальным, но твердым взглядом. — И разве могли они найти место, где жили бы по–другому?

Ангус Маккуин был хозяином той улицы, где жили Анджело Вестьери и Пуддж Николз. Он был худощавым мужчиной, внешность которого не производила особого впечатления, но его присутствие чувствовали все. Ангус никогда не повышал голоса и всегда держал слово. Его родители покинули полуразвалившийся дом в Восточном Лондоне и привезли его в Америку, когда ему было одиннадцать лет. К тому времени Маккуин успел досыта нахлебаться нищеты и был настроен прожить свой век, наслаждаясь всеми возможностями, какие дает богатство. В Америке Ангус узнал, что самый быстрый путь к исполнению детской мечты открывает заряженный пистолет, лежащий в кармане.

Первого человека он убил в семнадцать лет и всего год спустя стал боссом «Гоферов». К двадцати трем годам на счету Маккуина было уже семь трупов. В заднем кармане он носил обрезок толстой свинцовой трубы, завернутый в газету, в кармане рядом с бумажником всегда лежал кастет, на шее висела дубинка на ременной петле, а под левым плечом, возле сердца, находилась кобура с пистолетом. Он никогда не заводил никакого легального дела, которое прикрывало бы его незаконные источники доходов, и очень любил видеть в газетах свое имя и описание очередного преступного деяния. Ангус Маккуин оказался первым манхэттенским гангстером, ставшим легендарным героем в своем кругу. Ему нравилась эта роль, и он делал все, что мог, чтобы удерживаться на подобающем уровне. Убийства, которые нужно было совершать ради этого, нисколько не отягощали его совесть.

Ангус богател, а Паолино Вестьери все сильнее сгибался под тяжестью жизни. Чем больше он работал, тем меньше, казалось ему, зарабатывал. Ему никак не удавалось заставить жизнь хоть немного измениться к лучшему, и он начал пить больше, чем прежде. Паолино чувствовал, что Анджело отдаляется от него, соблазняемый улицей и подталкиваемый окружавшим его трио — Идой Гусыней, Пудджем Николзом и Жозефиной. Он ни в чем не винил мальчика. Эта компания, по крайней мере, предлагала ему какую–то надежду, указывала путь к спасению. А рядом со своим отцом даже столь юный и невинный мальчик, как Анджело, мог ощущать лишь постоянный страх, который тот испытывал.

Паолино отрезал еще один кусок сыра и протянул его сыну. Мальчик отломил половину и положил в рот. Потом поднял стоявшую под ногами маленькую жестяную кружку с водой, подкрашенной несколькими каплями красного вина, и запил сыр.

— Сколько времени тебе дают на обед, папа? — спросил Анджело.

— Двадцать минут, — ответил Паолино. — Иногда больше, если работа близится к концу.

Они сидели на двух корзинах, прислонившись спинами к красной кирпичной стене, глядя на пирс, заполненный грузами и людьми. Еда лежала на белых цосовых платках у них под ногами, горячее полуденное солнце грело лица.

— Что привозят на пароходах? — спросил Анджело.

— Разные фрукты, а иногда рис, — сказал Паолино, дожевывая последний кусочек сыра. — В холодную погоду — мясо. Они всегда приходят нагруженными под завязку и всегда уходят пустыми.

— Папа, а тебе удается получить хоть что–нибудь из того, что привозят на пароходах? — задал новый вопрос Анджело.

— Хорошо еще, что ему удается получать эту работу.

Голос послышался сбоку, за спиной Анджело. Обернувшись, мальчик увидел нависшую над ним тень, заслонившую солнце. Она показалась ему гигантской. Паолино тоже посмотрел на подошедшего. Анджело перевел взгляд на отца и увидел промелькнувший в его глазах испуг.

— Крайне неприятно прерывать ваш семейный пикник, — сказал незнакомый Анджело человек, — но у нас есть работа, которая не может ждать.

Мужчина был высоким и мускулистым, с густой темной шевелюрой и широченными бровями. Разговаривая, он щурился, больше по привычке, чем от солнца. В руке держал незажженную сигару, на плече у него висел грузчицкий крюк.

— У меня еще десять минут, — сказал Паолино.

— У тебя столько, сколько я скажу, — оборвал его подошедший. — Так что поднимай свою задницу и пошевеливайся.

Паолино посмотрел на Анджело, с усилием придал лицу безразличное выражение, а затем умудрился даже выдавить улыбку.

— Спокойно сиди и доедай фрукты, — сказал он мальчику. — Увидимся вечером, когда я освобожусь.

Он наклонился, поцеловал Анджело и на секунду прижал мальчика к себе.

— Шевелись, шевелись! — прикрикнул начальник. — Не на войну уходишь. Живо, работать!

Паолино поднял с земли свой носовой платок, погладил Анджело по голове и медленно побрел к открытым воротам грузового причала. Мужчина сунул сигару в рот, рысцой догнал Паолино и, приостановившись, поднял ногу и пнул его подошвой тяжелого рабочего ботинка. Чуть выше поясницы появился отпечаток огромной ступни.

— Когда я говорю: шевелись, надо шевелиться! — прорычал он. — А если тебя что–то не устраивает, вали на другой пирс.

Анджело стоял, изо всех силенок стиснув кулаки, его глаза сверкали от гнева, но он ничего не сказал. Он следил за тем, как отец обернулся было к этому человеку, а потом увидел лицо отца. Паолино был бледным, с каким–то тупым выражением лица — выражением человека, сдавшегося под ударами судьбы. Анджело, напротив, покраснел, как свекла, и, дрожа от бессильной злобы, смотрел на здоровенного негодяя, измывавшегося над его отцом.

Они оба проводили глазами Паолино, исчезнувшего в пасти ограды грузового причала. А потом верзила толкнул Анджело открытой ладонью.

— Подбери объедки и проваливай отсюда ко всем чертям, — приказал он.

Анджело прожег его яростным взглядом.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Зачем тебе мое имя? — с издевкой спросил мужчина. — Корешиться нам с тобой все равно не светит. Я сказал: собери объедки и проваливай.

— Как вас зовут? — еще раз спросил Анджело, делая два коротких шага навстречу портовому заправиле.

— Ты, смотрю, нарываешься на неприятности, щенок, — сказал тот. Его слова звучали резко и отрывисто, как будто он их выплевывал. — Делай что велено, а то пожалеешь.

— Я хочу знать ваше имя, — сказал Анджело.

Верзила размахнулся и залепил Анджело пощечину с такой силой, что на щеке отчетливо отпечатались пальцы. Одновременно он схватил мальчика за воротник и поднял перед собой. Их лица разделяли считаные дюймы.

— Меня зовут Карл! — рявкнул он. — Карл Баньон. А если ты когда–нибудь начнешь забывать мое имя, это тебе напомнит!

Баньон выхватил из заднего кармана опасную бритву и, взмахнув рукой, раскрыл лезвие. Увидев, что глаза Анджело широко раскрылись при виде оружия, он ухмыльнулся.

— Можешь орать, хоть охрипни, — сказал он. — Мне плевать.

Анджело увидел, как лезвие сверкнуло в воздухе, и почувствовал, как оно ужалило его. А потом он ощутил тепло собственной крови, хлынувшей из глубокой четырехдюймовой раны, которую Баньон нанес ему прямо над правым глазом, прежде чем отшвырнуть в сторону.

Анджело повернулся, поднял с земли свой носовой платок и приложил к лицу. Он слышал, как стихали тяжелые шаги Баньона. У него закружилась голова и к горлу подступила тошнота от потери крови. Он слышал, как мимо проходили люди, говорившие между собой на настолько ломаном английском языке, что он совсем не понимал их, и знал, что никто не остановится, чтобы помочь. Они или боялись Баньона, как и его отец, или же им было совершенно безразлично, что местный босс делает с чужим мальчишкой. Анджело стоял у стены и смотрел на небо, не в силах пошевелиться, но глаза его были сухи. Издалека до него донесся протяжный гудок большого парохода, выходившего из гавани, чтобы направиться в страну, расположенную немыслимо далеко от той, которую отец Анджело выбрал для того, чтобы выстроить новую, лучшую жизнь.

Жозефина расчесывала черные волосы Анджело мокрым гребешком. Она делала это очень осторожно, чтобы не потревожить скрытую под пропитанным кровью бинтом глубокую рану над правым глазом. Чтобы закрыть зигзагообразный разрез, потребовалась дюжина стежков. А чтобы убедить Паолино в том, что месть Карлу Баньону ему не по силам, потребовался целый день.

— Он должен умереть за то, что сделал с моим мальчиком, — говорил Паолино.

— И что дальше? — резонно возразила Жозефина. — Ты пойдешь в тюрьму, и Анджело останется без отца.

— По крайней мере, в таком случае он сможет вспоминать об отце с уважением, — сказал Паолино.

— Ты не должен делать ничего, — сказала Жозефина. — Придет время, и месть свершится. Только не твоими руками.

— Кто же это сделает, если не я? — спросил Паолино.

Жозефина отвернулась и ничего не ответила.

— Кто этот человек, с которым Ида хочет меня познакомить? — спросил Анджело. Накрахмаленный воротничок новой белой рубашки больно натирал ему шею.

— Он босс, — ответила Жозефина. — У него есть власть, и он сможет помочь тебе.

— Помочь в чем?

— Не быть похожим на твоего отца, — сказала Жозефина. — Паолино — слабак. В этой стране слабаков не ждет ничего хорошего. А вот такой человек, как Маккуин, сможет научить тебя тому, что нужно знать.

— Папа сам учит меня тому, что я должен знать, — возразил Анджело. — Он говорит, что то, чему он меня учит, поможет мне стать хорошим человеком.

— Ты будешь хорошим человеком, Анджело, — сказала Жозефина. — Только таким, который сам устраивает свою жизнь. А не таким, кому приходится работать всю жизнь, пока он может держаться на ногах.

— Этот человек будет любить меня так же, как папа? — спросил Анджело.

— Такой человек, как Маккуин, не знает, что такое любовь, — ответила Жозефина. — Зато он сможет научить тебя верности, и после этих уроков тебе придется нести куда более тяжкое бремя. Любовь приходит и уходит, когда пожелает. Верность остается навсегда. И для тебя это значит — до того дня, когда Маккуин умрет или перестанет быть боссом.

— А потом?

— А потом мы посмотрим, насколько хорошо ты усвоил уроки, — сказала Жозефина.

Все гангстеры жаждут власти и пойдут на все, чтобы достичь и удержать ее. В этом истинный смысл их жизни, единственное, что влечет их по–настоящему. Преданность, вера, дружба — это лишь орудия, при помощи которых они управляют своими державами. Неодолимое влечение к власти заложено в них с детских лет, когда, окруженные нищетой, они искали вокруг себя примеры для подражания — тех, кто сумел подняться над жалким бытием. В нищенских трущобных районах, особенно на заре двадцатого столетия, тот, кто стоял выше всех и обладал самой большой властью, почти всегда оказывался преступником.

— В жизни гангстера нет ни капли романтики, — сказала Мэри. — Анджело мог бы со всей определенностью сказать это вам. Все дело было в том, что он получил возможность уйти от той жизни, в которой ему пришлось бы зависеть от милости таких людей, как Карл Баньон. То, что он видел, как его отца безжалостно и беспричинно унизи–ли, травмировало его куда сильнее, чем лезвие бритвы. Рана в душе Анджело оказалась куда глубже, чем на лице. Шрам был всего лишь напоминанием о том, что он видел. И чего никогда не должен был забыть.

Пуддж швырнул резиновый мяч в темную кирпичную стену и поймал его одной рукой. Анджело сидел чуть поодаль, прислонившись спиной к ступеньке на площадке лестницы многоквартирного дома и обхватив руками колени. Пуддж пару раз стукнул мячом о растрескавшийся бетон, по которому гуляли густые прохладные тени от белья, висевшего наверху на толстых веревках.

— Я вовсе не напрашивался к тебе в друзья, — сказал Пуддж Анджело. — Я делал все это только для того, чтобы Ида не измордовала меня, как я тебя.

— Я знаю, Пуддж, — отозвался Анджело. — Наверно, скоро она отпустит тебя на свободу.

Пуддж пожал плечами и подошел к Анджело, стукая на ходу мячом оземь, как это делают баскетболисты.

— Мне так не кажется, — сказал он. — Похоже, что мне придется еще некоторое время болтаться с тобой.

— Извини, я не хотел, — ответил Анджело, глядя на него снизу вверх.

— Я тоже сначала не хотел, — честно сознался Пуддж. — Но, если по правде, ты оказался совсем не такой страшной занозой в заднице, как я боялся.

Анджело улыбнулся.

— Было хорошо иметь друга.

— Когда имеешь дело с таким парнем, как Маккуин, нужно кое–что побольше, — сказал Пуддж. — Если он решит взять нас к себе, то возьмет нас как команду. Мы и должны стать командой — ты и я. Будем работать только вместе и никак иначе.

— Но ведь ты же не сможешь постоянно присматривать за мной, — заметил Анджело. — А я не смогу защищать тебя, как ты защищаешь меня.

— Пока что получалось, — ухмыльнулся Пуддж. — Ну, и пусть будет еще немного. Посмотрим, что выйдет дальше. — Он сел напротив Анджело, на другой стороне лестничной площадки. — Может, ты еще окажешься самым крутым из нас.

— Я слишком трусливый, крутые такими не бывают, — ответил Анджело. — Ноя обещаю всегда быть твоим другом. И никогда не предам тебя.

Пуддж посмотрел на Анджело и кивнул.

— Я обещаю тебе то же самое, — сказал он. — А для той работы, которой нам предстоит заниматься, это самое главное.

Анджело и Пуддж стояли неподвижно и молча следили, как Ангус Маккуин завершал раскладывать пасьянс. Его маленькие руки с коротко подстриженными, ухоженными ногтями выкладывали негромко, но четко щелкавшие карты на полированную деревянную столешницу. Справа от него дымилась в пепельнице недокуренная сигарета, а слева стояла пустая чашка из–под кофе. Он говорил, не отводя взгляда от карт.

— Ида попросила меня пристроить вас, мальчики, к делу, — сказал Ангус, внимательно изучая открывшегося пикового валета. — Вы согласны с нею?

Пуддж взглянул на Анджело, кивнул и поспешно вновь повернулся к Маккуину.

— Да, — кивнул он. — Мы готовы работать.

— И что же вы хотите делать? — спросил Маккуин.

— Мы готовы делать все. Все, что угодно, — заявил Пуддж.

Маккуин взял сигарету и глубоко затянулся крепким табаком, разглядывая мальчиков сквозь прихотливо извивающиеся в воздухе струйки дыма.

— Все, что угодно? — переспросил он после долгой паузы. — Это довольно много.

— Я не боюсь, — твердо сказал Пуддж. — Если, конечно, вы об этом…

— Что ж… Я вижу, что меня вы не боитесь, — сказал Маккуин, на его лице мелькнула чуть заметная улыбка. Он смешал разложенные на столе карты и погасил сигарету в пепельнице. — Пожалуй, мне придется попросить, чтобы вы дали мне немного подумать, — сказал он, отодвигаясь от стола вместе со стулом. — Посмотрим, что мне удастся найти. На первых порах будете на посылках. Ничего сложного, но и больших денег тоже не будет.

— Мы не жадные, — сказал Пуддж.

— Вы и не можете позволить себе жадность, — ответил Маккуин.

Он обошел вокруг стола, остановился рядом с Анджело и положил руку на хрупкое плечо мальчика.

— Я слышал о твоей стычке с Баньоном, — сказал он. — Надеюсь, тебя этот случай задел.

Анджело поднял голову, взглянул в лицо Маккуину и кивнул.

— Да, — подтвердил он. — Задел.

— Хорошо, — сказал Маккуин. — Это означает, что ты обзавелся врагом. А если ты собираешься работать на меня, у тебя будет множество врагов.

— И не рассчитывай иметь много друзей, — добавила Ида Гусыня.

— Одного тебе больше чем хватит на первое время. — Ангус Маккуин запустил руку в жилетный карман и извлек очередную сигарету. — Сто врагов и один друг позволят тебе достичь богатства в бизнесе. Любом бизнесе.

Пуддж пожал плечами и ткнул большим пальцем в сторону Анджело.

— С этим у меня не будет никаких проблем, — сказал Пуддж. — Пока я с ним, у меня хватит ненавистников — за обоих.

Ангус Маккуин рассмеялся, запрокинув голову.

— Значит, ты везучий парень, — сказал он. — Сделал важный шаг, еще не начав дела.

— Можешь даже надеяться умереть богатым, — вставила, улыбнувшись, Ида Гусыня. — Ты понял правила игры.

Анджело поглядел на Пудджа.

— Я не позволю тебе умереть, — произнес он, почти не шевеля губами.

— Спасибо, — отозвался Пуддж. — Теперь я буду спать спокойно.

Ида Гусыня и Ангус Маккуин переглянулись и улыбнулись.

Паолино, высоко подвернув штаны, стоял по колено в чистой воде залива Сити—Айленд и копался руками в мягком песке. Подняв голову, он взглянул на Анджело, сидевшего на средней банке маленькой гребной лодочки, и улыбнулся. Мальчик, между ногами которого стояла наполовину заполненная мидиями корзина, тоже улыбнулся. В небе висело горячее утреннее солнце.

— Много уже набралось? — громко крикнул Паолино, хотя их разделяло совсем небольшое расстояние.

— Штук пятьдесят! — крикнул в ответ Анджело. — Может быть, немного больше.

Паолино, прищурившись, посмотрел на солнце; под жаркими лучами его белая кожа уже успела покраснеть.

— Еще три часа, — сказал он, — и корзина будет полна.

— Все эти ракушки для нас? — спросил Анджело. Рукава его белой футболки были связаны, она прикрывала ему спину.

— Столько, сколько сможем съесть, — ответил Паолино. — А остальное отдадим соседям.

— Хочешь попить, папа? — спросил Анджело, вынимая бутылку красного вина, завернутую в тряпку.

Паолино сполоснул руки в кристально чистой воде и подошел к Анджело. Они вдвоем покинули Нижний Манхэттен глубокой ночью на фургоне знакомого молочника, отправившегося в Бронкс по своим ежедневным торговым делам. Большую часть пятичасовой поездки они спали, а оставшееся время любовались пейзажем по сторонам дороги. Между мальчиком и отцом появилась быстро расширяющаяся пропасть, и Паолино чувствовал, что никак не может помешать начавшемуся отдалению. Слишком мало времени он мог уделять своему сыну, которому уже пошел девятый год; тех минут, которые он был в состоянии урвать от сна после изнуряющей работы, явно не хватало для полноценного общения. Это была еще одна катастрофа из той бесконечной цепи бедствий, которыми ему пришлось расплатиться со своей новой родиной за то, что она впустила его.

Паолино возненавидел Италию за ту легкость, с которой она отдалась в грязные руки организованной преступности. Но, оказавшись в Нью—Йорке, он увидел, что здесь опасностей несравнимо больше. Улицы Нижнего Манхэттена засасывали таких мальчиков, как его Анджело, и выталкивали в зловещий мир, обещавший залатать их дырявые карманы смятыми комьями нетрудовых, легких денег. Анджело, оставаясь еще совсем ребенком — по возрасту, — уже поглядывал на запасной выход из грязного тупика, который представляла собой жизнь в наемной трущобной комнатушке.

Паолино бросил рубашку на борт лодочки. Искрящаяся на солнце вода напоминала ему о давних временах, когда он проводил дни в долгих прогулках по зеленым холмам, и свежим лугам, и вдоль окаймленных деревьями дорог, присматривая за своим стадом. Тогда собственное будущее казалось ему ясным, как безоблачное летнее небо. То время, как ему казалось сейчас, было очень недолгим и происходило в месте, столь же далеком от него, как звезды. Он ощущал себя так, будто попал в средоточие чьей–то чужой жизни и рассматривает ее со стороны, перебирая воспоминания совершенно незнакомого человека.

— Даже не помню, когда я в последний раз грелся на солнце, — сказал Паолино. — До чего же хорошо!

— Долго еще мы здесь будем? — спросил Анджело. Его английский становился все лучше с каждым днем, мешало лишь то, что он жил в окружении нью–йоркских итальянцев, которым казалось намного легче продолжать разговаривать на родном языке, чем добавлять к своим многочисленным трудностям освоение нового. Даже заикаться он стал заметно меньше.

— Молочник проедет здесь в четыре, — ответил Паолино и протянул руку, чтобы взять у сына бутылку. Глотая домашнее вино, Паолино рассматривал краем глаза лицо мальчика; черты юного лица имели такое сходство с чертами матери, что Паолино вздрогнул. — А в чем дело? Тебе нужно куда–то идти? — спросил он, вытирая губы и возвращая бутылку Анджело.

— Я нужен Пудджу, — сказал Анджело.

— Ему нужна твоя помощь? — переспросил Паолино. — А зачем?

— Я не знаю, — ответил Анджело.

— Послушай меня, Анджело, — сказал Паолино, положив влажную руку на колено мальчика. — Я знаю, что сейчас тебе приходится несладко. Жизнь у нас не слишком хорошая. Но будет лучше. Когда упорно трудишься, жизнь обязательно изменится к лучшему. Это единственный способ жить, какой я знаю и которому хочу научить тебя.

— Ангус Маккуин не трудится, — сказал Анджело. — И живет лучше.

— Ангус Маккуин — преступник, — прошипел Паолино, его глаза потемнели от ненависти к этому человеку и его образу жизни. — Он слишком плох для того, чтобы работать. Он живет за счет моей работы. Моего пота. Он может научить тебя только неправильной жизни. Жизни, отравленной ядом.

— Он учит меня играть в карты, — сказал Анджело.

— Ты еще маленький, — сказал Паолино. — Когда ты станешь постарше, он научит тебя чему–нибудь похуже.

— Ты боишься его? — спросил Анджело.

— Я боюсь за тебя, — ответил Паолино. — Я знаю, какое зло творят эти люди. Я видел это в Италии своими собственными глазами. И не желаю видеть это здесь. Не желаю, чтобы все повторилось снова.

— Так ты поэтому приехал в эту страну? — спросил Анджело, уставившись на корзину с мидиями.

— Я приехал ради тебя, — сказал Паолино. — Я хотел для тебя лучшей жизни, чем та, что была у нас в Италии. Но я не смогу сделать этого, если ты предпочитаешь этих людей мне.

— Они мои друзья, — сказал Анджело, вновь подняв глаза к Паолино.

— Но мне они враги, — сказал Паолино. — Если ты останешься с ними, станешь одним из них, то не сможешь оставаться моим сыном.

Анджело отвел взгляд и долго рассматривал залив, на его лицо набежало теплое спокойное выражение.

— Я люблю тебя, папа, — прошептал он. — Но я не хочу быть похожим на тебя.

Паолино глядел на профиль своего сына и испытывал почти неодолимое желание заплакать. Он всегда считал Анджело слабым, непригодным к тем требованиям, которые предъявляла к людям эта жестокая страна. Теперь он понял, что ошибался. В хилом теле его сына имелась твердая сердцевина, о которую должны были сломаться зубы всех опасностей, что поджидали его впереди.

— Ты не будешь похож на меня, Анджело, — сказал Паолино, гладя голову мальчика влажной ладонью. — Ты сильный. У тебя будет в жизни много трудностей, но это тебе не грозит.

Анджело снова повернулся к отцу; солнце сверкало прямо у него над головой.

— Отдохни, папа, — сказал он. — А я буду ловить ракушки.

Не дожидаясь ответа, Анджело спрыгнул в воду и отошел на несколько шагов ближе к берегу. Весь остаток дня он шустро вылавливал из песка укрывшихся моллюсков.

Жозефина и Анджело медленно шли по многолюдной улице, старуха опиралась правой рукой на согнутую левую руку мальчика. Летний день уже клонился к вечеру, и на улицах было полно мужчин, возвращавшихся домой с работы, и женщин, торопившихся в свои перенаселенные квартиры, чтобы начать готовить обед. Анджело прижимал к груди небольшой бумажный пакет с перезрелыми помидорами и красным луком. Они с Пудджем работали на Ангуса Маккуина как разносчики с неполной занятостью, два раза в неделю, получая товар и сдавая деньги в задних комнатах баров и столовых. Анджело за это платили два доллара в неделю, и он с удовольствием ощущал деньги в своем кармане. Тогда он впервые почувствовал вкус незаконно добытых денег, и он ему понравился.

«Деньги — только ради них и становятся гангстерами, — любил, повзрослев, пофилософствовать Пуддж, когда его тянуло поболтать после хорошего обеда. — А все остальное — оно и есть остальное. Деньги — это приманка, на которую ты клюешь. Если не веришь мне, то скажи: есть хотя бы один гангстер, достойный называться этим именем, который начал бы свою жизнь не в крайней нищете? Тачки, биксы, богатые хавиры — все это приходит позже, но на самом деле ты попадаешь на крючок, как только чувствуешь, что значит всегда иметь хрусты на кармане. Ну, а когда ты упакуешься так, что вроде бы нечего больше и хотеть от жизни, ты обнаруживаешь, что тебе совершенно некуда податься. Быть гангстером — вот и все, что ты умеешь, и больше ты никем не можешь стать. А все он, тот первый доллар, который ты сделал еще сопливым пацаном».

— Я хотел бы купить тебе что–нибудь, — сказал Анджело, посмотрев на Жозефину. — Подарок.

— Да разве мне что–то нужно? — пожала плечами старуха. — Помидоры на ужин у нас есть, а утром будет и свежее молочко. Лучше побереги денежки. Чтобы они не разлетались, как только окажутся у тебя в руках.

Анджело поглядывал на лотки, мимо которых они про–ходили, на ящики, где красовались политые водой овощи и фрукты, на горы мяса и рыбы, разложенные на больших глыбах льда. Уже заворачивая за угол, он заметил низкорослого мужчину, жарившего каштаны на открытой жаровне.

— Подожди меня, — сказал он Жозефине и сунул ей в руки помидоры и лук. Она стояла и, улыбаясь, смотрела, как продавец насыпал жареные каштаны в бумажный пакет. Анджело расплатился и протянул покупку бабушке. — Я знаю, ты их любишь.

Жозефина взяла пакет у Анджело и кивнула, тронутая поступком мальчика, которого искренне полюбила.

— Я часто жарила их для мужа, — сказала она, глядя перед собой. — Мы ели их по вечерам и запивали стаканом–другим вина. Это было наше время — только мы и никого из посторонних. Мне всегда нравилось, как после их приготовления пахнет в доме. А теперь, когда я прохожу мимо этих торговцев, запах жареных каштанов всегда напоминает мне о муже и о тех вечерах.

— Я купил их не для того, чтобы ты огорчалась, — сказал Анджело.

— Я не огорчаюсь, мой маленький, — ответила Жозефина. — Это счастливые воспоминания, и они помогают мне забыть о том, что я живу в таком месте.

— Папа всегда говорит, что наша жизнь здесь скоро станет лучше, — сказал Анджело. — Для него и для всех нас.

— Для кого–то она станет лучше, — согласилась Жозефина. — Но только не для твоего папы. Твой папа — мечтатель, который не знает, как заставить свои мечты сбываться.

— Он прямо взбесился с тех пор, как я стал работать на Ангуса, — пожаловался Анджело. — Он говорит, что деньги, которые я получаю от него, — это кровавые деньги.

Жозефина остановилась и посмотрела прямо в глаза Анджело.

— Все деньги кровавые, — очень серьезно произнесла она. — Запомни это, как собственное имя.

— Я хочу дать ему деньги, чтобы помочь заплатить по счетам, — сказал Анджело. — Но ведь он их не возьмет.

— Он никогда их не возьмет, — подтвердила Жозефина. — У него свои принципы. А у тебя когда–нибудь появятся свои.

— Ноя хочу ему помочь, — сказал Анджело.

— Лучше всего ты сможешь это сделать, если будешь помогать сам себе, — сказала Жозефина. — Узнай как можно больше об этом мире, войди в него и найди там свое место.

— Зачем? — пожал плечами Анджело. — Они ведь ненавидят нас, в этом мире.

— Со временем все переменится, — заверила его Жозефина. — Когда–нибудь дверь откроется, и те немногие, кто будет готов, войдут туда. Постарайся оказаться одним из них.

— Я возьму тебя с собой, — пообещал Анджело, прижавшись головой к могучему плечу старухи.

— Я была бы очень счастлива, мой маленький, — сказала Жозефина с кривой улыбкой, приостановившись у подножья лестницы, ведущей к двери в их квартиру. — Но будущее приходит без приглашения, и никто не знает, какие трудности или радости оно с собой принесет.

— Пуддж придет к нам ужинать, — сообщил Анджело, помогая Жозефине подниматься по ступенькам. — Ладно?

— Только если он придет с пустым животом, — ответила Жозефина. — Салат из помидоров с луком, свежий хлеб, сыр и, твоими заботами, жареные каштаны. Так что пусть настраивается не просто на ужин, а на настоящий пир.

— Пуддж любит поесть. Ида говорит, что он не жует только когда спит.

— Значит, сегодня вечером твой друг Пуддж будет очень счастлив, — сказала Жозефина.

В конце осени 1914 года бедность и старость все же подкосили Жозефину. Она свалилась с целой кучей болезней — продолжавшийся целый месяц грипп оставил осложнения на легких, почечная инфекция сделала ее еще слабее и уязвимее, да и часто повторяющуюся стреляющую боль в пояснице уже нельзя было приписывать лишнему весу. Впервые в жизни Жозефина оказалась прикована к постели и зависела от других.

От лекарств она сделалась сонливой и временами впадала в горячку. Анджело нес при ней непрерывное бессменное дежурство, наблюдая за парадом докторов, каждый день, а то и по нескольку раз на дню, посещавших квартиру по приказу всемогущей Иды Гусыни. Он пытался развлекать старуху, повторяя похабные южноитальянские шутки, которые она так часто говорила ему. Он держал ее за руку, когда боль усиливалась, и безмолвно смотрел, как она с трудом переводила дыхание. Чтобы помочь ей скоротать время, Анджело стал расспрашивать- ее о жизни в Италии, и лишь после этого, по мере того, как она углублялась в воспоминания, на ее лицо начали медленно возвращаться живые краски.

— Ты скучаешь по ней? — спросил Анджело.

— Там мой дом, — ответила Жозефина. — Америка никогда не будет для меня домом. Это всего лишь место, где я живу. Ничего больше.

— Почему ты уехала оттуда? — спросил он, подавая ей чашку горячей воды, прокипяченной с лимонными корочками.

— Мой муж был убит, — сказала она, устремив на мальчика тяжелый взгляд. — Он был уважаемым человеком, но для кого–то молодого и желавшего произвести впечатление на других уважение ничего не значило. Ему выстрелили в спину и бросили умирать.

— А что случилось с тем человеком, который стрелял в него?

— Мне было не до расспросов, — сказала она. — Я должна была похоронить мужа.

— Каким он был, твой муж? — спросил Анджело. Взяв чашку, он аккуратно поставил ее на шаткий столик.

— Со мной он был добрым и нежным, — сказала Жозефина. — Ас другими — таким, как это было нужно для дела.

— Правда, что он был боссом, таким, как Ангус?

— Да, — кивнула Жозефина, и ее лицо сразу исказилось гримасой от боли, пронзившей все тело от этого легкого движения.

— Папа сказал, что он был убийцей, — сказал Анджело. Он смочил в воде тряпочку, слегка отжал и положил на горячий лоб Жозефины.

— Он убивал только мужчин, — сказала Жозефина, с большим усилием заставив себя сесть в постели и сжав правой рукой руку Анджело. — Он никогда не причинил бы вреда ребенку. Ни одному ребенку. Особенно своему собственному. Такие дела лучше всего оставлять для тех, кто приспособлен для этого.

Анджело высвободил руку и встал рядом с кроватью. Шторы были задернуты, но лучи яркого предвечернего солнца без труда пробивались сквозь них.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он ровным голосом, и лишь хрипотца, появившаяся у него в горле против воли, выдавала крайнюю нервозность.

Жозефина глубоко вздохнула; воздух грохотал в ее легких, как железная цепь по ржавой жестяной крыше. Взяв чашку, она допила остатки успевшей остыть лимонной воды. Потом посмотрела на Анджело; в глазах этой суровой женщины стояли столь непривычные для нее слезы.

— Я не стану настраивать сына против его отца, — проговорила она в пространство. — Какой бы ни был грех.

— Он — мой отец, — сказал Анджело. — Я не отвернусь от него.

— Тебя ведут на другой путь руками, покрепче отцовских, — сказала она. — Для твоего отца в этой компании нет места.

— Я найду место для него, — сказал Анджело, его мягкие глаза всматривались в усталое лицо Жозефины.

Старуха улыбнулась, кивнула и вытерла влажную верхнюю губу измятым носовым платком.

— А как же Ангус, Ида и Пуддж? — спросила она. — Для них у тебя тоже всегда найдется место?

Анджело задумался, а потом кивнул.

— Да.

— Ты не можешь оставаться и с ним, и с ними, мой маленький, — сказала Жозефина. — Когда–нибудь — уже скоро — тебе придется выбрать между ними. И этот выбор будет означать, какой будет твоя жизнь, когда ты станешь взрослым.

— Я не могу отвернуться от моего отца, — сказал Анджело. — Он отказывается от всего ради меня.

— И ты тоже откажешься ради него от всего, что у тебя может быть в жизни? — спросила старуха. — Ты пойдешь на это ради своего отца?

— Да, — твердо ответил Анджело.

— Тогда ты должен знать, — сказала она. — И я обязана сказать это тебе, потому что никто, кроме меня, не знает правду. Когда я умру, она будет похоронена вместе со мной.

— Тогда скажи мне, — попросил Анджело. — Пожалуйста.

— У тебя был старший брат, — сказала она. — Там, в Италии. Его звали Карло, и когда он умер, ему было восемь лет. Примерно столько же, сколько тебе сейчас.

— Как он умер? — спросил Анджело, снимая нагревшуюся тряпку со лба Жозефины.

— Его застрелили, — сказала она; она произносила слова с усилием, словно выталкивала их изо рта по одному. — Застрелил человек, которому он верил и которого любил.

— Какой человек? — спросил Анджело. Он стоял, вытянувшись во весь рост, как будто уже предвидел ответ.

— Твой отец, — сказала Жозефина. — Паолино убил свою родную кровь, чтобы не позволить ему уйти с людьми из каморры.

— Такими, как твой муж? — спросил Анджело.

— Да, — подтвердила Жозефина.

Анджело понурил голову и отвернулся от кровати. Жозефина протянула руку, схватила его за локоть и удержала около себя.

— Ты не должен показывать ему, что ты об этом знаешь, — наставительно сказала она. — Пока не подойдет время.

— А когда это будет? — спросил Анджело.

— Когда ты сделаешь свой выбор, — сказала Жозефина. — Но до тех пор ничего не говори и ничего не делай.

— Он увидит это в моих глазах, — сказал Анджело.

— Он сломлен, — сказала Жозефина, опустив голову обратно на подушку. — А сломленный мужчина не видит ничего того, что должен видеть.

— Зачем ты рассказала мне это?

— Ты никогда не должен быть таким, как он, — ответила Жозефина; теперь ее слова звучали намного мягче. — Там, где он слаб, ты должен быть сильным. Ты должен встречать своих врагов лицом к лицу, а не бегать от них. Тебе никогда не придется прятаться, Анджело. Зато ты всегда будешь драться.

— Поэтому папа говорит, чтобы я держался подальше от Иды? — спросил Анджело. Косые лучи солнца зажигали искорки в его глазах.

— Он боится ее, — объяснила Жозефина. — И англичанина, Маккуина, тоже боится. Зато тебе они смогут показать выход. Не волнуйся, мой маленький. Ты будешь жить и встретишь свою судьбу.

— А что будет с папой? — спросил Анджело.

— Он тоже встретит свою судьбу, — ответила Жозефина.

Анджело отошел от кровати. Он раздвинул шторы и долго смотрел на ряды крыш, под которыми находились такие же жалкие наемные квартиры. Обхватив руками грудь, он пытался заглушить новую боль, а его сознание заполняли образы матери, которую ему никогда не доведется узнать, и брата, с которым он никогда не встретится.

И отца, против которого ему когда–нибудь придется выступить. Буря, разыгравшаяся в его душе, была порождена чувством, мало знакомым ему до сих пор, — ненавистью.

Чтобы понять истинные мотивы поступков гангстера, ищите за ними месть. Это мотор, который ведет его вперед, стимулируя жадное стремление к власти. Жажда мести может долго кипеть под зеркально спокойной поверхностью, зреть, усиливаться и ждать возможности нанести удар. Горячее желание расквитаться за что–нибудь — это визитная карточка всех знаменитых гангстеров. «Отомстить за то или другое стремится каждый человек, — говорил Пуддж. — Но настоящий вкус исполненной мести может почувствовать только гангстер. Кто знает, может быть, Анджело так или иначе пришел бы к этому, увидев, что у него практически нет иного выбора? Но на деле Анджело Вестьери стал гангстером в тот день, когда узнал о своем брате, в тот день, когда он узнал правду о своем отце. Старухе удалось напоследок сделать то, к чему она стремилась все эти годы. Она взорвала мост, соединявший Анджело с его отцом, освободила его сердце от груза сыновней привязанности, чтобы он стал одним из нас».

Через две недели после того, как Жозефина открыла ему правду о прошлой жизни отца, Анджело Вестьери стоял на коленях около ее постели, держа ее руки в своих, и, склонив голову, прислушивался к ее слабеющему дыханию. Мальчик изо всех сил сдерживал слезы, он ни за что на свете не согласился бы показать хоть какой–то признак слабости этой женщине, которая учила его, что слабости нужно страшиться больше, чем любой болезни.

— Я рада, что ты со мной, — чуть слышно прошептала Жозефина.

— Я не хочу, чтобы ты умирала, — отозвался Анджело, упиравшийся лбом в иссохшую за время болезни грудь старухи.

— Пришло мое время, — сказала Жозефина.

— Я никогда не забуду тебя, — прошептал Анджело.

— Никогда не забывай мои слова, — поправила Жозефина.

Анджело поднял голову, заглянул в глаза Жозефине и кивнул.

В комнате было темно и тихо, задернутые шторы колыхал прохладный ночной ветерок. Анджело еще долго оставался там, не открывая глаз, он крепко обнимал умиравшую старуху, его руки нежно гладили ее лицо. Он последний раз в жизни грелся рядом с нею.

Глава 3

Лето, 1918

Анджело и Пуддж добрались до верха пожарной лестницы, прикрепленной к задней стене фабричного здания, и посмотрели вниз, в переулок, лежавший четырьмя этажами ниже. Их одежда насквозь промокла под сильным дождем, их ладони сделались коричневыми от ржавчины с железных ступенек, по которым им пришлось карабкаться.

— Ни хрена себе, куда забрались, — проворчал, вглядываясь в темноту, Пуддж. Ему уже исполнилось пятнадцать лет, и он превращался из мальчика в молодого мужчину. — А спускаться будет еще хреновее. Нужно найти выход через ту сторону.

— Спайдер остался в переулке, — ответил двенадцатилетний Анджело. — И он не станет долго ждать.

— Обойдем с улицы и вернемся в переулок, — настаивал Пуддж. — Не вижу никакой проблемы.

— Этого не было в плане, — сказал Анджело, пытаясь увидеть сквозь стекла запертого окна, что делается внутри.

— Дождя тоже не было в плане, — сказал Пуддж. — Но дождь идет, и нам будет в мазу заставить его работать на нас.

— Давай–ка залезем внутрь и займемся тем, зачем пришли, — предложил Анджело, вынимая из заднего кармана короткий обрезок свинцовой трубы. — Сделаем дело, а потом и решим, какой выход удобнее.

Пуддж, прищурившись, посмотрел на тяжелые дождевые струи, исчезавшие внизу, в темноте.

— По мне, так было бы лучше, если бы ты поменьше трепал языком, — сказал он, глядя, как Анджело одним ударом высадил стекло.

Анджело просунул руку в дыру и, стараясь не зацепиться за торчащие осколки, отодвинул шпингалет.

— По мне — то же самое, — отозвался он.

— Тут, наверно, больше сотни коробок, — сказал Пуддж. Он шел, держа в правой руке зажженную свечу, мимо штабеля фанерных ящиков, громоздившихся до самого потолка. — Откуда нам знать, в которых карманные часы?

— Ищи те, у которых на боках синие печати, — посоветовал Анджело. Он находился в противоположном конце просторного складского помещения, его голос эхом разносился по большому залу, его тень при каждом мерцании свечи превращалась в новый, не менее жуткий, чем прежде, силуэт. — И еще, на них будут написаны французские слова.

— Я не умею читать по–французски, — крикнул в ответ Пуддж.

— Тогда снимай все коробки, на которых написано не по–английски, — сказал Анджело. — Даже если там и не часы, все равно должно быть что–то стоящее.

— Ну, вот, получается, что даже воровать нельзя, если не знаешь языков, — пробормотал Пуддж. Стоя вплотную к штабелю ящиков, он пытался в полутьме разобрать надписи на них.

Дальше эти двое работали молча, как и подобает обученным профессионалам, в которых они действительно превратились за пять лет, прожитых под руководством Ангуса Маккуина и Иды Гусыни. Маккуин не спешил продвигать их в своем царстве. Он потратил много месяцев на обучение обоих искусству мошенничества, рассказывая им, порой далеко за полночь, о множестве способов выманивания у честных людей заработанных ими денег для укрепления собственного благополучия. Маккуин выделял из своей воровской команды лучших мастеров–карманников, специализировавшихся на промысле в финансовом районе, чтобы те учили мальчиков наилучшим способам вытаскивать толстые бумажники из карманов хорошо скроенных брюк. Решив, что они достаточно овладели этим искусством, он стал брать их на ночные налеты; там они прятались в темноте и по сигналу прибегали помогать перегружать добычу из одного крытого фургона в другой.

И Анджело, и Пуддж оставили школу после третьего класса; от формального образования пришлось отказаться в пользу предъявлявшего куда более жесткие требования ежедневного курса гангстерской жизни. Анджело совершенствовал свое знание английского языка, читая детективные романы с продолжением, печатавшиеся в нью–йоркских таблоидах. Пуддж посвящал свой досуг работе в «Мэриленде», где помогал Иде избавляться от нежелательных посетителей. «То были годы их невинности, — сказала мне Мэри, когда мы шли с нею рядом по ярко освещенному больничному коридору. — Я знаю, что мои слова могут показаться странными, учитывая то, что они делали и чему их учили, но это было хорошее время для обоих. Возможно, самые счастливые годы их жизни».

На двенадцатый день рождения Маккуин и Ида преподнесли Анджело Вестьери увесистую коробку, обернутую коричневой крафт–бумагой и перевязанную широкой голубой лентой с большим бантом. Анджело взял пакет и крепко прижал к груди, глядя снизу вверх на улыбающиеся лица Иды и Ангуса. Пуддж, стоявший у него за спиной, сиял больше всех троих.

— С днем рождения тебя, малыш, — сказал Ангус.

— Ты это заслужил, — добавила Ида Гусыня и, наклонившись, поцеловала Анджело в щеку.

— Не знаю, что там, но, надеюсь, против меня ты это не повернешь, — сказал Пуддж, шутливо толкнув Анджело локтем в бок.

Анджело развязал ленту и положил ее на стойку бара. Потом развернул обертку, позволив ей упасть на пол. Сначала он провел пальцами по мягкому красному бархату, потом открыл коробку и улыбнулся во весь рот. Внутри находился маленький револьвер, а вокруг в специальных гнездах лежала дюжина патронов.

— Спасибо вам большое, — проговорил Анджело голосом, нисколько не похожим на голос взрослого непреклонного мужчины. — Я никогда не забуду того, что вы сделали для меня.

Ангус Маккуин обнял одной рукой Анджело за плечи.

— Стреляй себе на здоровье, — сказал он.

Пуддж сбросил ящик на пол, крышка отскочила и на пол высыпалось с полдюжины карманных часов.

— Нашел! — крикнул он, всматриваясь в стену из коробок. — Штук восемь, здесь, в углу.

— Это за один раз не сделаешь, — сказал Анджело. Мгновенно оказавшись рядом с Пудджем, он смотрел, как тот вкладывал выпавшие часы обратно в открытый ящик.

— Похоже, что всю ночь придется валандаться, — согласился Пуддж. — Да и то, если вытащить Спайдера из телеги и заставить помогать.

— Оставь его там, где он есть, — возразил Анджело. — Мы действуем по плану Ангуса. Вот и не будем ничего менять.

— Ангус, наверно, не рассчитывал, что мы найдем аж восемь коробок, — сказал Пуддж. — Если бы он об этом подумал, то прислал бы команду посерьезнее. Мы потеряем столько времени, сколько и товар может не окупить. Здесь наверняка где–нибудь есть сторож. Он нас услышит, а значит, найдет.

Анджело наклонился и взялся за один конец ящика.

— Вот когда найдет, тогда и будем думать, что делать, — ответил он, поглядев снизу вверх на Пудджа.

Первые три ящика Анджело и Пуддж перетащили в крытый фургон Спайдера Маккензи под непрекращавшимся дождем; его прохладные струи теперь помогали юным гангстерам, так как душной летней ночью эта работа оказалась бы просто непосильной. Исполненные самоуверенности, они поспешно вернулись на склад, теперь уже через легко взломанную переднюю дверь.

— Слушай, мы точно награду получим, — возбужденно сказал Пуддж, взлетавший по лестнице, перескакивая через две ступеньки. — За такую работу нас могут даже повысить.

— Насколько я помню, это ты хотел забрать только три коробки, — заметил Анджело.

— Так это же я просто прикалывался, вроде как монашки с их проповедями, — сказал Пуддж. — Хотел посмотреть, как ты себя поведешь, если тебя немного завести.

— По–моему, я веду себя нормально.

— Будет видно, когда мы все закончим, — ответил Пуддж.

Добравшись до площадки четвертого этажа, они увидели на стене пятно света фонаря и сразу бросились ничком на пол, вцепившись руками в края железных ступеней.

— Лежи и не шевелись, — прошептал Пуддж. — Может быть, он просто делает обход.

Анджело поглядел сквозь решетчатые ступени — свет фонаря прыгал и неумолимо приближался.

— Он идет сюда, — чуть слышно сказал Анджело.

Пуддж сполз на три ступеньки вниз и оказался так

близко к Анджело, что тот отчетливо почувствовал запах жареного лука, который они ели за обедом.

— Мы запросто можем отсюда сорваться, — сказал Пуддж. — Все шансы у нас: он, наверно, старик, и на эту работу ему плевать, так что гоняться за нами он не станет. Хватит с нас, уходим.

— Нам нужно забрать еще пять коробок, — прошептал в ответ Анджело. — И если ему плевать на работу, значит, и на несколько ящиков ему тоже плевать.

Пуддж протянул руку, достал из–за пояса видавший виды револьвер и поднял его перед собой. Беззвучно, неподвижно они ждали, пока сторож не спеша брел по лестнице, посвечивая фонарем в углы, где видел только тени и крыс. Анджело с силой прижал руку к груди: в моменты сильного напряжения его часто посещала жгучая боль в легких. Ему предстояло научиться непринужденности в подобных ситуациях, но тогда он еще не умел приводить себя в состояние спокойной уверенности, которое, как он инстинктивно чувствовал, будет необходимо ему для того, чтобы не просто выжить, но и преуспеть. Ему нравилось досконально планировать всю работу, продумывать все детали предстоящего ограбления, но, когда он посмотрел той ночью на Пудджа, собранного и готового на все, он понял, что пройдут еще годы, прежде чем он сам сможет вынуть оружие и лишить кого–нибудь жизни. Но даже если Анджело и недоставало когда–либо решительности в применении силовых элементов гангстерского ремесла, этот недостаток всегда с лихвой восполнялся молниеносной быстротой мышления. В этом смысле они с Пудджем составляли идеальную команду: один всегда готов прибегнуть к насилию, а второй знает, как решить дело мирно, если для этого есть хоть какая–то возможность.

Сторож был отставным полицейским, уже пятнадцать лет жившим на скудную пенсию. На согнутой в локте правой руке у него болталась висевшая на ременной петле деревянная дубинка, а в левой он нес фонарь. Его звали Симас Коннор, и он был отцом двоих детей и дедом трех внуков. Он был безоружен и к тому же перед началом обхода прикончил полпинты виски. Сейчас он брел по лестнице, тяжело дыша, но все же насвистывая на ходу детскую песенку.

Симас застыл на месте, увидев двух мальчишек, которые сидели на ступеньках, расставив ноги. Каждый держал в руке револьвер, и оба целились ему в грудь.

— Скажи–ка, дед, твоей старухе нужны часы? — спросил младший.

— Интересно, о каких часах мы говорим? — спросил Симас. Он медленно положил дубинку на ближайшую ступеньку и вытер тыльной стороной ладони пот, мгновенно выступивший у него на лбу.

Анджело и Пуддж сняли револьверы с боевого взвода и засунули за ремни. Пуддж спустился по лестнице к Симасу и положил руку на плечо мужчине, который был вчетверо старше, чем он.

— О тех, которые ты сейчас поможешь выносить отсюда, — сказал Пуддж.

— Жене они понравятся, — ответил Симас.

Он прошел мимо Анджело и Пудджа, держа перед собой фонарь, и направился на склад, чтобы помочь преступникам закончить ограбление.

— Как ты думаешь, на свете есть хоть один незамаранный человек? — шепотом осведомился Пуддж, наклонившись к Анджело.

— Не знаю, — ответил Анджело. — Но думаю, что нет.

— Но чем это тебе говорит? — спросил Пуддж.

— Что мы умрем богачами, — сказал Анджело.

Паолино Вестьери разглядывал револьвер, держа его обеими руками. Он находился в комнате Анджело, где помещались лишь узкая кровать и хромой письменный стол. Оружие было засунуто под тонкий матрац. Сейчас Паолино сидел на краю кровати, и его трясло от гнева. Он давно уже пережил то время, когда от мыслей об участи сына на его глаза наворачивались слезы. Они редко разговаривали, а если это все же случалось, то почти сразу же начинали спорить. Паолино чувствовал себя разбитым и одураченным. Растление, составлявшее основу жизни в Нью—Йорке, вползло в его дом и поразило его сына, и он ничего не мог противопоставить этому. Если бы он попытался пригрозить Анджело или наказать его, то сын еще крепче стал бы на своем. Уговоры были пустой тратой слов. Он бесповоротно проигрывал борьбу за сына, и это старило его быстрее, чем выматывающе тяжелая работа, после которой он ни разу за все эти годы не смог толком отдохнуть. Паолино Вестьери потерял надежду и сломался, и теперь подсознательно искал способ положить безболезненный конец бессмысленной борьбе.

— Папа, положи револьвер.

Паолино не слышал, как Анджело вошел. Мальчик двигался совершенно бесшумно, что было очень важно в его профессии. Анджело стоял в двери, уперев руки в боки.

— Где ты взял это? — негромко спросил Паолино.

— Это подарок, — ответил Анджело. — От друга.

— Друг не может дарить оружие.

Анджело вошел в комнату и сел рядом с отцом.

— Этот — может, — ответил он.

— И что ты будешь делать с таким подарком?

— Он будет напоминать мне, — сказал Анджело полушепотом.

— О чем? — Паолино вглядывался в лицо мальчика.

— О том, что я представляю собой без него, папа.

Паолино бросил оружие на кровать и вытянул натруженные руки со сжатыми кулаками.

— Вот все, что нужно любому мужчине для жизни, — сказал он. — Ими он прокормит тех, кто зависит от него, и защитит тех, кого он любит. Оружием этого нельзя сделать.

— Оружие может помочь заработать уважение, — отозвался Анджело, не сводя глаз с покрытых бесчисленными шрамами отцовских рук.

— Нет, Анджело, — сказал Паолино. — Оно может только принести тебе раннюю смерть.

Анджело поднял голову и посмотрел в глаза отцу, его лицо не выражало ровным счетом ничего.

— Как твое оружие принесло раннюю смерть моему брату? — произнес он.

Эти слова потрясли Паолино, как сокрушительный удар, у него пресеклось дыхание. Он закрыл глаза и попытался изгнать явившееся перед ним как наяву видение пули, пробивающей грудь Карло, видение столь яркое и реальное, что, казалось, ему достаточно было поднять руку, чтобы коснуться окровавленного тела своего первенца. Он всю жизнь пытался похоронить это видение где–нибудь в недосягаемых глубинах своей памяти, как ему удалось сделать со многими другими, менее болезненными воспоминаниями. Но сейчас, после ужасных слов, произнесенных Анджело, оно вынырнуло из прошлого и предстало во всех подробностях перед его мысленным взором. Он явственно чуял дым, поднимавшийся из ствола горячей лупары, чувствовал жару натопленной комнаты, видел, как жизнь покидает ангельское лицо его сына. Все это нахлынуло на него со всесокрушающей жестокой мощью и швырнуло его в темную пустую бездну.

— Ты всадил пулю в своего родного сына, — сказал Анджело; он поднялся и теперь возвышался над отцом. — Из своего собственного ружья. И это был поступок не любящего отца. Это был поступок труса.

— Эта минута будет со мной до могилы, — пробормотал Паолино. — Я вижу это каждый день. Мне не может быть прощения.

Анджело наклонился, почти прикоснувшись к Паолино, и взял револьвер с кровати. Он держал его у бедра, положив палец на спусковой крючок.

— Я живу с отцом, который убил родного сына, — сказал Анджело. — Тебе требуется еще какое–нибудь объяснение, зачем мне нужен такой подарок?

— Я никогда не причинил бы тебе вреда, Анджело, — сказал Паолино. — Для того безумного поступка, который я совершил, когда убил твоего брата, была причина. Но это такая боль, которую я ни за что не соглашусь испытать снова.

— Ты не хотел отдать его каморре, — сказал Анджело, — и прикончил его собственной пулей.

— А теперь я отдал тебя американским бандитам, — сказал Паолино. — И расплата за мой грех стала много тяжелее.

— Мне очень жаль, папа, — с искренней печалью сказал Анджело. — Но ты не потерял меня. Я всегда буду готов помочь тебе, если будет нужно.

— Мне нужен сын, который был бы рядом со мной, — отозвался Паолино, чувствуя, что слезы вот–вот хлынут у него из глаз. — А не гангстер.

— Сын может быть и тем, и другим, — заявил Анджело.

— Не для меня, — с трудом выговорил Паолино.

Анджело кивнул, засунул оружие за ремень и вышел из квартиры. Звук захлопнувшейся двери разнесся по пустым комнатам гулким эхом.

Гангстеры редко ладят со своими отцами. Именно поэтому они в детстве ищут другие образцы для подражания среди попадающих в их поле зрения чужих мужчин, к которым они могли бы обратиться за советом, от которых они получают недостающее внимание. Но мужчины, делающиеся их кумирами, не становятся для них новыми родителями, на деле они являются вербовщиками, цель которых — поставлять в свои ряды новобранцев. Часто гангстеры растут без отцов: отцы либо умирают, либо сидят в тюрьмах, либо бросают семью. Если же отец все же есть, то потенциальный гангстер будет сравнивать его с уличным наставником, и это соревнование всегда оказывается безнадежным для отца. «Паолино был трусом, — сказал мне однажды Пуддж. — Он боялся постоять за себя в Италии, а здесь и подавно. За всю жизнь он только один раз проявил смелость — когда убил сына. Что удивительно, это был поступок, характерный для гангстера. Единственный поступок такого рода, который он когда–либо совершил. И в результате он потерял Анджело, жену и все остальное, что имело для него в жизни хоть какое–то значение».

Ангус Маккуин разглядел в Анджело Вестьери эмоциональную открытость и эксплуатировал ее с их первой встречи. У мальчика оставалась неудовлетворенной потребность испытывать привязанность, и Маккуин восполнял эту нехватку весьма искусно. Ребенок никак не мог устоять против такой обработки. Маккуин был хорошим гангстером и великим знатоком по части использования в своих интересах любых человеческих слабостей. Он знал, что за тихим поведением Анджело кроется отчаянное стремление обрести такого отца, которым он мог бы восхищаться и которому мог бы подражать. Дома мальчик не получал того, о чем мечтал. Зато Ангус Маккуин мог дать это Анджело без всякого труда.

Взамен Маккуин получал преданность молодого человека, которого сформировал и направил, как считал нужным. В преступном мире ничего не делается от душевной доброты. Там имеет место только покровительство, имеющее определенную цену и предусматривающее расплату вдвойне. Обучение Анджело Вестьери гангстерскому ремеслу было долгосрочной ссудой, выданной ему Ангусом Маккуином. Которую Анджело рано или поздно должен будет возместить.

Они сидели втроем в переднем ряду переполненного зала, где воздух был сизым от табачного дыма. Ангус удобно устроился между Пудджем и Анджело. Шел большой боксерский турнир с участием десяти полупрофессионалов, и все трое уже стали богаче на семьдесят пять долларов, благодаря беспроигрышным ставкам Ангуса.

— Как вам удается всегда угадывать победителя? — спросил Пуддж.

— Прислушиваюсь к внутреннему голосу, — с улыбкой ответил Ангус. — А он всегда говорит правду, если, конечно, знаешь, за кем останется бой.

— Значит, все матчи подстроены? — спросил Пуддж.

— Кроме финала, — сказал Ангус. — Тут уже все всерьез. И только дурак будет ставить на этот бой собственные деньги.

— И что, все знают, что бои подстроены? — спросил Анджело, не отрывая взгляда от ринга, где два средневеса разминались перед началом очередного предварительного боя.

— Только те, кому положено, — ответил Ангус. — Вроде вас.

— Но если все подстроено, то где же азарт? — продолжал расспросы Пуддж.

— Азарт в организации, — объяснил Ангус. — Как и во всем, что мы делаем, прежде, чем куда–то войти, мы точно знаем, что будем там делать. Никогда не делайте ставок, если можете проиграть, и никогда не рискуйте, если не знаете точно, куда риск вас заведет.

— А что, если узнать заранее не удается? — спросил Анджело, стараясь не замечать ноющую боль в легких, вызванную табачным дымом, который становился все гуще и гуще.

— Тогда позаботься о том, чтобы газетчики знали, как правильно пишется твое имя, — наставительно произнес Ангус. — Потому что в этом случае ты станешь мертвецом намного раньше, чем разбогатеешь.

Прозвучал гонг, и начался первый раунд. Два боксера не спеша кружили по рингу, подняв руки в перчатках, твердо стоя на ногах, с фырканьем выдыхая воздух сквозь резиновые капы.

— Мне нравится тот маленький, в черных трусах, — сказал Пуддж. — Я уже как–то видел его в драке. Парень, против которого он вышел, лупил его, как разозленный мул, а ему хоть бы хны.

— Можешь орать за него, если хочешь, — отозвался Ангус. — Но деньги тебе зарабатывает высокий джент с татуированными руками. Потому что в этом бою победит он.

Анджело обвел взглядом переполненный зал, возбужденные лица трудяг, делавших ставки, которые они не имели права проигрывать, на оторванные от своих семей деньги. Они ставили наугад, а каждый результат был заранее предопределен. Они были легкой добычей для опытных жуликов, потому что искали простых удовольствий и стремились хоть на несколько часов отрешиться от своей безрадостной жизни. Но даже их редкий досуг проходил по плану, составленному совсем другими людьми, никогда не выпускавшими ход событий из–под своего контроля. Анджело рассматривал толпу, этих мужчин, которые казались ему копиями его отца, Паолино, — упрямые души, считающие, что готовность упорно трудиться даст им право на хорошую жизнь.

За те годы, которые я провел вместе с Анджело, я много раз слышал от него словосочетание «фраерские деньги». Для гангстера оно относится ко всему, от заработанной тяжким трудом еженедельной зарплаты до ставки, сделанной на любое событие, где результат может вызывать хоть какое–то сомнение. Это такие деньги, которые быстро переходят от босса, находящегося под «крышей» гангстеров, к рабочему человеку, а потом обратно к гангстеру. Это кровь, благодаря которой существует преступный мир.

«Есть только два пути войти в эту жизнь, — однажды сказал мне Анджело. — Фраерский путь и наш. И у тебя всегда есть выбор, по какому пути пойти. Не позволяй никому говорить тебе, что это не так. Случайно нельзя попасть ни на один путь, он не подворачивается сам тебе под ноги. Я хотел стать тем, кем стал. Я не хотел жить во тьме и предоставлять другим решать, когда мне вставать, сколько денег иметь и в каком доме жить. Я выбрал свой путь и никогда не оглядывался назад. И ни о чем не сожалею».

Бой закончился на середине третьего раунда, когда тощий боксер с татуировкой в виде переплетающихся лент на руках провел с полудюжины мягких ударов в область солнечного сплетения своего противника. Приземистый боксер рухнул на парусиновый пол, раскинул руки в перчатках, закрыл глаза и лежал, слушая, как рефери считает до десяти.

— Моя мать лупила меня куда сильнее, но я ни разу не упал, — недовольно сказал Пуддж.

— Так ведь тебе никогда не приказывали упасть, — заметил Ангус. — Теперь давайте найдем Хоука и заберем выигрыш. А потом немного прогуляемся.

— Там дождь хлещет, — сказал Пуддж.

Ангус встал и в упор посмотрел на мальчика.

— Аты боишься сырости? — спросил он немного резче, чем говорил минуту назад.

— Я ничего не боюсь, — ответил Пуддж.

— Тогда мы погуляем, — сказал Ангус, протискиваясь по проходу от ринга.

Они стояли под тентом закрытого на ночь ресторана, мостовую хлестали яростные струи дождя. Все трое промокли насквозь, с одежды капало на красную ковровую дорожку, все еще лежавшую перед входом. Ангус полез в карман сорочки, достал влажный лист бумаги, щепотку табака, свернул сигарету, не без труда разжег мокрый табак и глубоко затянулся, надолго задержав дым в легких.

— Это место не хуже любого другого, какое мы сможем найти сегодня вечером, — сказал он.

— Для чего? — полюбопытствовал Пуддж, встревоженно посмотрев на Анджело, дрожавшего в тонкой курточке и слаксах.

— Поговорить о бизнесе, — ответил Ангус; он без особого успеха пытался прикрыть сигарету от ветра и дождя. — Вы двое неплохо справлялись с теми заданиями, которые я вам давал. Каждая работа была сделана чисто и принесла хорошую прибыль.

— И это хорошо, да, — утвердительным тоном произнес Пуддж, придвигаясь поближе к двери.

— Это очень хорошо, — подтвердил Ангус. — Но теперь пришло время сделать из хорошего кое–что получше.

Анджело смотрел, как он докурил сигарету и бросил окурок в большую лужу. Он любил Ангуса Маккуина и уважал его как босса. Но он также знал из многочисленных разговоров с Жозефиной и Идой Гусыней, что Ангусу ни в коем случае нельзя слишком уж безоглядно доверять. Пока они с Пудджем подтверждают свою полезность и регулярно приносят деньги, он их ценит. Но как только они оступятся, Ангус вышвырнет их так же небрежно, как этот вот окурок.

— Я теперь держу один из пирсов в центре города, — сказал Ангус. — Керран и «Истмены» уступили мне его полностью за небольшую часть моих акций. Ну, а мне пойдет доля с жалованья рабочих и все, что удается содрать с судов за очередь на разгрузку.

— Который пирс? — спросил Анджело, придвигаясь поближе к Ангусу.

— Он тебе хорошо знаком, — ответил босс. — Шестьдесят второй пирс. На котором работает твой старик.

— На том пирсе командует Карл Баньон, — сказал Анджело, помнивший это имя так же хорошо, как и то, откуда взялся у него большой шрам над глазом. — Вы хотите его оставить?

— Это уже ваше дело, — ответил Ангус. — Ваше дело — надзирать за пирсом. Заботиться о том, чтобы деньги плыли в нужном направлении, то есть ко мне. Собирать налог с рабочих в день зарплаты и доставлять мне в «Мэриленд».

— И с моего отца тоже?

— А почему я должен делать ему какие–то поблажки? Он для меня никто. Хочешь урезать свою долю — ради бога; это твое дело. Пока хрусты текут так, как полагается по моим расчетам, у вас все будет в ажуре.

— Когда мы должны начать? — спросил Пуддж.

Ангус вынул карманные часы из жилета и, прищурившись в темноте, всмотрелся в циферблат.

— Пирс открывается часа через три. Постарайтесь оба быть там. Если босс опаздывает в первый же день, это производит плохое впечатление. — Он убрал часы в кармашек и поднял воротник твидового пиджака. — Полагаю, что вы справитесь с любыми осложнениями, какие могут вас ожидать, — сказал он. — Конечно, посторонний, посмотрев на вас, может подумать, что вы еще мальчишки. Но вы — мои мальчишки, и это должно добавить вам крутизны.

Ангус повернулся и вышел под ливень. Анджело и Пуддж, оставшиеся под тентом, проводили его глазами.

— Похоже, что мы получили пирс в свое распоряжение, — сказал Пуддж.

Анджело кивнул, глядя прямо перед собой. Пальцы его правой руки, опущенной в боковой карман куртки, стиснули рукоять револьвера.

Карл Баньон стоял посреди полукруга из сорока мужчин; его щеку оттопыривал большой комок жевательного табака. Ворота пирса у него за спиной были закрыты и заперты на замок. За воротами стоял у причала огромный грузовой пароход, именовавшийся «Тунисия», дожидавшийся, пока его загрузят свежими досками, чтобы отправиться в дальний путь.

— …управлять Ангус Маккуин, — говорил Баньон грузчикам. — Мне плевать на эту болтовню, а вам на нее

тем более плевать. Если вы хотите работать, значит, вы должны платить. А человеком, которому вы платите, всегда буду я.

Баньон вдруг заметил, что стоявшие перед ним смотрят куда–то мимо него. Он обернулся и увидел Анджело и Пудджа, одетых в чистые сухие костюмы, шедших к кругу между луж, покрывавших причал. Дождь сменился утренним туманом, быстро теплело, и над мокрым бетоном уже поднимались испарения.

Анджело посмотрел на Баньона и улыбнулся, заметив тень узнавания в его глазах. Затем он быстро окинул взглядом грузчиков и остановился, увидев среди них своего отца, Паолино. Пуддж первым подошел к группе, он держал руки в карманах брюк, губы были растянуты в чуть заметную улыбку.

— Если вы ищете свою школу, так она на другой улице, — сказал Баньон. Он шагнул в сторону группы грузчиков, развернулся лицом к Пудцжу и сплюнул табачной жижей в лужу в нескольких дюймах от его ног.

— Нас прислал Маккуин, — сказал Пуддж, повысив голос, чтобы его все слышали.

— Ну и как дела у этого англичанишки? — хохотнув, рявкнул Баньон. — Решил выпустить свое стадо из хлева? — Он наклонился и собрался еще раз плюнуть, теперь уже совсем под ноги Пудджу.

— Это плохая привычка, — сказал Пуддж и распахнул пиджак, показав рукоятку пистолета, торчавшего за поясом.

Баньон взглянул сначала на оружие, а затем в глаза мальчика. Он был достаточно тертым и хорошо умел отличать реальную опасность от несерьезной угрозы. Если Пуддж Николз и боялся чего–нибудь, то сейчас любые страхи были захоронены очень глубоко и не доступны ничьему взгляду. Баньон сглотнул жвачку и попятился.

— Ничто не изменится, — сказал Анджело. — Только теперь они будут еженедельно платить не тебе, а нам.

— Маккуин не мог так решить! — воскликнул Баньон, шагнув к Анджело; он старательно сдерживал свой нрав, и руки, хоть и со стиснутыми кулачищами, неподвижно висели вдоль туловища.

— Мы так решили, — ответил Анджело, прикоснувшись пальцем к шраму над глазом.

— Я управлял этим пирсом почти десять лет, — сказал Баньон чуть ли не дрожащим голосом. — И, кстати, управлял им хорошо. Мои команды всегда вовремя отправляли суда.

— Ты управлял криком, — презрительно сказал Анджело, посмотрев мимо Баньона и поймав тяжелый взгляд своего отца. — Ты только сидел и наблюдал, как другие выбиваются из сил. Но тебе и этого было мало.

— Я могу точно так же управлять погрузкой для вас, — произнес Баньон, переведя взгляд с Анджело на Пудджа; по его лицу катились крупные капли пота. — Или по–другому, как вам захочется.

— Я так не думаю, — отозвался Пуддж, положив ладонь правой руки на рукоять пистолета, торчавшую из кармана брюк.

— Будешь работать в трюме, — добавил Анджело, шагнув ближе к Баньону. — Вместе с остальными.

— Вы не можете оставить меня с этими даго, — сказал Баньон, понизив голос и переводя взгляд с лица Анджело на пистолет Пудджа и обратно. — Они же ненавидят меня. Они прибьют меня при первой возможности.

— Не они, так мы, — отозвался Анджело резким неприятным голосом, заставившим сразу позабыть о его нежном возрасте.

— Где ключ от ворот? — спросил Пуддж у Баньона.

— У меня в кармане, — ответил Баньон, ласково погладив свою рубашку; привычное высокомерие прямо–таки текло из него, даже несмотря на испуг.

— Тогда будет лучше, если ты их откроешь и пустишь людей работать, — сказал Анджело. — А сам можешь идти с ними или оставайся здесь, разбираться с нами.

— Только что бы ты там ни решил, шевелись пожи–вее, — добавил Пуддж. — Груз должен быть на пароходе, и мне кажется, что сам он туда не заберется.

Анджело и Пуддж стояли неподвижно, глядя на побежденного Баньона. Низвергнутый владыка причала глубоко вздохнул, вытер пот с лица, кивнул и, отвернувшись, побрел перед рабочими к воротам пирса, навстречу целому дню тяжелой работы. А они следовали за ним тесной кучкой, преисполненные стремлением отомстить за десятилетние издевательства.

Все, кроме Паолино, который стоял на месте, глядя остановившимся взглядом на сына.

— Что–то не так, папа? — спросил Анджело.

— Ты и с меня будешь брать деньги, да? — спросил Паолино. — Как и со всех остальных?

— Папа, ты можешь оставлять весь заработок себе, — ответил Анджело; его голос теперь звучал обычно, по–детски. — Твой взнос будет погашен.

— Кем погашен? — спросил Паолино. — Тобой?

— Да, — сказал Анджело. — Мной.

Паолино сунул руку в карман, вынул две смятые долларовые банкноты и бросил их в лужу под ноги Анджело.

— Я заплачу эти грязные деньги! — сказал Паолино голосом, в котором не было ничего, кроме гнева и ненависти. — Тебе! Моему сыну!

Паолино отвернулся и поплелся прочь от Пудджа и Анджело. Он шел, низко понурив голову, его глаза были полны слез.

— А по мне, так лучше было бы Баньона шлепнуть, — сказал Пуддж, поворачиваясь спиной к Паолино и пирсу. — Заодно и крыс покормили бы.

— Нет, его нужно оставить рабочим, — возразил Анджело. — Они справятся гораздо лучше, чем крысы. Можешь не сомневаться — Баньон не доживет до недельной получки.

— А как насчет твоего отца? — спросил Пуддж.

Анджело посмотрел на друга и пожал плечами.

— Он счастлив, когда работает, — сказал он. — Он этого хочет, вот он это и получит.

Вдруг Анджело схватился за живот, повернулся и быстро зашагал прочь от пирса. Пуддж, изумленный его неожиданным бегством, помчался за ним.

— Куда ты? — спросил он.

— Нужно поскорее найти место, где меня никто не увидит, — объяснил Анджело.

— С чего ты решил прятаться? Что ты будешь делать?

— Блевать, — коротко ответил Анджело.

Глава 4

Лето, 1923

Это было бурное время.

Двадцатичетырехлетний биржевой маклер Хуан Терри Трипп бросил работу и вместе со своим другом Джоном Хэмблтоном создал службу воздушного такси, получившую название «Пан—Американ уорлд эруэйз». В Сан—Франциско открылся первый в стране супермаркет, а Фрэнк К. Марс, кондитер из Миннесоты, заработал за неполный год 72 800 долларов на продаже нового шоколадного батончика, который он назвал «Млечный Путь». Вышел в свет первый выпуск «Тайм», на дороги выехало более тринадцати миллионов автомобилей. В Европе Адольф Гитлер и Бенито Муссолини начали свой прорыв к власти. В США рабочие и служащие стали отдавать изрядную долю своих доходов правительству в виде федерального подоходного налога; пример нации подал Джон Д. Рокфеллер–младший, выплативший 7,4 миллиона долларов.

А в Нью—Йорке гангстеры становились все богаче.

Это был период потрясений и быстрого роста бизнеса, причем все происходившее работало на руку гангстерам. Ни один закон не принес им больше возможностей для личной выгоды, чем постановление, называвшееся сначала «сухим законом», а потом получившее нейтральное название «акта Уолстеда», согласно которому продажа алкогольных напитков на всей территории Соединенных Штатов становилась преступлением. Закон, утвержденный 20 октября 1920 года, сыграл роль повивальной бабки, способствовавшей рождению организованной преступности двадцатого столетия. Он открыл перед предприимчивыми гангстерами широчайшие возможности для доставки спиртного, его распределения, а также устройства ночных клубов, служивших исключительно стремлению добропорядочных граждан выпить на никель[8] пива.

Как только обнаруживалась возможность сделать деньги, гангстеры первыми использовали ее.

Когда в 1919 году двадцать шесть городов сотрясли расовые волнения, после которых чернокожие жители городов оказались еще сильнее зажаты в тисках бедности, Ангус Маккуин и ему подобные сумели воспользоваться и этим. Они утроили количество букмекерских заведений в беднейших районах; там принимали ставки даже по одному пенни на все, что только может случиться. Вскоре доходы банд с «играющих ниггеров» перевалили за десять тысяч долларов в неделю.

Чудовищный по бесстыдству фальсификации судебный процесс над Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти, казненных за ограбление и убийство двоих служащих обувной фабрики, везших зарплату рабочим, — преступления, к которым они были нисколько не причастны, убедил итальянских иммигрантов в том, что им на новой родине бессмысленно надеяться на правосудие. А это намного облегчило работу в их среде вербовщиков из числа гангстеров–соплеменников. Иммигранты стремились работать, но в стране уже было три с половиной миллиона безработных американцев, ежегодно разорялось двадцать тысяч предприятий, и можно было смело утверждать, что в дальнейшем эти цифры будут только увеличиваться. Гангстеры снова быстрее всех разобрались в обстановке и увидели новые перспективы обогащения: они предлагали безработным свободные от налогообложения (и весьма приличные) деньги за то, что те убивали и грабили по их приказам.

В 1922 году нью–йоркская «Дэйли миррор», наряду с новорожденной нью–йоркской «Дэйли ньюс» и другими таблоидами, начала публикации подробных повествований об известных бандюгах, делая из них настоящих знаменитостей и создавая в общественном мнении романтический и привлекательный образ гангстера.

«Я не могу даже придумать, какое еще время в истории лучше подошло бы для того, чтобы мы могли развернуться так, как нам это удалось, — сказал мне однажды Пуддж. — Все выглядело так, будто люди мечтали, чтобы мы пришли, расположились поудобнее и подчинили все себе. Куда ни кинь, все работало на нас. «Сухой закон», депрессия, неприятности в Европе… Поминутно случалось что–то паршивое, а мы находили все новые и новые способы извлечения денег из страданий. Мы ложились спать бедными, а просыпались богатыми. В те времена никто не мог ни в чем обогнать нашего брата, бандита».

Анджело Вестьери и Пуддж Николз шли плечом к плечу по Вест—Сайд–стрит и жевали сандвичи с ростбифом.

— Может быть, сначала зайдем куда–нибудь выпить кофе? — спросил Пуддж. — Времени хватит.

Анджело отрицательно покачал головой:

— Давай сначала закончим.

Семнадцатилетний Анджело за время работы на Ангуса Маккуина превратился в высокого угловатого юношу. На его смуглом лице с выдающимися скулами прежде всего привлекали внимание горящие темным пламенем глаза. Густые волосы он тщательно зачесывал назад, но на лоб всегда свисали два одинаковых завитка. Он редко улыбался и прятал свой взрывной характер за отработанной маской безразличия. Чтобы скрыть излишне стройную фигуру, он носил рубашки и свитеры на пару размеров больше, чем нужно. Это действительно делало его крупнее, но в то же время придавало ему немного неопрятный вид.

У Пудцжа, которому уже перевалило за двадцать, лицо все еще выглядело полудетским. Он всегда был готов и улыбнуться, и вспылить. Правда, веснушки, покрывавшие его лицо, теперь сменились быстро растущей жесткой щетиной. Он имел могучий торс и руки, достойные Попая[9], и по заслугам носил звание звезды армрестлинга. Ему нравилось носить толстые свитера или тонкие футболки — в зависимости от погоды, — и он редко надевал головные уборы, предпочитая давать ветру возможность играть его вьющимися белокурыми волосами. Он шел уверенной целеустремленной походкой уличного головореза — выпятив грудь и слегка согнув руки в локтях.

— Что ты знаешь об этом парне? — спросил Анджело, положив в рот последний кусок сандвича.

— Только то, что сказал Ангус, — ответил Пуддж. — Ну и кое–что удалось узнать на улице. Его зовут Гэвин Рэйни, но он откликается на Гэппера[10], по крайней мере на пирсе, который держит. И еще говорят, что он страшен, как смертный грех, и такой же буйный.

— Я уже слышал это имя, — сказал Анджело. — У него небольшая команда барахольщиков.

— Во–во, — согласился Пуддж. — Барахольщики и есть. Трясут поставщиков, грабят по мелочи, имеют долю с уличных разносчиков и все такое.

— Но вломиться в наш клуб — это уже не мелочь, — заметил Анджело.

— Чтобы решиться на налет на бар солидного хозяина, нужно рассчитывать на хороший улов, — сказал Пуддж. Он перешел через улицу и потащил с собой Анджело, не обращая особого внимания на приближающиеся машины.

— С чем же они ушли?

— Пять сотен наличными, несколько пальто и пиджаков, — сказал Пуддж и, словно недоумевая, пожал плечами. — Да еще прихватили кое–что из бара. Я думаю, что им больше хотелось подгадить Ангусу, чем тряхнуть заведение.

— Единственный недавно открытый клуб — всего три недели назад, — задумчиво произнес Анджело. — Еще не успел раскрутиться.

— Может, потому этот дурак и выбрал его. Наскочил, рассчитывая прихватить хоть что–то, и надеется, что мы не обратим на это внимания.

Анджело резко остановился и повернулся к Пудджу.

— Зря он на это надеется, — сказал Анджело.

Через час у тротуара остановился темный «Форд», за рулем которого сидел Слайдер Маккензи. Он посмотрел на Анджело и Пудцжа, надел шляпу–федору и вышел из автомобиля.

— Где ты был? Ездил в Джерси за мясом для бифштексов? — спросил Пуддж, раздраженный долгим ожиданием.

— Пробки, — односложно ответил Маккензи.

Тимоти «Слайдеру» Маккензи было около тридцати лет. Он хорошо одевался, отличался хорошими манерами и был безоглядно предан Ангусу Маккуину. Он никогда не разговаривал без крайней необходимости; можно было подумать, что для него ворочать языком — самая тяжкая работа на свете. Он был рядом с Маккуином еще с давних, «гоферовских» дней и, начав с уличного разносчика, достиг за неполные десять лет положения телохранителя и шофера. Он также являлся главным «бойцом» банды и, одинаково ловко владея дубинкой, кастетом и пистолетом, мог без шума убрать любого.

— Ты думаешь, он там один? — спросил Пуддж.

— Он пьет по–черному, — объяснил Спайдер. — Я думаю, что он сейчас просто дрыхнет.

Анджело направился к дому, стоявшему на противоположной стороне улицы.

— Неважно, один он там или с кодлой. В любом случае надо идти.

Пуддж смотрел вслед удалявшемуся Анджело. За годы, прошедшие с тех пор, как Ида Гусыня насильно создала их союз, они стали неразделимы. Все это время Анджело воспринимал и усваивал уроки своих учителей, готовивших его к гангстерской жизни. Он уже обладал многими качествами, необходимыми для успеха, — был бесстрашен, никогда не уклонялся от поручений и был готов к сбою, который может произойти даже в самом продуманном плане. Схваток он тоже не избегал, хотя всегда мог отказаться от излишнего насилия. Анджело обладал прирожденной способностью превращать противника в друга либо вовремя сказанной фразой, либо предложением справедливой доли из нового дела. Именно эта черта, более чем прочие его свойства, помогла ему прожить дольше, чем большинству гангстеров. Пуддж всегда считал, что чем раньше нажмешь на спусковой крючок, тем лучше. Но Анджело в конце концов понял, что это неправильно. Выживание гангстера зависело не от того, насколько энергично он уничтожал врагов, а от того, насколько успешно он создавал союзы. Способность добиваться делового процветания обеспечивала в конечном счете успех гангстера. В этом отношении Анджело Вестьери не требовались ничьи уроки.

Гэвин Рэйни сидел, выпрямившись, на жестком стуле с деревянной спинкой и ждал смерти.

Он был высоким мужчиной; длинные пряди волос падали на веснушчатое лицо. Его лоб был покрыт густым по–том, стекавшим в глаза. Выглядел он на десять, если не на двадцать лет моложе, чем представляли его себе Анджело и Пуддж, и его облик и поведение никак не соответствовали уличной репутации. Вся бравада слетела с него, как только он увидел троих мужчин, вошедших в подъезд плохонького многоквартирного дома, где не было даже горячей воды. Без единого слова Спайдер Маккензи схватил Рэйни обеими руками, протащил на два пролета вверх по лестнице и втолкнул в двухкомнатную квартиру.

— Вы же можете вытащить меня, — канючил Рэйни. — Всего–то делов — передать Маккуину, что я ему задолжал.

— Не так важно, что ты взял и как ты это сделал, — наставительно произнес Пуддж. — Важно, чтобы все знали, что тебе это просто так не сошло с рук.

Спайдер Маккензи вынул револьвер из внутреннего кармана пиджака, шагнул вперед и приставил дуло к виску Рэйни. Потом он взвел курок и вопросительно взглянул на Анджело и Пудджа, ожидая сигнала.

— Я отдам Маккуину половину моих еженедельных доходов, — сказал Рэйни. Пот стекал по его лицу уже не каплями, а струями. — Тогда никто не сможет подумать, что я его не уважаю.

— Сколько ты имеешь? — спросил Анджело.

— Около семи сотен в неделю. Это после дележки с ребятами.

— Если будешь приносить Маккуину семь штук в неделю, у тебя в голове не прибавится свинца, — сказал Анджело.

— Все? — спросил Рэйни, уставившись на Анджело. — Чтоб я остался без дохода!

— Парень вот–вот получит пулю в башку и все–таки торгуется. — Пуддж покачал головой. — Да ты нахал.

— Ангус велел убрать его, — напомнил Спайдер, ощутимо ткнув Гэппера пистолетом в висок, — а не делать партнером.

— С мертвого навару не получишь, — возразил Анд–жело. Он стоял в дальнем углу комнаты спиной к открытому окну, засунув руки в карманы брюк, и пристально рассматривал Гэппера. — Ну что?

Гэппер с трудом сглотнул и несколько раз моргнул, пытаясь стряхнуть едкий пот с век.

— Я же останусь на нулях, — пробормотал он и, скосив глаза на Маккензи, увидел, что тому не терпится нажать на спуск.

— На нулях, зато живой, — сказал Анджело.

— И не вздумай впредь трогать наши точки, — добавил Пуддж. — Барахольничай где–нибудь в других местах.

— Маккуину это не понравится, — сказал Спайдер, посмотрев по очереди на Анджело и Пудджа.

— Понравится, когда начнет поступать новый еженедельный взнос, — возразил Анджело.

— Ну так как же? — спросил Пуддж, взглянув на Рэйни. — Договорились? Или заказывать цветы для похорон?

Рэйни закрыл глаза и тяжело вздохнул. Его рубашка была покрыта пятнами проступившего пота, густые волосы прилипли ко лбу. Он открыл глаза и кивнул.

— Знаете, парни, вы просто грабители, — сказал он. — Я без обиды — просто хочу, чтобы вы это знали.

— Спасибо, — отозвался Анджело.

Ида Гусыня стояла за стойкой «Кафе Мэриленд». Она налила до краев в стакан виски и понюхала. Потом посмотрела на Анджело, который сидел напротив нее и расправлялся с большим толстым куском вишневого пирога.

— Хочешь, налью тебе кофе? — спросила она.

— Пожалуй, лучше молока, — ответил Анджело с набитым ртом.

Ида нырнула под прилавок и появилась, держа в одной руке бутылку с молоком и пустой стакан в другой. Вылив содержимое бутылки в стакан, она подвинула его Анджело.

— Все гангстеры, которых я знаю, поначалу пьют молоко, потому что оно им нравится, — сказала Ида и, улыбнувшись, указала на стакан. — А когда становятся старше, им приходится пить это, потому что у них нет выбора.

— Почему? — искренне удивился Анджело.

— Проблемы с желудком, — объяснила Ида. — Они обязательно возникают, потому что приходится годами держать все свои чувства при себе, никогда не показывать, что ты испытываешь на самом деле, и вести себя так, будто ты ничего не боишься. А на самом–то деле всем нам больше всего хочется удрать и спрятаться где–нибудь в тихом месте, пока стрельба не кончится.

— Ангус говорит, что всегда можно узнать гангстера, который отсидел в тюрьме, — сказал Анджело, — потому что он все, что ест и пьет, запивает молоком. Ублажает язву, заработанную во время отсидки.

— Это не самая здоровая профессия, что и говорить, — со смешком кивнула Ида. — Потому–то я и думаю, что для меня сейчас самое время завязать.

— И чем же ты будешь заниматься? — изумился Анджело. — Это место и эти люди — ты же знаешь это лучше всего на свете. И ты обо всех заботишься. Включая меня.

— К нашему бизнесу нужно иметь особое чутье, — объяснила Ида. — Нужно хорошо понимать, когда делать ставки, а когда выходить из игры. Так вот, для меня время выхода наступило.

— И что ты будешь делать? — спросил Анджело.

— Я заработала здесь много денег, — она окинула зал гордым хозяйским взглядом. — И сумела кое–что сэкономить. Сейчас далеко не худшее время для того, чтобы заставить эти деньги работать.

— Знаешь, у меня ведь нет даже портрета моей матери, — сказал Анджело. — Можно подумать, что ее никогда не было на свете. Жозефина… но она умерла, когда я был еще ребенком. Так что ты для меня больше мать, чем кто–либо другой.

Ида Гусыня посмотрела в свой стакан со скотчем и улыбнулась.

— Я могу оставаться ею и дальше, — отозвалась она почти шепотом. — Только это будет не здесь. Где–нибудь за городом, где можно вдохнуть воздуху и выдохнуть тоже воздух, а не дым.

— Ты уже и место выбрала? — спросил Анджело.

Ида подняла взгляд от стакана и кивнула.

— Роско, штат Нью—Йорк, — сказала она. — Около ста пятидесяти миль отсюда. Несколько лет назад умер мой дед и оставил мне маленький домик и пять акров рощи. Так что теперь мне нужно только купить автомобиль, кое–что из мебели и перевести оставшиеся деньги в местный банк.

— А что будет с кафе? — поинтересовался Анджело. — Ты продашь его или просто закроешь?

— Ничего подобного, — ответила Ида. — Я решила передать его тебе и Пудджу. Если поддерживать бизнес, оно будет приносить верных две сотни в неделю. Будете высылать мне полсотни, а остальное оставляйте себе.

— Но мы же не умеем управлять кафе, — возразил Анджело.

— Научитесь, — сказала Ида. — Или наймете кого–нибудь, кто понимает в этом. Тогда вам останется только следить, чтобы он не крал из кассы больше положенного.

— И когда ты собираешься уехать? — спросил он, глядя, как она взяла его пустую тарелку и стакан со следами молока и поставила в раковину.

— Примерно через месяц, — ответила она. — А может быть, и раньше. Вещей у меня немного, так что сборы будут недолгими. Ну, а с одним из трех человек, которые что–то значат для меня, я только что попрощалась.

— Я и не понял, что это было прощание, — сознался Анджело.

Ида Гусыня положила руку на лоб Анджело и посмотрела ему в глаза.

— Я старалась сделать для тебя все, что могла, — сказала она. — Я рассказала тебе почти все, что знаю о бизнесе, которым тебе предстоит заниматься, а если что и забыла, значит, это было не так уж важно. Отныне все за–висит от вас самих — от тебя и от Пудджа, так что постарайтесь ошибаться как можно меньше.

Анджело взял Иду за руку, повернул ее ладонью вверх и поцеловал, а потом поднялся, чтобы уйти.

— Спасибо, — негромко сказал он.

— За что? — спросила Ида, пожав плечами и печально улыбнувшись. — За то, что я помогла тебе превратиться в гангстера? Если ты действительно так умен, как я о тебе думаю, когда–нибудь ты возненавидишь меня за это.

— Такого никогда не будет, — отозвался Анджело, повернулся и вышел из кафе. Ида Гусыня проводила его взглядом и налила себе еще скотча.

Анджело сидел за маленьким кухонным столом, на котором стояла миска с чечевицей и сосисками и лежал толстый ломоть итальянского хлеба. Локтем он почти задевал жестяную флягу, доверху наполненную красным вином, которое делал живущий по соседству священник. Он поднял голову, когда в комнату вошел его отец, державший в правой руке потертый коричневый чемодан и на левой, согнутой в локте, тонкую синюю куртку. Паолино поставил чемодан на выщербленный дощатый пол.

— Я ухожу, — сказал он сыну. — Навсегда. Нет никакого смысла нам продолжать жить так, как мы живем.

— Это, наверно, в воздухе что–то, — сказал Анджело. — Все думают о том, как бы уехать из города.

— Это не шутка. Я ухожу и никогда не вернусь.

Анджело сделал большой глоток вина и кивнул.

— Ты хочешь, чтобы я отговорил тебя или уехал вместе с тобой? — спросил он.

— Ни то и ни другое, — ответил Паолино. — Ты больше не часть меня. Ты теперь принадлежишь им. Тем, кто так хорошо научил тебя ненавидеть.

— Они научили меня тому, что я должен был уметь, — сказал Анджело.

— Тебе не было нужды учиться воровать, — сказал Паолино, — или отбирать у других заработанные деньги, заставляя их отдавать то, чего у них и так нет. Ты теперь в одной компании с преступниками, и там отныне твое место.

— А где ты хотел бы видеть мое место, папа? — спросил Анджело, отодвигаясь вместе со стулом от стола. — Рядом с тобой?

— Когда–то это было самым большим моим желанием, — сказал Паолино. — Но оно погибло, как и все остальные мои мечты.

— И что же осталось, папа?

— Только то, что ты видишь перед собой, — ответил Паолино. — А это не то место, где следует находиться моему сыну, будь он гангстер или нет.

Паолино окинул своего сына грустным взглядом, поднял чемодан, повернулся и открыл дверь квартиры. Анджело поднялся из–за стола и, держа флягу с вином в руке, смотрел, как отец уходит из его жизни. Потом Анджело отошел в сторону и прислонился к откосу открытого кухонного окна. Его глаза пробежали по переулкам за домом, по залитым гудроном крышам, по бельевым веревкам, на которых висели свежестираные простыни. Он закрыл лицо рукой и почувствовал, как по пальцам побежали слезы, его тело напряглось от боли, которую он к тому времени так хорошо научился скрывать.

— Addio[11], папа, — прошептал Анджело. — Addio.

Глава 5

Весна, 1924

Анджело Вестьери переключил передачу своего новенького «Крайслера» и с удовольствием послушал мощный, отрегулированный на заводе мотор. Пуддж Николз сидел рядом с ним на пассажирском месте, просматривая заголовки в утренней газете.

— Представляешь, что затеял этот парень? — спросил Пуддж, свернув газету и с отвращением на лице зашвырнув ее на заднее сиденье.

— О ком ты говоришь? — Анджело уверенно направил машину в крутой поворот с 23‑й улицы на Бродвей, его левая нога покоилась рядом с совсем недавно появившейся в автомобилях педалью гидравлического привода тормоза на четыре колеса.

— О Маркусе Гарвее, — ответил Пуддж. — Он хочет, чтобы все цветные свалили из Америки!

— И куда свалили? — спросил Анджело, повернувшись к Пудджу.

— В Ливию… или в Либерию, — Пуддж пожал плечами. — Черт знает.

— Это в Африке, — сказал Анджело, снова сосредоточившись на медленно ползущем городском движении. — Он хочет сделать так, чтобы эти люди вернулись в Африку.

— И что они будут там делать? Они что думают: там для этих парней будет больше работы, чем здесь? Нужно напрочь мозги пропить, чтобы такое придумать.

— По мне, это не такая уж безумная идея, — сказал Анджело. — Цветным здесь приходится нелегко, так что, может быть, если у них появится шанс, они смогут выкарабкаться.

— Ангусу понравились бы такие новости, — рассмеялся Пуддж. — Он сделал богатство на черномазых, и если этот колодец иссякнет, ему останется только локти кусать до крови.

— Он просто найдет способ делать деньги на ком–нибудь еще. Еще большие деньги, — ответил Анджело. — Так уж он устроен.

— Как ты мог согласиться на встречу с Джеком Веллсом? — спросил Пуддж. — Он знает, что мы работаем на Маккуина, и мы ни разу не заикались о том, чтобы перейти к кому–нибудь другому.

— Он толковый бизнесмен и терпеливый человек, — объяснил Анджело. — Он знает, что рано или поздно мы оба станем искать возможность подняться. Может, он думает, что нам уже не терпится?

— Я не вижу, каким образом мы, занимаясь бутлегерством для Веллса, сможем положить себе в карман больше, чем получаем от Ангуса за то же самое. К тому же мы знаем, что мы можем доверять Ангусу.

— Давай послушаем, что он нам скажет, — ответил Анджело. — Скорее всего, он намеревается расширить свой бизнес за счет Ангуса и считает, что это не удастся, если он не переманит нас двоих на свою сторону.

— Кто будет вместе с ним на встрече?

Анджело полез в карман жилета и достал маленький блокнотик. Он вручил его Пудджу, который, щелкнув обложкой, открыл его. Они проехали три квартала, каждый раз останавливаясь на светофорах; все это время Пуддж перечитывал записи и в конце концов посмотрел на своего спутника.

— Ну и как? — спросил Анджело.

— Ничего страшного, — ответил Пуддж. — Лэрри Карни малость психованный, но серьезный стрелок. А второй парень — Маккэйн, его работа — всегда охранять Веллса, даже, если придется получить за него пулю, только бы сохранить босса живым и невредимым.

— Что насчет Попке? — спросил Анджело. — Насколько он хорош?

— Попке любит, чтобы его звали Большой Джон—Поляк, — сказал Пуддж. — Этот один на один может долго толковать тебе, что у него все ящики в столе забиты деньгами. Но никто из них нам слова не скажет, пока не запахнет керосином. Разговаривать — это не их работа.

— И мы будем разговаривать только с Веллсом, — подхватил Анджело. — Значит, делаем так, как нас учил Ангус. По крайней мере, пока нет сомнений, что он единственный пахан на этой сходке.

— Ида всегда говорит, что все видно по глазам, — заметил Пуддж. — По движениям его глаз мы узнаем, что он думает и куда клонит.

— А что, если он не собирается уговаривать нас пойти к нему в партнеры? — предположил Анджело, остановив машину и повернувшись к Пудджу. — Что, если он собирается просто шлепнуть нас? Что тогда будем делать?

Пуддж указал поверх плеча Анджело на здание ресторана и улыбнулся:

— Поздновато меня об этом спрашивать, Анж, — сказал он, — мы уже на месте.

Гангстеры живут для действия. Чем ближе к смерти, чем выше накал событий, тем сильнее в них ощущение жизни. Для них куда лучше рухнуть под градом пуль в комнате, полной заклятых врагов, чем дожить до старческой слабости и умереть немощными. Гангстерами становятся те, кого привлекают острые ощущения, связанные со сражениями, чреватыми смертью, что делает приманку еще вкуснее. В жизни гангстер постоянно ходит рядом со смертью. Самые удачливые гангстеры не прячутся от нее, а скорее наслаждаются ее близостью.

«Такие, как мы, с самого рождения ожидают своей пули, — говаривал Пуддж. — Так что, когда доходит до дела, ее удар не окажется для тебя неожиданным. Ты не сможешь выжить, и я уже не говорю о том, чтобы преуспеть в рэкете, если тебя будет постоянно преследовать страх возможной в любую минуту смерти. Иной раз для того, чтобы войти в комнату, требуется особый кураж. Те, кто ждет тебя со стволами за дверью, будут высматривать в тебе признаки этого страха. Если они не найдут их, то у них возникнет неуверенность, и это даст тебе пару секунд, за которые ты сможешь убраться оттуда живым. Говорю тебе, малыш, если ты хочешь делать бизнес на убийствах, то никогда не должен бояться смерти».

Анджело и Пуддж шли к ресторану, подняв головы, расслабленной походкой. Больше всего они сейчас походили на богатых бездельников. Эти двое молодых мужчин были слаженной командой. Они учились черпать силу друг у друга и прятать свои слабости от посторонних глаз. Сила Анджело была тихой и глубоко скрытой, тогда как Пуддж был взрывчатым, как динамит. Пуддж был нападающим, в любой ситуации он был готов к стычке и перестрелке. Анджело мог бы скомпенсировать горячность друга вдумчивостью и дипломатией, выискивая способ привлечь еще одного сторонника. Их уникальный стиль привлек к ним внимание конкурирующих банд и снискал им славу среди множества боссов преступного мира. В любой корпоративной структуре, даже в такой примитивной, какой была организованная преступность двадцатых годов, молодой талант пользуется спросом.

Так что ни для Анджело, ни для Пудджа приглашение на неофициальную встречу с боссом, переданное через Дэнни Фанелли, телохранителя Джека Веллса, вовсе не оказалось неожиданностью. Веллс был наглым головорезом, мало считавшимся с «понятиями», что и помогло ему быстро сделать карьеру в преступном мире. Он заправлял большими делами в Бронксе и за его пределами и смотрел голодными глазами на остальные четыре района Нью—Йорка, в частности на Манхэттен. Он жаждал урвать часть из тех денег, которые делались в подпольных барах и ночных клубах Манхэттена. Но сделать шаг в самые привлекательные районы означало посягнуть на владения Ангуса Маккуина, и Веллсу хватало здравого смысла, чтобы понять, что в этом случае война неизбежна. Два десятилетия Маккуин управлял своим королевством, успешно отражая все угрозы и посягательства. Чтобы сместить его или хотя бы подорвать основы его мощи, Веллс хотел посеять сомнения в бойцах Маккуина, хотел заставить их поверить, что в крепком щите их босса появились прорехи. Первым его шагом к достижению этой цели была попытка привлечь на свою сторону Анджело Вестьери и Пудджа Николза.

— Здравствуйте, мистер Веллс, — Анджело потянулся через темную кабинку в задней части пустого ресторана, чтобы пожать руку. — Спасибо за приглашение.

— Зовите меня Джеком, — Веллс сжал кисть Анджело.

— Это была бы чересчур для нас высокая честь, — сказал Пуддж, пристально разглядывая пустые столики вокруг. Он оглядел двух бандитов, замерших у входа, и еще двух, сидевших, потягивая кофе, в углу позади него. — Я надеюсь, вы ничего не затеваете?

— Почему бы вам, парни, не расслабиться, — посоветовал Веллс. — Не хотите немного перекусить?

— Что здесь есть вкусного? — Пуддж проскользнул в кабинку и сел рядом с Анджело и напротив Веллса.

— Яблочный пирог выше всяких похвал, — ответил Веллс, — и свежее молоко с фермы. Все это из одного местечка, которым я владею, в северо–восточном Бронксе.

— С удовольствием попробую, — сказал Пуддж, — и стакан молока с капелькой скотча.

Веллс кивнул, взгляд его узких глаз задержался на Пуддже, а потом медленно переместился на Анджело.

— А ты, малыш, — спросил он, — тоже съешь пирога?

— Я здесь не для того, чтобы есть, мистер Веллс. — Анджело посмотрел, как один из телохранителей снял стеклянную крышку, закрывавшую блюдо с яблочным пирогом, отрезал большой кусок, положил на тарелку и пододвинул ее по стойке к Пудджу. — И я не мастак говорить. Так почему бы вам не сказать нам то, из–за чего вы нас вызвали?

Веллс повернулся к одному из своих головорезов, сидящих за столиком сзади, и указал на свою пустую чашку, подождал, пока тот подошел и наполнил ее, затем поднял чашку, сделал два больших глотка и снова обратил внимание на Анджело и Пудджа.

— Я собираюсь заняться Маккуином, — сказал он, — со временем я отниму у него весь его бизнес.

— Зачем вы говорите это нам? — спросил Анджело лишенным эмоций голосом.

— Я хочу, чтобы вы оба ушли от Маккуина и стали работать на меня, — ответил Веллс. — Я стану платить вам больше, и каждый из вас получит большую долю прибыли от клубов. Когда ваш босс потеряет силу, вам, ребята, придется работать на кого–нибудь. И почему бы этим кем–нибудь не оказаться мне?

— Ангус не давал нам никакого повода для недовольства, — заметил Пуддж, — вообще ничего такого я за ним никогда не замечал.

Веллс улыбнулся и кивнул.

— Вы верны ему, — сказал он, — я уважаю это. Парень вроде меня понимает, что это такое.

— Но вы все равно хотите, чтобы мы оставили его и переметнулись к вам, — сказал Анджело, — несмотря на то, верны мы или нет.

— Верность не означает глупость. У вас должно хватить мозгов, чтобы понять, когда наступит время, чтобы сделать свой шаг. И я хочу сказать вам, что такое время пришло.

— Спасибо за ваше предложение, мистер Веллс, — сказал Анджело.

— Плевать на твое «спасибо». Каков ваш ответ?

— Нет. — Лицо Анджело походило на лишенную выражения маску.

— Это большая ошибка, малыш, — сказал Веллс. — Если после вашего ухода с этой встречи вы будете не на моей стороне, все закончится очень плохо.

— Значит, все закончится очень плохо. — Анджело сложил руки на груди.

— А как насчет тебя? — спросил Веллс Пудджа, похлопав его по руке.

— Мы вместе пришли, — ответил Пуддж, поднимаясь из–за стола, — вместе и уйдем.

— Ну что ж, — Веллс наблюдал, как Анджело протис–кивается наружу из кабинки и поправляет жилет, — тогда разговор окончен, и больше нам говорить не о чем.

— Вам нужно знать еще две вещи, — сказал Пуддж, глядя на Веллса.

— И что же это? — Гнев Веллса уже слегка улегся.

— Мне так и не принесли молоко. И ваш яблочный пирог воняет.

Анджело и Пуддж вышли из притихшего ресторана, не оглядываясь ни на Веллса, ни на его четырех бандитов.

Рассерженный Джек Веллс заглянул в пустую кофейную чашку, сжал кулаки и принялся яростно колотить по обитым красной кожей стенам кабинки.

Анджело впервые увидел Изабеллу Конфорти, когда переходил через 3‑ю авеню, не обращая внимания ни на довольно оживленное уличное движение, ни на легкий туман вперемешку с дождем. Изабелла Конфорти стояла в дверном проеме возле открытого лотка с фруктами, прикрыв голову сложенной вчетверо газетой. На ней было платье в красную клетку, синий свитер ручной вязки и деревянные сабо на двухдюймовой подошве. Ее длинные каштановые волосы лишь слегка затеняли вздернутый нос, угольно–черные глаза и чарующую улыбку. Она оглядывала улицу, нетерпеливо постукивая правым сабо по бетонному крыльцу.

Анджело остановился возле лотка с фруктами, выбрал два свежих персика, передал их продавцу и стал смотреть, как одетый в свитер с длинными рукавами мускулистый юноша небольшого роста заворачивает персики в газету — каждый по отдельности. Анджело вручил ему пять долларов.

— Сдачу можете оставить себе, — сказал он, — если назовете мне имя той девушки на крыльце.

Продавец зажал пятерку в правой руке и обернулся, чтобы посмотреть на многоквартирный дом, затем снова повернулся к Анджело и улыбнулся.

— Изабелла, — сказал он, засовывая пятерку в передний карман рабочих штанов.

— Вы знаете ее семью? — спросил Анджело.

— Вы спрашивали только ее имя, — сказал продавец.

Анджело сделал шаг к нему:

— А теперь я спрашиваю про ее семью.

— Ее отец — macellaio, — понизив голос, сказал продавец, — вы знаете, как это будет по–английски?

— Мясник, — ответил Анджело.

— Ну да, мясник, — продавец щелкнул пальцами и улыбнулся. — Он работает в центре города в таком месте, где убивают животных, не помню, как по–английски.

— А ее мать? — спросил Анджело.

— Она умерла лет пять назад, — сказал продавец. — Очень долго болела.

— У нее есть еще родственники? — Анджело взял у продавца персики.

— Брат, — ответил продавец, — года на три или четыре помладше. Хороший мальчик, работяга. Время от времени помогает мне убирать в магазине. Теперь вы знаете все, что знаю я.

— Как вас зовут? — спросил Анджело, подавая ему руку.

— Франко, — встречное пожатие ничуть не уступало силе Анджело, — Франко Расти.

— Спасибо, Франко. — Анджело смотрел на сияющие влажным блеском стойки с фруктами и овощами. — У вас здесь неплохой бизнес. Я к вам еще зайду, что–нибудь куплю.

— Два персика за пять долларов, — Франко широко улыбнулся, — за такую цену я вам их сам принесу.

— Хотите персик, Изабелла? — Анджело стоял перед девушкой, усилившийся дождь хлестал его по спине и плечам.

— Откуда вы знаете мое имя? — Ее голос был мягким, как облако.

Вблизи красота Изабеллы оказалась еще поразительнее, и подозрительный взгляд только добавлял очарования ее лицу.

— Я заплатил Франко за эти персики пять долларов, — сказал Анджело, игнорируя вопрос. — Вы когда–нибудь ели фрукты, которые так дорого стоят?

— Нет. — Она смотрела, как Анджело развернул газету и протянул ей персик. — Я даже никогда не видела ни одного глупца, который заплатил бы за персики такую цену.

Она взяла фрукт из его руки, и Анджело улыбнулся.

— Этот глупец заставляет вас торчать под дождем, — сказал он.

— Моему отцу не понравился бы незнакомец, называющий себя глупцом, — ответила Изабелла. — Особенно молодой незнакомец, который покупает такие дорогие фрукты.

— И он был бы прав, — сказал Анджело. — Я прошу прощения у вас и у вашего отца.

Изабелла улыбнулась и наклонила голову.

— Мне будет легче принять извинения, если я буду знать, от кого они.

— Промокшего дурака, который стоит перед вами, зовут Анджело Вестьери, — представился Анджело.

Дождь уже лил стеной, и пиджак и брюки Анджело сзади промокли насквозь. Он опустил голову, чтобы вода не попадала в лицо, но все равно не сводил глаз с Изабеллы. Он глядел, как она разломила персик пополам и вынула косточку. Они оба улыбнулись, когда она откусила маленький кусочек и на ее нижней губе повисла жемчужинка сока.

— И что вы здесь делаете, Анджело Вестьери? — спросила она, ее осторожность растаяла под дождем и под теплым взглядом Анджело.

— Я люблю дождь, — сказал ей Анджело, — и терпеть не могу, когда напрасно пропадают хорошие персики.

— Но что вы будете делать, когда дождь кончится и вы съедите свой персик? — На лице Изабеллы мерцали капельки воды, усыпавшие ее щеки и шею. Анджело подумал, что ее яркая улыбка способна растопить даже ледяное сердце демона.

— Я все еще буду голоден, и поэтому я пойду и поищу место, где можно было бы хорошо поесть.

— Почему бы вам не поесть дома, с семьей? — Изабелла откусила еще кусок персика.

— Я люблю есть один, — ответил Анджело, — в тихих ресторанах.

— Мы с отцом идем к моей тете Нунции на обед, — сказала Изабелла, — если хотите, пойдемте с нами.

— Для этого я должен сначала спросить разрешения у вашего отца.

— Хорошая мысль. — Изабелла покончила с персиком и вспыхнула от смеха, как школьница. — Тогда вам придется что–нибудь придумать, прежде чем мой отец увидит вас и спросит, почему молодой человек стоит под дождем и разговаривает с его дочерью.

— Где он сейчас? — спросил Анджело. Холодная сырость просачивалась через жилет и рубашку на его кожу.

— Прямо за вашей спиной, — Изабелла указала пальцем за плечо Анджело.

Анджело повернулся и встретился взглядом с человеком средних лет, примерно его роста, но фунтов на сто тяжелее — похоже, эти сто фунтов составляли только мускулы без единой унции жира. Он был одет в черную полосатую рубашку, спереди потемневшую от дождя, и запачканный кровью белый халат мясника. Анджело протянул ему оставшийся персик.

— Вы не поверите, сколько я за него отдал, — сказал он.

— И окупилась ли эта трата? — поинтересовался

Джованни Конфорти, как и дочь, разламывая персик пополам.

— До последнего пенни, — ответил Анджело.

Глава 6

Осень, 1925

Толстяк в несвежей белой рубашке сидел, вжавшись спиной в толстые подушки, стоявшие у стены вместо спинки мягкой кушетки, обтянутой материей табачного цвета. Комната была маленькой и почти без мебели, зато на полу валялись какие–то объедки и несколько пустых пинтовых бутылок из–под незаконного виски. Анджело, держа руки в карманах брюк, стоял около открытого окна и разглядывал молодую пару, направлявшуюся в ресторан Чарли Саттона «Ист—Сайд». Пуддж, уперев руки в боки, возвышался над толстяком.

— Я собирался сам отнести вам деньги, — проговорил Ральф Барселли скрежещущим, как большая терка, голосом. — Вы же понимаете, парни, чтобы вам не пришлось ехать сюда.

Барселли в свои сорок лет был распространителем наркотиков самого низкого уровня и столь же мелким агентом–лотерейщиком. Он зарабатывал ровно столько, чтобы кое–как удовлетворять свою тягу к виски, тотализатору и несовершеннолетним девочкам. Если же ему не хватало, он брал в долг под непомерные уличные проценты и давно уже прочно зарекомендовал себя полнейшим тупицей в финансовых делах.

— Но не отнес, — сказал Пуддж. — Ты заставил нас ехать сюда, чтобы забрать их.

— Мне пришлось срочно бежать… мне велел Тони Фазо… — с трудом выговорил Ральф, его нижняя губа мелко дрожала, выдавая страх, который он тщетно пытался скрыть. — Если бы не это, я бы все сделал как надо, я же вам говорю. Но войдите в мое положение: я же не могу быть одновременно в двух местах.

— Мне плевать, куда ты ходил до того, как мы приехали, и мне плевать, куда ты пойдешь, когда мы уедем, — ответил Пуддж. — Что мне сейчас нужно — так это увидеть мои деньги, пока я здесь.

— На этот счет не беспокойтесь, — сказал Ральф, царапая свою седеющую щетину. — Я собрал все деньги и даже завернул их для вас, прямо как подарок в день рождения. Они в задней комнате.

Анджело отвернулся от окна.

— Схожу за ними, — и, опустив голову, вышел в узкий коридор.

— Если вам что–нибудь нужно — я сделаю, только скажите, — пролепетал Ральф. Он нервно моргал, его заспанные карие глаза следили за Анджело, его лысина покрылась крупными каплями пота.

— Заткнись, — приказал Пуддж, — и сиди так, пока мы не разберемся.

Анджело открыл дверь в маленькую комнату и отшатнулся от застарелого запаха мочи и от вида молоденькой девушки или даже девочки, свернувшейся под грязной — когда–то белой — простыней. Рядом с девочкой, в углу измятой постели, лежала коробка из–под обуви, перевязанная шелковым шнурком. Полосы света проходили сквозь грязное оконное стекло и были отчетливо видны благодаря висевшей в воздухе пыли.

Анджело вошел в комнату, шагнул к кровати и сдернул с девочки простыню на пол. Та даже не вздрогнула. Обнаженная, она смотрела на него пустыми глазами, как будто откуда–то издали.

— Как тебя зовут? — спросил Анджело.

— Лайза, — сказала девочка неожиданно сильным голосом.

По мнению Анджело, ей могло быть от четырнадцати до семнадцати лет, но свойственный девочкам ее возраста мягкий блеск чистой кожи стерся под действием времени, которое она провела в гнилых объятиях Ральфа Барселли. У нее были тонкие кости, и ее длинные каштановые волосы свисали на плечи, словно пучки соломы. Ее впалые щеки были пепельно–белыми.

— Сколько тебе лет, Лайза? — спросил Анджело, ненадолго отвлекшись на две пустые пинтовые кружки из–под виски на прикроватной тумбочке.

— А это зависит от того, кто вы такой, — ответила Лайза, опершись на локоть; ее маленькие грудки выпятились.

Анджело вытащил из кармана жилета нож, со щелчком раскрыл его, держа руку с ножом у бедра. Он присел на край кровати и схватил свободной ладонью Лайзу за подбородок.

— Кем он тебе приходится? — спросил Анджело, кивнув головой на открытую дверь позади него.

— Кого вы имеете в виду? — Взгляд Лайзы перепрыгивал с лица Анджело на шестидюймовый нож в его руке. — Ральфа? Он только друг. Когда мне некуда было податься, он разрешил мне остаться здесь.

— Здесь? — переспросил Анджело.

— Ну, вашим вкусам, я думаю, это место не подходит, но здесь намного лучше, чем там, откуда я пришла, и гораздо лучше, чем на улице.

— У тебя семья какая–нибудь есть? — Анджело убрал руку от лица девочки.

Лайза пожала плечами:

— Я бы их семьей не назвала. А жить с Ральфом — это, конечно, не рай, но и не ад.

— А где может быть твой рай? — спросил Анджело.

Впервые за все время разговора Лайза улыбнулась, тонкие лучи солнца отразились от ее пожелтевших от табака зубов.

— Там, где много красивых гор, — сказала она. Ее пустые глаза глядели мимо Анджело, куда–то в сторону закрытого окна. — Когда я была маленькой, я часто представляла себе это место. Там на свободе бегают лошади и со скал текут холодные ручьи. Я не знаю даже, есть ли где–нибудь такое место, я просто его себе представляла.

Анджело поднял нож, потянулся через кровать и достал коробку. Одним быстрым сильным ударом он разрезал шнур и защелкнул лезвие. Сняв крышку коробки, он вытащил пачку купюр, убрал нож в карман жилета и принялся пересчитывать деньги.

— Иисус Христос! — воскликнула Лайза. Она села на постели и глядела на деньги в руках Анджело. — Никогда не думала, что у Ральфа столько денег.

— У него их нет, — ответил Анджело, продолжая подсчет.

Он сложил купюры в аккуратную пачку, отсчитал триста долларов десятками, а все остальное бросил обратно в коробку.

— Оденься, — сказал он. Он встал, посмотрел сверху вниз на Лайзу и протянул ей пачку десяток. — Собери свои вещи. И возьми эти деньги — купишь билет на поезд. Езжай, ищи свои горы.

— А как быть с Ральфом? — Лайза с трудом выдавила из себя слова: во рту у нее внезапно пересохло.

— Я поговорю с ним, — пообещал Анджело.

Лайза спрыгнула с кровати и повисла на шее Анджело, чуть не сбив его с ног.

— Чем мне вас отблагодарить? — прошептала она ему на ухо.

Анджело взял ее за подбородок и посмотрел в глаза.

— Отблагодаришь, если забудешь о том, что вообще когда–либо здесь была, — сказал он. — Я хочу, чтобы этого даже в памяти не осталось.

— Что это ты так завозился? — спросил Пуддж. Он стоял за спиной Ральфа, положив одну руку ему на плечо. — Зарыл он там эти деньги, что ли?

Анджело подошел к Пудджу и вручил ему обувную коробку.

— У него не хватает трех сотен, — сказал он.

— Да быть того не может! — крикнул Ральф. Он смотрел то на Анджело, то на Пудджа, его бросало в дрожь то от страха, то от ярости. — Пуддж, я не знаю, что там задумал твой приятель, но я своими руками клал деньги в эту коробку! Всю сумму.

Пуддж хлопнул Ральфа коробкой по затылку, взял деньги в правую руку и бросил коробку на пол.

— Всей суммы в моей руке нет, — сказал он. — А отдать мне половину, это все равно что не отдать ничего.

— Парни, не надо из меня совсем уж дурака делать! — умолял Ральф, по его лицу струился пот. — Если вы хотите забрать все мои деньги, то подождите до другого раза, дайте сейчас хоть с долгами расплатиться.

— Ты нам должен. Три сотни, — заметил Анджело.

Ральф встал и ткнул дрожащим пальцем в Анджело.

— Сукин ты сын! — завопил он. — Ты сам знаешь, что деньги были там. И их взял либо ты, либо эта маленькая потаскушка в моей кровати.

— Когда я вошел в комнату, коробка была закрыта, — ответил Анджело, — девчонка к ней и близко не подходила.

— Что вы будете делать, Пуддж? — спросил Ральф, повернувшись спиной к Анджело.

Несколько минут Пуддж пристально смотрел на Анджело, а затем кивнул. Он сложил деньги и запихнул их в боковой карман пиджака.

— Я окажу тебе милость, — сказал он.

— Какую милость?

— Я даю тебе еще неделю, — объяснил Пуддж. — Этого тебе вполне хватит, чтобы собрать те триста долларов, которые ты мне задолжал. Потом мы зайдем за ними.

— И еще. Лайза уйдет вместе со своими шмотками, и прямо сейчас, — добавил Анджело. — Будешь рыпаться — я об этом узнаю и навещу тебя гораздо раньше.

Он посмотрел на Ральфа, которого била неудержимая дрожь.

— Не будь дураком, — сказал он, — и выбери жизнь.

Когда они вышли из вонючей комнаты наркодилера,

Пуддж повернулся к своему другу и партнеру.

— Я не знаю, что там произошло, в задней комнате, — начал он, — но она потратит деньги совсем не так, как ты думаешь.

— Я всего лишь дал девчонке шанс, — ответил Анджело, — а уж как она им воспользуется — ее проблемы.

— Иногда мне становится интересно: достаточно ли ты крут для нашего бизнеса, — продолжал Пуддж. — И еще интересно, если ты настолько чертовски крут, то тебе хоть сколько–нибудь важно мое мнение? Вот о чем я иногда думаю.

Я глубоко вздохнул и улыбнулся Мэри. Рассказывая мне свои истории про молодые годы Анджело, она почти все время смотрела в его сторону, иногда кладя руку на покрывало умирающего. Это выглядело так, будто он говорил со мной ее голосом. Она была его святым вестником и с удовольствием играла эту роль.

— Вы не хотите немного перекусить? — спросил я. — Или, может быть, просто прогуляться. Было бы приятно ненадолго выйти из комнаты..

— Не знаю, насколько это будет разумно, — ответила Мэри, сверкнув глазами. — Анджело всегда говорил, что вы любите незнакомую пишу.

— Ну, для него незнакомая пища — это любое блюдо, не политое красным соусом, — заметил я.

— Он как–то сказал мне, что если кто–нибудь и попробует его отравить, то сам умрет, отведав что–нибудь из любимых блюд Анджело, — сказала Мэри. Она встала, взяла, наклонившись, свое пальто с изножья кровати и небрежно накинула его на плечи.

Я прижал руку к сердцу.

— Обещаю вам, — сказал я, — что еда будет простой. Ничего более экзотического, чем бургеры и кофе. В это время, скорее всего, могут работать только заведения такого рода.

— Звучит достаточно безопасно. — Мэри быстро взглянула на Анджело, глаза и мысли которого оставались закрытыми для окружающего мира, и вывела меня из комнаты.

Пока мы шли с нею рядом — сначала вниз, к выходу, по больничным коридорам, а потом по манхэттенским улицам, — я рассказывал Мэри о незыблемых вкусовых предпочтениях Анджело и его команды. Я считал, что гангстеры любят в первую очередь блюда тех стран, откуда родом они сами. В случае с Анджело это была Италия. Остальная «гангстерская кухня» складывалась в категории, которых не найдешь ни в одной поваренной книге. Так, в тридцатых годах появилась мода на китайские блюда, вернее, даже не мода, а целый ритуал — это когда итальянские банды стали налаживать отношения с триадами[12]. В годы моего детства каждый вечер в пятницу я ел в обществе Анджело, сидя за черным столом в задней комнате его бара в центре города, доставляемую нам на дом в фирменных белых коробках китайскую еду.

«Это американская традиция — заказывать еду у желтозадых вечером в пятницу, — говорил мне Пуддж, которого можно было бы назвать гангстерским эквивалентом Джулии Чайлд[13]. — Так поступают все, вот и мы тоже».

Отношение к кухням других стран являлось частью проблемы национальных отношений в целом. Французская кухня почти полностью исключалась. «Они редко моются. Ну разве можно есть то, что готовят такие люди?» — объяснял Пуддж. Любые восточноевропейские блюда вообще не котировались. «Подумай сам, — говаривал тот же Пуддж, — если они не могут сами себя прокормить, то чем они смогут накормить меня?» Еврейская кухня была гораздо более приемлема, тем более что большинство подельников Анджело и Пудджа были евреями. «Ты никогда не ошибешься, если выберешь рогалики и немного сливочного сыра, — утверждал Пуддж. — Вместе с кофе это идет просто замечательно». К африканской кухне гангстеры относились также спокойно, как и к ведению дел с афроамериканцами. «По правде сказать, как бы они хорошо ни готовили, это могут есть только молодые, — рассуждал Пуддж. — А как состаришься, эта еда воспринимается в желудке все равно как камень. Именно по этой причине большинство черных гангстеров не доживают до старости — не пули их губят, а заворот кишок».

Подстилка была расстелена в тени большого дуба, покрытого листвой. День был ветреный, но солнце припекало, поэтому особо холодно не было. Изабелла подняла крышку большой плетеной корзины и стала аккуратно извлекать ее содержимое. Напротив нее, опираясь на локти, полулежал Анджело с безмятежным выражением на лице. Она поймала его взгляд и ответила на него улыбкой.

— Я сделала жареные перцы и бутерброды с сыром, — сказала она, — а моя тетя приготовила для тебя свой оливковый салат. Она говорит, что его можно есть всю жизнь.

— Она хочет, чтобы я растолстел, — заметил Анджело, глядя, как Изабелла осторожно раскладывает на подстилке еду, тарелки и столовые приборы. — Она говорит, что из упитанных мужчин получаются лучшие мужья.

Изабелла положила два толстых сандвича на тарелку Анджело и отвернулась от яркого луча солнца.

— Из тебя и так выйдет хороший муж, — улыбнулась она, — и неважно, сколько ты весишь.

Когда Анджело заговорил, его голос был тих и серьезен. Он наклонился вперед и взял руку Изабеллы в свою.

— А то, чем я занимаюсь, важно? — спросил он.

Несколько мгновений Изабелла смотрела на него, ее улыбка разгладилась, а затем она кивнула.

— Я знаю только то, что я вижу перед собой, Анджело, — сказала она. — Я вижу хорошего парня, который иногда грустит сильнее, чем надо бы.

— Когда я с тобой, мне никогда не грустно, — ответил Анджело. — Эти несколько месяцев были у меня самыми счастливыми. Вот только не так–то легко мне показать или рассказать тебе, что я чувствую.

— Почему? — Изабелла сидела напротив него, всего в нескольких дюймах, ветер играл ее длинной белой юбкой и забрасывал ее густые волосы на лицо.

— Я вижу тебя, твоего отца, всю твою семью. — Анджело смотрел не на девушку, а куда–то в глубь Центрального парка. — Как вы просто смеетесь, обнимаетесь, целуетесь, даже плачете. Я бы тоже так хотел, но я знаю, что никогда так не смогу. И я боюсь, что тебе этого будет не хватать.

— Для меня ты всегда будешь тем симпатичным мальчиком под дождем, который угостил меня персиками. Это тот Анджело, который тронул мое сердце, и я не хочу, чтобы ты был кем–то другим.

— И ты будешь думать так же, даже если узнаешь больше обо мне? — Анджело находился так близко от Изабеллы, что чувствовал запах ее кожи.

Она заглянула глубоко в его глаза и улыбнулась, как маленькая девочка.

— Ничто не заставит меня думать по–другому, даже если ты съешь весь тетушкин салат и растолстеешь.

Анджело улыбнулся и коротко засмеялся.

— Тогда давай будем есть, — сказал он.

Садящееся солнце ласково грело их своими лучами.

Ида Гусыня стояла спиной к Анджело и Пудджу, одной ногой упираясь в чурбак и держа в правой руке топор. Опускавшееся за горы солнце заливало и лесистую долину внизу, и домик Иды наверху своими последними лучами. Анджело и Пуддж несли каждый по бутылке пива в одной руке и по бутылке шотландского виски — в другой. Свой седан они оставили под горой и пешком поднялись по крутому склону до домика Иды. Был уже почти конец субботнего дня, дорога в Роско заняла много времени. Анджело наслаждался красотой и безмятежностью окружающей природы с той же силой, с какой предавался ощущению свободы, сидя за рулем. Пуддж большую часть поездки проспал, он больше любил ходить по бетонным тротуарам, чем путешествовать по пыльным дорогам. С тех пор как Ида шесть месяцев назад переехала в сельскую местность, они навещали ее три раза и каждый раз заставали ее такой счастливой и безмятежной, какой раньше никогда не видели.

— Не понимаю, — сказал Пуддж Анджело, глядя на проносящиеся мимо деревья. — Я думал, у Иды чердак съедет от такой жизни в лесах. Да здесь нужно ждать, когда дождь пройдет, чтоб было о чем потом поговорить.

— А мне здесь нравится, — ответил Анджело. — Здесь тихо.

— На кладбищах тоже тихо, — возразил Пуддж. — А я не хочу лежать ни на каком кладбище, по крайней мере в ближайшее время.

Когда Анджело и Пуддж подошли поближе, Ида Гусыня закурила сигарету. Она запрокинула голову и выпустила дым в чистое небо.

— Мальчики, охотники из вас получились бы просто никудышные. — Ида обернулась и посмотрела в их сторону. — Если, конечно, вы не нарочно старались, чтобы вас видели и слышали за десять миль.

— Мы могли бы и подползти, — ответил Пуддж, — да боялись пиво разлить.

Ида растоптала сигарету носком изношенного ботинка и пошла вверх по склону в сторону домика.

— У меня там тушится говядина, — похвасталась она, — и сосед дал мне свежего кукурузного хлеба. А с тем пивом, которое вы привезли, получится вполне приличный обед.

— А мне все равно, что у тебя есть, а чего нет, — сказал Пуддж, топая следом за Идой. — Я так устал и проголодался, что сожру и скунса.

Анджело слегка задержался позади, наслаждаясь свежим воздухом и красивым — как с открытки — пейзажем. Хотя он очень соскучился по обществу Иды и по ее мудрым советам, он оценил ее стремление к покою и был рад, что она нашла его здесь, далеко–далеко от опасностей и суматохи гангстерской жизни. Он думал, продержится ли он в бизнесе достаточно долго, чтобы начать искать и найти свой собственный спокойный уголок.

Они набросились на еду с чисто крестьянским аппетитом — каждый расправился с большой миской тушеного мяса и с полудюжиной ломтей кукурузного хлеба, обильно намазанных маслом. Ели молча, не стесняясь друг друга, полностью отдавшись процессу. Пуддж залил в себя вторую кружку пива, а Ида сунула в рот новую сигарету, когда Анджело произнес свои первые с тех пор, как они сели за маленький стол, слова.

— Я думаю жениться, — объявил он.

Пуддж и Ида посмотрели друг на друга, а потом на Анджело.

— У тебя кто–то есть или это мысли вслух? — спросила Ида.

— Ее зовут Изабелла, — сказал Анджело.

— Дочь того мясника, мимо которого ты каждый день ходишь с работы? — недоверчиво спросил Пуддж.

— Да.

— Ты ее любишь или только думаешь, что любишь? — спросила Ида.

— Все серьезно, — успокоил их обоих Анджело, — было бы понарошку, я и говорить бы об этом не стал.

— Плохо, — заметил на это Пуддж. — А она насчет тебя как думает? Так же?

— Ну, она мало об этом говорит, — признался Анджело, — но я все вижу по ее лицу.

— Еще хуже. — Пуддж налил себе очередную кружку пива.

— И чем ты, по ее мнению, занимаешься? — спросила Ида.

— Я сказал ей, что работаю у одного бизнесмена в центре, но она если и поверила, то ненадолго — она слишком умна для этого. К тому же если она станет моей женой, она должна будет узнать правду.

— Не должна она ничего узнать, — успокоила его Ида, — по крайней мере, не от тебя. Если она так умна, как ты говоришь, она сама все узнает. Если уже этого не сделала.

— А ты уверен, что хочешь жениться? Не рановато? — спросил Пуддж.

— Я не как ты, Пуддж, — сказал Анджело тихим голосом. К пиву он так и не притронулся. — Я не могу скакать от женщины к женщине и забывать их через минуту. Хотел бы, но не могу. Если бы я так мог, мне было бы гораздо легче жить, но так уж я устроен.

— Однажды я чуть не вышла замуж, — сказала Ида и слегка улыбнулась, вспоминая. — Я тогда совсем молодая была, это было задолго до того, как я влилась в рэкет. Мы обменялись кольцами и даже стали присматривать местечки, где могли бы поселиться.

— Ты его любила? — спросил Анджело.

— Я была достаточно молодой, чтобы так думать, и достаточно взрослой, чтобы кое–что соображать.

— Значит, ты его послала? — задал вопрос Пуддж,

отставив в сторону свою пустую кружку и хватая кружку Анджело.

— Нет, не я его, а он меня, — покачала головой Ида. — Он бросил меня, причем совсем не так, как я это себе представляла. Просто пошел и женился на другой. И ушел из моей жизни так же быстро, как и вошел в нее.

— А потом ты его видела? — спросил Пуддж.

— Было разок. Несколько лет уже прошло, и он случайно заглянул в кафе, — ответила Ида. — Его брак к тому времени распался. Он, конечно, изменился, я тоже, но мы друг друга узнали. Мы ничего друг другу не стали говорить, он заказал выпивку и ушел. Я думаю, так все и должно было быть.

— Ну как тебе история? — спросил Пуддж у Анджело. — Ты воодушевился?

— Я не знаю, что ей сказать, — протянул Анджело, его глаза медленно перемещались с Пудджа на Иду. — Я никогда никому не признавался в любви. Немногие люди, которых я действительно люблю, знают об этом и без всяких моих слов.

— Это срабатывает только с людьми вроде нас, — объяснила ему Ида, — а юная девушка должна услышать эти слова, даже если ей очень хочется поверить в намерения мужчины.

— Если все действительно так скверно, — сказал Пуддж, — то не бойся, это на самом деле очень легко. Даже для людей вроде тебя, которые болтать не любят.

— Повезло девочке, — сказал Ида, подняв стакан виски за Анджело, в ее голосе была легкая печаль.

Анджело откинулся в кресле и кивнул:

— Я надеюсь, что всегда будет так.

Эти трое оставались вместе, пока пиво не закончилось и не опустели бутылки с виски. Когда они распрощались, в небе уже висела ясная луна. Ида осталась на крыльце, а Анджело и Пуддж пошли вниз по склону к машине и уехали из лесной тишины — обратно к опасностям ночного Нью—Йорка.

Устроившись на круглом табурете, Мэри смотрела, как пожилой человек за прилавком записывает ее заказ.

— Неплохо, — сказала она и улыбнулась.

Я положил меню обратно — между бутылочкой кетчупа и подставкой с салфетками.

— Не ждите слишком многого, — возразил я. — Я сюда с детства хожу, и еда здесь даже тогда была довольно паршивая.

— Нет, я имела в виду — поесть вместе, — ответила Мэри, — мне всегда хотелось сходить куда–нибудь вместе с вами, но я все никак не могла ничего придумать. Жаль только, что все случилось при таких грустных обстоятельствах.

— А почему именно со мной? — Я смотрел, как продавец передвинул по стойке в нашу сторону два больших стакана колы со льдом.

— Анджело так часто говорил о вас, — сказала она, срывая белую обертку со своей соломинки, — что я захотела лично узнать, что вы за человек.

— Я вас разочаровал?

— Нет, — ответила она, мило улыбнувшись. — Ноу вас еще полно времени.

— И что он про меня рассказывал? — спросил я.

— Только самую общую информацию. Конкретика — не самая сильная сторона Анджело. Но я знаю, что вы женаты и у вас двое детей. Я знаю, что у вас собственный бизнес. А еще я знаю, что вы очень плохой актер, — сказав это, она рассмеялась.

— Не могу поверить, что он вам это рассказывал, — сказал я, покачав головой, — я не могу поверить, что он это помнит — все было так давно.

— Слоны знамениты своей памятью, но по сравнению с памятью Анджело это ничто. — Мэри убрала руки с прилавка, и старик поставил перед нами две тарелки с чизбургерами.

— Мне тогда было примерно шестнадцать, — сказал я, взяв кетчуп. — Летом я подрабатывал, скопил немного

денег и записался в актерский класс в студии «Эйч—Бир» в Вилледж. Просто из любопытства — посмотреть, получится у меня что–нибудь или нет.

— И как?

— Я тогда надеялся, — начал я, — что со временем получу роль в пьесе в каком–нибудь вне–внебродвейском театре[14], и пришел в такой восторг, что позвал Анджело и Пудджа прийти на меня посмотреть.

Мэри положила свой чизбургер на поднос и прижала салфетку ко рту, пытаясь скрыть смех.

— И что же сказали эти маститые критики? — спросила она.

— Пуддж заявил, что если он найдет автора и режиссера и пристрелит, то всем станет только лучше, — ответил я. — И еще он сказал, что для меня будет лучше, если я попробую какую–нибудь другую работу.

— А Анджело? — Мэри уже открыто смеялась, нисколько не стесняясь этого. — Что сказал он?

— Он сказал, что Ли Дж. Кобб и Джордж К. Скотт были великими актерами, — вспомнив этот момент, я улыбнулся, — и что у них были две вещи, которых нет у меня, — талант и средний инициал между именем и фамилией. А потом он надел шляпу, вышел из театра, и больше мы об этом не говорили.

— И после этого случая вы бросили свои театральные занятия? — спросила Мэри, накрыв мою руку своей.

— Я подумал об этом и пришел к выводу, что Анджело был прав, по крайней мере на пятьдесят процентов. Придумать себе инициал я мог всегда, а вот таланта у меня никогда не было.

— Вы счастливы, что ваша жизнь сложилась именно так, а не иначе? — спросила Мэри.

— У меня двое замечательных детей и доходный бизнес, — сказал я, — у меня есть жена, когда я говорю, она меня слушает, а мой пес мне всегда радуется.

— То есть это все, что вы хотите от жизни? — Ее яркие глаза сияли, как фонари, прямо мне в лицо. Я чувствовал, что она знала, что чувствую я, и могла прочесть любую мысль, что промелькнет в моем мозгу.

— То, чего хочешь от жизни, и то, что получаешь от нее, — две разные вещи, — сказал я. — Анджело первым подтвердил бы вам это. Есть то, с чем ты заканчиваешь какой–то этап жизни, есть то, что ты планируешь на следующий. И к тому времени, как это случится, уже слишком поздно, чтобы сделать что–нибудь еще.

— А что бы вы хотели прожить заново? — спросила

она.

— Последние двадцать лет, — ответил я.

Глава 7

Весна, 1926

Джек Веллс сидел в задней комнате бара «Бейкерз» на северо–восточном углу Тремонт–авеню, держа обеими руками кружку рутбира[15] пополам со льдом. Он смотрел, как нервозный человек, сидевший напротив него, закурил сигарету, глубоко затянулся и выпустил большое облако дыма к жестяному потолку.

— Если это выплывет наружу, то я конченый человек, — произнес тот дрожащим полушепотом. — Такой парень, как Пуддж Николз, не станет разбираться, что да почему. Он просто придет и всадит в меня пулю.

— Значит, позаботься, чтобы не выплыло, — ответил Веллс, вытирая пену с верхней губы тыльной стороной ладони.

— Я и не подумал бы взяться за такое дело, если бы у меня были девочки получше, — плачущим голосом произнес первый. Он в несколько затяжек докурил сигарету до конца. — Тех, которые у меня сейчас есть, не стали бы трахать даже в тюрьмах, разве что за это давали бы бумагу о полном помиловании.

— Слушай меня внимательно, Френсис, — сказал Веллс, рассматривая скучающим взглядом своего собеседника, что придавало его словам дополнительный вес. — Может быть, ты почему–то считаешь меня неделовым человеком, но это не так. И потому меня меньше всего на свете интересует, какие трудности могут возникнуть у сутенера. Если тебе не нравится твоя жизнь, можешь плакаться об этом своей мамаше, но никак не мне. А теперь скажи прямо: ты сможешь это устроить?

— Пожалуй, — ответил Френсис, медленно кивнув.

— Я хочу слышать: да или нет, — повысил голос Веллс. — Никаких других слов я не слышу.

— Да, мистер Веллс, — сказал Френсис. — Я все сделаю.

— Это хорошая новость, — сказал Веллс. — Все подробности решишь с Фишем. Тебе самое главное — заманить его в подходящую комнату. Все остальное устроят мои люди.

— Когда я теперь вас увижу? — спросил Френсис и добавил, прикусив нижнюю губу: — Знаете, я мог бы увеличить взнос…

— Ты никогда меня больше не увидишь! — Веллс ткнул указательным пальцем в сторону потного лба Френсиса. — Вывернешься ты живым или нет — мне безразлично. Я давно уже обхожусь без сутенеров.

Кармелла Далито поднесла скрюченную, со вздувшимися венами руку ко рту и посмотрела через маленький стол на Пудджа Николза; горящие свечи отражались в ее темных глазах, и они словно светились изнутри. Анджело расположился в шаге позади друга, сложив руки на груди, и рассматривал маленькую деревянную миску, стоявшую посреди стола. Старуха с заплетенными в толстые косы седыми волосами, обрамлявшими изрезанное морщинами лицо, была стрега — итальянская ведьма, которой заплатили за то, чтобы она избавила Пудджа от постоянной головной боли.

— А я все–таки думаю, что было бы лучше пойти к доктору на Малой Двадцатой Западной, — сказал Пуддж. Он не сводил глаз со старухи, ловя каждое ее движение. — Пьяный или трезвый, он, наверно, придумал бы, чем помочь мне.

— Это куда лучше, чем идти к доктору, — возразил Анджело.

— Что–то я начинаю нервничать, — признался Пуддж и провел пальцем под туго накрахмаленным воротничком сорочки. — Может быть, стоит попробовать научиться терпеть эти боли?

Анджело положил руку ему на плечо:

— Спокойнее.

— Если бы ты заболел, я прежде всего кинулся бы искать парня в белом халате, — проворчал Пуддж, — а не потащил бы тебя к ведьме. Это точно.

— Она не только уберет эти твои боли, а сделает много больше, — пообещал Анджело, отступив в темный угол маленькой комнатушки.

— Ну–ка, попробую угадать, — сказал Пуддж. — Она вырастит мне отрезанный палец на ноге.

— Еще лучше, — отозвался Анджело. — Когда Кармелла закончит, ты будешь знать, кто насылает на тебя эти головные боли.

Пуддж отвернулся от старухи и посмотрел на Анджело.

— Ты это серьезно? — спросил он.

Анджело ответил другу твердым взглядом.

— Да.

Пуддж улыбнулся Кармелле и похлопал ее по руке.

— Ладно, милая, — сказал он, теперь уже с широкой улыбкой на лице. — Давай работать.

Кармелла не глядя протянула руку назад, взяла стакан с водой и вылила в деревянную миску. Потом взяла скляночку оливкового масла, стоявшую на краю стола, густую желтую жидкость тоже вылила в миску и подождала, пока она не растеклась сплошным слоем по поверхности воды. Потом она вынула из кармана платья смятый льняной носовой платок и развернула его на столе. В платке, обильно измазанном кровью, оказался глаз.

— Это козий глаз, — шепотом сообщил Анджело Пудджу. — Она положит его в воду.

— А что потом? — полюбопытствовал Пуддж.

— А потом я буду знать, кто желает тебе зла, — впервые заговорила Кармелла. Ее голос оказался гораздо мягче, чем можно было ожидать, учитывая'ее жутковатую внешность. — А после меня узнаешь и ты.

Взяв глаз, она без всплеска погрузила его в воду и масло и уставилась в миску. Потом обхватила миску пальцами и перевела взгляд на Пудджа.

— Намочи пальцы этой водой, — приказала она. — А теперь положи их на стол ладонями вниз.

Пуддж повиновался. Старуха запрокинула голову, закрыла глаза и принялась вполголоса бормотать что–то по–итальянски. Она раскачивалась и, казалось, запиналась, потом ее спина выгнулась, пальцы окунулись в воду, она запрокинула голову так, что смотрела прямо в беленный мелом потолок.

Пуддж сидел, почти загипнотизированный пассами старухи.

— Если она хочет, чтобы из меня со страху цикорий посыпался, ей скоро это удастся, — пробормотал он.

Кармелла неожиданно наклонилась над столом, приблизив лицо на считаные дюймы к лицу Пудджа, и стисну–ла его запястья скрюченными артритом пальцами. Она вглядывалась в его молодые глаза, он же видел перед собой ее лицо в виде запутанной сетки лиловых жилок, белых шрамов и изломанных морщин. Но Пуддж сидел неподвижно, он твердо решил дождаться завершения старухиного колдовства.

— Ты прольешь кровь, и виновата в этом будет женщина, — сказала стрега. — Она заставит тебя прикоснуться к смертному покою.

— Как ее зовут? — спросил Пуддж. Он резко обернулся и взглянул на Анджело.

— Она подарит тебе любовь своей плоти, — продолжала Кармелла, словно не слыша вопроса, вперив в молодого человека пронзительный ведьмовский взгляд. — Ты примешь эту любовь. Твои вожделения приведут тебя к сильной боли.

— Она не хочет назвать мне имя женщины? — спросил Пуддж Анджело.

— Она не знает имен, — ответил тот. — Она знает только, что будет. Остальное мы выясним сами.

— По мне, это попахивает жульничеством, — сказал Пуддж. — Она же ничего не делает, только сидит да раскачивается, а мы, дураки, смотрим.

— Это не жульничество, — убежденно возразил Анджело. — Я уже не раз обращался к ней, и она никогда не ошибалась.

— Откуда, черт возьми, ты можешь знать, что она не ошибается? — спросил Пуддж, повернувшись к Анджело. — По–моему, она пока что ничего нам не сказала. Хотя, может быть, я уже оглох от этих головных болей. И не назвала ни одного имени.

— Ей трудно выбрать какую–то определенную женщину, — сказал Анджело. — У тебя много подруг.

— А что, если подбросить ей еще немного денег? — предложил Пуддж. — Вдруг это поможет ей разглядеть в воде лицо.

— Нет, — ответил Анджело, глядя на ведьму. — Она уже сказала все, что знает.

Пуддж осторожно высвободил запястья из рук старухи и встал.

— Ну и что теперь? — с кислым видом обратился он к Анджело. — Проводить ночи с тобой?

— Ты должен учиться слышать не то, что ведьма говорит, но и то, о чем она промолчала, — сказал Анджело, благодарно кивая Кармелле. — Она сообщила нам все, что мы должны знать. Будет устроена западня. Причем так, чтобы заманить тебя в место, где ты будешь чувствовать себя в безопасности. А оружие, которое на тебя направят, придет из чьих–то еще рук.

— Чьих?

— Джека Веллса, — твердо сказал Анджело. — Это он спит и видит нас покойниками.

— А почему я первый? — спросил Пуддж, выходя вслед за Анджело из комнаты стреги.

— Тебя он больше боится, — объяснил Анджело. Остановившись на лестничной клетке, он произносил эти слова прямо и с полнейшим спокойствием. — Ты опасен. А когда тебя не станет, бояться больше будет некого. Не меня же.

— Мне нужно глотнуть свежего воздуха. — Пуддж протиснулся мимо Анджело и начал спускаться по лестнице.

— Как твоя голова? — спросил Анджело из–за его спины.

— Прошла, — ответил Пуддж, полуобернувшись. — Зато теперь в брюхе началось невесть что.

— Если хочешь, можем вернуться и поговорить со стрегой насчет твоего живота, — предложил Анджело.

Пуддж остановился и всем телом обернулся к Анджело.

— Лучше я потерплю, — сказал он. — На сегодня мне вполне хватит ее хороших новостей.

Все гангстеры суеверны. Их фобии уходят далеко за известные большинству границы и касаются объектов, о которых редко задумываются люди, непричастные к преступному миру. Джимми Марчетти по кличке Два Ствола никогда не проходил мимо церкви без того, чтобы опуститься на колени и перекреститься, и всегда начинал день с черного кофе и четырех больших зубчиков чеснока. Он твердо верил, что эти привычки спасут его от опасности, что и сбывалось до того момента, как его, за два дня до его двадцать седьмого дня рождения, расстреляли в баре на Ист—Сайде.

Большинство гангстеров верит в целительские способности стрег, предпочитают кошек, у которых якобы имеются какие–то особые духовные силы, собакам и в день запланированного убийства строго придерживаются одного и того же ритуала. Считается, что они в массе своей крайне опасаются стереотипного поведения, на деле же обычно едят в одних и тех же ресторанах, ходят по одним и тем же улицам и придерживаются своего повседневного расписания настолько истово, что можно подумать, что оно высечено на каменных скрижалях. В карманах их костюмов и пальто всегда можно найти множество талисманов, таких, как счастливая монета с первого ограбления, кусочек пули, вынутой из ноги, фигурка святого, призванная отгонять зло, кольцо, подаренное первым боссом банды. Все это представляет собой нечто вроде системы обеспечения безопасности.

Анджело носил на шее образок святого Иосифа, оставшийся от Жозефины. Он не был религиозным, но верил, что сила иконы помогала ему избегать опасностей. «Я прикасался к ней двумя пальцами, когда выходил на работу, — говорил он мне. — Не могу сказать наверняка, что это помогало, но я решил, что это одна из тех вещей, которые полезно иметь в запасе».

Анджело довольно рано понял, что для того, чтобы преуспевать в его деле и остаться в живых, нужно бесстрашно вести бизнес, правила которого диктуются страхом. И потому гангстеры питают пристрастие к разным заметным мелочам — браслетам, бумажникам, определенным галстукам, надеваемым по определенным дням, а также к некоторым странным поступкам, например, прогулкам на кладбище, — не суть важно, что именно, важно, что такие вещи придают жизни дополнительную остроту. «Быть суеверным — это все равно что быть женатым на осторожности, — сказал он мне. — А осторожность, сняв шляпу, спешит помочь выжить такому парню, как я».

Изабелла на цыпочках прокралась за спиной у Анджело и положила руку ему на плечо. Он сидел в углу своей комнаты над баром, повернувшись спиной к двери и глядя в открытое окно.

— Я уже начала тревожиться, — мягко проговорила она. — Ты не приходил несколько дней.

— Мне нужно было побыть одному, — ответил Анджело.

— Я могу чем–нибудь помочь? — Она обошла его, не убирая руку с плеча, и встала перед ним, глядя на его суровое лицо с мягкими глазами. В комнате было темно, свет пробивался лишь с улицы через раздвинутые шторы.

— Ты никогда не видела моего отца, — сказал Анджело, глядя на нее и ощущая, как у него становится лучше на душе от ее красоты и теплоты. — Он хороший человек, но неудачник. Тысячи таких людей, как он, приехали в эту страну и упорным трудом нашли здесь место для себя и своих близких. Он этого не смог. Как бы он ни вкалывал, ему никогда не удавалось сделать следующий шаг.

— Многие люди трудятся как проклятые и все же остаются бедняками, — возразила Изабелла. — В этом нет ни преступления, ни позора. Это так же верно здесь, как и в Италии.

— Я не хочу, чтобы ты знакомилась с ним, — сказал Анджело. — Хотелось бы мне относиться к нему по–другому, без такого гнева и такого стыда…

— Анджело, бедность — это не та вещь, которой нужно стыдиться, — сказала Изабелла.

— Дело не в бедности, — сказал Анджело. — Дело в убийстве.

Изабелла села напротив Анджело и уставилась в его лицо, полускрытое тенями.

— Чьем убийстве?

— Мой отец приехал в Америку не для того, чтобы нажить состояние или устроить новую жизнь, — сказал Анджело. — Он прибыл, спасаясь от суда за преступление. Он убил собственного ребенка.

Изабелла прямо задохнулась, услышав его слова, и закрыла лицо руками.

— Почему? Неужели найдется отец, способный совершить такой поступок?

— У людей находится множество причин для того, чтобы нажать на спусковой крючок. — Негромкий голос Анджело начал ощутимо дрожать. — Большинство из них ошибочные.

— Твой отец уехал отсюда, Анджело, — сказала Изабелла, к которой начало возвращаться спокойствие. — И ведь это ему приходится жить, держа на совести то, что он совершил, а не тебе.

Анджело наклонился, взял ее руки в свои и взглянул в темные глаза.

— Все, чему учила меня жизнь, все, что я усвоил, говорит мне, что смерть моего брата должна быть отомщена. И сделать это могу только я. Но не знаю, хватит ли у меня на это смелости. Он мой отец, и я очень люблю его.

— Твой отец каждый день своей жизни казнится из–за этого преступления. Неужели этого недостаточно, чтобы удовлетворить месть?

— В каких–то мирах — достаточно, — ответил Анджело. — Но не в моем. Мой отец жив, а мой брат лежит в могиле. И за это надо расплатиться.

— В таком случае ты станешь точно таким же, как он, — сказала Изабелла. — У тебя хватит решимости прожить с этим всю жизнь?

— Даже боюсь узнать, — сознался Анджело. Он встал, поднял руки и крепко, очень крепко прижал к себе Изабеллу.

Если молодая женщина, такая, как Изабелла, решается стать женой гангстера, она делает это на своих собственных условиях, зная при этом, что ей придется вести жизнь, всецело построенную на традициях, выработавшихся в Италии много веков назад. Большинство таких женщин целиком и полностью осведомлено, чем занимаются их мужья. Их взращивают с осознанием необходимости любить и уважать своих мужей и требовать такого же отношения к себе. Измена гангстера жене считается тяжким грехом[16], а ее положение как властительницы дома ни в коем случае не может быть подвергнуто сомнению. «В те времена жениться означало почти то же самое, что обзавестись деловым партнером, — объяснил мне Пуддж. — Жены не были слепыми и знали, что к чему, и мужчина мог с самого начала полагаться на верность своей супруги. Эти браки продолжались до самой смерти, обычно первым погибал муж. И если она носила вдовий траур, сохраняла фамилию мужа и берегла свою репутацию в чистоте, то боссы следили за тем, чтобы она не знала никаких трудностей до скончания своего века. Ничего этого теперь нет. Браки у нас столь же шаткие, как и у всех прочих жителей страны. Но тогда — если жена говорила, что любит тебя, это было так же твердо, как надпись, высеченная в камне».

Джазовый квартет играл «Александерс рэгтайм бэнд»; большой танцевальный зал был битком забит молодыми людьми в отглаженных костюмах и девушками в узких платьях и туфлях на высоких каблуках. Анджело держал Изабеллу за руку. Вдвоем они смотрели на танцующих, движущихся под ритмичную музыку. Он уловил в ее глазах блеск, говоривший о том, что она сейчас пребывала под властью романтического сияния того мира, который, стремительно вращаясь, мчался вперед.

— О чем ты думаешь? — спросил Анджело, повысив голос, чтобы она могла расслышать его сквозь музыку.

Изабелла ответила на его вопрос своим вопросом:

— Ты проводишь здесь много времени?

— В основном ради бизнеса, — сказал он. — Я работаю на хозяина этого клуба.

Изабелла отпила холодной воды из стакана и улыбнулась своему спутнику, не убирая стакан от лица.

— И сегодня ты здесь тоже по делу?

— Нет, — ответил Анджело и для убедительности покачал головой.

— Значит, ты хочешь спросить меня о чем–то важном. Иначе зачем бы ты пригласил меня сюда, верно?

Анджело окинул взглядом переполненный танцевальный зал «Коттон–клуба». Передним мелькали лица мягкотелых мужчин в отлично скроенных костюмах и молодых женщин, глаза которых искрились от близости их спутников. Старые состояния легко смешивались с нажитым незаконным путем богатством нуворишей. Все они имели слишком много свободного времени и излишки денег. Они были теми людьми, которым предстояло кормить Анджело по мере того, как он будет подниматься в бандитской иерархии. Они будут покупать его виски, посещать его клубы и вкладывать капиталы в его нелегальные предприятия. Рядом с ним Изабелла казалась воплощением свежести и любви, лучом света, озарявшим упадническое темное царство этого места. Он повернулся и вгляделся в ее лицо, исполненное открытого доверия к нему одному, совершенно не замечая окружавшую их толпу.

— Я уже полгода хочу задать тебе один вопрос, — сказал ей Анджело. — Вот только никак не мог подобрать верные слова. В этом я не очень силен.

— А я уже полгода жду, когда же ты спросишь. И, верные слова или не очень, мой ответ будет одним и тем же.

— Этот ответ — да? — спросил Анджело, глядя на Изабеллу поверх огонька свечи, стоявшей посреди стола.

— Неужели тебе так трудно задать свой вопрос? — Ее пальцы нежно погладили руки Анджело.

— Изабелла, ты станешь моей женой? — проговорил Анджело. — Я люблю тебя с той самой минуты, когда дал тебе тот персик.

— Тот очень дорогой персик, — засмеялась она.

— Я хочу, чтобы ты была счастлива, Изабелла. Больше мне ничего не нужно.

— А ты поговорил уже с моим отцом? — спросила Изабелла.

— На Рождество. Он сказал, что, как и ты, ждал, когда я задам тебе этот вопрос.

— Он, наверно, уже продумал нашу свадьбу во всех подробностях. — Она отпила еще воды и посмотрела через плечо туда, где под блюзовую тему, возглавляемую кларнетом, кружились пары. — Ты любишь танцевать?

— Никогда не пробовал, — сознался Анджело застенчиво.

— Я тоже никогда не пробовала, — сказала Изабелла. — Мой отец всегда говорил, что первый танец я смогу протанцевать только с тем мужчиной, которого полюблю и с которым проведу всю жизнь.

Анджело поднялся, шагнул к Изабелле и протянул руку.

— Ты будешь танцевать со мной? — спросил он.

— Да, — ответила она, подняв голову и улыбнувшись. Она взяла Анджело под руку, и они направились к танцующим.

Изабелла и Анджело танцевали, прижимаясь друг к другу и находя радость в объятиях друг друга, их щеки соприкасались, ноги легко скользили по натертому паркету. Они погрузились в музыку, как в пронизанные солнцем волны, они танцевали с закрытыми глазами, их мысли были полны мечтаний, присущих лишь юной паре, наслаждающейся вкусом первой любви.

Джеймс Гаррет, весьма известный нью–йоркский детектив, был высоким, тощим человеком с густой морковно–рыжей шевелюрой. Он служил в полиции уже двенадцать лет и был женат на чересчур, по его мнению, религиозной, излишне погрузневшей учительнице католической школы. У них был один восьмилетний сын, ослепший на правый глаз после несчастного случая на детской площадке. В участке, где работал Гаррет, к нему относились с большим почтением. Он справлялся со своей работой, у него почти не бывало не доведенных до конца дел, и он всегда находил возможность протянуть руку помощи сбитому с толку юнцу или уставшему от работы ветерану. Гаррету нравилась его служба, а главное удовольствие в ней было сопряжено с той властью, что давал ему лежавший в кармане значок.

Чем больше власть, тем шире открывающиеся перед человеком возможности. Джеймс Гаррет, сорокадвухлетний сын моряка торгового флота, имел свободный доступ к хорошей жизни, которую вряд ли удалось бы увидеть детективу, живущему только на свой казенный заработок. Стол в самых уютных уголках любых ресторанов, лучшие места на трибунах рингов боксерских турниров и бейсбольных полей, любые премьеры на Бродвее и лучшее медицинское обслуживание для больного сына — все это сделалось доступным благодаря взяткам, которые Гаррет хватал отовсюду с жадностью голодного хищника. Он вовсе не был просто хорошим полицейским с внушительным списком арестованных преступников. Он был также продажным полицейским, имевшим теневой доход, втрое превышавший его заработок детектива.

Обладая развитым здравым смыслом, он руководил тайной для непосвященных деятельностью коррумпированного крыла полицейского департамента Нью—Йорка с предусмотрительностью искушенного политикана. Он сделал коррупцию своим бизнесом, о котором знали все, кому следовало, и уверенно вел свою игру в непроглядном мраке, являвшемся ее необходимым условием. Его безопасность обеспечивало наличие многочисленных уполномоченных, связных и агентов из числа полицейских, через которых осуществлялись контакты с преступным миром — боссами районов и смотрящими за улицами, которые поголовно делали ему еженедельные подношения.

Ну, а рядовой обыватель воспринимал Джеймса Гаррета как олицетворение полицейского, и внешность церковного певчего, бойскаутская улыбка и многолетняя работа на одном месте должны были поддерживать это впечатление. И жители Нью—Йорка всерьез рассчитывали на то, что этот замечательный детектив делает все возможное и невозможное, чтобы защитить их от необузданной преступности, завладевшей городом.

Преступный мир знал Джеймса Гаррета совсем с другой стороны — как продажного копа, усердно защищающего интересы Джека Веллса.

Помимо регулярных подношений, Гаррет имел свободный доступ к платежной ведомости Веллса, то есть знал весь состав коррумпированной элиты и даже получаемые ею суммы. Мало кто из других гангстеров решился бы дать копу такое влияние. Они побоялись бы оказаться в роли объекта вымогательства, ибо предавший один раз будет предавать снова и снова. Но Джек Веллс никогда не тревожился на этот счет. Он гордился своей выбранной ролью

мятежного гангстера и считал, что страх позволит ему удержать в руках любого, особенно полицейского с замаранным значком.

Гаррет стоял, переступая с ноги на ногу, на холодном бетонном полу темной лестничной площадки, отделенный от подъезда «Коттон–клуба» ярко освещенной улицей, по которой почти непрерывным потоком двигались автомашины. Он закурил сигарету; огонек спички озарил веснушки, густо усыпавшие его щеки и шею. Потом отбросил спичку, глубоко затянулся «Кэмелом» без фильтра, выступил из темноты и уверенно направился к «Коттон–клубу». Его губы растянулись в улыбке, когда он увидел Анджело. Тот вышел из клуба, сунул чаевые в ладонь швейцара, что–то сказал ему и, обнимая за плечи Изабеллу, пошел направо, в направлении центра города.

Гаррет ускорил шаг и вскоре догнал их. Несколько секунд он шел следом за ними, прислушиваясь к негромким звукам голосов, которые отдавались невнятным эхом на пустой улице.

— Куда изволят направляться влюбленные даго? — спросил он, подойдя почти вплотную к Анджело и Изабелле.

Анджело чуть покрепче сжал плечо Изабеллы и остановился. Он смотрел прямо перед собой, ожидая, когда же вслед за голосом появится лицо. Гаррет обошел парочку; руки его были засунуты в карманы пиджака, сигарета свисала из угла рта.

— Разве можно ходить в такие места? — сказал он, небрежно кивнув в сторону «Коттон–клуба». — Нужно совсем не уважать свою леди, чтобы привести ее в забегаловку, где втихаря продают запретное спиртное.

Анджело окинул взором Гаррета с головы до ног, быстро оценив его одежду и поведение. Он не пытался сообразить, как зовут этого человека — он его не знал, — а лишь пытался понять мотивы его поведения. С первой се–кунды стало ясно, что тощий и длинный мужчина, преградивший ему дорогу, не гангстер и это не покушение. Стрелок никогда не станет тратить время на разговоры — это дополнительная опасность попасться кому–нибудь на глаза. Значит, тип, швырнувший сигарету на асфальт, являлся всего лишь посыльным, которому велели действовать нагло. И значит, реальной опасности в данный момент он не представлял. Он был немолод и, вероятно, хорошо умел чесать языком, но в то же время был недостаточно стар, чтобы его могли использовать в качестве наживки для настоящего убийцы, скрывающегося где–то в темном переулке. Анджело посмотрел на Изабеллу и заметил, что она держится совершенно спокойно и что ее взгляд сделался дерзко–вызывающим перед лицом несомненной опасности.

— Мне говорили, что ты не очень–то разговорчив, — сказал Гаррет, искоса посматривая на Изабеллу. — Мне на это наплевать. Достаточно, чтобы ты умел слушать.

Гаррет засунул руку в боковой карман пальто и извлек пластинку жевательной резинки. Развернул фольгу и медленно положил жвачку в рот. Потом подошел на пару шагов к Изабелле.

— Следует отдать вам должное, даго, — сказал Гаррет, улыбаясь Изабелле. — Вы умеете выбирать таких женщин, рядом с которыми любой мужчина был бы не против проснуться утром. — Он снова перевел взгляд на Анджело. — Ты ведь понимаешь, о чем я говорю, верно?

Анджело промолчал. Он, можно сказать, «поставил коробку передач своего характера в нейтральное положение», смирил свой гнев настолько, что никто снаружи его не заметил бы. Он, не шевелясь, смотрел, как Гаррет погладил руку Изабеллы, и почувствовал отвращение, испытанное ею при этом прикосновении. Таким же безучастным остался он, когда Гаррет потрепал Изабеллу по щеке и шее.

— Попробуй повести себя как умный человек, даго, — сказал Гаррет Анджело, не отрывая похотливого

взгляда от лица Изабеллы. — Переходи под крыло к Веллсу. Он сделает тебя богатым человеком. Красотке вроде твоей нужен парень с туго набитыми карманами. Если ты не обеспечишь ей этого, то и глазом не успеешь моргнуть, как она убежит к кому–нибудь другому. Возможно, к кому–то вроде меня.

Гаррет спокойно выдержал разгневанный взгляд Изабеллы и лишь после этого опустил руку. Он поднял воротник пальто и, все так же преграждая дорогу Анджело, сказал:

— Тебе и твоему партнеру дается время до следующей недели на то, чтобы вы приняли разумное решение. После этого Веллс заберет решение вопроса из ваших рук и передаст в мои. А это значит, что наша следующая встреча будет не столь дружеской. — Он прикоснулся в краю своей фетровой шляпы и кивнул Изабелле, подмигнув Анджело. — Желаю хорошо провести остаток ночи, — сказал он, шагнув мимо них и вынимая на ходу очередную сигарету.

Анджело взял лицо Изабеллы в свои ладони и отвел прядки волос от глаз.

— Ты в порядке? — ласково спросил он.

— Да, — сказала она, кивнув. — Мне только очень не понравилось, когда он ко мне прикоснулся.

— Это был первый и последний раз, когда этот коп прикоснулся к тебе, — сказал Анджело. — Я тебе обещаю.

— Откуда ты знаешь, что это коп? — спросила она, не скрывая любопытства.

— У него особый вид и запах. — В голосе Анджело звучало явственное презрение. — Вот только если человек носит в кармане значок и дал клятву соблюдать закон, это не делает его честным.

— Что ты собираешься делать? — Теперь они мед–ленно шли по улице, Изабелла держала Анджело под руку. — Насчет того, что он тебе сказал.

— Пока ничего. — Анджело смотрел прямо вперед, вдоль темной улицы. — Он дал мне неделю на раздумья.

— А потом? — спросила Изабелла, вглядываясь в его лицо, пытаясь отыскать хоть какие–то признаки тревоги. — Когда неделя…

— Тогда я посмотрю, действительно ли он так грозен, как говорит, — сказал Анджело.

— И если окажется, что это так? — Изабелла резко остановилась и повернулась к Анджело, схватив его за обе руки. — Если этот коп окажется и в самом деле таким, каким себя выставляет?

— В этом случае одного из нас найдут мертвым, — ответил Анджело.

Глава 8

Лето, 1926

Сутенер Френсис посмотрел через стол на явно нервничавшую молодую проститутку. Потом запустил руку в задний карман своих коричневых слаксов и извлек толстую пачку десяток, скрепленных аптечной резинкой. Сняв резинку, он отсчитал шесть бумажек, положил на стол и, подавшись вперед, подвинул их к женщине. Она курила сигарету, держа ее в левой руке, а правой теребила локоны своих вьющихся темно–каштановых волос; ногти на обеих руках были обгрызены до мяса.

— Ты хоть понимаешь, что от тебя требуется? — спросил Френсис.

— Можешь мне поверить, затащить Пудджа Николза в кровать будет совсем нетрудно, — сказала юная женщина. Она говорила сильно в нос, такой акцент типичен для Колумбуса, столицы штата Огайо, где прошло ее детство. — По крайней мере, мне.

— Вот только, когда он окажется в твоей кровати, позаботься, чтобы он там остался, — сказал Френсис.

— Надолго? — спросила женщина.

— Насколько будет нужно.

— Тут уж как получится. Я хочу сказать, что если Пуддж Николз захочет уйти, то он уйдет. И в таком случае его не остановишь.

— А теперь слушай меня, Ширли! — рявкнул Френсис и для пущей убедительности хлопнул ладонью по столу, так что повалился пустой стакан из–под виски. — Мне плевать, куда или когда он соберется идти и что тебе придется сделать, чтобы его удержать. Я знаю только одно: если тебе дорога твоя жизнь, ты заманишь Пудджа Николза в твою б…дскую койку и заставишь его остаться там.

— Мне это совсем не нравится, — сказала Ширли деланым голоском маленькой девочки. — Во что такое ты умудрился вляпаться? Не знаю, что там затевается, но играть в такие игры с парнем вроде Пудджа — все равно что прикуривать от динамитной шашки, — плохо кончится.

Френсис откинулся на спинку стула и сунул между зубов спичку, кончик которой до тех пор не спеша пожевывал.

— Пуддж Николз — вот кто им нужен, — сказал он, — а не ты и не я.

— А если я откажусь? — спросила Ширли. У нее явно не хватало сил, чтобы оторвать взгляд от лежавших перед нею шестидесяти долларов. — Знаешь, за такие гроши я не позволю тебе меня подставить.

Френсис прищурился, по его небритому лицу скользнула улыбка.

— Это же только аванс, — сказал он. — Денег будет больше. Вероятно, намного больше. Столько, что ты даже удивишься.

Ширли схватила кучку банкнот со стола и поспешно сунула их под бретельку платья.

— Сколько? — спросила она. — Хватит, чтобы мне больше не крутиться под клиентами?

Сутенер Френсис свернул сигарету, протянул ее Ширли и подождал, пока она не поднесла ее ко рту. Затем он чиркнул спичкой, прикрыл огонек ладонью, поднес его к смоченному слюной концу самокрутки, а потом вновь откинулся на спинку стула и, не моргнув, вытерпел струйку дыма, которую женщина выпустила прямо ему в лицо.

— После этого дельца, если тебя потянет на сладенькое, ты смело сможешь позволить себе это задарма, — сказал Френсис. — И все, что от тебя требуется, — это немного куражу.

— Что я должна сделать? — спросила Ширли. — За дополнительную плату.

— Ты расстроишься, если Пудджа убьют?

— Мне нравится этот парень, — сказала она, — но не могу сказать, чтобы я была от него совсем уж без ума, если ты об этом.

Френсис вновь подался вперед, навалившись грудью на стол, и понизил голос до скрипучего шепота. В крошечной комнате на первом этаже было серо от табачного дыма, единственное окно, забранное решетками, было наглухо заперто. В углу ползал в толстом слое пыли большой таракан, надеявшийся отыскать съедобную крошку.

— В таком случае тебе всех дел будет — убить его, и только, — сказал Френсис.

Маленький мальчик с перекошенным и побледневшим от страха лицом смотрел, как содовая вода с хорошей порцией ванильного пломбира растеклась из опрокинутого стакана по столу и закапала вниз. Он вздрогнул, когда мужчина, сидевший напротив него, оттолкнул задом стул, вскочил и уставился на свежие пятна на отглаженных брюках.

— Поганый безмозглый щенок! — заорал мужчина. — Посмотри, черт тебя возьми, что ты натворил!

— Простите, — пробормотал мальчик дрожащим голосом. — Я нечаянно…

— У тебя все нечаянно! — продолжал орать мужчина, не обращая внимания на недовольные взгляды других посетителей переполненного ресторана. — Куда с тобой, ублюдком, ни пойдешь, ты всегда устроишь какую–нибудь гадость! И всегда нечаянно!

— Я не хотел, мистер Тайлер, — сказал мальчик. Было заметно, что он изо всех сил сдерживается, чтобы не заплакать. — Я больше никогда–никогда не буду. Обещаю вам.

К столу подошел пожилой буфетчик с перекинутым через руку посудным полотенцем и механической улыбкой на губах.

— Вода разлилась, только и всего, — сказал он. — У нас опрокидывают стаканы почти так же часто, как и платят по счетам.

— Оставьте нам тряпку и идите, — сказал Тайлер. — Мальчишка устроил беспорядок, ему его и убирать.

— Это не его дело, — возразил буфетчик, все еще продолжая улыбаться, — а мое. К тому же я не думаю, что его мама похвалит вас, если он придет домой грязным.

Эндрю Тайлер выпрямился во весь рост возле облитого содовой стола; его глаза потемнели от гнева, к лицу прилила кровь. Он был высоким мужчиной лет тридцати пяти, с густой шевелюрой темных волос и бешеным темпераментом. В армии он получил известность как боксер и ни разу за все четыре года, пока носил форму, не ушел с ринга побежденным. Он владел фирмой по поставке пиломатериалов для строителей и уже шесть недель ухлестывал за матерью этого мальчика. Ему в ней нравилось все, за исключением наличия сына.

— Я вам сказал, что мальчишка уберет, — бросил Тайлер оскорбительно резким тоном, — так что дайте ему тряпку и проваливайте смешивать свои коктейли.

Буфетчик прочел во взгляде Тайлера, что опасность может грозить и ему. Так что он кивнул мальчику и положил полотенце на стол.

— Оставьте его здесь, когда он все сделает, — сказал он, отворачиваясь. — Я заберу попозже.

Тайлер встряхнул мальчика за плечо и ухмыльнулся, увидев, как его лицо скривилось в гримасе.

— Ладно, Эдвард, — сказал он, — берись за уборку. И запомни этот день, чтобы никогда ничего не проливать.

Эдвард, которому всего неделю назад исполнилось шесть лет, взял со стола полотенце, наклонился на стуле и вступил в борьбу с молочно–белым наводнением. Он развернул тряпку во всю длину, пытаясь сразу собрать всю воду. Большая лужа вокруг его ботинок продолжала пополняться из водопада, стекавшего со стола. Больше всего на свете мальчику хотелось заплакать.

— Ты все делаешь неправильно! — вновь заорал Тайлер. — Раз уж ты всегда развозишь такую грязь, то как следует научись убирать за собой.

— Я никогда раньше такого не делал, мистер Тайлер, — заикаясь от страха, пробормотал мальчик. — Я стараюсь… я…

Без единого лишнего слова Тайлер протянул руку, сдернул Эдварда со стула, приподнял в воздух и швырнул на пол. Мальчик приземлился прямо в центр лужи и, хотя и устоял на ногах, забрызгал молоком не только свои синие слаксы и черные ботинки, даже на его лице появились пятна ванильного мороженого.

— Начнешь оттуда, — приказал Тайлер, дав полную волю своей ненависти к ребенку, — и мы не уйдем, пока все не будет сверкать.

Эдвард посмотрел вокруг, на множество людей, уставившихся на него — на лицах некоторых было написано недовольство поведением взрослого, другие испытывали только любопытство, — и наконец–то почувствовал, как по щекам потекли теплые слезы. Он опустил голову и зарыдал.

— Пожалуйста, мистер Тайлер, не надо, — шептал мальчик сквозь слезы.

— Если тебе так хочется повыть, то я позабочусь, что–бы у тебя была причина! — гаркнул Тайлер. Он наклонился и врезал мальчику два крепких подзатыльника. Звук ударов разнесся по притихшему залу. Тайлер замахнулся в третий раз, но теперь его пальцы были сжаты в кулак, который устремился уже к лицу малыша. Но чья–то рука поймала и легко остановила кулак посреди движения.

— Эй, драться со мной тебе будет поинтереснее, чем с мальчишкой, — спокойно сказал Пудцж Николз. — Ну а я уж постараюсь не облить тебя мороженым.

Тайлер уставился на Пудджа налитыми кровью глазами. Он, несомненно, обрадовался возможности сорвать свой гнев на нахале, сующемся не в свое дело.

— Парень, ты даже не понимаешь, на какие неприятности нарываешься, — прошипел он.

— Сэмми, — сказал Пуддж буфетчику, который теперь стоял прямо у него за спиной, — если что–нибудь сломается, пришли счет мне в кафе. Я позабочусь, чтобы весь ущерб возместили.

— Ладно, это ерунда, — ответил пожилой буфетчик. — Ты уж, главное, постарайся объяснить ему, чтобы он никогда больше не совался в мое заведение.

— Ого! — воскликнул Пуддж, улыбаясь снизу вверх Тайлеру, который был намного выше ростом. — Похоже, ты сумел очень не понравиться Сэмми.

Тайлер первым нанес удар, вскользь зацепив Пудджа по лицу. Пуддж подался назад, свалив два стула, почувствовал боль в нижней губе и вкус собственной крови.

— Эй, малыш! — крикнул он мальчику. — Этот дядька для тебя что–нибудь значит?

Дрожавший всем телом мальчик энергично замотал головой.

— Очень приятно было узнать, — сказал Пуддж.

И в следующий миг Пуддж налетел на Тайлера и нанес ему могучий удар в грудь. Тайлер поскользнулся в луже из мороженого и рухнул на пол, с громким треском ударившись затылком. Пуддж схватил обалдевшего верзилу за грудки и поволок в угловую кабинку, а там снова швырнул его на пол и придавил коленом. Избиение было жестоким, Пуддж лупил своего противника кулаками, открытыми ладонями, локтями и даже несколько раз укусил. Он чувствовал, что Тайлер лишился сознания, что его тело расслабилось, ощущал в дыхании запах желчи и слышал треск ломающихся костей, но продолжал работать кулаками. Большинство посетителей повскакало с мест еще до начала схватки. Те немногие, кто остался на своих местах, как по команде затаили дыхание, завороженные зрелищем жестокой расправы, творившейся у них на глазах. Это был Пуддж Николз, о котором многие слышали, некоторые даже читали в газетах, но никто прежде не видел воочию.

А Пуддж, тяжело дыша и обливаясь потом, наконец–то оставил изувеченного Тайлера. Он взял лампу, стоявшую посередине ближайшего стола, посмотрел на дело рук своих, удовлетворенно кивнул и разбил стеклянный абажур о грудь лежащего. Потом Пуддж задрал голову и оглядел себя в зеркале на потолке. Он был испачкан чужой кровью, его белокурые волосы разлохматились и потемнели от пота, рукав нового пиджака лопнул по шву. Пуддж Николз, одержавший очередную победу, довольно улыбнулся.

Он повернулся и направился к мальчику — тот так и сидел, скрючившись, под столом, — протянул окровавленную руку, поднял его на ноги, потом взял со стола салфетку и вытер слезы с лица ребенка.

— Ты так и не смог съесть свое мороженое, — сказал Пуддж. — Хочешь новое?

Мальчик кивнул.

— Сэмми, тебя не затруднит смешать нам парочку? — чрезвычайно вежливо обратился Пуддж к буфетчику.

— Вы и моргнуть не успеете, как они окажутся перед вами, — заверил тот.

Пуддж положил руку мальчику на плечо и повел его к чистому столу.

— И не бойся что–нибудь пролить, — сказал он, взглянув через плечо на лежавшего все так же неподвижно Тайлера. — Не думаю, что кто–нибудь обратит на это внимание.

Пуддж питал особую страсть к насилию. Он любил драться и дрался, как только ему подворачивался повод, что было, в общем–то, характерно для людей его профессии. Кулаки и оружие были теми средствами, с помощью которых он продвигался к преуспеванию в той единственной жизни, которую полностью понимал. Мало кто водил с ним близкое знакомство; большинство боялось его. Люди готовы были уплатить любую цену, лишь бы избежать соприкосновения с ним в жизни.

Но я не просто знал его, но и любил.

Там, где другие видели социопата, с нетерпением выискивавшего повод, чтобы схватиться за пистолет и уложить сопротивляющуюся жертву, я видел мужчину, всегда готового широко улыбнуться и предложить маленькому мальчику место за своим столом. Я знал, что он мог совершенно хладнокровно убивать, но знал также, что он с теплой заботливостью относился к тем, кого любил. Он был совершенно нетерпим к предательству и жестокости, совершавшейся без какой–либо разумной цели, и был лишен способности Анджело вникать в мелкие детали бизнеса. Он был человеком действия, готовым в любое мгновение ответить ударом на удар. Он был гангстером в самом чистом воплощении этого понятия.

«Пуддж всегда волновался по поводу того, как относятся к нему люди, любят его или нет, — как–то раз, много лет назад, сказал мне Анджело. — Ему никогда не приходило в голову, что мы делаем мало такого, за что нас могут любить. Гангстеру всегда лучше симпатизировать издалека, и чем дальше, тем лучше. Все равно, что любоваться тигрицей в клетке. Через железную решетку она кажется такой мягкой, пушистой и теплой… Все счастливы, улыбают–ся, машут руками, фотографируют. Но попробуй убрать решетку, и все сразу изменится. Останется один только страх. Таков и Пуддж. Таков любой гангстер».

Черный четырехдверный седан остановился на неасфальтированной набережной в полумиле от Клойстерса; в свете фар мимо катились темные воды Гудзона. Из левой задней двери автомобиля выбрался Ангус Маккуин. В одной руке он держал шляпу–котелок, а в другой незажженную сигару. Сделав несколько шагов, он вернулся к машине и обратился к высокому мужчине, сидевшему за рулем.

— Ты взял с собой что–нибудь почитать? — спросил он.

— Нет, — ответил Спайдер Маккензи. — У меня только курево и бутылка.

— В таком случае можно будет обойтись и без света, — сказал Ангус. — Или я не прав?

Спайдер улыбнулся, выключил фары и проводил глазами Маккуина, направившегося вдоль гранитного парапета набережной к темной роще, начинавшейся неподалеку. Потом Спайдер положил щепотку черного табака на узкую полоску папиросной бумаги, двумя пальцами правой руки аккуратно свернул сигарету и взял ее в рот. Зажег спичку, резко щелкнув головкой по ногтю большого пальца, закурил, откинул голову на спинку сиденья и закрыл глаза. Сигарету Спайдер держал во рту, на коленях у него лежала фляжка.

Маккуин услышал голос. Он донесся из–за деревьев, негромко шелестевших листвой на слабом ветерке. Он знал, что услышит его, ждал его с того мгновения, как Спайдер свернул с дороги и машина покатила к назначенному месту. Каждый гангстер готов к тому, чтобы в какой–то миг своей жизни услышать такой голос. Голос, сообщающий страшное предупреждение или предвещающий смертельную пулю.

— Рад, что вы нашли время подъехать сюда, Ангус, — сказал голос.

— Судя по тону переданного приглашения, у меня вряд ли был выбор. — Маккуин стоял, держа руки в карманах, шляпа на голове, в зубах все еще не зажженная сигара. Наклонившись над парапетом, он взглянул на темную реку, текущую на несколько сот футов ниже.

— Все это могло быть блефом, — заметил голос. Говоривший приблизился и теперь находился совсем рядом, почти на грани тьмы и полумрака.

— Блеф может принести успех в покере, — сказал Маккуин, — но погубит, если злоупотреблять им в жизни.

— Не беспокойтесь, Ангус, — отозвался голос. — Все совершенно серьезно. Есть заказ на вашу смерть. Сделанный лично Джеком Веллсом.

— Если вам это точно известно, значит, вы должны знать, кому он поручил работу.

— Да, — сказал голос.

— Когда мне приходится самому угадывать ответ, я плачу гораздо меньше, — сказал Маккуин. Он наконец–то повернулся в направлении голоса и разглядел слева от себя фигуру, полускрытую нависающими ветвями старого дерева.

— Это моя работа, Ангус, — ответил голос; человек продолжал приближаться к Маккуину. — Вас заказали мне.

— Должен отдать вам должное, — Маккуин одобрительно кивнул. — Вы выбрали прекрасное место. Когда мой Спайдер услышит выстрелы и прибежит сюда, вы будете уже далеко.

— Он должен был бы уже услышать их, — ответил голос. — Я пришел сюда не для того, чтобы убить вас. Я хочу услышать ваше предложение.

— Только чтобы удовлетворить любопытство, — сказал Маккуин, — откройте, во что Джек Веллс оценивает мою жизнь.

— Десять тысяч. Пять уже в моем кармане. Еще пять я получу, когда он прочитает в газетах, что вы мертвы.

— Похоже на правду. — Маккуин пожал плечами. — Нет никакого смысла платить больше обычной уличной цены.

— Уложить Веллса стоило бы по крайней мере вдвое больше, — сказал голос.

— Это не для меня, — ответил Маккуин.

— Он всегда говорил, что вы просто дешевый ублюдок, — сказал голос.

— У вас есть имя? — поинтересовался Маккуин. — Или вы считаете, что мне нравится разгадывать загадки?

Обладатель голоса подошел еще ближе к Маккуину, чиркнул спичкой и закурил. Он оказался молодым человеком с бледным, рябым лицом и черными усами, которые казались нарисованными. Губы у него были тонкими, из–под них виднелись кривые зубы.

— Джерри Баллистер, — представился он.

— Тот самый парень, которого называют Малыш Бласт[17], верно?

— Но только за глаза, — заметил Баллистер, глядя на собеседника тяжелым взглядом убийцы.

— Все когда–то случается в первый раз, — произнес Маккуин; на его немолодом лице показалась чуть заметная кривая улыбка.

Маккуин пришел на встречу, ожидая перестрелки, но никак не предложения завербоваться к нему. Он почувствовал себя спокойно и немного расслабился. До начала разговора он успел мельком осмотреться и лишь немного удивился тому, что его жизненный путь, начавшийся в трущобах Англии, возможно, закончится на этом темном и безлюдном обрывистом берегу реки, воды которой, струившиеся внизу, успели унести множество людей, лишенных жизни по его приказам.

— Почему вы хотите перейти на мою сторону? — спросил Маккуин.

— Я прикинул, что вы через несколько лет, а то и раньше, уйдете из рэкета. Вы нахапали вполне достаточно, чтобы обеспечить себе безбедную старость. Веллс только начинает свой путь. Так что скажем, что мне не хватит терпения дождаться, пока он сойдет.

Ангус взглянул в лицо молодому убийце и увидел человека, получающего удовольствие от боли, которую он причиняет другим.

— Вас устроит, если я обдумаю все это? — спросил Ангус. — Вернемся к обсуждению через неделю или две, идет?

— Думайте, сколько сочтете нужным, — дозволил Баллистер. — Веллс не назначил для исполнения моей работы никакого определенного срока, хотя я полагаю, что ему будет приятнее, если это случится раньше, чем позже.

— Здорово, Малыш, — сказал Пуддж Николз. Он вдруг появился совсем рядом с Баллистером, держа в каждой руке по пистолету.

— Что, черт возьми, вы тут делаете?! — воскликнул Маккуин, в равной степени удивленный и обрадованный.

— Анджело никогда еще не бывал в Клойстерсе, вот мы и решили прогуляться, — заявил Пуддж, не сводивший глаз с Баллистера. — Надеюсь, мы не слишком помешали?

— Мы с Малышом немного почесали языки о том о сем, — сказал Маккуин. — Немного лучше узнали друг друга.

— Дайте–ка я попробую угадать, — сказал Анджело, появляясь в свою очередь из тени дуба. — Он хочет работать с нами.

— И я не вижу в этом ничего странного, — кивнул Пуддж, а затем обратился к Баллистеру: — Я видел твоего босса.

Баллистер отвернулся от Маккуина и перевел взгляд на Анджело.

— Откуда вы узнали, что я буду здесь?

— Тебя называют Малыш Бласт, — ответил вместо

друга Пуддж, — а не Малыш Гений. — Это было совсем не трудно выяснить.

— И что же дальше? — спросил Баллистер, пожимая плечами в ответ на собственные мысли.

— Вам придется подождать, — сказал Маккуин, шагнув к нему, — покуда я не решу, следует ли принимать ваши слова всерьез. А вместе со мной и Анджело с Пудджем. И кто–нибудь еще из наших ведущих специалистов.

— Вы не разочаруетесь, Ангус, — сказал Баллистер. — Можете мне поверить.

— Я никогда не разочаровываюсь, — отозвался Маккуин.

Пуддж положил Баллистеру руку на плечо и легонько подтолкнул.

— Ты пока что не партнер, так что теперь тебе самое время исчезнуть.

Баллистер обвел взглядом троих мужчин, полукругом стоявших вокруг него, и медленно кивнул каждому.

— Надеюсь, мы еще увидимся.

— Обязательно, — согласился Маккуин, — в любом случае. — Он проводил взглядом Баллистера, вновь скрывшегося в темном лесу, и повернулся к Анджело и Пудджу. — Как по–вашему, он сам додумался до идеи покинуть Веллса? — спросил он. — Или кто–то ему подсказал?

— Он не похож на тех типов, у которых бывает много идей, — убежденно заявил Анджело. — Тем более хороших.

— Спайдер отгонит машину, — сказал Маккуин. — А вы, мальчики, свободны до самого утра.

— Лично я иду туда, где можно найти холодное пиво и теплых женщин, — объявил Пуддж. — Вы, парни, не хотите присоединиться?

Маккуин остановился так резко, что у него из–под ног поднялись маленькие облачка пыли.

— Я женат! — величественно произнес он. — К тому же спиртное запрещено законом. Или вы не читаете газет?

И все трое дружно расхохотались.

Бытие гангстеров определяет вражда. Она почти всегда бывает искренней, смертельной и длится десятилетиями, переходя из поколения в поколение. Ненависть преступников друг к другу обычно начинается с совершенных мелочей и заканчивается смертью, подчас самой ужасной. И поводы для такой ненависти почти всегда проявляются в самых невинных местах. «Необходимо держаться как можно дальше от всего, что так или иначе связано с церковью, — говорил Пуддж. — Там раздоры растут как на дрожжах. Свадьба, крещение, причастие, похороны — все равно что — могут одинаково закончиться войной не на жизнь, а на смерть. Ты сел не на ту скамейку. Ты уделяешь слишком много внимания невесте, а может быть, напротив, недостаточно. Ты приносишь слишком маленький подарок или же слишком большой — то и другое может оскорбить хозяина. Ты застреваешь в пробке и опаздываешь на заупокойную службу, и это воспринимается как проявление неуважения. Можешь мне поверить: в церкви гангстер обязательно влипнет, не так, значит, этак».

Я почти уверен, что Анджело принадлежал к той породе людей, которая испытывает наслаждение от процесса вражды. Его мозги были устроены таким образом, что он всегда все помнил, даже если раздор длился не один десяток лет. Он редко позволял себе проявлять эмоции, скрывая и ненависть, и уважение к людям далеко за пределами видимости. Никто, кроме тех, кто составлял самое ближайшее окружение Анджело, не знал точно, против кого он ведет кампанию. Никому, кроме Пудджа, он не говорил, когда нанесет удар по врагу и какую форму примет его возмездие. Анджело был в этом смысле идеальным гангстером: молчаливым хладнокровным убийцей, способным, если находил нужным, ожидать всю жизнь, чтобы расплатиться по старым счетам, но если того требовала обстановка, он мог в считаные дни, а то и часы, организовать и провести сокрушительную атаку. Лишь он один мог безошибочно определить время и место для нанесения удара.

Паолино Вестьери спал на кровати, стоявшей в углу маленькой комнатушки возле окна, выходящего на задворки. Он жил в Балтиморе, в 16‑м номере на третьем этаже захудалых меблированных комнат, где обитали такие же, как он, люди, уже опустившиеся ниже черты бедности. Двери здесь были из тонкой фанеры, и в каждом номере было слышно почти все, что происходило в пятиэтажном здании. Паолино был когда–то крепким мужчиной, испытывавшим постоянную и неодолимую тягу к работе. Но теперь, в свои неполные пятьдесят лет, он утратил волю под ударами жизни. Он уже не думал о том, чтобы серьезно преуспеть в жизни, а, напротив, погрузился в обманчивую безмятежность существования со случайной работой и случайным местообитанием. В меблирашках «Берлингтон армз» он проживал уже шесть недель, выплачивая три доллара в неделю из того, что он зарабатывал на откупленном месте чистильщика обуви на нижнем этаже главного балтиморского железнодорожного вокзала. Он жил одиноко, почти не имел приятелей и каждый день засыпал рядом с пустой бутылкой из–под красного вина. Он не видел Анджело с того дня, когда покинул их нью–йоркскую квартиру, и никогда не упоминал, даже случайно, о том, что у него есть сын. Паолино Вестьери теперь плыл туда, куда несло его течение жизни. Он не ожесточился, не обозлился на жизнь, а просто принимал ее такой, какой она сложилась. В бумажнике он хранил только два напоминания о прежней жизни — свою свадебную фотографию и еще один порванный снимок, на котором он был запечатлен с сыном Карло на плечах — оба с широкими сияющими улыбками, а за их спинами — тоже сияющие — воды Средиземного моря.

Анджело вошел в комнату и наклонился к отцу. Тот крепко спал — сном рабочего человека, усугубившего свою накопившуюся усталость бутылкой вина. Анджело приехал на поезде из Нью—Йорка один. Для встречи с Паолино ему не был нужен ни Пуддж, ни кто–либо другой. Он сидел возле окна в вагоне, рассматривал проплывавший мимо пейзаж и пытался воскресить в памяти те немногочисленные теплые воспоминания, которые были у него об отце. Через сеть преступного мира он следил за жизнью Паолино, переезжавшего из города в город. Он знал, что отец никогда не отъедет далеко от моря и сможет жить лишь в самых дешевых гостиницах или ночлежках. Он знал также, что у его отца плохо с деньгами и что он уже ни на что не надеялся. Но все это не имело никакого значения. Ему предстоял крупный разговор с Паолино Вестьери.

Время пришло. Анджело твердо решил начать новую жизнь с Изабеллой, до свадьбы оставалось менее двух недель. Он не желал омрачать эту жизнь тенями из прошлого. Изабелла, так же как Пуддж, Ида и Ангус, знала о его отце, и Анджело был уверен, что все они унесут тайну случившегося с собой в могилу.

— Проснись, папа, — негромко, но очень внятно произнес Анджело.

Паолино пошевелился, но не открыл глаза. Его дыхание сильно отдавало алкоголем, а тело было переполнено усталостью после того, как целый день сгибалось над ботинками других людей.

— Папа, проснись, — сказал Анджело и, протянув руку, потряс отца за плечо. — Я должен поговорить с тобой.

— Карло, — пробормотал Паолино, все еще пребывая в полусне. — Карло.

— Карло здесь нет, — сказал Анджело.

После этих слов глаза Паолино наконец–то открылись, он повернулся на другой бок и первым делом посмотрел на ноги человека, пришедшего в его комнату. Ботинки были дорогими, на не слишком высоких каблуках, с черными шнурками. Брюки с отворотами тоже черные и сшитые на заказ. Паолино поднял голову и встретил твердый взгляд сына, в упор разглядывавшего его.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он, быстро садясь на кровати. — Кто звал тебя сюда?

— Никто не звал, папа.

— В таком случае почему ты здесь? Посмотреть на меня? Лишний раз доказать себе, что твой путь лучше? Так? Ладно, смотри сколько хочешь, гангстер. Посмотри, посмейся и уходи.

— Я приехал из–за Карло, папа, — сказал Анджело. Он возвышался над сидевшим на кровати отцом, был спокоен и уверен в себе. В густой, как и в молодости, разлохмаченной со сна шевелюре Паолино обильно проступала седина. Его синие рабочие брюки — он спал, не сняв их, — были покрыты пятнами гуталина и жира, а на белой футболке бросались в глаза пятна, оставленные едой.

— Ты не имеешь никакого отношения к Карло. — Паолино говорил отрывисто, словно выплевывал слова. — У тебя нет права даже называть его имя.

— Ты сделал две ошибки, — сказал Анджело. — Ты убил своего родного сына, а потом завел другого, который узнал об этом.

— Так что ты собираешься делать? — Паолино устало поднялся на ноги. — Убить меня? Неужели ты настолько глуп? Неужели ты не видишь, гангстер, что я давно уже брожу среди мертвых?

— Я пришел, чтобы помочь твоей боли прекратиться, папа. Ты уже достаточно страдал. — Анджело сунул руку в карман пиджака, медленно вынул револьвер и направил его в грудь Паолино. Потом, оттянув рычажок, откинул барабан, вставил патрон в одно из пустых гнезд и со щелчком взвел курок. После этого он шагнул вперед и положил оружие на хрупкую тумбочку рядом с кроватью.

— Там одна пуля, — сказал Анджело. — Пришла пора тебе воспользоваться ею и обрести мир.

— Почему ты не хочешь сделать это своими руками? — спокойно спросил Паолино. — Тебе не хватает храбрости, чтобы положить конец моим страданиям?

— Может, и хватает. — Анджело снова взглянул в глаза отца. — Но на этот раз я прошу тебя: единственный раз в жизни наберись смелости и сделай это сам. Я все прощаю тебе, папа. Покончи с этим. Ради нас обоих.

— Я любил моего Карло, — сказал Паолино; его глаза наполнились слезами.

— Я знаю, — ответил Анджело. — И знаю, что меня ты тоже любил.

Он медленно осмотрел комнату и вернулся взглядом к лицу отца. Потом шагнул к тумбочке и указал пальцем на оружие.

— Ты совершил ошибку и этим разрушил свою жизнь, — сказал Анджело. — Я ухожу и оставляю тебе шанс исправить ее.

Паолино Вестьери взял оружие двумя руками и снова опустился на кровать.

— До свидания, папа, — донесся до него голос сына.

Анджело вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

Затем он повернул за угол и успел дойти до площадки первого этажа, когда наверху прогремел выстрел, почти не приглушенный тонкими внутренними стенами. Он сел на верхнюю ступеньку и уронил голову на грудь. Его глаза были закрыты; он до боли закусил нижнюю губу.

Несколько часов просидел он там, оплакивая смерть отца, Паолино Вестьери.

Анджело вышел из поезда и сразу же увидел на переполненной людьми платформе ожидавшую его Изабеллу. Он быстро пошел к ней и протянул к ней руки, еще не дойдя пары шагов.

— Я так тебе сочувствую, — шептала она сквозь рыдания, — так сочувствую.

— Надеюсь, что он наконец обрел мир, о котором всегда мечтал, — сказал Анджело. — Он это заслужил. Больше чем заслужил.

Изабелла подняла к нему залитое слезами лицо.

— Вы оба это заслужили, — отозвалась она.

— Я не дал моему отцу ничего такого, чем он мог бы гордиться, — сказал Анджело. — Наоборот, я стал одним из тех, кого он ненавидел больше всего на свете. Моя рука не держала то оружие, которое убило его, Изабелла. Но если честно, это я и только я помог ему нажать на курок.

Изабелла посмотрела в глаза Анджело и погладила его щеки обеими руками. Вокруг них измотанные поездкой жители пригородов мчались к своей конечной цели, волоча чемоданы и упирающихся детей. А они стояли посреди этой суматохи, держась друг за друга, и проливали слезы по умершему хорошему человеку. Одни среди многолюдной толпы.

— Но ведь он мог бы просто оставить отца в покое, — сказал я, передавая Мэри чашку с водой. — Позволить ему дожить те годы, которые ему оставались. Относиться к нему так, будто его уже нет на свете. И, кстати, его отец ведь не представлял опасности ни для него самого, ни для кого–либо другого.

— Это было бы против всех представлений, с которыми он вырос, — сказала с легким нажимом Мэри. — Против всех принципов выбранной им жизни. Смерть отца постоянно преследовала Анджело, вероятно, с первого же дня. Паолино должен был ответить за убийство Карло. У них просто не было никакого выхода — у обоих.

— Тогда почему он не мог поручить это дело кому–нибудь другому? — спросил я, глядя на умирающего. — Он же мог приказать сделать это. Результат был бы тем же самым.

— Это было личное, — ответила Мэри. — А среди усвоенных им правил было одно, не позволявшее смешивать личное и бизнес. Он ни за что на свете не позволил бы кому–нибудь другому убить Паолино. С его точки зрения, это было бы еще большим преступлением.

— Я всегда думал, что смерть Паолино была для Анджело лишь возможностью наконец–то похоронить свое прошлое, — сказал я. — Избавиться от всего, что случилось до того дня, когда его подобрала Ида Гусыня. Он все–гда считал этот день самым важным в своей жизни. А все, что было до него, не имело значения.

— В этом есть доля истины, — кивнула Мэри. — Существование его отца напоминало ему о той жизни, которую ему пришлось бы вести, не окажись рядом с ним Иды или Ангуса. А это были не те видения, которые он хотел бы сохранить.

— Я время от времени думал о его отце, — сказал я. — И действительно не знаю, почему никак не мог отрешиться от мыслей о нем все эти годы. Полагаю, дело в том, что я так и не смог понять, что стояло за поступком Анджело — мужество или одна только жестокость.

Мэри поставила чашку на маленькую тележку, стоявшую у нее за спиной, затем повернулась и посмотрела на меня.

— Мне кажется, и то, и другое, — ответила она.

Пуддж Николз спал, повернувшись спиной к открытому окну, полузакрытому занавесками, чуть заметно покачивавшимися на утреннем ветерке. Он был почти голый — в одних только трусах телесного цвета. Его мускулистое тело утопало в пуховой перине, мощные руки обхватили подушку. Ширли лежала рядом с ним, одна рука покоилась у него на спине, на второй, согнутой в локте, лежало ее хрупкое тело. Рассыпавшиеся каштановые волосы стекали на лицо и шею. Она не спала, а смотрела поверх плеча Пудджа в окно, где стояли на пожарной лестнице двое мужчин, державших в руках по пистолету. Она подняла левую руку и помахала им, давая знать, что можно войти.

Пришельцы раздвинули занавески и осторожно проскользнули в окно, не сводя глаз со своей цели — спавшего мужчины, — и остановились, настороженные, готовые к убийству, перед чуть приоткрытой дверью ванной. Один из них жестом приказал отодвинуться. Ширли сняла руку с плеча Пудджа, погладив пальцами упругую кожу, потом наклонилась и поцеловала его в щеку, на мгновение за–крыв завесой волос его лицо. Потом попятилась и вдруг оцепенела, увидев, что он взглянул на нее и улыбнулся.

— Нынче я узнал о женщинах довольно много нового, — сказал Пуддж; звук его голоса заставил убийц вздрогнуть.

Пуддж скатился с кровати, и в ту же секунду две пули пробили перину, взметнув тучу перьев в воздух. Ширли поспешно рухнула на пол. А Пуддж застыл, полуприсев; в руке, которую он держал под подушкой, оказался пистолет, и он уже стрелял в людей, пришедших убить его.

Дверь ванной распахнулась, и за ней оказался Анджело. Он стоял между унитазом и ванной, держа в обеих руках по пистолету, и тоже стрелял в пришельцев. Через считаные секунды оба рухнули наземь, один поверх другого, на их костюмах сразу проступили темные пятна. Пуддж шагнул к ним, наступая босыми ногами прямо в лужи крови. Потом он взглянул на Анджело и весело подмигнул. Анджело посмотрел мимо Пудджа и увидел, что Ширли, совершенно голая, стоит у изножья кровати с пистолетом. Пуддж перехватил его взгляд и сразу понял: уже поздно что–нибудь делать.

Две пули попали Пудджу почти точно в середину спины. Он упал на колени, все еще держа в руках разряженный пистолет.

Анджело вышел из ванной и осторожно, чтобы не поскользнуться в крови, переступил через Пудджа. Потом посмотрел на Ширли, сжимавшую обеими руками дымящийся пистолет. Ее лицо сделалось пепельно–серым, на нем появилось недоумевающее выражение, словно Ширли сама не могла поверить, что действительно стреляла в Пудджа Николза.

Анджело несколько долгих секунд смотрел на нее, а потом поднял свое оружие и выпустил одну пулю в грудь Ширли. Сила удара отбросила Ширли на кровать, она упала лицом вверх, ее глаза закрылись.

Анджело сунул пистолеты в кобуры, висевшие у него на поясе, и повернулся к Пудджу. Он приподнял голову друга обеими руками и несколько раз качнул, словно баюкал.

— Не умирай, Пуддж, — шептал он дрожащим голосом. — Ты не посмеешь умереть. Ты слышишь меня. Ты должен драться. И ты должен жить.

Анджело, стоя на коленях, обвел взглядом комнату, где лежали три трупа и один тяжело раненный человек. Потом он поднял голову и разразился громкими отчаянными призывами позвать доктора; его крики громким эхом отдавались от холодных пустых стен спящего дома.

Глава 9

Зима, 1927

Анджело отложил свою свадьбу до тех пор, пока Пуддж не оправится после ранений. Одна пуля лишила его друга половины легкого, а кусочки другой засели под самыми ребрами, настолько близко к аорте, что доктора не решились их удалять. Он потерял много крови и несколько дней пребывал на грани между жизнью и смертью. Еще пять недель Пуддж провел на больничной койке. Анджело все это время оставался рядом с ним, он даже ночевал в палате на раскладушке, стоявшей рядом со штативом для капельниц. Глядя на стонавшего во сне от боли друга, он думал о том, как поступать дальше — ведь, совершенно определенно, покушение на Пудджа говорило о начале тотальной гангстерской войны. Ангус Маккуин возглавлял прибыльный рэкет на улицах Нижнего Манхэттена с начала столетия и за это время сумел отбить много нападений. Но никто прежде не представлял для его владений такой опасности, как Джек Веллс. Хитростью и предельной осторожностью Веллс сумел занять ведущее положение в городе. Благодаря союзу с Джеймсом Гарретом Веллс имел мощную опору в виде коррумпированной части сотрудников нью–йоркского полицейского департамента, и они часто оказывали ему услуги в качестве «бойцов», проще говоря, костоломов. В лице Джерри Баллистера, от предложений которого Маккуин отказался, Веллс имел бесстрашного, а теперь еще и оскорбленного его врагом стрелка, готового пришить кого угодно и когда угодно. Баллистер был страшным человеком, потому что был готов умереть не ради денег или какой–то иной причины, а просто потому, что не представлял себе иного образа жизни.

А члены банды Маккуина к тому времени успели сколотить внушительные состояния. А это, в свою очередь, дало им всем нечто такое, что гангстеру категорически противопоказано, — чувство безопасности. Многие из его близких помощников созрели для того, чтобы отказаться от рэкета, — их деньги лежали в банках, у них были взрослые и подрастающие дети, они давно уже забыли, что такое раны, боль и физическое страдание. У Маккуина оставалось ближайшее окружение, глубоко преданное ему, но неопытное. Когда Пуддж оказался на больничной койке, Маккуин лишился своего самого грозного и внушавшего врагам наибольший страх оружия. Спайдер Маккензи был надежным солдатом, но не имел боевого опыта. Ида Гусыня ушла на покой и к тому же была уже слишком стара для того, чтобы вновь ставить ее в строй.

Вот и получилось, что исход начавшейся войны держал в своих молодых руках Анджело Вестьери.

— Он может пойти любым путем, — сказал Ангус во время одного из своих ежемесячных визитов к Иде на ее ферму. В одной руке он держал белую трость, а пальцы второй по обыкновению сжимали незажженную сигару. — Я не знаю, хватит ли у него хладнокровия, чтобы нажать на спусковой крючок и спокойно уйти.

— Он пробьется, — ответила Ида Гусыня, шедшая рядом с ним по поросшему шелковистой травой склону холма. — Вероятно, таким образом, какого мы с тобой даже не в состоянии предположить.

— Почему ты так уверена? Он хорошо планирует, но когда дело доходит до стрельбы, он обычно предоставляет работу Пудджу.

— Поверь мне, — настаивала Ида. — Ты сможешь выиграть эту войну, только если позволишь Анджело сделать это для тебя.

Ангус Маккуин остановился и схватил Иду Гусыню за руку.

— Я верил тебе всю жизнь, — сказал он. — И не собираюсь начать сомневаться в тебе теперь.

— Хотела бы я быть в этой игре рядом с тобой, — сказала Ида.

— У тебя здесь хорошая жизнь, — ответил Ангус. — Если бы я был так умен, как обо мне пишут в газетах, то жил бы сейчас здесь, с тобой. Денег у меня больше чем достаточно. Даже если я доживу до ста, все равно останется еще немало. Я участвовал в четырех войнах с чужими бандами. Вышел из них весь в шрамах, но живым и все еще на вершине.

— Ты не сможешь отказаться от этой жизни, Ангус.

— Если не способен отстаивать свою жизнь с оружием в руках, остается только умереть в бою, так, что ли? — Ида отрицательно покачала головой. — Вот и отлично, — сказал Ангус. — Я никогда не покупался на эту глупость и никогда не куплюсь. Я занялся рэкетом, намереваясь умереть старым и богатым, а не молодым и нашпигованным пулями. Ничего из того, что я видел и слышал с тех пор, не заставило меня изменить это мнение.

— В таком случае Анджело и Пудцж нужны тебе даже больше, чем ты думаешь.

— Это почему еще?

— Потому что они больше думают о том, как победить, чем о простом выживании. А в войне принести победу может только такой образ мыслей. Раз тебе так хочется умереть старым, жирным и с пухлым лопатником в кармане, отдай дело в руки этих мальчиков и постарайся им не мешать.

Анджело и Изабелла шли вдоль реки по пирсу Саут–стрит. Вечер был холодным, сердитый ветер рябил темные воды Гудзона и яростно налетал на дома с дешевыми квартирами, выстроившиеся вдоль железной дороги. Оба были одеты в драповые пальто, застегнутые под самое горло, пальцы их рук, затянутые в перчатки, были переплетены. Над их головами сияло бесчисленным множеством звезд ясное темное небо.

— Тебе не холодно? — спросил Анджело.

— Нет, — ответила Изабелла, мотнув головой. — Мне нравится, когда дует в лицо. Совсем не похоже на итальянские зимы, которые я запомнила с детства.

— А я никогда не был в Италии. — Анджело посмотрел на Изабеллу. Его не переставала изумлять естественность ее красоты. Ее манящие глаза сияли, как факелы, на фоне темной реки за спиной, щеки разрумянились от резкого ветра, который все же был не в силах развеять в воздухе ее волосы, длинные и густые, как лошадиная грива. Но самой поразительной была улыбка Изабеллы; когда он видел ее, у него замирало сердце и уходила постоянная ноющая боль в легких.

— Увидишь, когда мы поженимся, — сказала она. — Это лучшее место в мире, чтобы провести медовый месяц.

Анджело остановился, бережно взял Изабеллу обеими руками под локти и заглянул ей в глаза.

— Я не смогу поехать с тобой на наш медовый месяц, — сказал он. — Мы оба взойдем на пароход, но я сойду с него перед тем, как он выйдет из гавани. Меня заберет один из буксиров, а ты поедешь дальше без меня.

— Анджело, что ты такое говоришь? — удивилась Изабелла, высвобождаясь из его рук. — Я никогда не слышала ничего подобного. Человек не может отправиться в медовый месяц в одиночку.

— Те люди, которые пытались убить Пудджа, снова попытаются это сделать, — сказал Анджело. Он смотрел на нее так же, как и всегда, но говорил теперь твердо и прямо. — Они постараются убить и меня. Я не могу этого допустить.

— И что ты будешь делать, чтобы остановить их? — спросила она, но выражение ее лица сказало ему, что ответ ей уже известен.

Он повернулся, они пошли дальше, Анджело держал Изабеллу под руку, оба наклоняли головы под пронзительными порывами бодряще–холодного ветра. Несколько кварталов они прошли в полном молчании, углубленные в свои очень несхожие мысли.

— Ты знаешь, чем я занимаюсь, — заговорил наконец Анджело. — Я не пытался скрывать это ни от тебя, ни от твоего отца. Таков я сейчас и таким останусь после того, как стану твоим мужем.

— Я знала, кто ты такой, с первой же нашей встречи, — ответила Изабелла. — И это нисколько не влияет на мое чувство к тебе.

Анджело снова повернулся к ней и улыбнулся.

— В таком случае, пока мы все не закончим, я останусь твоим должником. За мной медовый месяц.

— Ты должен будешь также объясниться с моим отцом, — сказала Изабелла. — Подожди, что–то еще он скажет о таком фокусе.

— Он уже знает, — ответил Анджело, обнимая Изабеллу. — И он сказал, что не может быть счастливее.

— Когда ты видел его?

— Сегодня рано утром. Он поедет с тобой. Я отдал ему мой билет, так что тебе не придется две недели путешествовать в полном одиночестве.

— Отправиться в медовый месяц с родным отцом, — Изабелла вздохнула. — Чего большего может желать невеста?

— Мне очень трудно представить, чтобы он мог влюбиться в какую–нибудь женщину, — сказал я Мэри, когда

мы вдвоем возвращались в палату, где лежал Анджело. — Да еще настолько, чтобы собраться жениться.

— На самом деле никто не ищет сознательно возможности влюбиться, — сказала Мэри. — Это, как правило, происходит случайно. Но можно научить себя не любить. Я думаю, что именно так случалось у Анджело со всеми женщинами, с которыми он встречался после Изабеллы.

— Откуда вы знаете?

— Я была одной из этих женщин, — просто ответила она, глядя прямо перед собой, в даль темной пустой улицы; неоновые огни магазинов позволяли рассмотреть ее до сих пор чистую кожу и правильные черты лица. — Для него я была просто кем–то, кого ему было приятно иметь рядом с собой. И я никак не рассчитывала на большее.

— А вы хотели большего? — спросил я.

— Речь никогда не заходила о том, чего хотела я, — сказала Мэри. — То, что нельзя изменить, приходится принимать таким, как оно есть. Тем более имея дело с мужчиной, подобным Анджело. Нас связывала крепкая дружба. И этого было достаточно.

— Вы вышли бы за него, если бы он вам предложил? — Я придержал тяжелую дверь парадного входа в больницу, пропуская ее вперед.

— А много вы знаете таких, кто когда–нибудь отказывал Анджело? — спросила Мэри, проходя передо мной в лифт.

— Из живых — никого, — ответил я.

Весна, 1928

— Ты уверен, что достаточно выздоровел? — спросил Анджело, выходя следом за Пудджем к подножью лестницы.

— Кончай возиться со мной, как нянька, Анж, — ответил Пуддж, шлепая резиновым мячом о бетонный тротуар. — Даже тот одноглазый доктор, которого приставил ко мне Ангус, говорит, что мне пора уже приходить в себя.

— Не думаю, что он настоящий доктор, — заметил Анджело. — У него в кабинете нет ни одного диплома.

— У него и кабинета–то никакого нет, — проворчал Пуддж. — Нуда ладно, неважно. Я с докторами завязал. Так что давай играть в ступбол.

Пуддж четыре раза шлепнул мячом оземь, держа его возле правого бедра, потом вскинул правую руку и запустил мячом в ступеньку. Мяч отскочил, описав в воздухе высокую кривую, ударился о бетон, потом об одну стену и о другую.

— Годится для «сингла», — констатировал Пуддж, хлопнув в ладоши. — Был бы я в форме, изобразил бы и «триппл».

— Мы же ни с кем не играем, — сказал Анджело.

— Мне нужна практика, — ответил Пуддж. — На то время, когда игра начнется.

Ступбол был священной игрой бедных городских районов. Основные правила те же, что и у бейсбола, вот только не было бит, перчаток, баз, питчеров и размеченного игрового поля. Продолжительность матча зависела больше от интенсивности уличного движения, нежели от способностей игроков или погоды. Расположение припаркованных автомобилей, лотков уличных торговцев, мусорных баков и мамаш, прогуливавшихся с детскими колясками, определяло, последует ли за отскоком мяча от лестницы длинная перебежка на одну базу или же короткая, но по всем базам — хоумран. Мяч необходимо было поймать, иначе не будет аута. Если мяч отскакивал от стены выше первого этажа дома, бросавшему автоматически засчитывался хоумран.

Пуддж любил ступбол и пользовался любой возможностью, чтобы поиграть в него. Он часто собирал вокруг себя местных мальчишек, делил их на команды и играл с ними до глубокой ночи, платя по пенни за перебежку. Эта игра представлялась ему уличным эквивалентом шахмат, и он

рассматривал ее как возможность одновременно и подумать, и расслабиться.

— Сейчас бацну выше той пожарной лестницы, — сказал Пуддж, указывая на здание на противоположной стороне переулка и вынимая из заднего кармана мячик.

— Только постарайся не зашибить какую–нибудь старушку, их здесь много ползает, — посоветовал Анджело. Насколько Пуддж был предан этой игре, настолько он был к ней безразличен. — И, кстати, объясни мне, почему ты нисколько не волнуешься по поводу тех действий, о которых мы говорили.

Пуддж перестал колотить мячом о землю, взял его в руку и посмотрел на Анджело.

— Я не волнуюсь ни о чем с тех пор, как Ида заставила меня подружиться с тобой, — сказал он. — Ия знаю только одно — что после того, как мы покончим с этой войной, все пойдет по–другому. Мы спланировали ломовую штуку, и если выберемся из этой передряги живыми, то попадем на такие верха, каких нам при обычном раскладе нипочем не увидеть.

— Ты уверен, что они не попытаются что–нибудь устроить на свадьбе?

— Это не в их стиле, — ответил Пуддж, покачав головой. — Они хотят, чтобы ты не стоял у них на дороге, ну а ты, как они знают, отправляешься в Италию на две недели. В этом–то и дело. Они смогут убить тебя, когда ты вернешься. А за время твоего медового месяца они постараются убрать меня, и Ангуса, и, возможно, даже Слайдера.

— Я пригласил их, — сказал Анджело. — Просто для страховки.

— Пригласил — кого? — удивился Пуддж.

— Джека Веллса и его команду, — объяснил Анджело. — И послал приглашения также Баллистеру и Гаррету.

— На свадьбу? — Пуддж не верил своим ушам. — Ты серьезно? Или ты спятил?

— И то, и это, — кивнул Анджело. — Возможно, ты прав, и они не станут ничего устраивать в этот день. Но чтобы чувствовать себя в безопасности, мне хотелось бы, чтобы они находились у меня перед глазами. И если они примут приглашение, то хорошо проведут время на свадьбе, а Изабелла получит тремя подарками больше.

— Твой образ мыслей меня иногда просто пугает, — сказал Пуддж, снова принимаясь шлепать мячом о бетон. Его лицо расплылось в улыбке — столь простое объяснение странного поступка откровенно позабавило его. — Хотел бы я видеть их рожи, когда они будут распечатывать приглашения, особенно этого пса–копа.

— Предстоит беззаботный вечер с хорошей едой и выпивкой, — сказал Анджело. — Такому типу, как он, будет трудно устоять. И у Веллса, и у Баллистера нет выбора. Если они откажутся от приглашения, то другие команды решат, что они струсили.

Пуддж кивнул, еще раз ударил мячом оземь и сосредоточился перед вторым броском.

— И где они будут сидеть? — спросил он, одновременно подняв руку и ударив мячом о ступеньку. Тот отскочил по дуге и ударился в стену высоко над закрытым окном первого этажа.

— Я посажу их за твой стол, — ответил Анджело, протягивая Пудджу пиджак.

Пуддж уставился на него, даже приоткрыл рот от неожиданности, потом выпрямился и уперся стиснутыми кулаками в бедра.

— Для этого у тебя должна быть чертовски серьезная причина, верно?

— Доктор не хочет, чтобы ты слишком много пил. Он сказал, что пока еще слишком рано, что твоему ливеру нужно дать побольше времени, чтобы зажить. Вот я и прикинул, что с такими соседями тебе, скорее всего, захочется остаться трезвым.

— Ты настоящий друг, Анджело, — сказал Пуддж. Он надел пиджак и первым пошел к стоявшему неподалеку автомобилю.

— Я знаю, — ответил Анджело ему в спину.

Анджело сделал это первым. Теперь, по прошествии многих лет, в мире организованной преступности приглашение врагов на свадебные торжества стало устойчивой традицией. Такой жест преследует множество целей, часть из них видна невооруженным глазом, а часть остается непонятной для большинства. Главное — это продемонстрировать всем смелость гангстера, рассылающего приглашения.

«Все это игра, — говорил мне Анджело. — Всегда нужно оставлять за собой последний ход или, по крайней мере, вести себя так, будто он за тобой. Присутствие заклятого врага на твоей свадьбе, когда он чувствует себя званым гостем, к которому относятся как к близкому другу, служит твоим интересам. Ты выигрываешь дополнительные взятки, ничего на это не затратив. А он должен ломать голову: почему ты это сделал, что ты думаешь и что затеваешь. В нем просыпаются все тревоги, даже те, о которых он и думать забыл. Тебе же остается только проследить, чтобы свадьба прошла без каких–либо осложнений.

Ни один гангстер никогда не отказывается принять приглашение на свадьбу своего врага. Там будет безопасно, поскольку, «по понятиям», на званом приеме насилие недопустимо. Это дает соперникам возможность присмотреться друг к другу в безопасной обстановке и попытаться вычислить, когда и где будет сделан следующий шаг. «Если говорить по большому счету, — любил рассуждать Пуддж (и был при этом почти серьезен), — то без свадьбы нельзя выяснить, кто на чьей стороне. Это можно понять, увидев, где сидит тот или иной парень, кто с кем разговаривает, а иногда — кто с кем не разговаривает и кого избегает. Это может значить, что они о чем–то договорились между собой и не хотят, чтобы другие знали об этом. А вообще — чистое сумасшествие. Иной раз идешь на свадьбу, где каждый второй, если не больше, спит и видит, как бы пришить тебя, а тут все раскланиваются и руку пожимают. И все время, пока ты там торчишь, ты ломаешь себе голову, какого подвоха завтра ждать от того или иного парня. Невеста и жених интересуют тебя меньше всего. Но таков этот бизнес. То, что для гражданских сущие пустяки, для нас почти всегда вопросы жизни и смерти».

Вечер 15 мая 1928 года был полон музыки. Изабелла в белой фате и платье, украшенном ручной вышивкой, со счастливой улыбкой на устах, лавировала среди ста двадцати гостей. Она одинаково тепло приветствовала знакомых и незнакомых, благодаря чему в просторном зале сложилась дружеская атмосфера небольшой комнатки, где собрались за столом близкие родственники. Самые суровые мужчины, прибывшие на прием, были очарованы ее красотой, а наиболее подозрительные из жен оказались покорены ее юной невинностью. Ее друзья и родные относились к Анджело как к достойному, но все же опасному человеку, однако уважение порождалось скорее страхом, нежели искренними симпатиями.

Ангус Маккуин привез из «Коттон–клуба» джазовый секстет, и проникновенные ритмы блюзовых мелодий заполняли зал и не позволяли пустовать обширному пространству, отведенному для танцев. Ида Гусыня, прибывшая на уикенд со своей фермы, танцевала почти непрерывно, энергичная, как в молодости, и чувствующая себя легко и непринужденно в обществе мужчин, привыкших не расставаться с оружием. На протяжении всего пятичасового обеда, украшением которого явился семиэтажный свадебный торт, Пуддж сидел напротив Джерри Баллистера. Два гангстера мало говорили между собой, и все слова, которыми они обменивались, были вызывающими и полными столь же многослойного, как и торт, подтекста.

— Нужно отдать итальянцам должное, — бросил между делом Баллистер. — Что–что, а свадьбы устраивать они умеют.

— Они мастера и по части похорон, — отозвался Пуддж.

— Об этом я не знал. — Баллистер ухмыльнулся, взглянув на своего визави поверх украшавшего стол букета.

— Ну, как–нибудь выпадет случай узнать, — с такой же ухмылкой ответил Пуддж.

Сидевшая рядом с Анджело Ида Гусыня закурила очередную сигарету и налила себе пива. Над краем стакана поднялась пенная шапка. Ида окинула взглядом новобрачного, оценив и его черный смокинг, и аккуратно зачесанные назад волосы, и рассмеялась.

— Что, у меня настолько плохой вид? — поинтересовался Анджело.

— Когда я впервые увидела тебя, то не могла понять, где кончается кровь и где начинаешься собственно ты. А теперь — пожалуйста, хоть снимай тебя в кино.

Анджело отпил воды из своего стакана и наклонился поближе к Иде.

— Я видел, ты разговаривала с Джеком Веллсом. Похоже, что вы отлично поладили.

— Я когда–то, много лет назад, гуляла с его братом, — объяснила Ида. — А этот был тогда совсем малышом и крутился вокруг нас, как щенок.

— Его брат еще жив?

— Мы разбежались примерно за полгода до того, как мне досталось кафе. А он попался на ограблении. Судья подвернулся добрый и дал ему всего–навсего три года в тюрьме штата. Вроде бы всего ничего, а получилось не так. Во всяком случае, для Веллса–старшего. Он спрыгнул с крыши тюремного корпуса.

— Спрыгнул сам или его сбросили? — спросил Анджело.

— Какая разница? — пожала плечами Ида. — Смерть есть смерть.

Анджело поднял голову и увидел, что гости начали выстраиваться в неровную линейку около главного стола.

— Сейчас начнут вручать подарки, — сказал он, отодвигаясь от стола вместе со стулом. — Пойду к Изабелле.

— Сначала прими мой подарок, — сказала Ида, взяв Анджело за руку. — У меня в свое время было множество мужчин, хороших и плохих, но всем им требовалось порой место и время, где они могли бы расслабиться, постараться забыть о своих неприятностях, выкинуть из головы проблемы, ну и тому подобное. Для людей обычных профессий бывает полезно не спеша обдумать ход событий. В нашей же долгое размышление приводит под могильную плиту. Джек Веллс ничем не отличается от любого из тех мужчин, с которыми мне приходилось встречаться.

— Куда же он уходит, чтобы забыть о своих неприятностях? — спросил Анджело.

Ида Гусыня поднялась и бросила окурок сигареты в стакан с недопитым пивом. Потом обняла Анджело и поцеловала его в макушку.

— Боевой пес создан для драки, — сказала она вместо ответа. — И не уходит с арены, пока не прикончит последнего из своих врагов.

Толпа расступилась, освобождая место для новобрачных, и Анджело с Изабеллой вышли на середину зала. Обнимая друг друга, они покачивались в такт музыке солирующего кларнета, голова Изабеллы покоилась на плече мужа.

Анджело знал, что, как ни сложится впоследствии его жизнь, он никогда не будет счастливее, чем в эти мгновения. Этот день проходил отдельно и независимо от всей его жизни, насыщенной насилием и смертью. Здесь, в переполненном зале, где смешались его друзья, родственники и враги, Анджело Вестьери на целый день обрел мир.

— Я всегда буду любить тебя, — сказал он Изабелле.

— Мне так жаль, что ты не поедешь в Италию, — чуть слышно прошептала она.

— Придет время и для этого, — так же шепотом ответил Анджело. — Я тебе обещаю.

Говоря это, он искоса взглянул на столик Пудджа и увидел, что и Джек Веллс, и Джеймс Гаррет, и Джерри Баллистер смотрят на него. По выражениям их лиц Анджело совершенно точно знал, что, если бы они могли услышать те реплики, которыми он только что обменялся со своей молодой женой, у него не осталось бы ни малейшего шанса сдержать свое обещание.

Анджело стоял на закрытой палубе портового буксира и провожал взглядом океанский лайнер, медленно поворачивавший налево, чтобы выползти из нью–йоркской гавани. В руке у него была чашка черного кофе. Пуддж, стоя за штурвалом, направлял суденышко поперек высоких волн.

— По крайней мере, похоже, что ты знаешь, что делать, — сказал Анджело, не сводивший глаз с темной громады судна, уносившего Изабеллу в Италию.

— Это единственная полезная вещь, которую я получил от своего старика, — ответил Пуддж. — Прежде чем он смылся черт знает куда, он, когда оказывался трезвым, бывало, подрабатывал на таких вот буксирах и других корабликах. Иногда он брал меня с собой, ну вот я и присмотрелся.

— Ты думаешь, с ней все в порядке? — спросил Анджело.

— Они не будут тратить силы для охоты на нее, — сказал Пуддж. — Гоняться будут за тобой и мной. А она тем временем будет отдыхать и много и вкусно есть. Боюсь, она вернется малость растолстевшей, но могу поставить доллар — ты все равно будешь ее любить.

— Как по–твоему: кто–нибудь видел, как я покидал судно?

— Нельзя увидеть того, чего не видишь, — веско заметил Пуддж.

— Спайдер должен ждать на складе на пирсе.

— В таком случае пора начинать медовый месяц, — сказал Пуддж.

Дойдя до третьего ряда скамеек в церкви Святого Матфея, Джеймс Гаррет преклонил колени, приложил руки к груди и закрыл глаза. Дело происходило в субботу, под вечер, и от длинной очереди людей, стремившихся исповедаться, осталось лишь несколько человек. Гаррет перекрестился и сел, решив дождаться, пока уйдет последний из кающихся грешников. Широко улыбаясь, он поглядывал на алтарь, ощущая приятную тяжесть конверта с десятью тысячами долларов, лежавшего в нагрудном кармане пиджака. Повернувшись вправо, он проводил взглядом темноволосую женщину в туфлях на высоких каблуках, которая только что раздвинула занавески исповедальни и направилась по центральному нефу, низко склонив голову и погрузившись в молитву. Гаррет попытался угадать, в каких грехах могла признаться эта женщина и сколько «Отче наш» и «Богородица» велел ей прочитать престарелый священник, с пяти часов принимавший исповеди и облегчавший грешникам бремя покаяния. Взглянув налево, Гаррет увидел, что исповедальню покинула замыкавшая очередь пожилая женщина с черным платком на плечах и черным шарфом, закрепленным заколкой для волос. Гаррет, не вставая, подвинулся на скамейке к проходу, поднялся, преклонил колени перед центральным алтарем и легкой походкой направился к фиолетовым занавескам, чтобы очистить свою душу от бремени греха.

Оказавшись в темной кабинке, он привычно опустил голову, и через пару секунд маленькое окошечко открылось. Гаррет посмотрел сквозь натянутую в окошке сетку и увидел силуэт священника, сидевшего спиной к стене, прикрыв лицо руками. Он еще раз перекрестился и начал свой обрядовый монолог.

— Благословите меня исповедаться в грехах, отец мой, — сказал Гаррет. — Я уже две недели не бывал у исповеди.

Священник кашлянул в носовой платок и кивнул.

— Это не так уж много, — сказал он. — Какие грехи вы совершили за это время?

Гаррет глубоко вздохнул и пожал плечами.

— Я несколько раз солгал и ругался намного больше, чем следовало. Но трудно этого избежать, когда ты полицейский и имеешь дело с такими людьми, с какими мне приходится встречаться каждый день.

— Понимаю, — сказал священник. — И что еще?

— Это почти все, отец мой, — ответил Гаррет. — Еще несколько раз согрешил в мыслях, а больше, пожалуй, ничего и не было.

— Вы молитесь каждый день?

— Да, — сказал Гаррет. — Если и не каждый, то почти каждый.

— Сегодня вы молились? Перед тем как прийти сюда и обрести мир у Господа?

— Несколько минут назад. — Вопросы священника несколько озадачили Гаррета. В темноте исповедальни он не мог разглядеть лицо с другой стороны, но точно знал, что это не тот священник, который всегда бывал здесь по субботам. — Я вознес благодарение за посетившую меня удачу.

— Значит, ваша душа очистилась, — сказал голос. — И теперь вам осталось только получить епитимью.

— Что ж, отец, назначайте ее, — бодро сказал Гаррет, прижав локтем толстый конверт в кармане.

— Прочтете три раза «Богородица», — велел голос, — и «Господню молитву». А теперь умри!

Джеймс Гаррет увидел дуло пистолета, яркую вспышку, а потом почувствовал горячую острую боль в груди. Толстые бархатные занавески, скрывавшие Гаррета от остального мира, раздвинулись, впустив неяркий свет. Продажный полицейский, откинувшийся на деревянную стенку исповедальни, повернул голову и увидел Анджело Вестье–ри. Вторая дверь исповедальни открылась, оттуда вошел Пуддж Николз и стал за спиной Анджело.

— Даго, ты настолько глуп, что даже понятий не усвоил, — сказал Гаррет, превозмогая боль. — Церковь для всех считается неприкосновенной.

Анджело вошел в кабинку и приставил дуло пистолета к виску Гаррета.

— Пути Господни неисповедимы, — сказал он и нажал на спуск. Гаррет свалился со стула и упал замертво в угол исповедальни. Анджело убрал оружие в кобуру, запустил руку в карман пиджака полицейского и вынул конверт с десятью тысячами долларов.

Анджело и Пуддж прошли по пустой церкви и опустились на колени перед главным алтарем, испрашивая себе божьего благословения. Набитый деньгами конверт Анджело сунул в деревянный ящик для сбора пожертвований.

— Пусть помолятся за упокой его души, — сказал Анджело.

— Скорее на эти деньги приходский священник будет пьянствовать весь следующий год, — отозвался Пуддж. — Впрочем, и то хорошо, и другое неплохо.

Они повернулись и вышли из темной пустой церкви навстречу догоравшему закату.

То, каким образом гангстер совершает убийство, не менее, если не более важно, чем само убийство. В том, как и где оно осуществлено, кроется множество сигналов для врага. Если стрельба ведется в месте, неофициально объявленном запретным, атакованный оказывается в проигрышном положении, так как ему, во–первых, трудно предсказать следующий шаг своего врага, а во–вторых, становится ясно, что человек, против которого он выступил, готов на все, чтобы достичь победы. До убийства Джеймса Гаррета бандиты крайне неодобрительно относились к применению насилия в церкви. Случившееся вызвало суматоху в преступном мире и дало понять Джеку Веллсу и его команде, что эта война будет не такой, как прежние.

«Криминальные боссы начали обращать внимание на Анджело только после расправы с Гарретом, — рассказывал мне Пуддж. — До того действующим стрелком считали меня, а его лишь кем–то вроде подручного. Этим своим поступком он изменил существовавшие тогда правила и перевел себя на центральную позицию. Акцию он совершил точно так же, как делал все остальное в своей жизни, — очень спокойно и когда удара меньше всего ожидали. Одна из целей, ради которых совершаются подобные публичные убийства, — привлечь к стрелку больше внимания, чем к жертве. Анджело это было совершенно безразлично. Он стремился не к тому, чтобы о нем рассказывали в таблоидах, а к тому, чтобы его враги знали, что он сделал. Ключ к любой победе — дать понять, что твои удары будут неожиданными. Если тебе удастся убедить в этом мир, это нагонит такого страху, какой не вызовет самая кровопролитная уличная перестрелка».

Сутенер Френсис спал, сидя на кушетке, его голова откинулась назад, руки расслабленно лежали на сиденье. Он был одет в коричневые слаксы с расстегнутым поясным ремнем и сорочку. Солнце всего двадцать минут как взошло, и в комнате еще царил утренний полумрак. Босые ноги Френсиса стояли на сыром и липком от пролитого пива полу. На кофейном столике, усыпанном крошками, красовались две грязные тарелки.

Он не слышал шагов мужчины, вошедшего в комнату. А тот аккуратно поставил рядом с кушеткой стул, повернув его спинкой к зашторенным окнам. Потом встал на стул и убедился, что он выдерживает вес человека. Один конец принесенной с собой толстой веревки пришелец привязал к трубе отопления, проходившей у стены под самым потолком. На свободном конце он сделал скользящую петлю и проверил узел — свободно ли движется. Оставив петлю болтаться на уровне своей головы, он все так же бесшумно сошел со стула.

Пришелец присмотрелся к ровно вздымавшейся груди крепко спящего сутенера. Он вынул из кармана моток упаковочной клейкой ленты, оторвал два куска, сложил их крест–накрест, наклонился и залепил рот Френсиса. Сутенер подскочил было от неожиданного прикосновения, но его удержала крепкая рука пришельца.

— Сиди тихо, — раздалось негромкое приказание. — Несколько минут, и все кончится.

Френсис замотал головой, его глаза от страха вылезли из орбит. Он размахивал руками и пытался вырваться из–под ладони, давившей ему на грудь, но все его попытки противостоять могучему противнику оказались тщетными. Пришелец ухватил Френсиса за ремень, вздернул на ноги, повернул и толкнул к стулу, над которым покачивалась петля. Как только Френсис увидел веревку, им овладела совершенная паника. Он принялся колотить руками, царапать и пинать ногами своего противника — бесполезно. Рука в перчатке мелькнула в воздухе, Френсис получил две увесистые оплеухи, которые вроде бы слегка успокоили его.

— Лезь на стул, — приказал пришелец.

Френсис помотал головой. На его лице обильно выступил пот, воротник сорочки успел промокнуть насквозь. Он тяжело дышал, и лента начала сползать с мокрых щек. Пришелец отступил на полшага и отвесил ему еще одну пощечину.

— Лезь на стул, — повторил пришелец. — Будешь вести себя как надо — все пройдет по–быстрому. А если вынудишь меня стрелять, я уж постараюсь, чтобы ты помучился подольше.

С этими словами он подтолкнул Френсиса ближе к стулу. Сутенер с трудом передвигал ноги, его сотрясала болезненная дрожь. Пришелец подсадил его на стул и сделал шаг назад, в его руке оказался пистолет; им–то он и указал на петлю, висевшую рядом с головой Френсиса.

— Надень ее на шею, — приказал он, — и нормально затяни. Больше тебе ничего не нужно делать. Остальное я беру на себя.

Френсис, глядя как зачарованный на пистолет, поднял руки и нащупал веревку. Он надел петлю на шею, затянул ее и наконец–то разрыдался.

— Прости меня, — бормотал он; из–за повязки и слез его слова были почти невнятными, — я не хотел никому ничего плохого.

— Но кто–то хотел, — отозвался пришелец.

— Это все Джек Веллс, — более разборчиво сказал Френсис, умудрившийся отодвинуть языком край ленты. — Это он заставил меня и Ширли…

— Ты был паршивым сутенером, Френсис, — сказал пришелец. — А мужик ты и вовсе никакой.

— Прошу тебя, не делай этого, — взмолился Френсис. — Я буду работать на тебя. Буду делать все, что прикажешь. Я не хочу такой смерти. Пожалуйста, не убивай меня.

Пришелец посмотрел снизу вверх на Френсиса и убрал пистолет в кобуру. Потом вынул сигарету из кармана, закурил, глубоко затянулся и выпустил толстые струи дыма через нос.

— Выкручивайся как сможешь, Френсис, — сказал он.

Ударом ноги он выбил из–под ног сутенера стул. Потом шагнул к кушетке, сел на нее и, покуривая сигарету, смотрел, как Френсис дергался и извивался, как удлинялась его шея и выпучивались глаза. Потом пришедший бросил окурок на грязную тарелку и вышел из квартиры так же тихо, как и вошел.

Пуддж Николз покончил со своими утренними делами.

Анджело намочил полотенце и положил его на лоб Иде Гусыне, которая лежала в кровати, укрывшись до подбородка толстым стеганым одеялом, и пыталась сдержать трясущий ее озноб. Она взглянула на Анджело и улыбнулась, почуяв запах кофе, исходивший из маленькой кухни, где командовал Пуддж.

— Просто не могу поверить, что ты доверил ему приготовление завтрака, — сказала Ида. — Одному богу ведомо, что окажется на тарелках, если он стоит за плитой.

— Доктор сказал, что тебе нужно есть, — ответил

Анджело. — Но он же не сказал, что тебе нужна вкусная пища.

Ида глубоко вздохнула, и Анджело явственно услышал в ее легких резкий бронхиальный хрип, который он так часто слышал у себя. Взяв Иду за плечи, он устроил ее сидя, подложив под спину подушку: так воздух лучше проходил через забитый нос и сухой рот. Она проболела почти две недели, прежде чем решилась вызвать местного доктора, который обнаружил у нее сильный катар верхних дыхательных путей. Он оставил ей большую бутылку с сиропом от кашля и помятый счет за свои услуги. Анджело и Пуддж, приехавшие через два дня, нашли Иду почти без чувств на заднем крыльце; рядом с ней валялась пустая бутылка из–под сиропа.

— Там ничего не было написано, — сказала Ида в свое оправдание, — а доктор не сказал, по сколько его пить и как часто. Кроме того, эта штука оказалась очень приятной на вкус и действительно поначалу успокаивала кашель.

— Тебе повезло, что лечение тебя не убило, — сказал Пуддж, — и не прекратило твой кашель навсегда.

— Это могло бы случиться только в том случае, если бы я выпила целую бутылку виски для бедняков, которым вы, мальчики, торгуете, — ответила она, взмахнув ладонью над головой.

— Теперь мы будем за тобой ухаживать, — сказал Анджело. — Будем торчать у тебя, покуда ты не выздоровеешь.

— Не сомневаюсь, что от вас толку будет больше, чем от этого ничтожества, именующего себя доктором, — отозвалась Ида. — И ваша компания намного приятнее.

Вошел Пуддж с большой тарелкой, на которой, помимо яичницы, лежали ломтики поджаренного бекона и стопка тостов. Из кармана рубашки торчали три вилки, там же оказались солонка и перечница. Тарелку он поставил прямо на кровать, в ногах, и повернулся к Анджело:

— Кофейник и чашки я оставил на плите. Сходи–ка, принеси их, а я пока покормлю Иду.

Анджело направился на кухню.

— Где у тебя сахар? — спросил он оттуда.

— Первый шкаф рядом с черным ходом, — прохрипела Ида. — Если там не найдешь, поищи на нижней полке в кладовке. Если и там не окажется, значит, где–нибудь еще.

— Проще будет съездить и купить! — крикнул Анджело из кухни.

Ида посмотрела на тарелку.

— Можно подумать, что ты собрался кормить целую команду, — сказала она.

— Если ты не доешь, мы поможем, — успокоил ее Пуддж, снимая с ее лба нагревшуюся тряпку.

— Я заразная, — предупредила Ида. — По крайней мере, так сказал доктор.

— Да ну? А я голодный! — воскликнул Пуддж. — К тому же доктора здесь нет, и меня он ни о чем не предупреждал.

Он взял тост, потом вынул вилку из кармана рубашки, положил на хлеб яичницу, сверху бекон и накрыл все это другим тостом. Получившийся сандвич он вручил Иде, которая с готовностью взяла его и откусила сразу большой кусок. Потом она устроилась поудобнее, закрыла глаза, и ее лицо прямо–таки осветилось удовольствием.

— Если бы я знала, что ты можешь так готовить, я заставила бы тебя работать на кухне в кафе, — сказала она.

— Подожди, сначала попробуй мой кофе, — ответил Пуддж. — Сразу передумаешь ставить меня к плите.

Анджело вернулся в комнату, держа в руках три небольших жестяных кружки, полные кофе.

— Сахар я нашел, а вот молока нет, — пожаловался он.

— И не ищи, — сказала Ида, прожевав последний кусок своего сандвича. — Но ты всегда можешь пойти в хлев и надоить сколько тебе надо. Уверен, что Элоиза будет тебе признательна.

Анджело вручил Иде и Пудджу по кружке и сел на стул перед кроватью.

— Мне хватит и этого, — ответил он. Горячая жесть обжигала губы, и пить приходилось осторожно.

— Ну что, сделать тебе еще один? — спросил Пуддж, указывая на тарелку.

— Я напичкалась под завязку, — отозвалась Ида.

— Может, тебе яичница не нравится? — спросил Пуддж.

— Яичница была великолепная! — Ида немного помолчала, стряхивая крошки со своей ночной рубашки на пол. — Но штука с Гарретом выше всяких похвал! — В ее голосе послышалась сила, знакомая парням с детства. — Первый шаг получился роскошным.

— Это был план Анджело, — признался Пуддж без малейшего колебания. — Он придумал, а я выполнял.

— Шикарное начало шикарной войны, — сказала Ида. — На таких войнах гангстер делает свою репутацию.

— Плевать нам на репутацию, — пробормотал Пуддж, дожевывая последний кусок бекона. — Нам нужно победить, только и всего.

— Репутация пригодится вам, когда вы станете старше и ваша кровь уже не будет сразу закипать при одной только мысли о драке. Прочная репутация может прекратить войну так же быстро, как и начать ее.

— После нашей стрельбы у Ангуса уже возникли проблемы в городе, — сообщил Анджело. — Копы не любят, когда убивают одного из них, неважно, честного или купленного. Это для них еще хуже, чем стрельба в исповедальне.

— И во что это ему обошлось? — поинтересовалась Ида.

— Пришлось пообещать удвоить на полгода ежемесячный платеж в каждый участок вниз от 34‑й стрит, — сказал Пуддж. — И позволить полицейским устроить легкую шумиху в газетах насчет того, что они не потерпят такого безобразия, как перестрелки в церквях. Но только до тех пор, пока старые леди не сочтут, что могут без опаски ходить в церковь и рассказывать пьяным священникам обо всех грехах, которые они успели накопить за неделю.

— То, что вы потеряете сейчас, вернется к вам, когда вы вышвырнете Веллса из бизнеса, — сказала Ида. — Любые потери рано или поздно возмещаются.

Пуддж поднялся и взял пустую тарелку.

— Пожалуй, пойду приберу в кухне, — сказал он Иде. — А тебе, наверно, было бы лучше всего закрыть глаза и немного поспать.

Анджело поднялся, чтобы выйти вслед за Пудджем. В руке он держал за ручки все три кружки. Ида остановила его, удержав за рукав.

— Ты в порядке после всего этого? — спросила она.

— Да, — ответил он.

— Похоже, что я чересчур хорошо обучила вас. — В ее словах звучала искренняя печаль. — Я стремилась сделать вас сильными и для этого старалась состругать с вас излишнюю мягкость. Наверно, я приложила к этому слишком много сил. Это хорошо послужит вам в жизни, но ни в чьих глазах вы не будете хорошими. Вот за это я должна попросить у вас прощения.

— А разве у нас был выбор? — Голос Анджело был мягким, но глаза смотрели жестко.

— И все же теперь я сожалею, что у тебя не было возможности побыть просто маленьким мальчиком, хоть недолго насладиться этой жизнью. Как и у Пудджа. Хотя, возможно, судьба не припасла этого ни для тебя, ни для него.

— Все произошло так, как это было предначертано для меня и для Пудджа, — ответил Анджело. — И я ни о чем не сожалею. Ни на единую минуту. И тебе тоже не следует.

— Кстати, твоя красавица–жена, которую ты отыскал сам, — сказала Ида, когда он все же повернулся, чтобы выйти на кухню, — она все еще любит тебя?

— Совершенно точно любила, когда я сажал ее на пароход, — с улыбкой ответил Анджело. — А как сейчас — не смогу сказать, пока не увижу ее снова. Сама ведь знаешь, что иной раз случается с женщинами во время круизов.

— Наверно, потому–то я не бывала ни в одном, — проворчала Ида Гусыня.

Она проводила взглядом Анджело, направившегося на кухню, где уже гремел посудой Пуддж, потом опустила голову на подушку и лежала, слушая, как ее воспитанники моют кастрюли, вытирают тарелки и спорят о том, где что должно стоять. Потом она закрыла глаза и вытерла покатившиеся по щекам слезы кружевными рукавами ночной рубашки.

Ангус Маккуин снял ошейник со своего английского бульдога Гофера и теперь смотрел на собаку, трусившую по опавшим листьям между кустами парка Вашингтон–сквер. Ангус шел вдоль скамеек, стоявших под высокими старыми деревьями, подставив лицо полуденному солнцу. Он наслаждался ежедневным ритуалом пребывания в одиночестве, которому не изменил даже после начала войны с бандой Веллса. Невдалеке от него сидел, держа на коленях сложенную газету, Спайдер Маккензи, не сводивший глаз со своего босса. Отсутствие приватности всецело присуще гангстерской жизни, но Маккуин так и не сумел до конца смириться с этим.

— Чтобы погулять с собакой, мне не требуется ничья помощь, — сказал Маккуин Спайдеру перед тем, как выйти из своего офиса, находившегося возле западной окраины парка.

— Я всего–то хочу спокойно посидеть и почитать газету, — ответил Спайдер.

— В таком случае можешь сесть за мой стол, — предложил Ангус своему спутнику, уже запиравшему входную дверь офиса. — Там очень удобно читать.

Ангус привык к Спайдеру, и его вполне устраивало молчаливое общество Маккензи. Просто он устал от бесчисленных предосторожностей, без которых нечего было и надеяться пережить войну банд. За всю свою продолжительную карьеру Ангус никогда не начинал войн сам, но ни разу не проиграл ни одной. Он всегда был осторожен в мелочах, зато смело действовал, принимая все важные решения после холодного раздумья и ошеломляя противника жестоким и стремительным натиском. Но эта война была иной. Возможно, причиной было то, что он сделался слишком старым и слишком богатым для того, чтобы отнестись к происходящему с должной серьезностью. А возможно, вкус этого сражения не походил на былые славные битвы. Как бы там ни было, Ангус Маккуин ощущал себя скорее рядовым участником, нежели вождем в сражении, которому, по–видимому, предстояло оказаться самым важным за всю его жизнь. Глядя на Гофера, бегавшего по просторной лужайке с толстым обломком ветки в зубах, Ангус думал, что победа ли, поражение ли ожидает его, но это будет последняя война в его жизни.

Ангус наклонился, поднял палку, которую Гофер положил возле его ног, размахнулся и бросил ее в сторону от ряда скамеек, в кусты, росшие позади старого дуба. Бульдог сидел до тех пор, пока палка не шлепнулась на землю, а потом подскочил и тяжело побежал искать ее. Ангус проводил взглядом собаку, которая, громко сопя на бегу, скрылась за толстым деревом, потом подошел к ближайшей скамейке и сел. Все так же улыбаясь, он оглянулся назад и увидел, что Спайдер передвинулся и теперь сидел на четвертой от него скамейке, все так же держа в руке сложенную газету. Ангус закрыл глаза и замер; ласковые лучи солнца омывали его бледное лицо и темный костюм, а он спокойно ждал возвращения Гофера.

Со своего места Ангус не видел собаку, но отчетливо слышал шелест листьев и треск сучков под ее ногами, и от этого его улыбка стала еще шире. В былое время Гофер мог отыскать палку, прежде чем его хозяин успевал чихнуть. Теперь, судя по всему, старому бульдогу, как и его хозяину, пора было уйти на покой. Им обоим нужно было последовать примеру Иды Гусыни. Забрать деньги, вооружиться остатками здоровья и убраться из города, прежде чем пуля оборвет его век.

Шелест прекратился, но лишь через несколько минут Ангус поднялся и направился к дереву, за которым скрылась его собака. На ходу он несколько раз свистнул, но ответа не получил.

— Гофер! — крикнул Ангус, но на звук его голоса оглянулась лишь пара пьяниц, дремавших под скамейками, и молодая пара, обнимавшаяся неподалеку. — Эй, Гофер, — повторил Ангус, — тащи сюда свою старую задницу.

Ангуса отделял от дерева всего один шаг, когда он увидел, что листья под его ногами залиты кровью. Кровь была свежей, и ее было много. Ангус Маккуин сделал еще один шаг и увидел за деревом свою собаку. Гофер лежал на боку, его горло было перерезано. Он все еще дышал, испуская болезненные хрипы, из открытой пасти стекала белая пена, а стекленеющие глаза смотрели в ясное небо.

— Он не стал сопротивляться, — сказал Джерри Баллистер. — Но двуногий английский пес, полагаю, поведет себя по–другому.

Баллистер стоял перед Маккуином, держа в каждой руке по пистолету; врагов разделяла умирающая собака.

— Ты посмеялся над моим предложением, — сказал он. — За одно это ты заслуживаешь смерти.

Ангус яростно всплеснул руками от бессильного гнева, на его глаза навернулись слезы — он давно уже забыл, как это бывает.

— У тебя был счет ко мне, — сказал он через стиснутые зубы. — Собака не сделала тебе ровным счетом ничего.

— Я прикинул, что тебе будет приятнее лежать в могиле не в одиночку, — ответил Баллистер и, оскалив зубы в усмешке, взглянул на собаку.

Ангус опустился на колени и погладил Гофера, собака попыталась потянуться к нему, ее дыхание становилось все прерывистее.

— Закрой глаза, дружище, — прошептал Маккуин, приложив ладонь к разверстой ране на горле. — И будь что будет. Нам с тобой нечего бояться.

— Кроме меня, — поправил Баллистер, приставив дуло пистолета к затылку Маккуина.

Баллистер дважды выстрелил Маккуину в затылок и еще дважды в спину, в область поясницы, посмотрел, как Маккуин упал, а затем повернулся и удалился, оставив его лежать лицом в опавших листьях. Даже умерший, Маккуин продолжал обнимать свою мертвую собаку; пальцы правой руки все еще сжимали черный поводок.

Спайдер Маккензи бегом бросился на звук выстрелов и остановился как вкопанный при виде двух тел. Он успел задремать, когда сидел с газетой под ласковыми лучами солнца, и стрельба вырвала его из блаженного забытья. Теперь он смотрел на труп человека, на которого работал почти всю свою жизнь. Он сглотнул подступивший к горлу ком, с силой провел ладонью по лицу и дважды глубоко вздохнул.

— Прости меня, Ангус, — чуть слышно пробормотал он. — Прости меня. — С этими словами Спайдер Маккензи повернулся и побрел к выходу из парка — искать телефон–автомат, чтобы кто–нибудь приехал и забрал из парка труп Ангуса Маккуина, первого из великих гангстеров двадцатого столетия.

Анджело за стойкой бара «Кафе Мэриленд» налил кофе в две чашки. Потом поставил кофейник на плиту, подвинул одну чашку Пудджу, сидевшему напротив него. Они пили кофе молча. Бар был пуст, на двери висела табличка, извещавшая о том, что бар закрыт.

— Здорово сделано, — сказал наконец Анджело. — Но и без везения не обошлось. Впрочем, Спайдер заснул не впервые в жизни, и у него было очень мало шансов спасти Ангуса и еще меньше — пришить Баллистера.

— Но ведь у них не было никакой возможности договориться со Слайдером, если ты намекаешь на это, — отозвался Пуддж, поднеся чашку к губам. — У него с Ангусом были такие же близкие отношения, как у нас с Идой.

— Возможность есть всегда, Пуддж, — ответил Анджело. — Главное, чтобы хватило ума назначить подходящую цену. Мы знаем, что Джек Веллс — опасный человек. Если расправа с Ангусом что–то доказала, так именно это. Но мы пока что не знаем, насколько он умен.

— По мне, так лучше всего будет замочить его, прежде чем у нас появится возможность это выяснить. — Пуддж одним большим глотком допил свой кофе. — И чем скорее, тем лучше. Как только в городе узнают, что они разделались с Ангусом, в других бандах решат, что у Веллса все козыри на руках, и мы с тобой не сможем удержать команду.

Анджело протянул руку за кофейником и налил Пудджу еще кофе.

— Команда не развалится, — сказал он, ставя пустой кофейник в раковину. — По крайней мере, наши захотят узнать, есть у нас серьезные планы или нет. К тому же они не могут не понимать, что Веллс не шибко заинтересован в них. У него и без того большая команда. Так что всех других он обязательно вышвырнет.

— Похороны назначены на утро среды, — сказал Пуддж. — На Вудлонском кладбище в Бронксе.

— А как насчет пса? — спросил Анджело.

— Никто не станет возражать, если мы зароем его в одной могиле с Ангусом, — ответил Пуддж. — Я поручу это кому–нибудь.

— Прощание у «Мансона»?

Пуддж кивнул и отхлебнул кофе.

— Начнется завтра в восемь вечера.

— И Веллс с Баллистером приедут выказать свое уважение? — полуутвердительно произнес Анджело. — Ты в этом уверен?

— У них нет иного выхода, — ответил Пуддж. — В первую ночь они не придут, это для друзей и родных. Но, голову даю на отсечение, на второй день они явятся — цветы в одной руке, шляпы в другой.

Анджело наклонился вперед, накрыл ладонью лежавший на стойке кулак Пудджа и посмотрел другу в глаза.

— И мы тоже, — сказал он.

Убийство Ангуса Маккуина задело Анджело гораздо глубже, чем Пудджа. До того, как это случилось, Анджело считал Ангуса неуязвимым, он думал, что страха, который внушал всем этот великий человек, достаточно для того, чтобы воспрепятствовать кому бы то ни было подойти настолько близко, чтобы можно было нанести удар. Это было наивное представление, но оно полностью соответствовало душевному складу Анджело. Поскольку, несмотря на развитый интеллект Анджело и его прирожденную способность читать в душах людей и предугадывать их действия, в их тандеме с другом настоящим, стопроцентным гангстером был Пуддж. Он жил, руководствуясь интуицией и инстинктами, молниеносно реагируя на малейшее подобие опасности, твердо зная, что любое колебание могло стоить ему жизни и что, независимо от того, насколько плотная аура страха окружает его, всегда имеется кто–нибудь, желающий пронзить этот незримый щит пулей.

— Анджело все еще оставался в какой–то степени невинным, несмотря на свой образ жизни, несмотря на все то, что успел совершить до того, — сказала мне Мэри. — Этому состоянию положила конец смерть Ангуса. Последующие ужасные события заставили его загнать на самое дно души часто прорезавшуюся у него мягкость. Став старше, Анджело лишь время от времени и очень изредка позволял ей появляться на поверхности. Главным образом когда он был рядом со мной, и, конечно, это случалось в те дни, когда он был с вами.

— Он говорил мне, что всегда чувствовал в Ангусе желание умереть, — ответил я. — Что Ангус устал от жизни, но не мог даже думать о более легком выходе. Поэтому–то он и вошел в западню и допустил, чтобы его убили.

— В этом есть доля истины, — задумчиво произнесла Мэри. — Трудно сказать. Это не те люди, которые с легкостью доверяют свои мысли другим. Но я действительно думаю, что на каком–то этапе своей жизни многие из них устают от непрерывной борьбы за выживание. Незаконно делать деньги может кто угодно. Мой отец занимался этим и умер богатым. Пуддж скопил миллионы, и Анджело — тоже. Это всегда являлось самой легкой стороной их жизни. Изоляция, внутренняя борьба, скрытые страхи — все это сказывается на них так или иначе и все это в итоге приводит их к печальному концу.

Я подошел к кровати и пощупал лоб Анджело. Он оказался прохладным и влажным.

— Совершенно точно — лихорадка все еще продолжается, — сказал я, вглядевшись в его измученное болезнью старое лицо. — Думаю, что он и этой ночью натянет нос докторам с их предсказаниями.

— Это будет не сознательным актом, — заметила Мэри, — а лишь проявлением воли. Он в гневе, и этот гнев не оставит его до самой смерти.

— Потому что он умирает? — спросил я.

— Потому что он умирает именно так, — пояснила Мэри. — Так могут умирать простые обыватели — с трубками, вставленными в ноздри, с капельницами, с людьми, постоянно дежурящими возле кровати. Он переживает то, чего боялся больше всего на свете.

— Я провел несколько ночей в больнице в тот раз, когда его подстрелили около его бара, — сказал я, обходя кровать, чтобы сесть рядом с Мэри. — Я был тогда всего лишь ребенком и по–настоящему боялся. Я не думал, что он выживет. Доктора выбивались из сил, но никак не мог–ли остановить кровотечение. И в самый разгар всеобщей паники он посмотрел на меня, увидел, что я повесил голову и реву. «Успокойся, — сказал он. — Я не настолько удачлив, чтобы умереть от пули».

Мэри подошла вплотную к кровати и вытерла слезы с глаз.

— Очень немногие из нас получают ту смерть, которую заслуживают, — сказала она. — Так что приходится мириться с тем, что дают. И никто не в силах изменить этого. Даже Анджело.

В хижине было темно, дровяная печь давно остыла. В приоткрытое окно врывался бодряще прохладный предутренний воздух. Ида Гусыня спала, лежа на боку, повернувшись спиной к двери, укрытая до подбородка толстым стеганым одеялом. В кухне все еще горел свет — яркий маяк в темных безлюдных местах.

Дощатый пол заскрипел под тяжелыми шагами. Пересекая кухню, отбрасывая на пол длинную тень, мужчина, даже не стараясь скрыть своего присутствия, направлялся к спальне Иды. Шаги остановились перед открытым шкафом, в котором стояла наполовину пустая бутылка виски. Человек взял обеими руками бутылку, выдернул пробку и запрокинул бутылку донышком к потолку. Можно было расслышать два длинных полноценных глотка, после чего рука поставила бутылку на место. Было около шести утра, минут через десять должно было взойти солнце, ознаменовав собой начало нового дня.

Шаги проследовали дальше и остановились возле кровати Иды. В расслабленно висевшей руке пришельца был пистолет, оказавшийся прямо перед безмятежным лицом Иды. Услышав щелчок взводимого затвора, Ида открыла глаза.

— Ты первый мужчина, который вошел в мою спальню без приглашения, — сказала Ида. Она лежала, не шевелясь, и не сводила взгляда с оружия. — И, насколько я могу предполагать, последний.

— Это я убил твоего друга Ангуса, — сообщил голос. — А потом решил, что будет несправедливо, если он умрет один.

Ида медленно повернула голову и взглянула на мужчину, держащего пистолет.

— Я не могла бы даже мечтать о лучшей компании, — сказала она. Она уже полностью проснулась, но лежала все также неподвижно, не вынимая руки из–под подушки, которую обнимала во сне.

— Я так и думал, что ты будешь счастлива, — ответил Джерри Баллистер. — Хотя такая крутая девчонка, как ты, заслуживает лучшего, чем помереть здесь, в лесу, в полном одиночестве. К тому времени, пока тебя кто–нибудь найдет, медведи обглодают твои кости дочиста.

— Я мало кому рассказывала об этом месте, — сказала Ида. — И точно знаю, тебе не говорила ни слова.

— Нужно всего лишь задать подходящим людям нужные вопросы, и обязательно получишь нужные ответы, — пожал плечами Баллистер.

— Да, это обычно срабатывает, если к вопросам приложить деньги, — согласилась Ида. — И если к деньгам тянутся грязноватые ручонки.

Баллистер поднял пистолет на уровень талии и направил его Иде в лицо. Она отвела взгляд от дула и, не вынимая руки из–под подушки, слегка пошевелилась, придвинувшись поближе к краю матраца.

— У меня нет против тебя ничего личного, — сказал Баллистер. — Я еще пацаном слышал о тебе много потрясных историй, а когда подрос, частенько заходил выпить в твое кафе, так что имел возможность посмотреть на тебя.

— Ангус всегда говорил, что я привлекаю внимание неподходящих мужчин. — Ида приподняла голову от подушки. — Вот только я не знала, насколько он прав, пока ты не явился сюда.

В окне позади ее кровати показалось солнце, его лучи упали на бледное лицо Баллистера. Ида поджала ноги и пнула одеяло.

— Мне не хотелось бы умирать в кровати, — сказала она. — Если ты не против, я встану, а потом делай то, зачем пришел.

— Желание леди… — пробормотал Баллистер. Отступив на пару шагов, он смотрел, как Ида выбиралась из постели, опираясь на засунутую под подушку руку.

Ида села и окинула взглядом свою хижину. Это был теплый дом, где было мало мебели, но зато с избытком хватало воспоминаний. Здесь для нее все началось, а теперь, пожалуй, должно было закончиться. Время между уходом отсюда и возвращением сюда она прожила в мире, принадлежавшем мужчинам, которые считали ее равной себе, уважали ее как друга и боялись ее как врага. Для всех них она была Идой Гусыней, самой деловой из женщин, которые когда–либо ходили по улицам нью–йоркского Вест—Сайда.

— Ты позволишь задать тебе один, последний, вопрос? — сказал Баллистер.

— Сделай милость.

— Почему тебя прозвали Идой Гусыней? — спросил он.

— Придется тебе умереть, так и не узнав этого, — ответила она, выхватывая из–под подушки малокалиберный «дерринджер» и направляя его на Баллистера. Глядя ему в глаза, она дважды нажала на спуск.

Первая пуля зацепила ему руку, заставив вздрогнуть. Вторая просвистела над головой и оставила дырку в дверце платяного шкафа.

Баллистер вернулся в свою привычную стихию. Разговоры, вопросы — все кончилось. Он вскинул пистолет и всадил в Иду Гусыню шесть пуль подряд, последняя угодила точно в середину ее лба. Выстрелы швырнули ее к спинке кровати, она полулежала, не доставая ногами пола. Баллистер убрал пистолет в кобуру, отвернулся от убитой им женщины и шагнул к телефону, стоявшему в углу комнаты. Заглянув в вынутую из кармана бумажку, он набрал номер «Кафе Мэриленд». После трех гудков он услышал знакомый голос.

— Вам придется хоронить не одного, а двух друзей, — сказал он, повесил трубку и вышел, оставив переднюю дверь открытой для звуков просыпавшегося мира.

Анджело и Пуддж выехали через несколько минут после звонка Джерри Баллистера в «Кафе Мэриленд». Анджело грохнул трубку на аппарат и повернулся к Пудджу; совершенно пустое выражение его лица сказало тому все, что он должен был узнать.

— Теперь Ида, — сказал он.

Дорога, которая всегда доставляла им такое удовольствие, в этот раз казалась мучительно долгой. Анджело смотрел сквозь лобовое стекло и вспоминал женщину, сделавшую его таким, каким он стал. Она обучила его всему, что знала сама, ее ежедневные уроки должны были подготовить именно к этому дню. Память Анджело вернулась к событию, случившемуся, когда ему было семь лет, несколько месяцев спустя после того, как Пуддж задал ему на улице трепку, перевернувшую жизни их обоих. Он сидел в дальнем углу за стойкой бара в «Кафе Мэриленд» и ел горячий гороховый суп с беконом. Вечер только начинался, народу в баре было полным–полно, спиртное текло рекой, и обстановка была накалена до предела. И действительно, двое мужчин, сидевших за столиком посреди зала, вдруг отшвырнули стулья и вскочили, сверкнули ножи. Было сразу видно: они разъярены настолько, что ссора закончится смертью одного из них.

Ида вышла из–за стойки. Волосы ниспадали ей на плечи, из–под пояса длинной юбки торчала рукоятка пистолета. Уверенной плавной походкой, высоко держа голову, свободно опустив руки, она прошла по залу, и посетители спешили освободить ей дорогу. Анджело не мог оторвать

от нее взгляда. Он даже не мог представить себе никого красивее, чем эта женщина: в свете ярких ламп, освещавших кафе, был хорошо виден румянец на ее щеках, а ее улыбка неизменно заставляла самых грубых мужчин склонять голову в почтительном полупоклоне. Она была королевой преступного мира, державшей свой двор в логове греха. Маленький Анджело в глубокой тревоге смотрел, как она остановилась между двумя мужчинами с ножами в руках и жаждой убийства в глазах.

Ида между тем взглянула на их стол.

— Я весь день готовила это жаркое, и оно получилось ничуть не хуже, чем обычно, — сказала она. — И кому–то из вас будет очень стыдно умереть, не попробовав толком то, что лежит на тарелке. Дайте, я заберу ваши ножи. Они будут у меня за стойкой. Если после моего жаркого вы не потеряете желания убить друг друга, то подойдите, и я вам их отдам. Если кто–то из вас и умрет, то, по крайней мере, на сытый желудок.

Драчуны оторопело посмотрели на Иду, потом на тарелки; их гнев, неожиданно для них самих, улегся, успокоенный словами женщины. Они подали Иде ножи рукоятками вперед, подняли упавшие стулья и вновь сели за стол. Анджело смотрел, как Ида повернулась и направилась обратно к стойке. Там ей сразу же пришлось налить кому–то пива, но она уловила взгляд Анджело, не отрывавшийся от нее все время, которое заняло это происшествие. Она ласково — так мать могла бы смотреть на любимого ребенка — взглянула на него, улыбнулась и подмигнула. В эту секунду Анджело понял, что отныне будет в полной безопасности рядом с женщиной, которая способна отвести от него любую беду.

Анджело и Пуддж глядели на труп Иды. Кровь из ее ран, пропитавшая простыни и одеяло, уже успела загустеть. Похолодевшую кожу облепили черные мухи.

— Я перестелю кровать, — сказал вполголоса

Пуддж. — А потом мы переоденем ее в новую рубашку. Никто не должен увидеть ее такой.

— А никто и не увидит, — ответит Анджело. — Кроме нас с тобой, у нее никого не осталось.

— Она хотела умереть в этом домике и быть похороненной здесь, — сказал Пуддж.

Анджело несколько секунд смотрел на Пудджа, потом кивнул.

— Я соберу ее, — сказал он. — А ты поищи что–нибудь, от чего огонь хорошо займется.

Пуддж остановился перед Идой и погладил ее по щекам. Потом наклонился, нежно поцеловал в губы, повернулся и вышел из комнаты. Анджело поднял убитую женщину, испачкав свой пиджак и рубашку в крови, положил на пол и сменил белье на кровати. Потом он нашел в нижнем ящике комода чистую, по виду, еще не надеванную ночную рубашку, снял с Иды простреленную и пропитанную кровью рубашку и надел чистую. Потом он положил Иду на подушку в чистой наволочке и накрыл ее тонкой белой простыней. Потом сел рядом с Идой на кровати и расчесывал ее волосы, пока не вернулся Пуддж.

— Не думаю, что она хотела бы, чтобы мы молились за нее, — сказал Анджело. — К тому же она терпеть не могла всяких прощаний.

Пуддж подошел к изножью кровати, поднял с пола револьвер Иды, вернулся и положил убитой на грудь.

— А вот это, уверен, она с удовольствием возьмет с собой.

Они сидели молча по обе стороны от примирившей их женщины. Потом взялись за углы отвернутой белой простыни и закрыли ее лицо. Затем поднялись и вышли, но по пути каждый из них зажег спичку и бросил ее на облитую керосином кучу дров, которую Пуддж сложил посреди комнаты. Убедившись, что огонь занялся, они вышли из хижины. Анджело осторожно, без стука, закрыл дверь, оставив Иду Гусыню на ее погребальном костре.

Потом они долго стояли поодаль — до тех пор, покуда от дома не остались только тлеющие уголья. К тому времени в холмах начала сгущаться темнота; теплый ветер уносил густой дым в лес, окаймлявший поляну, на которой еще утром стоял дом.

— Поехали, — сказал Пуддж. — Нам ведь предстоят еще одни похороны.

Отдать дань уважения завершившему свой жизненный путь Ангусу Маккуину явилось более пятисот человек. Они смиренно ждали своей очереди, выстроившись в две цепочки в тускло освещенном зале, примыкавшем к помещению, где покоился в гробу Ангус, одетый в самый лучший свой темно–синий костюм с галстуком в красную полоску. Анджело и Пуддж сидели на складных стульях в пяти–шести футах от гроба и глядели в лица пришедших на похороны, когда те проходили мимо. Многие из них принадлежали к банде «Гоферов» и в начале века стояли бок о бок с Ангусом — тогда в гангстерских войнах применялись лишь кулаки, ножи, дубинки и уличный здравый смысл. Следы от стычек, случавшихся тогда еженедельно, навсегда запечатлелись на их молодых в те времена телах. Лица и шеи уродовали шрамы, уши были сплющены или неестественно загнуты, костяшки пальцев казались вдвое толще, чем у обычных людей, многие заметно хромали. Они с непривычным смирением склоняли головы перед телом Ангуса, затем отходили и пожимали руки Анджело и Пудджу. Многие из посетителей проходили через заполненный венками и корзинами с цветами зальчик дальше, чтобы приветствовать дружественных им членов вест–сайдской команды Ангуса. Все ее члены, кроме одного, или присутствовали здесь, или бродили в соседних помещениях, или сидели снаружи рядом со своими автомобилями.

— Странно, что идет прощание с Ангусом, а Спайдера нет, — сказал Пуддж. — Можно подумать, что он только и ждал его смерти, чтобы смыться.

— Я час с лишним тому назад отправил его вниз, — сказал Анджело, кивнув очередному прощающемуся, который прошел мимо них, молча поклонившись. — Дал ему деньги, чтобы расплатиться с устроителем.

— Для этого не может потребоваться столько времени.

Анджело мельком взглянул на гроб Ангуса. Старый гангстер выглядел безмятежным и величественным в своем отлично скроенном костюме. Затем Анджело пробежал взглядом по лицам подходивших и подумал, скольких из них действительно можно считать друзьями, а сколько готовы подчиниться отданному шепотом приказу и выпустить пулю, которая убьет его.

— Одного подозрения мало для того, чтобы убить человека, — сказал Анджело, поворачиваясь к Пудджу. — А сейчас у нас на него ничего нет.

— Если не считать того, что, кроме нас, только два человека знали, где жила Ида. — Пуддж говорил полушепотом, но с твердым убеждением. — Один из них лежит перед нами в гробу.

— Если это сделал Спайдер, то мы скоро все точно узнаем.

Пуддж покачал головой:

— Если ты рассчитываешь, что он сознается, то забудь об этом. Я знаю этого парня почти всю жизнь. Он не захочет ойкнуть даже в ночь Хэллоуина, если ему за это не пообещают доллар.

Анджело отвернулся от Пудджа, чтобы в очередной раз окинуть взглядом вереницу пришедших проститься.

— Все, что нам следует знать, мы не услышим, а увидим.

Как и ожидалось, Джерри Баллистер пришел в здание погребального бюро Мансона на Сентрал—Парк-Вест, чтобы засвидетельствовать свое почтение усопшему Ангусу Маккуину, на второй день церемонии прощания. Он стоял в длинной очереди желающих проститься, склонив голову и благопристойно держа в руке шляпу. Джек Веллс пока что оставался на заднем сиденье автомобиля, припаркованного напротив погребального бюро; он курил толстую кубинскую сигару и ждал своей очереди предстать перед гробом. Появление Баллистера должно было известить прочих гангстеров, присутствовавших здесь, что скоро прибудет и сам босс. Если большинство останется в зале прощания, хоть из страха, хоть из уважения, это будет для Веллса ясным признаком того, что баланс силы изменился в его сторону. Если же кто–нибудь решил бы уйти, не дожидаясь его появления, то Веллс обязательно увидел бы наглеца. В общем, хоть так, хоть этак, но он ничего не терял.

А ропот уже начался. Смерть Маккуина напугала многих членов банды Англичанина. Мало кто (если такие вообще были) верил, что Анджело и Пуддж решатся противиться Веллсу, а уж о том, что они смогут одержать победу над ним и Баллистером, никто и помыслить не мог. Дерзкое убийство в церкви Джеймса Гаррета все еще оставалось на слуху, но многие считали, что этот поступок повлечет за собой чересчур дорогостоящие последствия — как же, лишиться распорядителя коррупции среди полицейских! Убийство Иды Гусыни, давно ушедшей на покой, еще больше напугало членов команды Маккуина. По дерзости оно соответствовало расправе с Гарретом и ясно показало гангстерам из обеих команд, что пивной барон из Бронкса не согласится ни на что, кроме полной победы.

«Разделавшись с Гарретом, мы нарушили правила, — как–то раз сказал мне Пуддж. — Веллс ответил тем же самым — в нарушение правил убил Иду. Женщин крайне редко намеренно убивают, даже в наши дни. Большинство считало это очень низким поступком со стороны Баллистера, поскольку Ида была совершенно не у дел. Но никто не решался хоть что–то сказать об этом, поскольку никто не сомневался в личности нового босса, и его заранее боялись. Я хочу сказать, что все, кто был на тех похоронах, искали повод, чтобы от нас откреститься. Они не думали, что у нас хватит смелости и мозгов, чтобы бороться против Веллса. Говорили, что мы не проживем и недели после похорон Ангуса. Это оказалось его ошибкой. Он дал нам с Анджело слишком много времени».

Джерри Баллистер склонил голову перед гробом Ангуса Маккуина, перекрестился и постоял, шевеля губами, — по–видимому, он молился. Анджело обвел взглядом комнату и заметил Спайдера Маккензи; тот стоял поодаль, в углу, полускрытый круглым венком, и внимательно наблюдал за каждым жестом Баллистера. Через несколько секунд Баллистер шагнул вперед и прижался щекой к груди Маккуина.

— Если не знать, кто уложил босса в этот ящик, — проворчал Пуддж, — можно бы поклясться, что этот гад и в самом деле расстроен до глубины души.

Между тем Баллистер отвернулся от гроба с широкой улыбкой на лице. Он пожал руки своим соседям по очереди на прощание, перекинулся с ними несколькими словами и с подобающей медлительностью направился к Анджело и Пудджу. Анджело наклонил голову, чтобы взглянуть в пространство за широкими плечами Баллистера, и увидел, что Спайдер выступил из–за венка и стоит, держа руки за спиной.

— Спайдер занял наилучшее место, чтобы прикрыть кое–кому задницу, — прошептал Анджело.

— Нам остается только определить кому, — отозвался Пуддж.

Анджело и Пуддж стояли около своих стульев, а Баллистер шел к ним, выставив для рукопожатия правую руку и все с той же улыбкой на устах. Его пиджак был расстегнут и выставлял для всеобщего обозрения два пистолета в кобурах на поясном ремне. Стройная очередь пришедших проститься сломалась, и присутствовавшие следовали теперь за Баллистером, образовав полукруг за его спиной.

— Я сожалею обо всем этом, — сказал Баллистер, пожимая руку Анджело. Пуддж стоял совсем рядом, чуть правее. — Ничего этого не должно было случиться.

Анджело удержал руку Баллистера в своей. Он качнулся вперед и встретился глазами со своим врагом.

— В жизни полно вещей, которые не должны были случиться, — сказал Анджело. — И Ангус, и Ида знали это задолго до того, как ты вышел в люди.

Баллистер понизил голос:

— Она не пожелала сдаться без сопротивления. — Он скорчил гримасу — от крепкого рукопожатия Анджело заболела незажившая рана на руке, нанесенная пулей Иды. — Сражалась до конца. Я подумал, что вам обоим будет приятно узнать это.

Люди, стоявшие вокруг Баллистера, сошлись теснее. Воздух в комнате сделался совсем спертым. Спайдер Маккензи отошел от венка, переместился на позицию непосредственно за спиной Баллистера, спиной к гробу. Джек Веллс сидел на улице в своем автомобиле. Он закурил новую сигару — ожидание уже начало утомлять его.

— Пока ты не ушел, нужно сказать тебе одну вещь, — сказал Анджело Баллистеру. Он все еще крепко держал руку своего более низкорослого врага. Пуддж, не сдвинувшись с места, пристально смотрел на Спайдера Маккензи; от него не укрылась густая россыпь пота, внезапно выступившего у того на верхней губе. Он уловил выражение глаз Спайдера и за краткое мгновение узнал все, что ему требовалось.

— И что же это за вещь? — спросил Баллистер.

— Мы не придем на твои похороны, — сказал Анджело.

Анджело еще крепче стиснул запястье Баллистера. Пуддж наклонился вперед и схватил другую руку. Свободной рукой каждый из них выхватил по пистолету и приставил к животу Баллистера. Баллистер вырывался изо всех сил, но не мог освободиться из крепких рук своих врагов. Высокомерие таяло, он выпучил глаза от страха. Никто из стоявших вокруг него мужчин, в которых он только что видел своих союзников, не сдвинулся с места.

— Вы этого не сделаете! — выкрикнул Баллистер. — Вы не посмеете сделать это перед гробом!

— Почему же? — громко осведомился Анджело. — Ведь мы же не в церкви.

Держа Джерри Баллистера за руки, Анджело и Пудаж в упор всадили ему в живот десять пуль. Пришедшие к гробу Ангуса Маккуина рассыпались по сторонам. Лишь Спайдер Маккензи не сдвинулся с места. «Мальчики Ангуса» держали Баллистера до тех пор, пока у него не подогнулись ноги; тогда же, через считаные секунды, он расстался с жизнью. Они выпустили его руки, и он рухнул лицом вниз на затоптанную ковровую дорожку.

Анджело убрал пистолет в кобуру и подошел к Спайдеру.

— Стань на колени перед своим старым боссом и помолись, — приказал Анджело, кивнув на гроб Ангуса. — А потом отнеси Баллистера к своему новому боссу и скажи ему, что война еще не закончена.

Убийство Джерри Баллистера потрясло Джека Веллса. После того, как Ангус погиб, а Спайдер перебежал на его сторону, у Веллса были все основания считать войну почти выигранной. Убийство Иды имело целью окончательно запугать Пудджа и Анджело. Хотя Веллс и не сомневался в их дерзости и решительности, он все же был уверен, что недостаток опыта не позволит им устоять в тотальной войне. По его мнению, они могли рассчитывать самое большее на мирный договор на продиктованных им условиях, а эти условия позволили бы им сколотить небольшую команду из тех людей Маккуина, кто пожелал бы остаться верным памяти своего старого предводителя, и довольствоваться доходами с тех осколков былой империи, которые соизволит выделить им он, Веллс.

«Гангстер привыкает к тому, что все идет так, как он хочет, — не раз говорил мне Пуддж. — Дело в том, что слишком долго бывает — что многие годы, — именно так и происходит. Ты являешься и отбираешь чью–то территорию, чей–то бизнес, возможно, даже чью–то жену, и никто не шевельнется, чтобы тебе помешать. И это входит в привычку: если тебе что–то нравится, ты забираешь это себе. А потом приходит время, когда протянуть руку и взять становится не так легко. Ты наносишь удар, но получаешь удар в ответ. Когда такое случается, ты начинаешь сомневаться в себе и теряешь уверенность в своих дальнейших действиях. И от этого действительно делаешься слабее. Вот, что чувствовал Джек Веллс, сидя в автомобиле перед траурным залом, когда он узнал, что только что лишился своего самого грозного оружия, отправив своего главного и самого удачливого стрелка в гибельную западню».

Анджело и Пуддж сидели в глубине зала «Кафе Мэриленд». На столе были разложены бухгалтерские книги, оставшиеся после Ангуса. Один пил горячий кофе, другой — холодное молоко.

— Чтобы понять, что тут написано, надо знать иностранный язык! — воскликнул Пуддж и хлопнул толстым гроссбухом по столу. Он был близок к отчаянию.

— Я знаю иностранный язык, — сказал Анджело, поднося к губам стакан молока. — И все равно понятия не имею, что это означает.

— А может, нам и не нужно знать, как все это читать, — заметил Пуддж, раскачиваясь на стуле с явным риском упасть. — Пусть писака нам все и объяснит. В конце концов, он вел книги Ангуса двадцать с лишним лет, и если он не понимает, что в них написано, то и никто не поймет.

— Я и без этих книг могу тебе сказать, что из–за войны поступления сильно сократились, — ответил Анджело. — И это нервирует наших людей. Им всем плевать, уцелеют они или их пришьют, зато потеря двадцати долларов каждую неделю их просто бесит.

— Конечно, какой смысл заниматься рэкетом, если не имеешь с этого хорошего навара? — пожал плечами Пуддж. — Как только война кончится, все придет в порядок, и они успокоятся.

— Думаешь их волнует, кто победит в этой войне? — Анджело поставил пустой стакан из–под молока слева от черной бухгалтерской книги.

— Некоторых, пожалуй, волнует. Тех, кто начинал вместе с Ангусом и знал Иду в те времена, когда это заведение было совсем новеньким. А остальным все равно, на кого работать, — лишь бы денежки капали. Они преданы только одному — своему бумажнику.

— Не так я представлял себе все это, — сказал Анджело. — Когда я был ребенком, то здесь, рядом с Идой, и Ангусом, и теми людьми, которые их окружали, чувствовал себя в полной безопасности. Это был мир, где я чувствовал себя на своем месте, и я хотел только одного — быть таким же, как они.

— И твое желание исполнилось, — отозвался Пуддж. — Чего еще ты мог ожидать после всех этих лет? Ты стал точно таким же, как и они.

— Я — нет, — произнес Анджело, в упор взглянув на Пудджа. — И ты тоже. Они не стали бы расправляться с Гарретом и Баллистером так, как это сделали мы. Они были слишком душевными людьми для того, чтобы придумать такой хладнокровный план.

— Мы сделали то, что было необходимо.

— Слишком уж легко мы убиваем людей, и это меня немного пугает. А еще сильнее меня пугает то, что после всего сделанного я не испытываю никаких угрызений совести.

— Так ведь мы с тобой не на бензоколонке работаем и не за прилавком стоим, — откликнулся, немного помедлив, Пуддж. — Нельзя же пришить человека и спокойно уйти, ни о чем не думая. Такие мы с тобой, Анджело, есть, и такое у нас занятие. А теперь, раз уж ты заговорил обо всем этом, дай–ка я подкину тебе еще одну штуку, над которой ты сможешь подумать на досуге.

— Ты о чем?

— О том, что если нам повезет и мы продержимся в рэкете достаточно долго, то станем в этом деле гораздо ловчее, — сказал Пуддж. — Как–то не могу поверить, что со всем этим на душе жить будет легче.

— Да, об этом Ангус и Ида позабыли нас предупредить, — протянул Анджело.

— Думаю, что об этом они просто не могли нам сказать, — ответил Пуддж, протягивая руку за кофейником. — Возможно, потому, что не знали, как это сделать. Но вероятнее — они считали, что мы сами должны пережить и понять все это.

Входная дверь кафе распахнулась. На лестнице стоял, держась правой рукой за дверную ручку, мальчик в драповой кепке и потертых шортах.

— Один дяденька, там, подальше на улице, велел мне сбегать сюда и передать от него сообщение, — сказал мальчик. Он запыхался, так что слово «сбегать» следовало понимать буквально.

— У дяденьки есть какое–нибудь имя? — спросил Пуддж, глядя мимо мальчика, чтобы убедиться, что за его спиной никто не прячется.

— Джек Веллс, — ответил мальчик.

— Войди и закрой за собой дверь, — приказал Анджело.

Мальчик повиновался и направился прямо к ним, громко топая шнурованными башмаками по дощатому полу. На ходу он с любопытством рассматривал пустые столы. Он остановился перед Анджело и Пудджем, сложив руки на животе, и как зачарованный уставился на полупустую бутылку молока.

— Как тебя зовут? — Анджело не глядя протянул руку и достал с полки чистый стакан.

— Джордж Мартинелли, — ответил мальчик, не отрывавший взгляда от молока.

— Если хочешь пить, налей себе полный стакан, — сказал Анджело. — А потом выкладывай, что Веллс велел тебе передать нам.

Джордж торопливо вылил содержимое бутылки в стакан и выпил молоко тремя большими глотками.

— Он хочет договориться о встрече с вами обоими. Вы назначите время и место; оно — он сказал — будет запретным для обеих команд. Он будет один и ожидает, что вы поступите так же.

— Он еще что–нибудь сказал? — спросил Пуддж. Он откинулся на стуле и заложил руки за голову.

— Что чем скорее это случится, тем лучше, вот и все, — выпалил Джордж.

— Ты живешь здесь поблизости? — спросил Анджело мальчика.

— За углом, квартира как раз над мясным магазином, — сказал Джордж и кивнул для убедительности. — Мой папаша там и работает, режет коровьи зады.

— Сейчас иди домой, а завтра утром я хотел бы тебя здесь увидеть.

— Зачем? — спросил Джордж.

Анджело встал, отодвинув ногами стул, и посмотрел на мальчика сверху вниз совершенно пустыми глазами.

— Я скажу, когда увижу тебя завтра, — ответил он.

С этими словами Анджело повернулся и, повесив голову, направился в заднюю комнату позади бара. Пуддж тоже встал и положил руку на плечо мальчика.

— Сколько Веллс заплатил тебе, чтобы ты пошел к нам с этим посланием? — спросил он.

— Ничего, — ответил Джордж. — А я его и не спрашивал.

— В таком случае почему ты согласился? — продол–жал допытываться Пуддж. — Вроде не похоже, чтобы ты всего боялся.

— Ничего я не боюсь, — решительно заявил Джордж и задрал голову, чтобы заглянуть Пудджу прямо в глаза. — Просто мне давно хотелось здесь побывать, но никогда не было повода.

— Ну и как, похоже на то, что ты ожидал здесь увидеть? — спросил Пуддж, задвигая стул под стол.

— Нет, — признался мальчик. — Вообще ничего подобного.

— Так всегда и бывает. — Пуддж тоже шагнул к двери задней комнаты, куда только что ушел Анджело. — Если ты не только прыткий, но и умный, то запомнишь это как урок на будущее. Это спасет тебя от многих горестей.

Анджело с треском разломил стручок арахиса. Он рассматривал бородатую леди, которая сидела на высоком троне, а на коленях у нее устроился карлик в синем трико. Вдвоем с Пудджем, который шел вплотную к нему, они двигались вместе с толпой, заполнившей первый этаж «Арены святого Николая», чтобы полюбоваться чудесами, доставленными цирком братьев Карбон.

Пуддж сунул руку в пакет с арахисом, который держал Анджело, а левой рукой указал на бородатую леди:

— Как ты думаешь, кто–нибудь может осмелиться трахнуть такую?

— А почему бы и нет? — отозвался Анджело. — Если не считать бороды, она вовсе не так уж плоха.

Пуддж бросил в рот сразу горсть арахисовых зерен.

— Я бы денег не пожалел, чтобы посмотреть на нее голую. В смысле, что если в остальном она ничем не отличается от других женщин, то нечего о ней и говорить.

— Рассмотреть ее устройство ты сможешь и попозже, — сказал Анджело. — Она будет здесь всю неделю. А пока что давай разберемся с Веллсом.

— Он, похоже, опаздывает. — Пуддж посмотрел на карманные часы. — Парню, который любит назначать свидания, не пристало пропускать оговоренное время.

Анджело посмотрел через плечо Пудджа, сквозь скопление народа, толпившегося перед каждой диковинкой, и увидел, что Джек Веллс протянул билет молодому человеку в красной ливрее и черном цилиндре.

— А вот и он. Я велел пацану передать Веллсу, что мы встретимся возле шпагоглотателя. Он прямиком направился туда.

Пуддж тоже повернулся и успел заметить Веллса, направлявшегося, держа руки в карманах, в самый дальний от входа угол, где и располагался искусник, поедавший холодное оружие. Он локтем толкнул Анджело в бок, и они начали протискиваться сквозь толпу, направляясь туда же.

— Как по–твоему, этот парень дурит всем головы? — спросил Пуддж, обращаясь к спине Анджело. — Или на самом деле запихивает в себя железки?

— Все дурят всем головы, — отозвался, не оборачиваясь, Анджело и швырнул пакет с недоеденным арахисом в переполненную мусорную урну. — Таки с какой же стати шпагоглотатель будет не таким, как мы все?

Джек Веллс явился в измятом синем костюме, его пиджак был покрыт пятнами от кофе и в нескольких местах прожжен искрами от сигары, жеваные брюки давно забыли о прикосновении утюга, а ботинки были настолько изношены, что годились только для того, чтобы быть выброшенными в помойку.

— Он больше похож на бездомного пропойцу, чем на босса гангстеров, — шепнул Пуддж Анджело.

— Таким образом он дурит головы, — ответил Анджело. — Хочет, чтобы мы смотрели на одежду, а не на него самого и считали его этаким растяпой. Но мы–то уже видели его с другой стороны. И как бы ни прошла эта встреча, мы, полагаю, снова увидим ту его сторону, прежде чем кто–то из нас ляжет в землю.

— Так, значит, вы, парни, решили устроить встречу здесь? — хмуро сказал Веллс, когда Анджело и Пуддж подошли к нему. Они стояли вплотную к железному барьеру, отделявшему тощего длинноволосого шпагоглотателя от зрителей. — Другие места в городе вас не устроили?

— Мы хотели, чтобы вы чувствовали себя как дома, — сказал Пуддж. Он сделал вид, что не замечает протянутую руку Веллса, и уставился на мужчину в красном трико, который как раз запустил руку в коричневый парусиновый мешок и извлек оттуда целую охапку шпаг разной формы и размеров. — Кроме того, цирк работает под нашей крышей и делает нам отчисления. Вот мы и воспользовались возможностью посмотреть, как идут дела.

— Судя по тому, какая здесь толпа, уродства должны приносить хорошие деньги, — ответил Веллс, как ни в чем не бывало опуская руку. — Но войны между гангстерами не приносят никаких денег вообще.

— Вот и постарайтесь вспомнить это, когда решите начать следующую войну, — посоветовал Анджело.

— Без этого нельзя было обойтись. — В голосе Веллса прорвались гнев и вызов. — Я сделал все, что мог, чтобы избежать войны. Но Ангус отказался слушать меня, отказался согласиться, что больше не в состоянии работать в одиночку и должен принять новых партнеров.

Анджело подошел вплотную к Веллсу и явственно почувствовал запах дешевого одеколона, которым тот освежил лицо, хотя и не удосужился побриться.

— Что вы хотите?

— Давайте закончим эту историю, — сказал Веллс. — И мы, и вы потеряли людей, которых куда больше хотели бы видеть живыми. Воевать дальше нет никакого смысла. Война не приносит прибыли, а от победы нет никакого толку.

— Не думаю, что вы согласитесь уйти отсюда с пустыми руками, — сказал Пуддж. — На какой кусок вы рассчитываете?

— До начала войны я хотел отобрать у Ангуса весь его бизнес, — ответил Веллс, не сводя глаз со шпагоглотателя, который успел засунуть себе в рот два клинка.

— А теперь? — Анджело смотрел только на Веллса.

— Двадцать пять процентов на первый год, — сказал Веллс. — С каждым годом будет прибавляться пять процентов, но как дойдем до сорока, все, баста. При вас останется команда Ангуса, а у меня — то, что сохранилось от моей. Лучших условий для вас даже придумать невозможно.

— Вы будете вносить деньги в фонд оплаты полицейской крыши? — поинтересовался Анджело.

— Вычитайте из моей еженедельной доли. — Веллс всем корпусом повернулся к Анджело. — Думаю, вы не будете брать больше, чем нужно.

— А что мы получим от вас? — Пуддж повернулся спиной к фокуснику и прислонился к барьеру.

— Десять процентов от сверхплановых доходов с моего пива и бизнеса по выделению рабочих мест в Бронксе. Через два года повышу до пятнадцати. Это должно составлять от восьмисот до тысячи долларов в неделю для вас и вашей команды, конечно, приблизительно. В праздники, пожалуй, немного побольше.

— Ну а если мы откажемся? — полюбопытствовал Анджело. Он с профессиональной тонкостью скрывал свое презрение к Веллсу за хорошо имитируемым безразличием. К этому времени он успел накрепко уяснить себе, что хотя деловые и личные стороны его жизни всегда связаны между собой, необходимо делать вид, будто они никак не соприкасаются.

— С какой бы это стати? — Веллс пожал плечами. — Вы выходите из этой передряги, сохраняя прекрасную команду и имея в карманах куда больше денег, чем прежде. И я тоже остаюсь с откатом, куда больше того, что получал, прежде чем это все началось. Так что не вижу здесь ни одного проигравшего.

— А как насчет тех, кого здесь нет? — спросил Пуддж, с величайшим трудом сдерживавший свой гнев.

— Если бы сюда пришли не мы, а они, договор был бы точно таким же, — сказал Веллс. — Что касается меня, то я пришел не только для того, чтобы полюбоваться, как карлик засовывает голову в пасть льва. Я пришел предложить мир. И потому, прежде чем купить арахиса и попкорна, я должен знать: убираем ли мы оружие?

— С обеих сторон погибло достаточно много народу, — сказал Анджело, метнув на Пудджа молниеносный взгляд. — Война закончена. По крайней мере, с нашей стороны.

Джек Веллс несколько долгих секунд всматривался в их лица.

— Вот и хорошо, — сказал он, в конце концов протягивая им обе руки. — Теперь мы из врагов превратились в партнеров. Как и должно было случиться с самого начала.

Когда Веллс повернулся и исчез в толпе, Пуддж тяжело вздохнул и посмотрел на Анджело.

— Не нравится мне этот ублюдок, — сказал он. — И не верю я ему ни вот настолечко. Надо было мне вынуть у этого парня изо рта один из его вертелов и всадить гаду в сердце.

— Да, он не шибко старался понравиться нам или вызвать доверие, — согласился Анджело.

— И как долго, по–твоему, этот мир продержится?

— Надеюсь, что вечно, — сказал Анджело. Он засунул руки в карманы и уставился остановившимся взглядом на шпагоглотателя, который уже освободился от своего железа и теперь с важным видом кланялся публике, которая криками и громкими аплодисментами выражала свой восторг. — Или, по крайней мере, пока кому–то из нас не придет время умереть.

Гангстеры используют месяцы или годы перерывов между войнами банд для подготовки к предстоящим большим сражениям. В их бизнесе карьерный рост или упрочение положения достигаются единственным способом — через

смерть. Боссы могут развязать войну по самому ничтожному поводу — влюбившись в жену другого бандита, желая прибрать к рукам сферу влияния конкурента, стремясь раздобыть побольше денег для своей команды, разозлившись на действительное или мнимое оскорбление. Поводы, как правило, оказываются действительно ничтожными и не могут закамуфлировать истинную причину — жадность. Подобно многим деятелям мира корпораций, гангстеры одержимы неудержимым стремлением присвоить то, что принадлежит кому–то другому. Но в отличие от законопослушных дельцов с Уолл–стрит бандиты не довольствуются простым переходом собственности из рук в руки, даже если случай окажется для них невероятно прибыльным. Они не успокоятся до тех пор, пока не увидят, как противника опускают в могилу.

«Это чистая правда, и такой она была со дня Творения, — сказал мне Анджело через много лет после своего столкновения с Джеком Веллсом. — Ни один гангстер не может быть счастлив, пока ему приходится вести мирную жизнь. Главная причина, по которой он остается в своем бизнесе, — стремление убрать своих врагов. Я читал истории о некоторых великих гангстерах, все эти рассуждения о том, что они, дескать, были настолько умны, что могли бы управлять большими корпорациями, а не быть преступниками. Возможно, в этом есть доля правды. Но ни один гангстер, великий или рядовой, ни за что не сменит свою жизнь на ту, которую ведут бизнесмены. Он просто не сможет жить по их правилам. Если бы я управлял «Дженерал моторе», для меня было бы главной целью уложить в могилу того парня, который рулит «Форд моторе», и неважно, сколько времени на это потребуется. А когда его засыплют землей, я заберу его компанию и сделаю ее своей. В этом самое большое различие между гангстерами и бизнесменами. Они могут мечтать о том, как бы убить парня, стоящего поперек дороги. А мы не мечтаем: мы прямиком являемся к нему, если надо, то и средь бела дня, — и начиняем его свинцом».

Глава 10

Лето, 1931

Мир между Анджело с Пудджем и Джеком Веллсом продержался более трех лет. Все это время обе банды получали огромную прибыль и имели все основания для того, чтобы продолжать увеличивать свои доходы. В то время как вся страна отчаянно боролась за выживание в условиях Великой депрессии, когда более восьми миллионов американцев не имели работы и отчаянно нуждались в деньгах, преступный мир продолжал процветать. В стране закрылось 2294 банка, а боссы нью–йоркских гангстерских группировок подняли процент по наличным ссудам до трех процентов в неделю. С каждого предприятия ежедневно увольняли в среднем по три человека, и кинотеатры крутили вдвое больше фильмов, чем прежде, чтобы дать безработным возможность хоть ненадолго укрыться в мире мечты, выдуманной для них другими. Тем временем самые могущественные гангстеры страны строили планы, согласно которым их «предприятия» должны были бы в итоге слиться в криминальный синдикат общенационального масштаба, дающий возможность извлекать максимальные прибыли из любой деятельности, осуществляемой в стране, неважно, легальной или нет. Когда в «Чикаго трибь–юн» появился Дик Трейси[18], творивший чудеса в борьбе с преступностью, реальные гангстеры были очень близки к тому, чтобы обрести всю полноту власти в демократическом государстве, самая основа которого в любой момент могла рассыпаться в прах.

«Это было наше время, — частенько говорил Пуддж, вспоминая о тех годах. — Пожалуй, самое лучшее для того, чтобы всерьез вести рэкет. Куда ни взгляни, всюду были деньги, которые оставалось только подобрать. Именно поэтому мы все стремились к тому, чтобы придать нашему бизнесу общенациональный масштаб. Это позволяло легче получать незаконные доходы с азартных игр и спиртного и эффективнее «отмывать» их через легальные предприятия, такие, как перевозочные фирмы и банки. В те годы даже молодежь вроде нас, не говоря уже о людях постарше — в общем, все, у кого была хоть капелька мозгов, понимали, что если мы будем продолжать работать в том же направлении, то рано или поздно нам будет принадлежать вся страна. Но чтобы достичь этого, требовалось много терпения. А слишком много гангстеров не имели его вообще. Я думаю, что так будет везде, куда ни сунься, неважно, каким рэкетом ты занимаешься. В толпе всегда найдутся несколько человек, не желающих подождать даже лишнего дня».

Анджело и Изабелла, держась за руки, шли по Нижнему Бродвею. Через каждые несколько шагов они останавливались, чтобы поглазеть на витрины магазинов. Минувшие три года были удачными для Анджело. Они с Пудджем упрочили свою власть над командой, ранее принадлежавшей Ангусу; за это время численность ее увеличилась до тысячи оплачиваемых членов. В отличие от предводителей других банд Анджело и Пуддж не придерживались политики закрытости. Они первыми из всех стали принимать к себе евреев, а в Верхнем Манхэттене и пригородах даже отбирали наиболее многообещающих парней из негритянских уличных банд. Все это было продиктовано исключительно деловыми, а никак не политическими соображениями. «Чернокожие гангстеры хотели включиться в наши дела, но очень долго никто не желал с ними связываться, — рассказывал мне Анджело. — Они соглашались работать за половинный подогрев — лишь бы их приняли, — а ведь это означало, что в наших карманах оседало бы еще больше. А для приема евреев было еще больше оснований.

Они были прекрасными, просто замечательными убийцами. Они готовы были отправиться куда угодно и когда угодно, совершенно не тревожась о том, кого нужно пристрелить. И, как и чернокожие, они взялись за это, чтобы набить себе цену, — сообразили, что в нашем деле доход зависит от репутации, а не от цвета кожи и формы носа или от того, в какую церковь ты ходишь. Многие из стрел–ков–евреев, которых мы нанимали в те годы, позднее сами сделались боссами и создали «Убийство, инкорпорейтед»[19]. Тогда расценки на их услуги сильно повысились, но все равно их работа стоила тех денег, которые за нее просили».

Анджело и Пуддж одними из первых осмыслили идею единого общенационального преступного сообщества и выработали множество предложений по воплощению этой идеи в жизнь. Они принадлежали к новому поколению американских гангстеров, успешно включившемуся в ускоренный темп жизни нового века, движущей силой которого сделались деньги, и не упускавшему ни одной возможности для дальнейшего обогащения. Если старые гангстеры не жалели денег на подкуп полицейских всех рангов, то новые научились проводить своих кандидатов на политические посты и устраивать назначение своих собственных судей. Преступники управляли городами и районами, охраняли банки и контролировали импорт и экспорт всех товаров, которые пересекали государственные границы.

«Это можно было назвать промышленной революцией для блатных, — как–то раз сказал мне Пуддж. — По разным причинам — их было множество, — нас никто не беспокоил. Федеральные власти только начинали организовываться и пока что не могли даже нащупать рукой собственную задницу. А местные чиновники, что полицейские, что гражданские, высматривали только, где бы им урвать взятку посолиднее. А перед Джоном Кью[20] мы разворачивали огромный перечень всяких соблазнов. У нас было все, мы управляли всем, и было очень непохоже, чтобы кто–нибудь когда–нибудь смог посягнуть на нашу власть».

Деловые отношения с Джеком Веллсом также не давали поводов для волнений. Война против Маккуина позволила Веллсу укрепить основу своей державы и завоевать дополнительное уважение со стороны себе подобных. Он расширил область поставки своего пива далеко за пределы Бронкса — до Торонто на севере и пенсильванского города Скрэнтона на западе — и с готовностью выплачивал Анджело и Пудджу небольшую долю от своих весьма солидных доходов. Обе стороны так и не прониклись доверием друг к другу, но пока деньги продолжали поступать, у них не было причин опасаться возобновления военных действий. Однако Анджело знал, что новая война с Веллсом неизбежна. Слишком много крови было между ними, и потому, рано или поздно, обязательно случился бы новый взрыв. А пока что Анджело вел такую политику, которая позволяла поддерживать этот фальшивый мир.

Изабелла вдруг остановилась — она увидела Пудджа, который направлялся к ним, держа под мышкой большого плюшевого медведя.

— Для малыша, — сказал он. — Я очень хотел первым преподнести ему подарок.

— Спасибо. — Она взяла игрушку. — Я постараюсь посадить его туда, где он сможет его видеть. — Изабелла всегда нервничала, когда оказывалась в обществе Пудджа. Он с наслаждением упивался своей ролью гангстера, чего никак нельзя было сказать о ее муже. Когда Изабелла находилась рядом с Анджело, она почти никогда не думала о том, чем он занимается, чтобы заработать на жизнь. А вот рядом с Пудджем она, напротив, всегда вспоминала об этом.

— Я знаю, что ты не очень–то жалуешь меня, — сказал Пуддж. — Но я на тебя не особо обижаюсь. Ты женщина головастая, а я таким никогда не нравился.

— Ты хороший друг Анджело, — ответила Изабелла. — Ия всегда буду уважать тебя за это.

— Я не допущу, чтобы с ним что–нибудь случилось, — пообещал Пуддж. — Я в этом жизнью поклялся. А теперь это касается и тебя, и его ребенка.

— Раз ты бережешь жизнь моего мужа, то всегда будешь хорошим другом и для меня.

— Чем старше он становится, тем легче за ним присматривать, — сказал Пуддж. — Он большой мастак в своем деле.

— Было бы лучше, если бы он не был таким мастаком, — отозвалась Изабелла. — Глядишь, и задумался бы о том, чтобы заняться чем–нибудь другим.

— О таких вещах приятно иногда помечтать, — сказал Пуддж. — Только вот они очень уж далеки от жизни и ее правды.

— А в чем же правда?

— В том, что для таких, как мы, нет другого пути.

— Зачем ты говоришь мне все это? — спросила она.

— Чтобы ты никогда не начала ненавидеть его, — объяснил Пуддж. — Я не хочу, чтобы ты, когда смотришь на своего мужа, видела в нем гангстера. Как ты видишь его во мне.

— Я знаю его совсем не таким, как ты, — сказала Изабелла. — И то, что я в нем знаю, я никогда не смогу возненавидеть.

Пуддж кивнул.

— Значит, он счастливчик, — сказал он.

— Послушай, не рано ли мы выбираем кроватку? Ведь ребенок родится еще не скоро? — спросил Анджело Изабеллу, когда они остановились перед витриной, где было выставлено множество вытканных вручную ковриков.

Она повернулась к мужу, улыбнулась и ласково погладила его по щеке.

— Анджело, до рождения ребенка нам нужно будет подготовить целую комнату, — сказала она. — Если, конечно, ты не хочешь, чтобы он спал с нами.

— Почему ты всегда говоришь «он» и никогда «она»? — Он накрыл теплую ладонь жены своей.

— Потому что знаю, что во мне сидит твой сын. — Она опустила глаза и погладила еще не слишком сильно, но уже заметно выпирающий живот. — Иначе и быть не может — слишком уж тихо он себя ведет. Все другие матери говорили мне, что их младенцы шевелятся и пихаются. А мой — нет. Он сидит там, внутри, и думает. Точно так же, как и его отец.

Они отвернулись от витрины и пошли дальше. Их руки помимо воли то и дело соприкасались, пожимали, ласкали друг дружку.

— Мы ведь даже не решили, как назовем ребенка, для которого предназначена вся эта мебель, — сказал Анджело.

— Ну-у, тут нет вообще никаких проблем, — сразу откликнулась Изабелла. — Если я права и это мальчик, мы назовем его Карло, в честь твоего брата.

Анджело резко остановился и уставился на свою жену. Потом обхватил ее руками, и они замерли, обнявшись, посреди тротуара, под яростным летним солнцем. Анджело уткнулся лицом в ее плечо, пытаясь скрыть нахлынувший на него порыв эмоций.

— Я люблю тебя, — вот единственные слова, которые в тот миг пришли к нему на язык.

— Нужно идти, — прошептала она в самое ухо Анджело. — Я пообещала человеку из мебельной мастерской, что мы подойдем не позже часа.

Несколько кварталов они прошли молча, но все время держась за руки. Находясь рядом с Изабеллой, Анджело совсем не ощущал себя гангстером. В ее присутствии на поверхность поднимались тепло и доброта, которые он так

давно научился подавлять. Когда рядом с ним была Изабелла, Анджело совершенно не задумывался ни о своих деловых планах, ни о поступках своих врагов и стоящих за ними мотивах. Со стороны он производил впечатление обычного счастливого молодого мужа, с нетерпением ожидающего рождения своего первого ребенка, да и сам ощущал массу удовольствия от того, что пребывал в этом качестве.

— Откуда ты узнала об этом магазине? — спросил Анджело.

— Моей двоюродной сестре Грациелле рассказала ее подруга, — с готовностью объяснила Изабелла. — Здесь делают вручную кроватки, которые никогда не ломаются. И одной кроватки хватит для всех детей, которые у нас будут.

— Никогда не думал, что захочу ребенка, — сказал Анджело. — Я всегда боялся даже мысли о нем.

— Почему же ты боялся? — спросила Изабелла.

— Я не знаю, какой отец из меня получится, — ответил Анджело. — Я знаю только, каким отцом я не хочу быть.

— Ты не будешь похож на своего отца. Такого с тобой просто не может случиться. — Ей довелось выслушать немало рассказов о его ночных кошмарах, и она знала, что этот страх часто мучает его во сне и терзает душу. — Ты совсем другой человек.

— Во многих отношениях я хуже, — сказал Анджело. — Как мой сын будет относиться к тому, чем я занимаюсь?

— Я не знаю.

— Я не хочу, чтобы он был таким же, как я, — твердо сказал Анджело. — Я хочу, чтобы он был хорошим человеком.

— Он будет таким, — решительно ответила Изабелла. — Я тебе обещаю.

Анджело посмотрел ей в лицо, кивнул и улыбнулся, отбрасывая прочь свои мрачные мысли.

— Раз так, — сказал он, — у нас будет столько детей, сколько ты пожелаешь.

Изабелла прислонила голову к его плечу.

— Знаешь, я никогда в жизни не держала на руках новорожденного! Я просто не доберусь из больницы домой — слишком сильно буду волноваться.

— Мы поручим Пудджу нести его. Он никогда не волнуется.

Изабелла подняла голову и рассмеялась.

— Почему он любит, когда его называют Пудджем? — спросила она. — У него ведь есть какое–то настоящее имя, правда?

— Он ненавидит его, — ответил Анджело. — Он ненавидел его еще в те дни, когда я познакомился с ним. К счастью для него, людей, которые помнят его имя, осталось не так уж много. Так что давай осчастливим его и позволим ему быть добрым дядей Пудджем для нашего малыша.

— Но ведь ты знаешь его имя, так ведь? — спросила Изабелла, с улыбкой взглянув на мужа.

— Да, — улыбнувшись еще шире, ответил Анджело. — Я знаю.

— Ты скажешь мне? — спросила она, погладив его по щеке. — Ну, пожалуйста.

— Я хранил эту тайну двадцать с лишним лет. — Он осторожно повернул жену ко входу в мебельный магазин, куда она так стремилась. — Но думаю, что с этим можно подождать, по крайней мере, до тех пор, пока мы не выберем колыбельку для нашего малыша.

Продавец был лысый, низкорослый, с толстым круглым животом, свешивавшимся над поясным ремнем. Руки у него были маленькие, как у ребенка, а манерный голос звучал на высоких тонах и походил на женский. Когда Анджело и Изабелла вошли внутрь, он улыбнулся и жеманным движением промокнул лысину сложенной салфеткой.

Большой демонстрационный зал был заполнен мебелью — там были и кровати, и шкафы, и бюро, и гарнитуры для столовых. Комната была плохо освещена, тяжелые гардины закрывали окна, а от абажуров, надетых на лампы, в углах лежали плотные тени. Глазам Анджело потребовалось несколько минут, чтобы привыкнуть к этой полутьме после резкого и яркого солнечного света снаружи. Когда же он, наконец, обрел зрение, то сразу заметил, что кроме них двоих и продавца, в магазине никого не было.

— Скоро время ленча, — не дожидаясь вопроса, пояснил продавец, разглядевший беспокойство на лице Анджело. — Если бы вы пришли сюда пораньше, я не скоро смог бы подойти к вам — столько здесь было народу.

— И вы тот самый человек, который делает детские кроватки? — спросила Изабелла, осматривая зал в поисках вожделенных предметов.

— Нет, мэм, — ответил с почтительным поклоном толстяк. — Он сегодня не работает. Но, к счастью, у нас много его кроваток. Я держу их в особой комнате, позади главного зала. Вы доставите мне удовольствие проводить вас туда?

— Мне бы очень хотелось посмотреть. — Изабелла улыбнулась Анджело и жестом предложила ему пройти вперед. — И моему мужу тоже было бы интересно.

Продавец в очередной раз поклонился и направился первым в глубину зала. Анджело обратил внимание на его напряженную походку и на то, что накрахмаленный воротник рубашки вдруг намок от пота. Еще он заметил, что продавец нервно вглядывается в полумрак, словно ожидает, что сейчас оттуда кто–то выскочит и напугает его. Анджело стиснул руку Изабеллы и одновременно вынул пистолет из кобуры и переложил в карман пиджака. В следующее мгновение он остановился и притянул жену к себе.

— Нужно убираться отсюда, — прошептал он. — И немедленно.

— Но мы же еще не посмотрели кроватки.

— Быстрее, Изабелла! — повысил голос Анджело.

Двое мужчин выскочили из темноты позади громадного коричневого комода, выхватили пистолеты и прицелились в спину Анджело. Продавец свернул за массивное бюро с инкрустированной столешницей и торопливо пригнулся. Анджело услышал шаги, приглушенные ковровой дорожкой, постеленной на бетонном полу, и звук взводимых пистолетных затворов. Кинув короткий, как молния, взгляд на Изабеллу, он увидел на ее лице выражение непреодолимого ужаса и безысходного отчаяния. В это неимоверно краткое мгновение, в этой зловещей тишине мысли Анджело вернулись в тот дождливый день, когда он вручил юной девушке с неотразимой улыбкой спелый персик.

— Сзади! — крикнула Изабелла.

Анджело отвлекся от ее лица и повернулся к двоим мужчинам, двигавшимся к ним с пистолетами в руках. Они кинулись к нему бегом, стреляя на ходу, пули громко свистели рядом. Анджело вернулся в свою стихию, он вскинул оружие и открыл меткий огонь по убийцам, пришедшим, чтобы расправиться с ним.

Все происшествие заняло менее тридцати секунд, но для Анджело Вестьери каждое движение растягивалось, как ему казалось, на целую жизнь.

Анджело, болезненно прищурившись, посмотрел на лампу под потолком. Потом скосил глаза немного правее и увидел Пудджа; тот сидел на стуле, крепко стиснув кулаки, и смотрел на него.

— Ничего не говори, — сказал Пуддж, как только увидел, что его друг пришел в себя. — Только слушай, что я буду говорить. Ты словил три пули, но ничего серьезного нет. Одна скользнула по черепушке, потому ты и вырубился на несколько часов. Из–за нее тебя и обмотали всего. Вторая прошла навылет через плечо. И последняя попала в ногу. Ты выйдешь отсюда через недельку, а может, и раньше.

— Где Изабелла?

— Черт возьми, я же сказал: не разговаривай! По крайней мере, до тех пор, пока я не скажу все, что должен тебе сообщить. Если ты меня понял, то кивни.

Анджело кивнул и закрыл глаза.

— Стрелков нанял Джек Веллс, — сказал Пуддж. — Нужно было заманить тебя в ловушку. Они заплатили кому–то из соседок — та должна была расхвалить Изабелле этот магазин, чтобы Изабелла не могла устоять и пошла туда. Здание принадлежит Веллсу, и все, кто работает в магазине, настолько боятся его, что выполнят любой его приказ.

Анджело открыл глаза и протянул руку. Пуддж с силой сжал его ладонь.

— Ты отлично разобрался с ними, Анж, — сказал он. — Один из стрелков умер на месте. Второй находится двумя этажами ниже нас, в критическом состоянии. Они должны были застрелить тебя. Они не собирались трогать Изабеллу, но она попыталась закрыть тебя. Защитить.

Пуддж с трудом выговаривал слова, неудержимая дрожь сотрясала все его могучее тело.

— Я во всем виноват, — заикаясь, выговорил он. — Я ведь поклялся на могиле Иды, что никогда не позволю ничему случиться с тобой. Или с Изабеллой, или с ребенком. Я должен был пойти туда вместе с вами. Я должен был почуять опасность, но не смог.

Анджело молчал. Ему было нечего сказать. Лишь его глаза задавали один–единственный вопрос, который нужно было выяснить.

— Она умерла, — сказал Пуддж. — Изабелла умерла.

Городское небо за окном потемнело — это спустилась ночь, сменив летний день, который всего несколько часов назад был таким прекрасным и безоблачным.

— Отведи меня к ней, — сказал Анджело.

Пуддж поднял голову и медленно покачал ею.

— У тебя раны совсем свежие. Если я поволоку тебя туда, они сразу же откроются, только и всего.

— Я хочу видеть мою жену, — прошептал Анджело. — Отведи меня к ней.

Пуддж вытер лицо рукавом пиджака, глубоко вздохнул и кивнул.

— Только придется тебе не отставать от меня. Если доктора увидят нас, то бросятся останавливать тебя.

— Пристрели их, если они станут мешать, — сказал Анджело.

«Жизнь очень постаралась, чтобы душа Анджело сделалась холодной, как лед, — однажды сказал мне Пуддж. — Но все довершило убийство Изабеллы. Он всю ночь рыдал над ее телом. Черт возьми, мы оба рыдали. А потом он отвернулся, и его глаза сразу высохли. И с той минуты он жил только для того, чтобы заставлять своих врагов страдать. Он потерял слишком много людей, которых любил, и наилучшим из всего, что он знал, способом прекратить это раз и навсегда оказалось для него никогда и никого больше не любить. После этого вся его жизнь была посвящена тому, чтобы лишать других тех и того, что они любили. Теперь речь шла не о бизнесе и не о мести. Это была воплощенная ненависть, и именно это, вероятно, и помогло ему превратиться в легенду преступного мира. Но трудно быть одновременно и легендой, и человеком. Тот Анджело, который был влюблен и счастлив и ждал появления на свет своего ребенка, исчез навсегда».

Глава 11

Зима, 1932

Анджело и Пуддж ждали в темной проходной каморке с задней стороны склада. Они оба все еще дрожали после долгой поездки через весь город: порывы холодного ветра, налетавшие с того берега реки, без труда пронизывали их толстые зимние пальто. Свой автомобиль они оставили у края пирса, решив, что безлюдье пустынных улиц полностью обезопасит от любого, кто мог бы попытаться выслеживать их.

Анджело слегка прихрамывал на ходу — его правая нога все еще плохо сгибалась в колене из–за того, что в тот злополучный день пуля повредила нерв. Но он не обращал внимания на боль и не отставал от быстро шагавшего Пудджа. Остаток лета и большую часть осени Анджело прожил, оправляясь от ран и потери Изабеллы, в скудно обставленной квартире на верхнем этаже многоквартирного дома в Верхнем Вест—Сайде. Кроме Пудджа, который навещал его каждый день, он не водил компании ни с кем. Он целыми днями сидел в большом кожаном кресле, глядя между таких же доходных домов, как и тот, в котором он жил, на просторы текущего неподалеку Гудзона. Еженедельно он посещал кладбище Сент—Чарльз, на восточной оконечности Лонг—Айленда, где в безмолвии проводил час перед могилой жены. Он настоял на том, чтобы ее похороны прошли сугубо частным образом и на них не было никого, кроме друзей и родственников. Ни Джек Веллс, ни Спайдер Маккензи не соизволили явиться на прощание, а присланные ими цветы были выброшены в мусорный бак. Затем Анджело сообщил всем членам своей команды, что им следует вести свой бизнес как обычно и что любым вторжениям в их сферы влияния со стороны Веллса нужно не сопротивляться, а, напротив, тихо перед ними отступать. Ну а Веллс понемногу развивал свое наступление, откусывая небольшие кусочки от владений Анджело. Но шли месяцы, и Веллс становился все смелее: он решил, что случайное убийство Изабеллы лишило Анджело вкуса к сражениям за контроль над нью–йоркским рэкетом.

— Если бы я знал, что убийство жены так подкосит этого парня, то сделал бы это давным–давно, — сказал Веллс Спайдеру Маккензи, узнав, что его команда отобрала у Анджело еще один кусок лотерейного бизнеса в Манхэттене. — Можно подумать, что он такой же покойник, как и она.

Слайдер кивнул и, как обычно, ничего не ответил. Он продался Веллсу ради увеличения своих доходов и повышения своей роли в банде; теперь же, когда он получил и то, и другое, очень сожалел о своем предательстве. Спай–дер Маккензи не годился в лидеры изменившегося преступного мира. Он не имел ни особого пристрастия к жестокости, ни холодного безразличия, с которым босс банды должен управлять своими людьми, и так и не смог отрешиться от угрызений совести из–за убийства жены своего бывшего друга. Он знал, что такие ошибки в конечном счете погубят его, но, казалось, это его не слишком заботило. Ангус когда–то сказал ему, что цена предательства слишком велика для большинства людей. Приходится каждый свой день проживать с сознанием содеянного, и мало кому по силам вынести такое бремя. Спайдер Маккензи теперь точно знал, что он не из числа тех немногих счастливцев.

Передняя дверь склада распахнулась, и внутрь ворвался свет и вместе с ним облако морозного пара. Спайдер, не глядя, поднял руку и щелкнул выключателем. Зажегся длинный ряд висевших под потолком голых электрических ламп. Потом он, громко хлопнув, закрыл за собой дверь, запер ее на засов и обвел взглядом помещение. Склад был заставлен коробками с виски, недавно доставленным через канадскую границу и предназначенным для распределения по точкам. Маккензи, держа руки в карманах и опустив голову, направился в глубь склада. Анджело и Пуддж стояли, прижавшись спинами к холодной стене, и следили за неторопливо приближавшейся к ним тенью Спайдера. Свернув за угол, Спайдер приостановился и вытащил из кармана брюк большую связку ключей. У металлической двери, ведущей в подвал склада, он нагнулся и вставил ключ в замок. Толстая задвижка с отчетливым щелчком отошла, и Спайдер распахнул дверь. Но едва он успел взглянуть на темную лестницу, ведущую вниз, как все его тело непроизвольно напряглось от прикосновения к затылку холодного дула пистолета.

— Веллс, похоже, действительно повысил тебя, — сказал Пуддж. Он протянул руку к кобуре, висевшей на поясе Спайдера, и вытащил его пистолет. — Да еще как: доверил тебе ключи от своего тайника.

— У вас, парни, что, виски кончается? — осведомился Спайдер. Он стоял не шевелясь, держа руки с растопыренными пальцами по сторонам. — Могли бы просто сказать, и мы вам с удовольствием продали бы сколько надо.

— Всегда лучше отобрать, чем купить, — отозвался Пуддж.

— Включи свет в подвале, — приказал Анджело, стоявший за спиной у Спайдера, — и спускайся по лестнице.

— Там нет ничего, кроме маленького кабинетика и печки, — сказал Спайдер. — Виски мы держим только на верхнем этаже.

— Мы не собираемся описывать ваше имущество, — сказал Пуддж, больно толкнув Спайдера в затылок стволом пистолета. — Так что делай, что тебе говорит Анджело.

Спайдер кивнул. Анджело и Пуддж следом за ним сошли по лестнице.

— Наши грузовики будут здесь через несколько минут, — сказал Пуддж. — Судя по тому, что я видел, погрузка займет никак не меньше двух часов.

— Я хочу полностью освободить этот склад, — сказал Анджело. — Пускай парни разобьют все, что не войдет в грузовики.

— Кроме одной бутылки, — уточнил Пуддж. — Мы завернем ее в подарочную упаковку и отправим почтой Веллсу. Когда он узнает, что случилось, ему очень захочется выпить.

Анджело вошел в клетушку рядом с еще теплой печью. Его взгляду предстало множество папок и бухгалтерских книг в шкафах, выстроившихся вдоль стен.

— Здесь Веллс держит всю свою документацию, — сообщил Пуддж. — В этих папках все имена, и все даты, и стоимость каждой закупки, и прибыль с нее.

Анджело взял первый попавшийся гроссбух и пролистал страницы.

— Кто навел тебя на это место?

— Один игрочишка задроченный, хозяин «Закусочной Сэма», это в трех кварталах отсюда. Веллс жрал там сандвичи с грудинкой с тех самых пор, как у него впервые завелись деньги в кармане. Но с Сэмом он не связывался, потому что знал, что с него все равно ничего не возьмешь. Ну, а один наш парнишка где–то с год назад подцепил Сэма на игру. Его не пришлось сильно уговаривать делать ставки. Ну, а я на прошлой неделе узнал, что Сэм должен нам около девятисот долларов. Я скостил часть суммы, а взамен он рассказал мне все, что знал об этом месте.

— Здесь, по меньшей мере, на тридцать тысяч виски, — сказал Анджело. — А может быть, и больше. Нехорошо держать такие вещи в тайне от своих партнеров.

— На этом складе началась вся работа Веллса, когда он только–только занялся рэкетом, — сказал Пуддж. — Это было черт–те когда, он, наверно, еще имя Ангуса тогда не слышал. У него большой склад на Ган—Хилл–роуд. О нем нам вроде бы полагается знать. А этот он всю жизнь старался от всех прятать. Считал, что это место приносит ему удачу.

— Удача ему изменила, — сказал Анджело, швырнув одну из бухгалтерских книг на маленький стол, стоявший посреди комнаты. — И больше никогда к нему не вернется.

Печная дверца была открыта, и в комнате клубился белый дым. Анджело сидел на деревянном стуле, повернувшись спиной к лестнице и к Спайдеру, и небрежными Движениями бросал бухгалтерские книги и пухлые папки в огненный зев. Сверху доносились приглушенные голоса и тяжелые шаги мужчин, которые под руководством Пудджа загружали ящики с виски в кузова крытых грузовиков. Лицо Анджело было усеяно бусинками пота, и рубашка местами промокла насквозь, но он упрямо продолжал свое занятие — уничтожал скрупулезно ведущиеся Джеком Веллсом записи о поставках и продаже пива и виски.

— Подумал бы ты о том, что делаешь, Анджело, — произнес Спайдер усталым хриплым голосом. — Как только Джек узнает об этом, сразу начнется новая война, вот увидишь.

— А мы и старую еще не закончили, — отозвался Анджело. Он бросил в огонь очередную папку и шагнул к лестнице, где связанный Спайдер лежал головой на нижней ступеньке. — И сегодня возобновим ее.

— И для этого ты сжег его документы и украл виски? — спросил Спайдер. — Это не самый верный способ, чтобы прищемить хвост Веллсу.

— Спайдер, теперь ты у него самый приближенный человек, — сказал Анджело, наклонившись и глядя в глаза своему прежнему другу. — Он прислушивается к тебе. Обращается к тебе за советами. Такое положение означает немалую силу, причем такую силу, которой боссу банды не хотелось бы лишиться. Вот и получается, что если мы убьем тебя, то наверняка прищемим Веллсу хвост, верно? И не просто прищемим, а сильно и больно, так ведь?

Маккензи поднял глаза на Анджело, на его лице было смешанное выражение печали и облегчения.

— Ты окажешь мне большую услугу, — сказал он. — Не следовало мне искать больше того, что я имел у Ангуса. Мое место было там.

Анджело выпрямился и несколько мгновений всматривался в лицо Спайдера Маккензи. От раскаленной печурки обоим было страшно жарко, через раскрытую дверцу огонь заполнял комнату жуткими пляшущими тенями. Анджело стиснул рукоятку пистолета и поднял оружие к бедру. Затем бесшумно вздохнул и, не поколебавшись и на долю секунды, выпустил три пули в середину груди Спайдера. После этого Анджело убрал оружие в кобуру, отвернулся от убитого и возвратился к печке, чтобы сжечь остатки документации.

Гангстер всегда должен быть готов убить своего друга. Это одна из тех многочисленных тайн профессии, о которых знает весь мир; ее суть и смысл заключаются в том, что такой поступок — самое серьезное испытание способности гангстера управлять, а также важный шаг к уважению со стороны своей команды. Чтобы устранить заклятого врага, нужно совсем немного — возможность, удача и готовность нажать на спуск. А вот чтобы оборвать жизнь человека, которого когда–то относил к числу своих близких, независимо от совершенных им предательств, требуется решительность. А ею обладает не так уж много народу. «Мы с Анжем никогда не говорили о такой возможности, — однажды объяснил мне Пуддж. — Наверно, нам с ним просто не хотелось думать об этом. Мы любили друг друга, как родные братья, нет, даже сильнее. Но если бы это потребовалось для бизнеса… Я ни на секунду не сомневаюсь, что он поднял бы оружие на меня, ну а я, так же несомненно, выстрелил бы в него. Я не говорю, что мы были бы счастливы после этого или тот, кто уцелел, не стал бы оплакивать погибшего, но мы это пережили бы. Я просто не представляю себе никакого иного выбора. И ни один гангстер не сможет представить».

Я знал, что они были убийцами, но никогда не ощущал ни малейшей опасности, когда находился в их обществе. Ребенком я слушал их рассказы и был зачарован таинственностью событий и их насыщенностью приключениями. Став взрослым, я никогда не позволял себе роскоши судить их, но иногда задумывался над тем, что нисколько не страшился их готовности в любое мгновение положить конец чьей угодно жизни. Нелегко любить таких людей. Дети Анджело, например, узнав правду о своем отце, слишком перепугались и даже подумать не могли о том, чтобы поближе взглянуть на отцовскую жизнь. Эту дверь они наотрез отказались открывать. Со мной все было иначе. Я вырос в реальной жизни и хорошо знал ее беспощадные правила. Воспринимать ее по–иному означало бы повернуться спиной к этим двоим мужчинам, которых я любил больше, чем кого–либо другого.

Мэри долго сидела молча, не сводя глаз с Анджело, переживая в мыслях все те события, которые ее память извлекала на свет на протяжении долгой ночи, что мы провели рядом с нею у его постели. В окне за моей спиной восходящее солнце возвращало город к жизни, из–за двери доносились голоса медицинских сестер, менявших друг дружку на дежурстве.

— Он очень боялся сближения с кем бы то ни было, — сказала она наконец, подняв на меня свой взгляд. — Все, с кем у него возникала близость, погибали.

— Но ведь он был близок вам, — возразил я. — По крайней мере, так мне кажется, судя по тому, что и как вы о нем рассказываете. А вы все еще живы.

— Умереть можно множеством разных способов, — ответила Мэри. — Иной раз слова могут причинить куда больше боли, чем любая пуля. Анджело хорошо понимал это.

— Так он поступил с вами?

— И с вами, — сказала она.

— В таком случае почему мы сидим здесь? — спросил я. — Почему нас все еще заботят его жизнь и смерть?

— Возможно, он не сумел истребить всю ту любовь, которую мы испытывали к нему, — сказала Мэри; на ее красивом лице вдруг появилась гримаса боли.

— Но почему? — Я сам удивился, услышав в своем голосе отзвук гнева. — Если он был настолько жесток, настолько безжалостен, почему же он не смог заставить нас возненавидеть себя настолько, чтобы мы могли желать ему смерти?

Мэри поднялась, аккуратно отставила стул рукой и медленно направилась к большой двери в углу палаты. Она шла, понурив голову, руки неподвижно висели вдоль туловища, и все же походка каким–то образом оставалась гордой и независимой.

— Может быть, все очень просто, — сказала она, не оборачиваясь ко мне. — Возможно, дело лишь в том, что он не хотел этого.

С этими словами она вышла в коридор. Тяжелая дверь медленно закрылась за ее спиной, и я вновь остался наедине с Анджело в тяжелом спокойствии, окружавшем смертное ложе.

Совершенно белый волкодав стиснул своими огромными челюстями мускулистую шею питбуля. Мужчины, столпившиеся вокруг большой ямы, восторженно вопили, и в большую коробку, рядом с которой стоял Джек Веллс, сыпалось все больше и больше долларов.

— Удвой–ка мою ставку, Большой Джек! — выкрикнул рослый бородатый мужчина в комбинезоне и охотничьей куртке. — А теперь внимательно смотри, как сдохнет твой любимый питбуль.

— С удовольствием возьму твои деньги! — крикнул в ответ Веллс. — Ну а если мой старый Гровер не одолеет этого альбиноса, значит, ему и жить незачем.

Небольшой сарай был переполнен людьми. Табачный дым был настолько густ, что, казалось, мог поднять крышу. Шестьдесят мужчин стояли тесным кругом вокруг ограждения из щербатых неструганых досок, глядя на то, как в специально вырытой для этого яме не на жизнь, а на смерть дрались собаки. На исход поединков заключались пари. Один раз в месяц, независимо ни от времени года, ни от любых событий своей жизни, Джек Веллс отправлялся на заброшенную с виду ферму неподалеку от Йонкерса, где устраивал несколько боев самых жестоких собак, каких только удавалось отыскать. Вдоль стен стояли бочонки с пивом и пустые глиняные кружки, а виски в запечатанных бутылках продавалось по сниженной цене, так как пари, которые здесь заключались самым примитивным способом — зрители выкрикивали свои ставки, — порой достигали пяти тысяч долларов за одну только схватку.

Поражение собаки в бою означало ее смерть. И сейчас Гровер, питбуль Джека Веллса, названный в честь его любимого американского президента, Гровера Кливленда, и два года не знавший поражений, похоже, должен был расстаться с жизнью, в которой он пока что знал — в самом буквальном смысле — лишь теплую кровь победы. В перерывах между боями собаку кормили самой высокосортной парной говядиной. Ежедневно его купали в ванне из смеси отбеливателя, дорогого мыла и сухого льда, чтобы сделать его кожу грубой и менее чувствительной к повреждениям. Также ежедневно ему подтачивали передние резцы. Гровер не знал, что такое чувство привязанности, смысл его существования составляло убийство других собак на дне глубокой ямы. В те дни, когда не нужно было сражаться, он сидел взаперти в большой клетке позади сарая, а приставленные к нему служители, чтобы он не терял злости, время от времени покалывали его длинными острыми штырями. Каждый вечер, перед ужином, на шею Гровера надевали длинный кожаный поводок и выпускали в огороженный загон, где он ловил и убивал кроликов, которых ежедневно приносили туда по десятку. Жестокое обращение с псом давало свой толк. Гровер был самой сильной из всех собак, выходивших на эту арену, и владельцы других бойцовых псов боялись рисковать стравливать с ним своих зверей. «Если бы парни из моей команды имели крутизны хотя бы в половину против этого пса, — хвастливо говорил Веллс, — я владел бы не жалким куском одного города, а половиной всей этой проклятой страны».

Веллс только поднес к концу сигары зажженную спичку, не отрывая взгляда от того, что происходило на дне ямы, как Гровер вырвался из хватки волкодава и сразу же сомкнул мощные челюсти на задней лапе белого. Даже сквозь крики возбужденных зрителей было слышно, как с треском сломалась кость. Веллс погасил спичку, помахав ею в воздухе, выпустил толстую струю белого дыма и довольно ухмыльнулся, вновь почувствовав себя победителем, не знающим конкуренции. Повернувшись направо, он увидел перекошенное лицо владельца волкодава.

— Позаботься о своей шавке, — громко крикнул он, — пристрели его, пока мой Гровер не разорвал его на части. Еще несколько минут, и тебе будет даже нечего продать изготовителям собачьих консервов.

Мужчина в костюме–тройке и котелке кинул на пол горсть денег, выругался и вышел из сарая. Толпа еще тесней сплотилась вокруг ограждения ямы и, теперь уже в полном молчании, упивалась зрелищем кровавой расправы, происходившей прямо у них под ногами. Волкодав уже неподвижно лежал на земле, его белый мех был пропитан кровью, а на груди был вырван большой кусок мяса, так что обнажились ребра. Гровер, из пасти которого хлестала пена, как у бешеного, отчаянно терзал давно уже не сопротивлявшегося врага, отрывая мышцы и перекусывая кости.

— Эй, Веллс, схватка закончена! — крикнул один из зрителей с противоположной стороны арены. — Отзови пса, дай несчастной скотине спокойно умереть.

— Схватка закончится, когда я скажу, что все, — огрызнулся Веллс; он казался разъяренным ничуть не меньше своей собаки. — А это будет только тогда, когда перед моей собакой будет лежать труп.

Анджело Вестьери ждал в задних рядах толпы. Прислонившись спиной к тюку свежего сена, он наблюдал за Веллсом, который вел себя как король. Его «двор» представлял собой странную смесь из фермеров, охотников и бандитов. Анджело провел здесь почти весь вечер, благополучно скрываясь за широкими спинами и поднятыми руками мужчин, стремившихся подойти поближе, чтобы насладиться зрелищем убийства и обязательно повысить свою ставку; его легкие горели от густого дыма, которым ему пришлось дышать. Он знал, что эта схватка должна быть последней на сегодня и что толпа вскоре рассеется и люди уйдут, унося оставшиеся деньги и уводя собак, которым посчастливилось не попасть в вожделенную для их хозяев яму. Он также хорошо запомнил то, что несколько лет назад сказала ему Ида Гусыня: Джек Веллс всегда уходит из сарая самым последним.

Уже близился рассвет. Джек Веллс стоял в яме с пропитанным старой и свежей кровью дном и подсчитывал свой выигрыш. Измученный и искусанный Гровер стоял рядом с ним и лакал холодную воду из большой миски, по бокам его пасти все еще свисали клочья плотной, как сало, пены. Веллс сложил банкноты в аккуратную стопку и кивнул последнему из посетителей — немолодому человеку, по виду работнику с фермы, с натугой вытаскивавшему в боковую дверь ротвейлера, обмотанного бинтами. Потом он наклонился, медленно провел рукой по спине Гровера, проверяя, насколько серьезны его раны.

— Да, старина, чтобы справиться с таким серьезным парнем, как ты, пары укусов будет маловато, — сказал он собаке, в его мягком голосе слышалось нечто наподобие родительской гордости. — Я позабочусь, чтобы тебя починили, а потом мы вернемся сюда еще разок поработать. А после этого можешь объявить о своей отставке и путаться в свое удовольствие с суками сколько захочешь.

Гровер зарычал, словно в ответ, и снова принялся лакать воду. Пес казался безразличным ко всему на свете. Глаза его были пустыми, ноздри забиты слизью и кровью, он все еще тяжело, запаленно дышал. Вокруг каждой из четырех лап скопились маленькие лужи крови.

— Мне потребовалось немало времени, но наконец–то я тебя понял, — сказал Анджело. Он вышел из темной глубины сарая и теперь стоял в свете свисавших с потолка ламп, глядя на Веллса и собаку. — Ты из тех парней, которые заказывают убийства, а сами никогда не пачкают ручки в крови. Любят, когда за них дерутся другие. Хотя бы собственная собака.

Веллс вскинул голову, услышав голос Анджело. Гровер оскалился, показав полную пасть зубов и глухо пролаял пару раз, но скорее для порядка, нежели угрожая.

— Я и не знал, что ты любитель собачьих боев, — отозвался Веллс. — Надеюсь, что ты не проигрался, ставя против моего мальчика.

— Я не любитель таких боев, — сказал Анджело. — И ничего не ставил.

— С удовольствием предложил бы тебе что–нибудь выпить, — сказал Веллс, пожав плечами, — но с выпивкой у меня в этом месяце не очень хорошо. Не знаю, слышал ты или нет, но один из моих складов в Бронксе только что здорово тряхнули.

— Я не пью, — ответил Анджело. — И не нападаю на своего партнера, если он не даст мне для этого повода.

Джек Веллс пнул подвернувшийся под ногу камешек и шагнул к Анджело. Собака, вся покрытая коркой начинавшей запекаться крови, улеглась рядом с полупустой миской, водянисто–прозрачные глаза пса закрывались; ему было необходимо уснуть, чтобы хоть немного восстановить силы.

— Вот что я тебе скажу, — рявкнул Веллс (в нынешнем разговоре не было и подобия той притворной вежливости, которой отличались их прежние беседы). — Я хочу дать тебе шанс спокойно уйти. Ты, конечно, еще щенок, но, полагаю, успел поднакопить деньжонок. Так что вот тебе шанс уйти не просто живым, но и со своими деньгами. Лучших условий я не предложил бы никогда и никому.

— Мне нравится мое дело, — ответил Анджело. Он говорил спокойным ровным тоном, держа руки в карманах брюк и твердо глядя Веллсу в глаза. — Да и слишком я молод, чтобы уходить на покой.

— Ты слишком молод и для того, чтобы умереть, — огрызнулся Веллс. — Но так же точно, как нет «никеля» без бизона[21], я увижу твой труп.

Анджело неторопливо обвел взглядом сарай, кипы сена, сложенные по три в ряд, и пустые, тщательно выметенные лошадиные стойла. Потом он повернулся налево и заглянул в яму; с ограждавших ее досок все еще капала не успевшая свернуться кровь, на дне осколки костей, протухшие ошметки собачьего мяса и шкур и кровь, издавна проливавшаяся здесь, смешались в мерзкую бурую массу.

— Так чего же ты ждешь? — спросил он. — Лучшей возможности тебе может и не представиться.

Веллс пригнулся и кинулся на Анджело, который стоял, упершись подошвами черных ботинок в земляной пол и расставив руки. Зарычав, Анджело обхватил Веллса обеими руками и попытался ударить своего малорослого противника коленом в живот. В следующую секунду они вдвоем пробили дверь одного из стойл и рухнули на пол. Веллс оказался сверху и принялся осыпать Анджело тяжелыми ударами по голове и груди. Анджело почувствовал, что не может дышать. Изловчившись, он набрал горсть земли и швырнул ее в глаза Веллсу, на мгновение ослепив его. Воспользовавшись моментом, Анджело сбросил Веллса с себя и вскочил; его грудь раздирала боль, из угла рта стекала струйка крови.

— Фраер ты дешевый, не тебе со мной драться! — выкрикнул Веллс срывающимся от одышки голосом. — Щенок и слабак. Если хочешь знать, так баба твоя брюхатая и то лучше дралась бы.

Анджело после этих слов как подбросило; он всем телом налетел на Джека Веллса; тот сильно ударился спиной о деревянный столб, подпиравший потолок. Ну, а Анджело, ослепший от ярости, обрушил на Веллса шквал ударов, он бил его справа и слева по голове и раз за разом всаживал правое колено в пах и в живот своему старому врагу. Избиение продолжалось недолго. Ноги Веллса подогнулись, и он тяжело осел наземь, бессильно свесив голову набок. Но Анджело не остановился, его ботинки раз за разом поочередно взлетали к липу Веллса, и с их носков уже стекали струйки крови. Сам Анджело обливался потом. Костяшки пальцев он успел сбить до мяса, и с них тоже летели капли крови.

Длинная мускулистая рука, протянувшаяся сзади, взяла Анджело за плечо и положила конец избиению.

— Хватит с него, — шепнул в правое ухо Анджело Пуддж, крепко обхвативший друга, так что тот не мог даже рукой пошевелить.

Анджело тяжело дышал, воздух с громким хрипом вырывался из его раскрытого рта, спутанные волосы свисали на раскрасневшееся лицо. Он посмотрел через плечо на Пудджа и кивнул.

— Помоги мне бросить его в яму, — сказал он.

Анджело подхватил Веллса под плечи, Пуддж поднял за ноги, и они вдвоем выволокли его бесчувственное тело из стойла. Перед калиткой в загородке, окружавшей яму, им пришлось остановиться. Пуддж ногой отодвинул пружинную щеколду. Они бросили Джека Веллса вниз, в середину круглой арены собачьих боев, и видели, как он упал на спину и его голова подскочила от удара затылком об истоптанную бесчисленным количеством лап землю. Так он и лежал, все еще не пришедший в себя, необычно смирный, поверх осколков костей, протухших ошметков собачьего мяса и шкур, сцементированных кровью погибших там животных.

Пуддж вынул из–за пояса два револьвера и протянул один Анджело. Они не стали ждать, пока Веллс заговорит.

И сами не говорили ни слова. Ни Анджело, ни Пуддж не видели никакого смысла ни в выслушивании мольбы обреченного, ни в упоении местью. Им было нужно только одно, и потому они остановились на краю ямы, где собаки убивали собак, разрядили свои револьверы в Джека Веллса — оба барабана, все двенадцать пуль. Отстрелявшись, они бросили оружие в яму и отвернулись. Война закончилась.

— В том углу сложены попоны, — сказал Пуддж Анджело. Он стоял над Гровером, а пес лежал в полном изнеможении и стонал от боли; раны все еще продолжали кровоточить.

— Зачем нам собака? — спросил Анджело. Прихрамывая, он прошел мимо сложенного сена и достал из темного угла толстое коричневое одеяло. — Особенно эта. Ведь этот пес, как только малость оклемается, сразу кинется кусаться.

— Лишний друг никогда не лишний, — невразумительно пояснил Пуддж. Он забрал одеяло у Анджело, опустился на колени, осторожно завернул собаку и поднялся. — А когда нас сильно прижмет с деньгами, мы всегда сможем выставить его на бой, чтобы он заработал для нас пару–тройку долларов.

Пуддж зашагал к двустворчатым воротам сарая.

— Отвезем его к тому доктору, который всегда занимался собакой Ангуса. Если кто–нибудь и сможет залатать скотине ее рваную шкуру, так это он.

— Эта собака — убийца, — сказал Анджело. Он шел следом за Пудджем, но сейчас остановился, чтобы бросить на Джека Веллса последний взгляд. — Просто напоминаю тебе — вдруг ты забыл.

— Точно как и мы, — отозвался Пуддж. Он тоже остановился и повернулся к Анджело. — Я тоже хочу напомнить тебе об этом. Если ты забыл.

Глава 12

Весна, 1934

Той весной Клайда Бэрроу и Бонни Паркер изрешетили пулями, когда они ехали по грунтовой дороге в пятидесяти милях восточнее Шривпорта, в Луизиане, положив тем самым конец их двухлетней карьере вооруженных грабителей, в ходе которой наибольшая их добыча составила 3500 долларов. В том же году, только немного позже, Джон Диллинджер вышел из чикагского кинотеатра, обнимая за талию ту самую женщину, которая выдаст его агентам ФБР и станет виновницей его смерти. На его трупе нашли лишь немного наличных, что называется, на карманные расходы, лежавших в старом бумажнике. Еще чуть позже — летом — армия США передала старинный форт на острове Алькатрас в бухте Сан—Франциско Управлению тюрем, и через некоторое время судьи определили туда на жительство Аль Капоне, Джорджа Келли «Пулемета» и Роберта Страуда «Орнитолога». Всем троим гангстерам, занимавшим первые строки в списке врагов закона и порядка в стране, предстояло умереть через много лет — совершенно сломленными людьми.

Той весной двадцативосьмилетний Анджело Вестьери и Пуддж Николз, которому исполнился тридцать один год, возглавляли самую большую и самую прибыльную из организаций, составлявших преступный мир Нью—Йорка. Они стали знаменитостями, что приносило им не облагаемые налогом доходы, исчислявшиеся миллионами долларов, а также помогло занять два места из девяти в собрании преступных авторитетов, получившем название Национальной комиссии криминалитета. Созыву этой сходки они всеми силами содействовали тремя годами раньше. Они разделили власть в своей державе поровну между собой, доверяя только друг другу и не допуская никого другого в свои частные владения. Они избегали гласности и прилагали все силы, чтобы не попасть на страницы бульварных газет, опасаясь, что такая известность привлечет к ним совершенно излишнее внимание Министерства юстиции. Анджело изучал привычки индустриальных и финансовых магнатов и старался подражать их поведению. Он читал «Уолл–стрит джорнел» и «Нью—Йорк тайме». Он жадно глотал книги по методике деловых и банковских операций, а оставшееся время тратил на изучение биографий мировых лидеров. Пуддж любил работать с цифрами и обладал природным чутьем в области капиталовложений. Оба эти качества он использовал для того, чтобы все быстрее пополнять денежные хранилища банды. Эти гангстеры шагали в ногу со временем и решили управлять своим миром насилия при помощи непобедимого оружия, в котором страх использовался наряду с деньгами.

Искусству «отмывания» денег их учили банкиры и риелторы с Парк–авеню, которым в качестве вознаграждения дозволялось сколь угодно часто и совершенно бесплатно пользоваться услугами проституток из контролируемых бандой публичных домов. Благодаря этим урокам гангстеры быстро создали сложную и безукоризненно работавшую систему, в которой осуществлялось перемещение наличных, представлявших собой незаконные доходы от проституции, азартных игр и торговли контрабандным виски в священные убежища, коими являлись холдинги и недвижимость. «Мы не хотели, чтобы кто–нибудь знал, сколько мы имели и сколько присваивали, — однажды сказал мне Пуддж. — Такие знания пробуждают в людях ревность, а в нашей работе она почти наверняка заканчивается выстрелом. И потому мы следили за тем, как шли дела в финансовом мире, помогали тому или иному банкиру, испытывавшему серьезные финансовые трудности, получали за это часть его банка и складывали в сейфы запечатанную документацию. А в крупнейших из наших холдингов мы фигурировали под псевдонимами. И затем, примерно раз в полтора года, мы перемещали все свои до–кументы в другое место, меняли псевдонимы и так далее. Если бы кто–нибудь все же добрался до наших бумаг, ему потребовались бы месяцы, если не годы, чтобы проследить с начала до конца тот путь, который проделал всего один, любой, из наших бесчисленных долларов. Мы взяли в свои руки управление городом, и никто этого даже не заметил».

Только в личной жизни, как и было с самого начала, Анджело и Пуддж проявляли себя совершенно по–разному. У Пудджа сама мысль о браке вызывала неприкрытое отвращение, но зато он испытывал жадное влечение к женщинам. Свои желания он мог удовлетворять беспрепятственно, ведь к его услугам всегда была любая из четырехсот с лишним «девушек по вызову», работавших на его команду. Он жил в роскошном номере на верхнем этаже отеля «Мэдисон» на Западной 47‑й улице и имел множество запасных костюмов и рубашек, бережно хранившихся в отдельных платяных шкафах полудюжины публичных домов в самых разных частях города. Это не только позволяло ему без забот проводить ночи где ему вздумается, но и не давало никому возможности отследить распорядок его жизни.

«Мы оба были одиночками, — не раз говорил мне Пуддж. — Нос одиночеством мы справлялись совершенно по–разному. После войны с Веллсом я научился быть несколько осторожнее. Я сам управлял своим автомобилем и никогда не парковал его на одном и том же месте два раза подряд. И никогда не позволял женщине, независимо от того, насколько она мне нравилась, проводить со мной всю ночь. Меня однажды чуть не пристрелили, когда я валялся в кровати с девкой, и я не собирался допустить повторения такой неприятности. Если на деловой встрече мне предлагали выпить, я не прикасался к напитку, пока не был уверен, что с того же подноса взяли стаканы еще несколько человек. Это вроде бы мелочи, но человеку, управляющему рэкетом, они помогают сохранить жизнь. Если ты можешь вести такой образ жизни и не спятить, значит, у тебя есть немало шансов надолго остаться в своем бизнесе».

Анджело одиноко жил в принадлежавшей некогда Иде старой квартире у железной дороги, прямо над «Кафе Мэриленд». Стены каждой комнаты были завешаны оправленными в рамки фотографиями, сохранявшими живой облик тех немногих людей, которых он любил. Столовая принадлежала Ангусу, по большей части в котелке и роскошном смокинге, картинно прогуливающемуся по улицам Вест—Сайда, которыми он так долго правил. Гостиная была полностью посвящена Иде, взиравшей со своего привычного места за стойкой «Кафе» в полном расцвете своей редкой красоты. В маленьком кабинете Анджело, находившемся в глубине квартиры, вдоль стен выстроились шкафы с бухгалтерскими книгами, скоросшивателями и папками с деловыми бумагами, но главным в этой комнате было множество портретов улыбающегося Пудджа, который никогда не упускал случая обернуться к фотокамере, как только она оказывалась поблизости.

А в спальне Анджело держал фотографии Изабеллы.

Перед тем как войти туда, он каждый раз немного медлил — утрата Изабеллы до сих пор лежала тяжким бременем на его сердце. В квартире не бывал никто, кроме Пудджа, но и ему не дозволялось заходить в спальню. Как правило, по ночам компанию Анджело составлял только Гровер, питбуль, которого Пуддж спас, когда они расправились с Джеком Веллсом. Анджело и Гровер одинаково ценили молчание. Они обедали вместе, слушая музыку, доносившуюся из расположенного внизу бара сквозь трещины в дощатом полу. Анджело страдал от бессонницы и очень редко спал по ночам. Вместо сна он гулял по темным переулкам неподалеку от «Кафе», и Гровер, чья шкура была покрыта множеством старых шрамов, покорно трусил рядом с ним. Если Анджело все же решал отдохнуть, он устраивался в кожаном кресле–качалке у окна спальни с книгой в руках, устремив взгляд никак не желавших смы–каться сном глаз на улицу, положив на колени оправленную в рамку свадебную фотографию, а Гровер сворачивался возле его ног.

«Он был самым могущественным гангстером в городе, — рассказывал мне Пуддж. — И, несомненно, самым печальным. Что поразительно — я завидовал ему, даже ревновал. Я никогда не знал, что такое быть в кого–то влюбленным. А в жизни Анджело такое было. Да, это продолжалось недолго, и все же это больше, чем достается большинству людей. И те обстоятельства, при которых он лишился Изабеллы, сделали то, что было между ними, еще выше и крепче. Но он никогда не желал говорить об этом. Ему требовалась лишь возможность вечно тосковать по ней. Он знал, что это было тем единственным, чего никто не сможет его лишить. Он никогда не говорил о своей жене, даже не упоминал ее имени, держа все, что было с нею связано, глубоко в себе. Я думаю, что все ночи, которые он проводил в своей комнате один, если не считать той сумасшедшей собаки, которую мы подобрали, он считал проведенными с Изабеллой. Так она оставалась жива, по крайней мере, в его мыслях. Кто знает? Может быть, он и сам не выжил бы без этого».

Анджело опустился на колени перед мраморной надгробной плитой, опираясь теплыми ладонями о камень с выгравированной надписью. Стояло раннее воскресное утро, и солнце только начало согревать своими лучами обширное кладбище, раскинувшееся на вершине холма. Он выехал из города еще затемно и совершил полуторачасовую поездку с одной лишь остановкой — чтобы купить два букета свежесрезанных цветов в круглосуточном магазине. Могила Изабеллы находилась подле большой плакучей ивы, раскидистые ветви которой с одинаковым успехом защищали ее и от солнца, и от дождя. Анджело убрал засохшие цветы и смел пожухлые листья, насыпавшиеся на могилу. Кроме него, на кладбище не было ни одной живой души, и царившую здесь тишину нарушал только неумолчный свист ветра.

Он нежно погладил обеими руками камень и сел на пятки, не думая о том, что может испачкать пальто влажной землей. Свежие цветы он поставил в две вазы перед могилой. Потом сложил руки на груди и склонил голову, но это не было молитвой. Анджело никогда не молился, предпочитая не верить в бога, который оказался настолько жесток, что позволил смерти унести его молодую жену и неродившегося ребенка. Потом он запрокинул голову, подняв лицо к небу, почувствовал тепло от безмолвного присутствия Изабеллы и позволил себе редкую роскошь — улыбку.

Анджело наклонился вперед и, закрыв глаза, поцеловал два имени, высеченных на граните. Первое принадлежало его жене, Изабелле Конфорти Вестьери. Второе — его сыну, Карло Вестьери, которого ему не суждено было увидеть. Потом он сунул руку в карман и извлек большой, круглый персик, очень похожий на тот, которым он угостил Изабеллу при первом знакомстве. Персик он положил в центре надгробного камня, между цветочными вазами.

Потом он вновь склонил голову и поднялся во весь рост. Повернулся и неторопливо пошел к выходу с кладбища, туда, где у подножья холма стоял его автомобиль.

Он был молодым человеком, насильно лишенным любви, к которой ему никогда больше не будет дано прикоснуться.

Он был богачом, ворочавшим миллионами долларов — их немерено было в этой стране, которая, казалось, изо всех сил стремилась избавиться от них, отдав их тем, кто хотел их забрать.

Он был обладателем реальной власти и управлял жизнями и судьбами тысяч людей, большинство из которых никогда не видел и не увидит.

Он был врагом, которого следовало бояться, и другом, который никогда не станет предателем.

Он был проницательным бизнесменом, увидевшим будущие возможности за годы до того, как они начали воплощаться в реальность.

Он был бессердечным убийцей, готовым без малейшего колебания устранить любого врага, который мог бы представлять хоть малейшую угрозу его империи.

Он был Анджело Вестьери.

Гангстером.

Книга 2 Дом храбреца

Одни говорят, что мы в ответе за тех, кого любим, другие знают, что мы в ответе за тех, кто любит нас.

Никки Джованни.

«Декабрь моих вёсен»

Глава 13

Осень, 1964

Анджело Вестьери впервые вошел в мою жизнь во время седьмого матча Мировой серии[22] между нью–йоркскими «Янки» и «Кардиналами» из Сент—Луиса.

Мне совсем недавно исполнилось десять, и я жил с четвертыми за два года приемными родителями. Моими новыми родителями были супруги средних лет, снимавшие выходившую на задворки квартиру на втором этаже дома без лифта, расположенного в районе пересечения 26‑й улицы и Бродвея. Они были неразговорчивы, но, казалось, счастливы, что у них появился я, и еще более — что мое присутствие означало поступление от нью–йоркского департамента социального обеспечения ежемесячных чеков на суммы, предназначенные для оплаты моего питания, проживания и обучения. Ни одно из своих переселений я не принимал близко к сердцу, так как уже научился воспринимать их скорее как деловые соглашения, которыми они на самом деле и являлись, а не обретение постоянных родителей, каковым мои усыновления объявлялись во всеуслышание. Я знал, что доброе отношение и терпение приемных родителей закончится, как только они осознают, что бремя содержания ребенка не компенсируется удовольствием от постоянных поступлений денежных сумм. Я получил официальный статус сироты с самого рождения, состоял под опекой государства и довольно скоро понял, что жить в семье, пусть при безразличном или даже жестоком отношении ко мне приемных родителей, все равно намного лучше, чем в казенном приюте.

Моего везения не хватило на то, чтобы попасться на глаза обитателям Верхнего Ист—Сайда, жаждущим обрести сына, с которым можно было бы поделиться содержимым своих туго набитых деньгами карманов, или бездетным владельцам коттеджа в пригороде, мечтающим полюбоваться на маленького мальчика, играющего в тени ухоженных деревьев на заднем дворе. Каждый сирота мечтает о таком счастье, но очень скоро приходится столкнуться с действительностью и узнать, что ты всего–навсего приемыш Джона и Вирджинии Вебстеров — проводника с железной дороги, питающего чрезмерное пристрастие к азартным играм, и домохозяйки, которая слишком любит выпить. И приходится это принимать и вести себя тише воды ниже травы, зная, что все равно однажды вечером зазвонит телефон, и тебе придется переехать к следующим родителям, жаждущим пополнения в своем семействе. Хотя бы на несколько месяцев.

Я шел домой из очередной новой школы, прижимая стопку книг правой рукой; ноги давно разболелись от бывших новыми не один год назад тесных тапочек, которые мне дали сегодня утром. Уже начался октябрь, и теплые летние ветра давно сменились холодными осенними вихрями. Я надеялся поскорее попасть домой, чтобы захватить хотя бы окончание трансляции седьмого матча по маленькому радиоприемнику, который Вирджиния Вебстер поставила в мою комнату. Я любил бейсбол — особенно мне нравились «Янки» — и старался слушать репортажи при каждой возможности. На стадионе я никогда не был, но мог без малейшего труда воочию представить все, что там происходило, слушая знакомый голос Мела Аллена, умевшего так чудесно вкладывать жизнь в свои рассказы.

Я свернул за угол на 28‑ю улицу и оказался возле бара с темными окнами и ярко светящейся вывеской. Приостановившись, чтобы взглянуть сквозь стекло, я сразу увидел внутри нескольких человек. Они выпивали, курили и, похоже, болтали между собой, но, самое главное, их головы были задраны к экрану небольшого телевизора, закрепленного на несколько футов выше нагромождения бутылок. Я бросил книги на асфальт, сложил руки кольцом и приник к стеклу. По телевизору показывали матч Мировой серии, и хотя сквозь толстое стекло я мог различить лишь движущиеся пятна, я стоял там словно загипнотизированный, разглядывая игроков, чьи имена и все сведения о достижениях и неудачах явственно присутствовали в моей памяти. Лишь одно из семейств, в которых мне довелось жить, было достаточно обеспеченным для того, чтобы иметь собственный телевизор, но они включали его, когда я, по их мнению, должен был заснуть. Живых и движущихся игроков я видел лишь в моем воображении. Их образы складывались из того, что мне доводилось случайно увидеть на фотографии в газете, или из–за плеча другого мальчика на его программке бейсбольного матча, или, как сейчас, разглядеть сквозь холодное окно полутемного бара.

— Какой счет? — прозвучал мужской голос. Спросивший стоял рядом со мной, закрывая головой еще отнюдь не севшее солнце.

— Я только–только подошел, — ответил я, не поворачиваясь. — Мне плохо видно, но похоже, что «Кардиналы» ведут.

— Почему бы тебе не войти? — спросил незнакомец. — Там было бы гораздо лучше видно.

— Даже и пробовать не буду, — сказал я ему. — Парень, который там работает, вышвырнет меня вон, только и всего.

— Может быть, в этом баре будет по–другому, — предположил мужчина.

Я увидел, как его рука легла на дверную ручку и потянула дверь на себя, выпустив изнутри звуки стадиона, голос комментатора матча и сладкие запахи свежесваренного кофе, жареных бургеров и бочкового пива. Я поднял голову и впервые увидел его лицо. Он оказался высоким, выше большинства мужчин, которых я видел, худощавым и, вероятно, сильным. Одет он был в черные, отлично отглаженные брюки, черный пиджак и черную рубашку с застегнутым воротничком. Иссиня–черные волосы были аккуратнейшим образом зачесаны назад. Его глаза были ясными, но, когда он тоже посмотрел на меня, я не заметил, чтобы в них оказалось много жизни или подвижности. Лицо было тщательно выбрито и не имело каких–либо особенностей. Мужчина средних лет, сохранивший молодую подтянутость.

А он застыл возле открытой двери, ожидая меня.

— Ну что, мне идти одному? — спросил он низким и сильным голосом — таким хорошо командовать, — вовсе не сиплым, как бывает у тех, кто много кричит.

— Может, и удастся увидеть хоть один удар Мантла, прежде чем меня вышибут, — сказал я, подобрал книги и вошел перед ним в бар.

Все шестеро мужчин, бывших в баре, поднялись, когда мы вошли. Бармен сразу убрал тряпку, которой полировал стойку, и вынул из стоявшего у него под ногами небольшого холодильника кувшин с молоком и холодный, судя по тому, что он сразу запотел, стакан. Я шел впереди, мужчина позади меня, положив мне руку на плечо. При ходьбе он немного подволакивал правую ногу.

— Парнишка хочет посмотреть игру, — сказал мужчина. — Усадите его на удобное место и дайте что–нибудь поесть. А выбросить вон можете только в том случае, если он будет болеть не за ту команду.

Все остальные весело рассмеялись. Один подошел ко мне и проводил к столу прямо перед телевизором.

— У нас есть свежий чечевичный суп, — сказал он. — Что скажешь насчет тарелки? И еще чизбургер и жаркое?

Я сел, положил книги на стол и кивнул.

— Было бы отлично, большое спасибо. Вот только денег у меня всего четвертак.

— Значит, останусь без чаевых, — улыбнулся он и ушел.

Мужчина с улицы подошел к моему столу и посмотрел на меня сверху вниз.

— Смотри игру до самого конца, — сказал он. — Можешь приходить сюда в любое время, когда захочешь. Никто тебя не выгонит, если, конечно, ты сам чего–нибудь не натворишь.

— Спасибо, — сказал я. — И не беспокойтесь, если я буду сюда приходить, то постараюсь не причинять вам никаких неприятностей.

— Я не беспокоюсь, — ответил мужчина.

Он кивнул, отвернулся, медленно подошел к стойке, взял стакан молока, который бармен только что налил ему, обошел стойку и скрылся в задней комнате.

Такой была моя первая встреча с Анджело Вестьери.

Когда я познакомился с Анджело, ему было пятьдесят восемь лет, и он, как говорили, являлся самым могущественным гангстером Америки. Давняя война с Джеком Веллсом укрепила его позиции в нью–йоркском преступном мире, а последующие сражения помогли подняться на недосягаемую высоту. Они с Пудджем сумели устоять и перед физическими, и перед юридическими опасностями. Им удалось благополучно пережить развернутую правительством охоту на преступных авторитетов, достигшую своего апогея во время происходивших в начале 1950‑х годов слушаний подкомитета, возглавляемого сенатором Кифове–ром, которые транслировались по телевидению. Не склонились они и перед атакой на организованную преступность, которую осуществлял Роберт Ф. Кеннеди в его бытность генеральным прокурором США.

Все четыре войны, прошедшие с их участием после великой битвы против Веллса, сделались, как и первая, легендарными и вошли в фольклор преступного мира. Но самая дерзкая и решительная акция была предпринята ими в 1939 году, спустя четыре года после окончания войны с Веллсом. Почти сразу же репортеры желтой прессы назвали ее «Кровавой вечерей». Это была, несомненно, самая чудовищная бойня, какие только знала гангстерская Америка. В ходе одной молниеносной и чрезвычайно жестокой операции Анджело и Пуддж уничтожили тридцать девять человек из самых высших кругов организованной преступности.

«Убрать так много народу за одну ночь… Такого никто не делал прежде, и очень маловероятно, что это когда–нибудь повторится, — не раз говорил мне Пуддж, когда мы сидели друг против друга и с аппетитом поедали лапшу–лингуини, обильно залитую густым и острым рыбным соусом. — Менее чем за двенадцать часов мы избавились от всех людей, кто пытался преградить нам дорогу к высотам. Никто этого не ожидал, и даже те, кого мы были вынуждены посвятить в наши планы, нисколько не рассчитывали на успех. Но Анджело все заранее разложил по полочкам в голове. Он разрабатывал этот план целых два года, продумал все до малейших деталей, а людям говорил только то, что им было необходимо знать. Ни один из стрелков не имел даже представления о том, насколько громадно то дело, в котором он участвует. Каждый был уверен, что проводит самостоятельную единичную акцию. Получилась идеальная, блестящая операция. За одну ночь погибли тридцать девять гангстеров. Вот так Анджело Вестьери превращался в живую легенду».

«Кровавая вечеря» представляла собой самую страшную половину суток, какие только знал криминальный мир. Когда я был ребенком, то очень часто просил, чтобы мне о ней рассказали. Это было куда интереснее, чем любая сказка на ночь, какую можно было найти в книгах, потому что безудержная мощь и хладнокровная точность деяния относились к реальным событиям, а не порождению чьего–либо воображения. До этой ночи Анджело и Пуддж — молодые, блестящие и бесконечно жестокие — относились в списках Национальной комиссии ко второму ряду преступной элиты США. Из тех, кто занимал позиции выше, кое–кто обитал далеко на Западе, например, в Чикаго и Кливленде, но большинство сосредоточилось в Нью—Йорке и Нью—Джерси. Эти люди повседневно и досконально управляли преступностью. Их приказы были законом и должны были выполняться безоговорочно. Все они были старше и опытнее. Для того чтобы достичь вершины иерархии мира корпоративной преступности, где их слово тоже обрело бы силу закона, Анджело и Пудджу пришлось бы ждать лет десять, а вероятнее, еще больше.

Ждать они не желали.

«Мы выбрали тридцать самых лучших стрелков в стране, — рассказывал Анджело таким тоном, каким биржевой маклер мог бы говорить об удачной спекуляции на Уолл–стрит. — Дали каждому из них отдельное задание и полностью заплатили за работу авансом. Одна встреча, один разговор. Каждый из них ясно понимал, что неудача будет означать смерть для него самого. Мы с Пудджем взяли на себя оставшихся девятерых и отправились каждый заниматься своим делом. На следующее утро я шел уже под первым номером, а Пуддж под вторым, и нам больше не нужно было ни на кого оглядываться. Теперь мы стали главными».

Среди девяти убитых, приписываемых Анджело и Пудджу, были два человека, которых звали Тони Ривизи и Фредди Мейерс. Когда–то они были штатными убийцами у Джека Веллса, а после его смерти перебрались в Буффало. В течение года они заправляли делами в сельских районах штата Нью—Йорк и занимали позиции где–то в середине тридцатки. Сплетни, ходившие в криминальном мире, связывали их имена с покушением, во время которого погибла Изабелла. «Анджело никогда не говорил, действительно ли они организовали ту засаду или нет, а я никогда не спрашивал, — сказал мне Пуддж. — Но он дал понять, что эти двое принадлежат ему. И он убил их так, что можно было не сомневаться: для него это было важно. Обоих нашли на скотобойне в центре города подвешенными на крюках, воткнутых в шеи сзади, тела были выпотрошены, как коровьи туши, а глаза вырваны. Вот эта, последняя, деталь относится к итальянским суевериям: дескать, без глаз они никогда не смогут найти путь к миру за гробом. И если они входили в ту команду, которая убила Изабеллу, то они более чем заслужили эти мучения».

Итак, я сидел в баре и ел все, что ставили передо мной, глядя, как «Янки» проигрывали седьмой матч Мировой серии, можно сказать, одному Бобу Джибсону. Потом я отодвинул стул и собрал книги, намереваясь вернуться к реальности моего мира. Посмотрев на часы над стойкой, я увидел, что уже прошло десять минут после того часа, когда Вебстеры любили садиться за обед. Вряд ли что–нибудь было для них важнее, чем соблюдение распорядка дня. Их жизнь была столь же точна, как и движение солнца по небосклону, к каждой из трех своих ежедневных трапез они приступали точно по расписанию и никогда его не нарушали. Я прожил с ними три недели, и впервые за это время им пришлось сесть за стол без меня.

Коренастый немолодой человек с толстенными предплечьями и мягкой улыбкой подошел к столу, держа в руке блюдо с черничным пирогом.

— Ты же не собираешься уйти, не дождавшись десерта, верно? — Он поставил пирог посреди стола и показал Два пальца мужчине, сидевшему спиной к бару. — Сейчас Томми принесет нам вилки, — сказал он. — Ты должен хотя бы попробовать. Свежий пирог, свежее не бывает — прямо из духовки.

— Я опоздаю на обед, — пробормотал я, глядя вниз на стоявшие на столе пустые тарелку и бульонную чашку.

— Сдается мне, что ты уже пообедал, — ответил мужчина. Он ловко подвинул себе стул ногой и сел. — И кроме того, раз уж ты опоздал, то лучше будет отодвинуть все неприятности еще дальше. Знаешь, что я тебе скажу? Я сейчас распоряжусь насчет кофе, чтобы легче было справиться с пирогом. Вряд ли кто–то предложит тебе что–нибудь получше. По крайней мере, сегодня.

Я улыбнулся ему в ответ, снова придвинул стул к столу и тоже сел. Томми принес со стойки две вилки и вручил их моему новому знакомому.

— Тарелки подать? — спросил он.

— Нет, — сказал коренастый, энергично мотнув головой. — Мы и так управимся.

Одну из двух вилок он протянул мне и задумчиво посмотрел на пирог.

— Пора браться за работу. Только чур не стесняться.

Он разрезал пирог вилкой, отделил большой кусок и целиком запихнул его в рот. Потом посмотрел на меня, жестом предложил сделать то же самое и одобрительно кивнул, увидев, что я попытался повторить его движения. Возвратился Томми, на сей раз с маленьким подносом, на котором стоял дымящийся кофейник и две чашки. Поднос он поставил рядом с пирогом и вернулся на свое место около стойки. Мой сотрапезник взял кофейник за черную ручку, наполнил чашки пододвинул одну ко мне.

— Молоко и сахар на стойке, — сказал он, откинувшись на спинку стула. — Накладывай и наливай себе сам.

— Я никогда раньше не пил кофе, — признался я. — Не знаю, что туда нужно класть.

— Раз такое дело, то привыкай пить черный, — сказал он. — Чем меньше у тебя будет потребностей, тем легче будет жить.

Я прихлебывал кофе, чувствуя, как от горького напитка дубеет язык и обжигает горло, и смотрел, как он выпил свой кофе тремя торопливыми большими глотками.

— Ну и как тебя зовут? — спросил он, отставив пустую чашку в сторону.

— Меня зовут Гейб, — ответил я, держа чашку перед собой.

— Пуддж, — представился мужчина, протянув мне через стол толстую ручищу. — Пуддж Николз.

Я пожал его руку — мои пальцы полностью скрылись в огромной ладони. Он был одет в темно–серые брюки и черный пуловер, в вырезе которого виднелась чистая белая футболка. Его густые волосы были белы, как ванильное мороженое, а прямо под левым глазом виднелся полукруглый шрам. Он не носил никаких драгоценностей, кроме цепочки, прицепленной к петле ремня и скрывавшейся в часовом кармашке. Когда мы впервые встретились, Пудджу был шестьдесят один год, но его торс сохранил подвижную мощь боксера–средневеса, и мускулы все еще играли под обтягивающими свитерами при малейшем движении.

— А вы что, хозяин? — Я насадил на вилку второй кусок пирога и окинул взглядом опрятное помещение.

— Один из хозяев. — Он с силой уперся спиной в спинку стула и положил ладони с расставленными пальцами на стол. — А второй хозяин — тот высокий тихий парень, который предложил тебе посмотреть бейсбол.

— Он не сказал мне своего имени.

— Если бы он решил, что тебе нужно его знать, то обязательно представился бы, — сказал Пуддж.

— Мне нужно идти, — сказал я и отодвинул стул. — Уже темнеет, и люди, у которых я живу, решат, что со мной что–нибудь случилось.

— Может, послать кого–нибудь проводить тебя? — Пуддж тоже поднялся и теперь стоял рядом со мной, опустив руки. — Ну, скажем, чтобы подтвердить твой рассказ, если события вдруг начнут выходить из–под контроля?

— Нет, спасибо, — покачал я головой. — Они не будут беспокоиться настолько, чтобы задавать мне много вопросов.

— А тебя это задевает? — спросил Пуддж, провожая меня к входной двери бара.

Я подошел к двери и открыл ее, позволив холодному воздуху осеннего вечера ворваться и взбаламутить затхлую атмосферу бара. Но заданный им вопрос заставил меня задуматься. Я задержался в дверях, обернулся, взглянул ему в лицо и тут сообразил, что ответить.

— Пока еще нет, — сказал я.

Пуддж кивнул мне и отвернулся, дверь медленно закрылась за ним. Я несколько минут стоял около бара с закрытыми глазами и улыбкой на губах, смакуя последние секунды этого эпизода. Уже тогда я понял, что никогда не забуду этот день. Потом я поднял воротник куртки и, понурив голову, поплелся туда, где жил и где, как я хорошо знал, не было для меня настоящего места.

За следующие несколько недель у меня вошло в привычку каждый день проходить мимо бара по дороге из школы домой. Я стоял на противоположной стороне и, изо всех сил стараясь остаться незамеченным, наблюдал за спокойными приливами и отливами жизни бара. В тот незабываемый день я крепко попался на крючок. В юном воображении, сформированном жизнью, проведенной большей частью в изоляции, этот день обрел куда большую важность, чем это было бы у любого другого мальчика — с нормальной биографией. Впервые взрослые разговаривали со мной как с равным. Я не тайком пробрался в это место, не непрошеным пришельцем, который заслуживает лишь оскорбительного изгнания, напротив, со мной обращались так, что я почувствовал себя званым и даже долгожданным гостем. Такое отношение — редкий подарок для сироты, живущего у приемных родителей.

Все минувшие годы я был для всех чужаком, обречен–ным видеть жизнь других людей лишь урывками и издали. Скажем, через окно. Тогда я был слишком молод, чтобы понять, что гангстеры ведут в значительной степени сходную жизнь. Единственное различие — они сами предпочитают закрываться от внешнего мира и сами выбирают для себя среду обитания. И крайне редко позволяют непосвященным заглядывать в свой мир сквозь стекло. Однажды, в такой чудесный и такой краткий день, и мне было разрешено заглянуть туда.

Я стоял, прислонившись к фонарному столбу, больше часа, пока не начался дождь. Я посмотрел на темные облака и, кинув еще один, последний, взгляд на бар, повернулся и поплелся прочь. Я шел вдоль вереницы припаркованных автомобилей, повесив голову, боясь очередной тоскливой ночи, ожидавшей меня, очередного томительного вечера с тяжелыми вздохами, принужденными разговорами между мной и моими приемными родителями, постоянно глядящими в сторону. Когда дождь усилился так, что моя ветровка промокла насквозь, я отчетливо понял, что жить в этом новом семействе мне суждено недолго и устрашающим мыслям о приюте суждено вскоре воплотиться в жизнь. Я прошел мимо черного «Линкольн—Континенталя» с ярко светившимися красными стоп–сигналами, отражавшимися в витрине круглосуточной закусочной; дождевые струи барабанили по багажнику, а те, что падали возле заднего бампера, светились красным. Когда я поравнялся с водительской дверью, она распахнулась, преградив мне путь.

Я остановился и, повернувшись, заглянул внутрь. Огоньки приборной панели освещали лицо высокого мужчины, сидевшего за рулем. Света было мало, но хватило, чтобы я узнал водителя. Это был тот самый человек, который пригласил меня тогда в бар, распорядился, чтобы меня накормили, и позволил смотреть бейсбол. А он глядел на меня, опустив одну ногу из открытой двери на край тротуара. Глаза у него были цвета ночи, руки лежали на ба–ранке снизу; он внимательно смотрел, как дождевая вода текла по моему лицу и шее.

— Если ты намерен проводить много времени на улице, то было бы полезно завести зонтик, — сказал он.

— Я не сильно боюсь дождя, — ответил я. — Да и живу я недалеко.

Он убрал ногу в автомобиль.

— В таком случае нет смысла предлагать подвезти тебя.

Я кивнул.

— Вы не сказали мне, как вас зовут, — сказал я. — Тогда, когда позволили мне сидеть в вашем баре.

— А ты не спрашивал. — Он разговаривал со мною, но то и дело переводил взгляд на зеркало заднего вида, все время проверяя, что делается у него за спиной. — Спросил бы, а я бы сказал, что ты можешь называть меня Анджело.

— Если я еще немного постою здесь, то, наверно, утону. А в вашу машину заливается дождь, и она скоро вся промокнет. Думаю, вам это не шибко понравится.

— Это не мой автомобиль, — сказал он, совершенно не обращая внимания на воду, действительно попадавшую внутрь (и на него) сквозь распахнутую дверь. — Но прежде чем ты уйдешь, я хочу попросить тебя кое–что сделать для меня.

— Что? — Я наклонился к нему, чтобы лучше слышать его негромкий голос сквозь шум дождя.

— Скажи тем людям, у которых живешь, что в понедельник придешь домой очень поздно. И еще скажи им, что ты будешь со мной и чтобы они не волновались.

Он захлопнул дверь, и сразу же заработал мотор. Вспыхнули фары, автомобиль сорвался с места, разбрасывая воду из–под колес. Я видел, как машина сбросила скорость на углу, резко свернула направо и исчезла из вида. Я промок до нитки и дрожал от холода. Нужно было пройти еще по четырем тихим, плохо освещенным улицам до дома моих приемных родителей, и я больше не делал никаких попыток укрываться от дождя — все равно без толку. Я знал, что, когда доберусь до дома, свет будет погашен, а взрослые не выйдут из–за закрытой двери своей спальни, даже не скажут мне ни слова. На маленьком кухонном столике меня будет ждать холодная еда и, возможно, крошечное полотенце, брошенное на спинку стула. Я разденусь в передней и брошу там одежду мокрой кучей, чтобы не оставлять по всей квартире мокрого следа. Я запру за собой входную дверь, пробегу на цыпочках в мою комнату в глубине квартиры, заберусь в кровать и буду пытаться высохнуть и согреться под тонкой белой простыней и толстым стеганым одеялом.

И еще я знал, что этой ночью засну с улыбкой.

Большинство гангстеров живет недостаточно долго для того, чтобы уйти на покой или даже попасть тюрьму, а если им везет, то они не видят и оружия, из которого вылетает пуля, прерывающая их короткую жизнь. Но самые умные и самые жестокие из них частенько получают возможность наблюдать за закатом солнца своей жизни. Карло Сандули руководил своей нью–йоркской командой до самой смерти, которая случилась от болезни сердца, когда ему перевалило за восемьдесят пять. Он ни разу в жизни не воспользовался телефоном и не поддался современной моде распространять свой бизнес на открытые для широкой публики клубы, находившиеся под пристальным оком федеральных агентов. Джакомо Вандини отдавал распоряжения кивками и жестами, смерть врага обозначалась щелчком пальцев. Легенда чикагского преступного мира, Джерри Мак–кадро железной рукой управлял своей империей, пока не испустил дух на девятом десятке. «Для того чтобы дожить до старости, занимаясь рэкетом, требуется много всякой всячины, — говорил Анджело. — Нужно, чтобы повезло, и здоровье оказалось крепким, и, конечно, необходимы хорошие мозги. Нужно также позаботиться о том, чтобы все твои враги вовремя попали на кладбище. Чем старше ты становишься, тем ближе к смерти, и потому нужно использовать возраст в своих интересах. Ты делаешь его своей дополнительной силой. Большинство из нас с возрастом становится рисковее. Если мы не слишком опасались смерти в молодости, то чего ее бояться, когда ты уже стоишь обеими ногами в могиле».

Пуддж с возрастом сделался мягче. Он относился к тем достаточно немногочисленным гангстерам, которые никогда не женились и не искали семейного уюта. Он наслаждался своей жизнью, свободой и той властью, которой добился. Его репутация в криминальных кругах оставалась очень высокой, он считался настолько опасным человеком, что очень мало кто решался бросить ему вызов. Он все еще был всегда готов убивать и сохранял необходимые для этого физические кондиции, но обладал также и неотразимым обаянием. К тому времени он превратился в любимого дядюшку для тех, кому посчастливилось иметь с ним добрые отношения.

Ибо этот любимый дядюшка был также и безжалостным убийцей.

Анджело на протяжении многих лет все больше и больше сужал свой мир, ограничивая контакты лишь горсткой тех людей, которым он доверял. Теперь он властвовал во вселенной организованной преступности, которая постепенно изменялась. Это требовало постоянного противостояния молодежи. Именно ей не терпелось прибрать к рукам столь заманчивый и доходный бизнес на наркотиках. Анджело знал лишь один способ усмирения этого нетерпения. Они с Пудджем были Малышом Рутом и Лу Герихом[23] гангстерского мира: как и эти чемпионы, они не просто продолжали играть еще много лет после того, как большинство их ровесников сошло или умерло, но и оставались достаточно сильны, чтобы вести свою команду от победы к победе.

Горилла Муссон зажал голову Джонни Валентайна под мышкой и, притопывая своей ножищей по упругому мату, которым был выстлан ринг, все сильнее и сильнее стискивал соперника. Зрители набитого битком зала Мэдисон—Сквер-Гарден свистели и улюлюкали, недовольные его нерешительностью, а Муссон словно издевался над ними, пресекая все жалкие попытки Валентайна оттереть его в угол. Я сидел в первом ряду, прямо напротив середины большого ринга, а по сторонам от меня сидели Анджело и Пуддж. На коленях у меня лежал пакет с попкорном, а на полу возле правой ноги стоял картонный стакан с кока–колой.

— Вы думаете, что Муссон его одолеет? — спросил я, не отрывая взгляда от того, что происходило чуть выше наших мест.

— Если бы речь шла о настоящем бое, то не могло бы быть никаких сомнений, — ответил Пуддж, пожав плечами. — Но чтобы на этом ринге подняли руку Муссона… Такого просто не может случиться.

Я отвернулся от ринга, где Муссон с громким шлепком грохнулся на мат и перебросил Валентайна через себя. Тот приземлился на спину с еще более громким звуком и скривился от боли. Но я уставился на Пудджа.

— Что вы имеете в виду? — спросил я. — Вы хотите сказать, что состязание подстроено?

— Это рестлинг, малыш, — объяснил Пуддж. — Он просто не может быть не подстроенным. Борцы подробно договариваются обо всем еще до того, как начнут переодеваться. И в обмане участвуют все — от рефери до зрителей.

Я посмотрел вокруг, на девять тысяч мужчин, женщин и детей; большинство из них давно уже не сидели, а стояли и выкрикивали слова поддержки тому из борцов, за которого болели, шикали, если он делал не то, что представлялось им нужным, и снова повернулся к Пудджу.

— А как же они? — спросил я, указывая на толпу, собравшуюся вокруг ринга. — Они тоже это знают?

— Все знают, — подтвердил Пуддж. — А если и не знают, то должны узнать.

— И это не портит им развлечения? — продолжал допытываться я.

Пуддж помотал головой и продолжил урок жизни, который преподавал мне по той же методике начального гангстерского образования, которую много лет назад применял к ним Ангус Маккуин.

— Ну почему же? — спросил он. — Ведь все они поддерживают хороших парней, кричат «бу-у» плохим и возвращаются домой с чувством отлично проведенного времени.

Я вновь повернулся к рингу и увидел, что Джонни Валентайн швырнул Гориллу Муссона на канаты ограждения, поймал и обхватил своего значительно более крупного соперника, вдавив ему костяшки пальцев в позвоночник, что вынудило гиганта выгнуться от боли. Зрители разразились восторженными воплями: после применения Валентайном этого смертоносного для стороннего взгляда приема колени Муссона подогнулись, он осел на пол ринга, разбросав огромные ручищи. Рефери приподнял его руку, выпустил, и она безжизненно шлепнулась на ринг; вся сила разом ушла из нее, как воздух из проколотого воздушного шарика. Судья повторил свое действие — с тем же самым результатом. Если и на третий раз Муссон не сможет пошевелить рукой, это будет означать конец поединка.

— Похоже, что все кончено, — сказал я, вынимая из пакета горстку попкорна. — У большого парня такой вид, будто он всерьез упал в обморок.

— Нет, еще слишком рано заканчивать, — бросил с полным безразличием Анджело. — Они еще не отработали уплаченные деньги. Вот когда все отработают, схватка и закончится, но не раньше.

— И кто тогда победит? — с набитым ртом спросил я у Анджело.

Он скосил на меня отстраненный и холодный взгляд.

— Совсем неважно, кто победит. Если победит Валентайн, вся толпа попрется домой счастливая. Если победит Муссон, они расстроятся. Но через неделю они вернутся сюда и будут топать и орать так же громко, как и всегда.

— Это единственное, что имеет какой–то смысл, — добавил Пуддж. — Что они возвращаются каждую неделю.

— Наблюдая за соревнованиями по рестлингу, можно много понять в жизни, — сказал Анджело. — И неважно, подстроены они или нет. Участники делятся — для тебя! — на хороших и плохих парней. Ты видишь в них своих друзей и своих врагов. Но вдруг оказывается, что рестлер, которому, как ты считаешь, можно безоговорочно доверять, оборачивается против тебя, предает тебя другой группе и бросает на произвол судьбы. И это заставляет тебя вернуться сюда ради того, чтобы насладиться местью. Вот главное, что ты можешь здесь увидеть, Гейб. Это может быть спрятано за театральными покровами, но, если ты будешь сознательно это искать, тебе не придется затратить слишком много труда.

— И вы поэтому приходите на соревнования? — спросил я, отхлебнув коки из большого стакана.

— Мы учились на других рингах, — ответил Пуддж. — Если нынче вечером кому–то здесь есть чему учиться, так это тебе.

— У тебя есть выбор. Ты можешь захотеть стать таким же, как все те люди, которые сидят вокруг нас, — сказал Анджело, мягко положив руку на мое колено. — Если ты выберешь этот путь, тебе достаточно воспринять сегодняшний вечер как всего лишь небольшое развлечение, возможность отвлечься от скучной рутины повседневности. Но если ты решишь отнестись к этому вечеру как к че–му–то большему, чем просто возможность встряхнуться, то обращай внимание на то, что видишь. Это может тебе когда–нибудь пригодиться, а может и не пригодиться. Как бы там ни было, в таком случае время будет работать на тебя, а не против.

Я отвернулся от Анджело и вновь уставился на ринг. Джонни Валентайн снова обхватил за шею Гориллу Муссона, тот несколько минут дергался, вопил и стонал, но в итоге вынужден был прекратить сопротивление, и матч окончился. Аудитория разразилась оглушительными воплями восторга, а Валентайн горделиво расхаживал по рингу, подняв руки над головой; его потная кожа блестела в свете прожекторов. Пуддж толкнул меня локтем в бок, наклонился и крикнул мне в самое ухо:

— А вот такого ты ни за какие деньги не купишь: эта парочка сейчас порознь уедет отсюда, а обедать они будут вместе, за одним столиком.

— Что, если кто–нибудь увидит? — спросил я. — Разве у них не будет из–за этого неприятностей?

— Из–за обеда с другом? Если когда–нибудь придется этого опасаться, то, пожалуй, большие неприятности могут быть у всех нас.

Я улыбнулся в ответ на слова Пудджа, повернул голову, чтобы взглянуть на Анджело, но увидел пустое место.

— Не волнуйся, — сказал Пуддж, предугадав мой вопрос. — Анджело не любит толкучки. Когда мы доберемся до ресторана, он уже будет ждать нас там.

— В какой ресторан мы пойдем? — спросил я, направляясь рядом с Пудджем, который держал меня за руку, по пологому пандусу к выходу из зала.

— После того, как просидишь на одном месте добрых два часа, любуясь рестлингом, годится только одна кухня. — Пуддж свернул с пандуса направо, и мы вышли наружу через большую двустворчатую дверь. — Китайская. Что ты скажешь на этот счет?

— Потрясающе! — заявил я. Мне приходилось почти бежать, чтобы не отставать от широко шагавшего Пудцжа. — А если честно, то я не знаю. Я никогда не ел ничего китайского.

— Похоже, что нам придется учить тебя, малыш, всему на свете. — Мы стояли на углу 50‑й улицы и 8‑й авеню. Пудцж повернулся ко мне. — Постарайся восполнить потерянное время и научиться всему, что нужно узнать. Как по–твоему, это много?

— Да, — сказал я, а потом поднял руки и обнял его за шею. За всю мою жизнь я впервые обнял кого–то, не говоря уже о мужчине. И мне страшно не хотелось отпускать его.

Пудцж тоже обнял меня, а потом оторвал от земли, взял на руки, совсем как маленького, и донес до самого ресторана, согревая и защищая от злого зимнего ветра.

Гангстеры боятся соприкосновения с нормальной жизнью и делают все возможное, чтобы опорочить ее. Они всегда превозносят выбранный ими образ жизни, если приходится сравнивать его с бытием трудящегося человека, и считают своим долгом выходить из таких обсуждений победителями. Им приходится постоянно оправдываться в большом и малом, когда речь заходит о причинах, по которым они стали и остаются профессиональными преступниками, и они без колебаний искажают факты и перевирают теории, чтобы прийти к выводу, который говорил бы в их пользу. Так они поступают со всем, что видят и слышат, облекая свои слова в форму прямодушного нравоучения, чтобы придать больше веса реальности своего мира.

Именно поэтому, когда Пудцж и Анджело взяли меня на соревнования по рестлингу, это значило для них куда больше, чем потратить несколько часов на развлечение. Это был способ показать мне, каким образом происходит реальная жизнь, показать как то, что одному кажется хорошим, может сразу превратиться в зло для другого и что никому нельзя ни в чем доверять. Они проводили со мной такие уроки на протяжении всего моего детства, куда бы мы вместе ни ходили и что бы ни смотрели.

«Подойди к любому гангстеру и спроси его, что ему больше всего нравится в театре. Даже если он ни черта в театре не понимает и никогда там не был, он все равно скажет, что его любимая пьеса — «Смерть коммивояжера», — поучал меня Пуддж, когда мы смотрели какой–то совсем другой спектакль. — Верно–верно, я знаю, что эту пьесу любит много другого народа. Но этим интересно действие или же нравится, что и как написал автор. Гангстерам на все это наплевать. Мы уходим из театра после этой пьесы с очередным подтверждением того, что человек, ведущий праведную жизнь, соблюдающий все законы и упорно работающий, не получает ничего хорошего, а только надрывается и уходит на тот свет, так и не найдя счастья. Стать таким, как Вилли Ломан, — вот чего больше всего боится любой гангстер. Он прожил всю жизнь и остался с пустым карманом, и единственным выходом для него оказалось врезаться на автомобиле в дерево и получить страховую выплату. Если это единственное, на что честный человек может надеяться под конец своей жизни, что ж, пускай тот, кого это устраивает, ведет такую жизнь. Его право».

Я вышел после последнего урока, волоча тяжеленную сумку, набитую книгами. Мне не терпелось поскорее увидеть Пудджа в пиццерии за углом неподалеку от школы. Подходил к концу второй месяц моего обучения в школе святого Доминика на 31‑й улице, куда приемные родители перевели меня, решив, что от церковного образования будет больше толка, чем от муниципального. Хотя я без труда приспособился к большей учебной нагрузке и более строгим правилам, соблюдения которых требовали учившие нас католические монахи, никаких приятелей я так и не завел, сознательно сохраняя безопасную дистанцию между собой и одноклассниками. Я не имел представления о том, когда и куда буду вынужден снова переехать, и не хотел рисковать — вливаться в какую–нибудь группу, от которой меня обязательно вскоре оторвут, — хотя Пуддж неоднократно заверял меня, что это будет моя последняя остановка. Впрочем, дело было не только в моем упрямстве — соученики пока что тоже не спешили идти на сближение со мной. К тому времени я много времени проводил в одиночестве и привык к положению стороннего наблюдателя за играми и шалостями окружавших меня детей. Моя биография была хорошо известна и учителям, и ученикам. Мало найдется тайн, которые можно было бы сохранить от острых глаз и чутких ушей в тесном мирке, застроенном дешевыми доходными домами, и моя к их числу не относилась. Ни с кем не делясь своими переживаниями и держась замкнуто, я просто давал окружающим немного меньше поводов для разговоров, однако понимал, что это лишь сильнее разжигает их любопытство.

Я дернул за железную ручку и открыл красную деревянную дверь на улицу. Но не успел я поставить ногу на верхнюю ступеньку, как чья–то рука с силой толкнула меня вперед, так что я потерял равновесие и выронил сумку с книгами. Одной рукой я все же сумел ухватиться за перила, но другой ткнулся прямо в середину шершавой бетонной ступеньки и ободрал до крови. Повернувшись, я увидел нескольких мальчишек, стоявших на верхней площадке крыльца. Все они, ухмыляясь, смотрели на меня и совершенно явно ждали моей реакции.

— Кто меня толкнул? — спросил я, вытирая кровь с руки о штаны.

Пухлый парнишка с овальным лицом и густыми рыжими волосами выплюнул зубочистку и не спеша сошел на одну ступеньку вниз.

— Вот он, стоит перед тобой, крыса приютская, — сказал он. Он стоял, чуть раздвинув ноги и опустив руки со сжатыми кулаками. — Я вижу, ты спешишь, вот и решил помочь тебе разогнаться.

Стоявшие за его спиной друзья расхохотались, а тощий чернявый паренек, похоже испанец, одобрительно и явно льстиво похлопал толстяка по плечу. Рыжего звали Майкл Каннера, я несколько раз видел его на игровой площадке во время перерыва на ленч и был с ним в одном классе на уроках религии, но мы ни разу не обменялись ни единым словом. Он был, судя по всему, предводителем этой шайки и часто привлекал к себе внимание братьев–учителей, которые без особых колебаний прибегали к наказанию в виде порки кожаным поясным ремнем. Каннера постоянно искал повод подраться; как я успел понять, просто из любви к драке, а не ради власти или защиты своего маленького княжества от какой–либо внешней угрозы. Я несколько раз становился свидетелем его уличных баталий — обычно против детей помладше, — из которых Каннера всегда выходил победителем, хотя и не без крови. Я также заметил, что, с кем бы он ни дрался, его спину всегда прикрывали по меньшей мере трое его приятелей, готовых при необходимости вмешаться в схватку. И сейчас, когда я смотрел на него, а он — на меня, я знал, что представляю собой всего лишь выбранный на сегодня объект для избиения.

Он имел передо мной большое преимущество. Я, будучи сиротой на государственном иждивении, был обязан вести себя идеально, и в семье, куда меня направили жить, и в школе, которую посещал. Уличная драка, особенно возле школьных дверей, не могла остаться незамеченной, а это с высокой вероятностью означало, что меня отправят в приют.

— Ладно, — сказал я, наклонившись, чтобы поднять сумку. — Я вроде никому дорогу не загораживаю.

Майкл спустился еще на две ступеньки ниже, на его губах застыла напряженная ухмылка.

— Только вонючка может вот так сейчас взять и уползти, — сказал он. — А ведь ты и есть вонючая крыса приютская, точно? Ты, наверно, еще сильнее воняешь, когда нужно платить кому–нибудь, чтобы они прикидывались твоими родителями.

— Почему бы тебе не поискать приключений где–нибудь в другом месте? — спросил я, подняв сумку и повернувшись к толстяку спиной. — Здесь ты их точно не найдешь.

— Я никому не позволю указывать, что мне делать, а чего не делать! — заорал он и одним прыжком перелетел через оставшиеся три ступеньки. — Особенно такой вонючей грязной приютской крысе!

Он изо всей силы толкнул меня в спину, так что у меня перехватило дыхание, я опять выронил сумку, а сам полетел ничком на тротуар, разбив лицо. Он навалился мне на спину всем своим весом и принялся лупить меня кулаками по шее и голове. Я приподнял голову и попытался хотя бы сориентироваться, на языке ощущался явственный вкус крови, стекавшей из большой ссадины под глазом. Сумка упала справа от меня, книги вывалились, одна из них лежала корешком вниз, ветерок листал открытые страницы. Я протянул руку и схватил учебник, который оказался ближе всех — толстый том географии, словно прислоненный нарочно к тонкому деревцу, торчавшему из клочка высохшей твердой земли. Мои плечи и спину словно кипятком ошпарило — настолько яростно толстяк меня колошматил. Я закрыл глаза и потянулся книге, ухватив ее за краешек кончиками пальцев, опираясь на свободную руку.

А между тем энергия нападения иссякала и удары стали сыпаться реже. Я почувствовал, как Майкл, сидя на моей спине, откачнулся назад, схватил меня за воротник и поднял мою голову от земли. Было слышно, как он тяжело дышал, жадно хватая ртом холодный воздух. Я оперся о землю правым плечом, посильнее стиснул книгу, извернулся и что было мочи ткнул учебником в пухлую рожу мальчишки. Мне удалось попасть ему по уху и зацепить уголком обложки глаз; он кувырком слетел с моей спины и упал боком на тротуар. Я поднялся на колени и сам начал колотить своего противника по лицу и в грудь. Один сильный удар пришелся ему точно в нос, и брызги крови полетели мне на рубашку и в лицо. Я наклонился, поднял все тот же учебник географии и начал бить им врага по лицу, целясь в нос и в рот; я не мог остановиться, пока вся обложка не сделалась красной от его крови.

Тогда я бросил книгу наземь и поднялся во весь рост. Спину и плечи жгло, я не мог распрямиться от боли, но я стоял над своим врагом, глядя, как он размазывает пальцами по лицу кровь, текущую из распухшего носа и из уголков разбитых губ.

— Ты этого хотел? — спросил я, сам удивляясь тому, насколько быстро пробудился мой собственный инстинкт, управляющий самозащитой и насилием. Я на мгновение отвернулся от него — лишь затем, чтобы удостовериться, что никто из его дружков не накинется на меня сейчас. Но они так и торчали на верхней площадке школьного крыльца, только наглые ухмылки как стерло с их лиц. — Ты и твоя кодла этого ждали?

Он обильно сплюнул кровью и сверкнул на меня глазами.

— Погоди, все только начинается, — пригрозил он.

Я часто дышал, меня трясло от гнева. И вызвал его не только этот толстый мальчишка и постоянно таскавшиеся с ним дружки. Моя ярость не ограничивалась только ими. Она теперь была направлена на все те безымянные лица во всех коридорах всех школ, которые мне когда–либо приходилось посещать. На тех, кто показывал на меня пальцами и шептал слова, которые я как будто (я очень старался, чтобы так и казалось) не слышал. Я был заклейменным ребенком и объектом всеобщего презрения. Многие школьники приходили из домов, где насилие за закрытыми дверями было самым банальным делом. Некоторые принадлежали к неполным семьям, распавшимся из–за раздоров и ненависти. Были также и незаконнорожденные, которым посчастливилось не получить клейма, зачастую запечатляющегося на таких детях с момента рождения. Я же был приемным ребенком, вброшенным в их жалкую лужу, и мне приходилось терпеть всеобщую ненависть и постоянно испытывать страх из–за своего положения. В рабочих районах приемных детей нечасто принимают в компании сверстников. На них смотрят как на редкую диковинку, почему–то видят в них опасность, им не доверяют и никогда не любят. Вот почему многие из приемных родителей стараются держать усыновление в тайне. Таких, как я, берут в семьи не потому, что любят и жить без нас не могут. Нас берут потому, что пока мы живем в семье, по почте будет ежемесячно приходить конверт с чеком на имя приемыша.

И сейчас я выплескивал весь накапливавшийся во мне годами гнев, изо всех сил пиная Майкла в бока и по спине. Мои черные ботинки безошибочно попадали в цель, их закругленные носки то ударялись о кости, то проваливались в мякоть.

— Нет! — орал я на него после чуть ли не каждого удара. — Все сейчас закончится! Закончится сейчас!

Я краем глаза видел, как его друзья спускались по ступенькам школьного крыльца, прижимаясь друг к другу и с испугом наблюдая, как их совсем недавно непобедимый вожак пытается уползти и спрятаться где–нибудь в безопасном углу, который, как ему представлялось, находился за мусорными баками. А я продолжал пинать его, весь запас накопленного во мне яда изливался разом в виде абсолютного, ничем не сдерживаемого насилия. Мое тело было покрыто холодным потом, а вокруг уже столпилась кучка прохожих, пяливших глаза, разевавших рты и что–то бормотавших под нос — в общем, наслаждавшихся кровавой сценой. Я еще раз всадил ногу ему прямо под ребра и услышал, как он вскрикнул и закашлялся; кровавый след, показывавший, где он полз, протянулся от крыльца до угла школьного здания. Я отступил на полшага, снова отвел назад ногу, чтобы нанести еще один сильный удар, но вдруг мощная рука обхватила меня за талию, приподняла в воздух и оттащила от избитого мальчишки.

— Ты победил, малыш, — сказал Пуддж мне прямо в ухо. — Так почему бы нам с тобой не уйти отсюда?

Я повернулся, чтобы посмотреть ему в лицо, и кивнул, проводив взглядом каплю пота, упавшую с моего лба на рукав его пиджака.

— Я этого не хотел, Пуддж, — сказал я. — Они, наверно, пойдут жаловаться братьям, но не я все это начал.

Пуддж поставил меня на асфальт, подошел к мальчикам, все еще стоявшим на ступеньках, и внимательно посмотрел каждому из них в лицо.

— Поднимите вашего друга и отведите его куда–нибудь, где он сможет умыться и почиститься, — приказал он. — Если бы на вашем месте был я, то позаботился бы о том, чтобы в школе не придавали значения таким вещам. Чем меньше посторонних будет знать о том, что здесь случилось, тем лучше будет для всех вас.

Мальчики медленно прошли мимо Пудджа, изо всех сил стараясь не смотреть ему в лицо, наклонились и подняли Майкла на ноги. Спереди его рубашка вся пропиталась кровью и прилипла к телу, как вторая кожа, голова болталась, свисая на сторону, он не мог самостоятельно держаться на ногах. Я смотрел как его уволакивали прочь. Теперь, когда мой гнев выплеснулся, я жалел, что не уклонился от этой драки, как делал много раз прежде. Я посмотрел вниз и увидел большие красные пятна — единственное свидетельство случившегося. Толпа зевак быстро рассеялась, не столько напуганная появлением Пудджа, сколько из–за того, что зрелище закончилось.

Пуддж похлопал меня по плечу и кивнул на все еще валявшиеся на тротуаре учебники.

— Будет лучше всего, если ты их быстренько подберешь, и мы с тобой уйдем отсюда.

— Мне очень жаль, Пуддж. Я не хотел, чтобы все так вышло. Он просто искал повода подраться, а я свалял дурака и дал ему такой повод.

Пуддж стоял надо мной, глядя, как я собираю учебники и тетради в мою школьную сумку.

— Дурак здесь был только один, и, конечно, не ты. Этот парень искал, о кого можно было бы безопасно почесать кулаки, а к тому времени, когда выяснилось, что насчет тебя он ошибся, он уже успел потерять кварту–другую крови.

— Ну, останется пара шрамов, а синяки и вовсе скоро пройдут, — сказал я. — Вот и все, что с ним может случиться. Он местный, живет здесь. Ему ничего больше не грозит. А мне будет плохо. Я же приемный. Как только станет известно, кто его побил, меня вышвырнут из школы, и с первого числа следующего месяца я уже буду жить в другом месте.

— Ну, это не так уж обязательно, — отозвался Пуддж; мы шли с ним бок о бок, направляясь к 10‑й авеню. — Народ здесь старается не говорить вслух о таких вещах.

— Со мной такое уже случалось, — сказал я. Мне было трудно поднять голову, шею и плечи ломило так, что боль отдавала в спине. — Из одной школы меня выгнали без всякой драки. Один мальчик из класса позвал меня к себе посмотреть телевизор. Его мать увидела меня и разозлилась. На следующий день она заявилась в управление опеки и нажаловалась, что я плохо влияю на ее сына. Они каждое воскресенье делали пожертвование в церковь, а мои тогдашние родители уже искали возможность сбагрить меня куда–нибудь. Вот и сбагрили.

— Что было, то было, — сказал Пуддж, по своему обыкновению пожав плечами. — Тогда ты не знал ни меня, ни Анджело. А теперь ты не один. Мы позаботимся, чтобы с тобой ничего такого больше не случалось.

Я остановился и повернулся к Пудджу, выронив сумку с книгами из рук с разбитыми, покрасневшими и распухшими костяшками.

— Почему? — спросил я его. — Почему вы решили заботиться обо мне?

Пуддж положил мне руку на загривок, не обращая вни–мания на гримасу боли, непроизвольно появившуюся на моем лице.

— Потому, малыш, что давным–давно, задолго до твоего появления на свет кое–кто нашел меня и Анджело и позаботился о нас. Может быть, теперь наша очередь поступить так же.

— Что ж, надеюсь, что смогу чем–нибудь отплатить вам.

Пуддж снял свою тяжелую руку с моей спины и указал пальцем на противоположную сторону улицы, где красовалась вывеска «Пиццерия Макси».

— Я люблю пиццу, но терпеть не могу есть ее в одиночестве. А раз у нас есть ты, у меня больше не будет такой проблемы.

Мы пересекли улицу, успев до появления машин, сорвавшихся с недалекого светофора. Воздух был наполнен ароматом пекущихся в духовке пицц, и воспоминания о жестокой уличной драке постепенно отходили куда–то в глубины памяти.

Глава 14

Лето, 1965

Я сидел за маленьким кухонным столиком, стиснутый между Джоном и Вирджинией Вебстер; мы втроем вкушали обед из жареного бифштекса с томатным соусом. Мы ели молча, не сводя глаз со стоявшего в углу нового белого портативного телевизора, показывавшего вечерние новости. В лос–анджелесском районе Уатт разразилось массовое восстание — десять тысяч чернокожих разгромили, разграбили и сожгли несколько кварталов с населением в пятьдесят тысяч человек и нанесли ущерб на сумму свыше сорока миллионов долларов. Для усмирения бунта было призвано пятнадцать тысяч полицейских и национальных гвардейцев, но он утих лишь после того, как тридцать четыре человека были убиты и четыре тысячи — арестованы. Двести коммерческих предприятий разорилось и погибло безвозвратно.

Эпизоды, разворачивавшиеся на экране, походили на жуткие кадры из фильма ужасов. Телекамеры выхватывали злобные черные лица людей, выкрикивавших лозунги или швырявших камни и кирпичи в горящие здания. Против них стояли стеной люди с белыми лицами, готовые сделать все необходимое для того, чтобы прекратить погром и спасти перепуганных соседей. Я сидел в кухоньке, не в силах оторвать глаз от двигавшегося на экране портрета Америки в таком виде, какого никогда не мог даже представить себе, слушал негромкие голоса репортеров, комментировавших события вне поля зрения камеры, и ломал себе голову над вопросом о том, что же могло довести целый городской район до такого накала ненависти.

— Только поганый ниггер может вот так взять и поджечь свой собственный дом, — пробормотал Джон. Он набил рот мясом и, с трудом пережевывая его, пялился на экран. — А потом они крушат магазины и мастерские, которые их кормят. Мозги у них не варят и никогда не варили. Дай им хоть малейшее послабление, так они сразу спалят дотла всю эту проклятую страну и обвинят в этом нас.

— Кого это — нас? — спросил я, отвернувшись от телевизора, чтобы взглянуть через стол на человека, назвавшегося моим приемным отцом. Джон Вебстер был очень крупным — двести сорок фунтов жирного мяса, облегавших шестифутовый костяк — мужчиной с тихим, но бесконечно угрюмым нравом. Его отношение к жизни было исключительно пессимистическим, а вину за скромность своего достатка он возлагал не на свои необразованность и нехватку инициативы, а исключительно на различные этнические группы, которые вторглись в страну и захватили рабочие места, ранее принадлежавшие только белым.

— Ты спрашиваешь, кто такие мы? — недовольно отозвался он. — Белые люди. Они поджигают города, а виновными в этом оказываемся мы. Как будто я виноват в том, что они родились такими, какие есть!

— Может быть, у них есть серьезные основания для того, чтобы так злиться, — сказал я. Мой взгляд вернулся к маленькому экрану, на котором здание супермаркета занималось огнем от множества брошенных туда факелов и чернокожие подростки в футболках и джинсах бежали с цветущими на лицах победными улыбками от полиции. — Они просто не держат в себе свою злобу, как это делают все остальные, только и всего.

— Я не желаю слышать за своим столом никаких разговоров об этих людях! — сердито повысил голос Джон. — Они родились безмозглыми и такими помрут. Если хочешь пытаться оправдывать их, делай это где–нибудь в другом месте. Я не допущу ничего подобного в своем доме.

Вновь отвернувшись от телевизора, я взглянул на женщину, именовавшуюся моей приемной матерью. Она, как обычно, сидела молча, с непроницаемым лицом, заперев любые мысли и чувства, которые могли бы у нее быть, в глубинах души, скрытой в увядшем теле. Я поднялся, отодвинул стул и начал убирать со стола свою пустую посуду. Джон взял свою кружку с пивом, выхлебал одним глотком больше половины, взглянул на меня и ухмыльнулся.

— Раз уж ты так их любишь, может, мне стоит позвонить в службу социального обеспечения, чтобы они подобрали черномазую семейку для никудышного белого мальчишки, который все свободное время бегает на посылках у гангстеров. Могу держать пари, даже у самого тупого черномазого хватит мозгов, чтобы не тянуть лапы к такому ядовитому подарку.

Вирджиния, как я заметил, поморщилась, услышав грубые слова мужа, но все же опять промолчала. Я положил тарелки в раковину и принялся мыть их холодной водой из–под крана, повернувшись спиной и к кипевшему гневом Джону Вебстеру, и к неудержимому насилию, которое продолжало изливаться с маленького телевизионного экрана. Будет лучше всего, думал я, постараться не реагировать на поведение Джона, по крайней мере сейчас. Все равно я ничего не мог поделать. Я не питал ни малейшего уважения к Джону Вебстеру, да и он сам за все те месяцы, что я прожил в его доме, под его опекой, которой он даже и не пытался придать видимость заботы, ни разу не дал мне малейшего повода для уважения. Он был ожесточенным и вечно недовольным человеком и все жизненные трудности использовал для оправдания вечно клокотавшей в глубине души ненависти, которой он чрезвычайно редко позволял прорваться на поверхность. Я никогда не видел подобных эмоций у Анджело или Пудджа. Этих, по крайней мере внешне, полностью устраивало их личностная суть и положение в мире, и свои проблемы они решали сами. В отличие от Джона Вебстера Анджело и Пуддж не имели ни времени, ни желания делить мир на черную и белую половины, противостоящие одна другой. Они предпочитали рассматривать мир со стороны, откуда он был виден целиком, подпускать к себе лишь немногих — тех, кому доверяли, — и загораживаться непроницаемыми барьерами от всех посторонних. Решая, можно или нет доверять тому или иному человеку, они совершенно не принимали в расчет цвет его кожи, но старались понять его намерения и мотивы его поступков.

«Быть расистом глупо, особенно в рэкете, — однажды сказал мне Пуддж. — Наоборот, чтобы чего–то достичь, нужно не быть расистом. Когда мы с Анджело начинали, организованная преступность состояла в основном из итальянцев, ирландцев, евреев и чернокожих. Четыре группы людей, которых чуть раньше или чуть позже поглотила пасть этой страны. До сих пор много народу мечтает о том, чтобы всех нас не стало. Мы знаем, что такое быть ненавистными, что значит отторгаться обществом. Разница в том, что, если ты гангстер, люди будут все так же ненавидеть тебя и желать тебе смерти, но не станут говорить об этом вслух. Они не осмелятся открыть рты, так как боятся того, что мы можем с ними сделать. Так что поверь мне, малыш, если хочешь посмотреть на расиста, то возьми банкира из офиса за углом или парня с Уолл–стрит, ворочающего миллионами. А у нас можешь не искать. В этом грехе мы, как правило, неповинны».

Домывая тарелки, я думал о том, как жаль, что я не могу постичь причины, вызывающие бунты, найти какие–то оправдания случившимся погромам, но совершенно не представлял, как облечь в слова то, что я чувствовал сердцем. Я понимал, что значит носить на себе бремя накапливавшихся годами гнева и негодования, которым окружающие не придают ни малейшего значения. Я не знал, допущу ли я когда–нибудь, чтобы растущая в моей душе ненависть увлекла меня по той же дороге, на которую встали мятежники из Лос—Анджелеса, но отчетливо понимал, что, если я не смогу вырваться из общества Вебстеров, мое состояние прорвется всплеском насилия в той или иной форме.

— Вы уже доели? — спросил я Джона Вебстера и протянул руку, чтобы забрать у него тарелку. Пока я мыл свою тарелку и кастрюли, в которых Вирджиния готовила обед, он выпил еще одну кружку пива и переключил телевизор с репортажа о бунте на программу «Фильм за миллион долларов». Сегодня там показывали «Годзиллу» с Раймондом Берром.

Джон толкнул тарелку ко мне и смерил меня своим обычным злым взглядом.

— Если хочешь знать, та шпана, с которой ты все время шатаешься, она еще хуже любых черномазых. — Он уже изрядно налился пивом и теперь испытывал неодолимое стремление поболтать. Он потянул за колечко на крышке следующей банки с пльзеньским, из щели полезла пена. — Они хотят легко жить, а для этого идут по головам тех, кто добывает деньги тяжелым трудом, таких людей, как я. Если им чего захочется, они приходят и берут. А жить по–другому они не умеют и не хотят. Если ты не поостережешься, то и заметить не успеешь, как превратишься в одного из них. Если еще не превратился.

— С каких это пор вы стали беспокоиться о моем будущем? — Я взял тарелку и снова повернулся к раковине.

— Нисколько я не беспокоюсь. — Джон Вебстер пожал плечами и перелил пиво из банки в свою пустую кружку. — Я никогда не скрывал, что мы взяли тебя в семью только для того, чтобы получить немного дополнительных денег. Дети нам никогда не были нужны, а сейчас и тем более не требуются.

— Хватит, Джон, — впервые за вечер заговорила Вирджиния; ее помятое безрадостной жизнью лицо залилось краской. — Вся эта жестокость вовсе ни к чему. Может быть, тебе стоит спокойно допить пиво и досмотреть кино, а?

Джон повернулся всем корпусом и уставился на жену, продолжая прихлебывать пиво и медленно закипая.

— Я только попытался честно поговорить с мальчиком. Дать ему представление о том, где может быть его место в настоящей жизни. Или там, или здесь.

— Похоже, что ты прекрасно с этим справился. — Она вытряхнула сигарету из пачки «Мальборо», взяла в рот, потом привычно повернулась на стуле, наклонилась, включила одну из газовых горелок — отличная у них была плита, газ поджигался электрической искрой, когда нажмешь на кнопку, — и прикурила. — Ну а теперь было бы лучше всего прекратить этот разговор.

— Ну, вот, ты переманил леди на свою сторону, — заявил Джон, издевательски поклонившись жене. — Впрочем, это меня вовсе не удивляет — ведь это была ее затея: взять тебя. Решила, видите ли, вернуться в те дни, когда ей хотелось попробовать, что значит быть матерью. Только вот не учла, бедняжка, что это будет так противно. Я ведь правду говорю, точно?

— Ты вообще ничего не говоришь, а только мелешь без толку языком, — ответила Вирджиния и выпустила над столом тонкую струйку дыма. — И, прошу тебя, остановись. Не нужно говорить об этом при мальчике.

Я вытер руки посудным полотенцем и повернулся к ним, опираясь спиной о раковину.

— Я не услышал ничего такого, чего не знал бы уже давно, — сказал я и аккуратно положил полотенце на стопку сохнущих тарелок. — Мне непонятно только одно: почему вы так долго терпите меня здесь?

— Это не из тех вопросов, на которые я намерен отвечать, — сказал Джон. Он поднялся со стула и поплелся в спальню, расположенную в глубине квартиры. — Об этом тебе лучше спросить своих друзей гангстеров. Может, они и скажут правду. Только я поостерегся бы поставить на это свое жалованье.

За считаные секунды я испытал множество разнообразных переживаний: и гнев, и растерянность, и облегчение. Я не знал, что он имел в виду и какое отношение Анджело и Пуддж имели к моему пребыванию в этой семье, но отлично понимал, что давно уже просрочил то время, когда нужно было покинуть этот дом, где мое присутствие с трудом терпели. Мы все знали о чувствах, которые испытывали друг к другу, но все равно в кухне небольшой квартиры в доме возле железной дороги воцарилась напряженная тишина. Я шагнул от раковины, прошел мимо приемных родителей, снял с вешалки свою ветровку с эмблемой «Янки» и отпер щелястую деревянную дверь.

— Одежду можете оставить себе, — сказал я и вышел.

Я медленно спускался по лестнице дешевого доходного дома, решительно повернувшись спиной к старой жизни и направляясь к новой.

Я наконец нашел себе дом. Это место, для которого я был предназначен, где мои поступки не изучали с неблагожелательной придирчивостью и уж тем более не подвергали непрестанному осуждению, где ко мне никогда не относились как к постороннему и не строили скрепя сердце из себя родителей. Я имел собственную комнату, пользовался свободой приходить и уходить, когда захочется, и ясно понимал, что должен нести ответственность за все свои поступки. Я был ребенком, попавшим в мир взрослых, и с жадностью впитывал все важные и мелкие составляющие такого приключения. Я оказался также посвященным в таинства мира, который доводится видеть немногим из моих ровесников, и влияние этого мира навсегда определило мое отношение к обществу и понимание своего места в нем.

Когда я тем вечером шел от дома Вебстеров в бар Анджело и Пудджа, мне было совершенно ясно, что моя жизнь настоятельно требует решительной перемены. Я также знал о том, что вариантов будущего у меня крайне мало. Если эти двое, которых я считаю своими друзьями, откажутся принять меня, то меня в конечном счете отыщет полиция и семь предстоящих лет я проведу в государственном приюте. Мало кто (если такие вообще бывают) выходит оттуда полноценными людьми, а я — это мне было точно известно — не буду в их числе. По душевному складу я не подходил для уличного существования, к тому же жизнь немногих уличных мальчишек, с которыми мне доводилось водить знакомство, с постоянством, достойным чего–то лучшего, либо обрывалась от употребления наркотиков, либо их находили мертвыми в переулках. Зная все это, я отлично понимал, что моя единственная надежда опиралась на столь зыбкую почву, как прихоть двух самых опасных во всем Нью—Йорке гангстеров.

Я разговаривал с ними обоими и говорил очень кратко.

— Я буду делать все, что вы скажете, — сказал я, стоя, не сняв ветровки, в баре, где было прохладно от кондиционера. Анджело и Пуддж сидели за дальним столом и разглядывали меня, сложив руки на столе. Их лица озарял огонь стоявших на столе зажженных свечей и мигающий свет от экрана, висевшего наверху телевизора. — И я не причиню вам никакого беспокойства. Я не стану крутиться рядом с вами и, конечно, смогу выполнять всякие поручения, чтобы отработать еду.

Анджело поднес стакан молока к губам и неторопливо отхлебнул. В его черных, как маслины, глазах отражались язычки свечей, а на худом, изрезанном морщинами лице нельзя было прочесть никаких эмоций. Он поставил стакан на блюдечко и вытер рот краем сложенной салфетки.

— У меня есть жена и двое детей, — сказал Анджело своим низким и сочным голосом. — Я вижу их, только когда это действительно необходимо. Почему я должен видеть тебя каждый день?

— Я не знал, что у вас есть семья. — Я попытался, но, кажется, не смог скрыть свое удивление. — Вы никогда раньше не говорили о ней.

— Но ведь и ты никогда не говорил о том, что хочешь жить здесь, — ответил Анджело. — По крайней мере, мне не говорил.

— Вы оба очень хорошо относились ко мне, — сказал я. — Ия знаю, что явился сюда с очень большой просьбой. Так что, если вы скажете «нет», это не изменит моего отношения ни к вам, ни к этому месту.

— А куда это «нет» тебя приведет? — спросил Пуддж. Его голос звучал намного мягче, чем у Анджело, и выглядел он не настолько напряженным. — По твоему собственному мнению?

— Попробую жить сам по себе, насколько получится, — сказал я, пожав плечами. — А потом, вероятно, придется вернуться в нынешний дом, а оттуда — в приют.

— И что, в этих вариантах есть что–то такое, что тебя всерьез пугает? — спросил Пуддж, наклонившись над столом.

— Я стараюсь поменьше думать об этом, — признался я. — Но когда все же думаю, то пугает.

— Надеюсь, ты не боишься собак, — сказал Анджело. Он допил свое молоко и посмотрел вниз, на белого питбуля, который лежал возле его ног и время от времени втягивал носом воздух. — Дело в том, что тебе придется делить комнату с Идой. А она любит общаться с людьми даже меньше, чем я.

Я посмотрел на собаку, глаза которой были столь же темными и непроницаемыми, как у ее владельца, и снова поднял голову.

— Она кусается?

— Если увидит возможность, то не упустит, не сомневайся, — не без гордости ответил Анджело.

— И еще она привыкла делать все по–своему, — добавил Пуддж. — Я не слишком удивлюсь, если она заставит тебя уступить ей кровать и самому спать на полу.

— Если честно, лучше спать на полу, чем на той кровати, что была у меня до сих пор, — сказал я.

Анджело поднялся, отодвинув стул, переступил через собаку и повернулся ко мне спиной.

— Тебе придется завести поводок, — сказал он, взглянув на меня через плечо. — Со мной она ходит на свободе, но сомневаюсь, чтобы она захотела так же слушаться тебя. А это означает, что она может потеряться, и в таком случае тебе придется поступить точно так же.

Пуддж проводил взглядом Анджело, который открыл заднюю дверь и скрылся в своем крошечном кабинетике, и повернулся ко мне.

— У тебя есть одежда или какие–нибудь вещи, которые ты хотел бы взять с собой? — спросил он.

— Только то, что на мне, — ответил я, стараясь не показывать радость и облегчение, которые испытал от того, что они приняли меня в свою компанию.

— Раз такое дело, значит, тебе будет несложно переезжать, — сказал Пуддж, подливая себе в стакан граппы.

— Вебстеры, наверно, утром позвонят в социальное обеспечение, — предположил я.

— Никуда они не будут звонить. — Пуддж махнул рукой с таким видом, будто в этом действительно не могло быть никаких сомнений. — Для всех заинтересованных лиц ты официально будешь и дальше жить с ними. Мы с Анджело останемся в тени. Для тебя это значит, что время от времени тебе придется сломя голову бежать туда, если кто–нибудь из социальных чиновников мимоходом заглянет к ним. И твою комнату они сохранят в прежнем виде, чтобы было похоже, что ты там все еще живешь.

— Нос какой стати они будут все это делать? — удивился я. — Они ведь только и мечтали, как бы избавиться от меня.

— Без тебя они прекрасно обойдутся, — сказал Пуддж. — А вот с деньгами им будет жалко расстаться, и если они хотят, чтобы деньги продолжали приходить и впредь, то придется им разыгрывать эту комедию так, как мы им скажем.

— Джон Вебстер сказал, что они так долго держали меня у себя только из–за вас.

— Пьяницы не могут лгать, — отозвался Пуддж.

— Когда я могу переехать? — Я обвел взглядом бар, старательно подавляя в себе желание кричать от счастья и широко улыбаться от облегчения, которое испытал, когда моя самая заветная мечта почти осуществилась.

Пуддж поднялся, подошел ко мне и положил руку на плечо.

— Как только ты сбегаешь и купишь для нее поводок, — сказал он, указывая вниз на мирно спящего белого питбуля. — Чем быстрее ты подружишься с Идой, тем проще тебе будет жить. Только не рассчитывай, что это будет легко сделать. Ида не доверяет тем, кого не знает. Точно так же, как и мы.

— Я так и не смог выяснить, почему он взял меня к себе, — признался я Мэри. Она стояла в углу палаты, сложив руки на груди, и смотрела в окно вниз, на проснувшуюся улицу.

— Вероятно, он отнесся к вам точно так же, как Ида Гусыня некогда отнеслась к нему, — отозвалась она, не отрывая взгляда от шумной суеты уличного движения. — Вам было необходимо, чтобы кто–нибудь о вас позаботился, как было когда–то с ним. Не думаю, что за этим крылось что–то более сложное.

— Я могу понять поступок Иды, — сказал я, подойдя поближе к Мэри. — У нее не было ни одного близкого человека. Но ведь Анджело имел жену и двух детей и, судя по его образу жизни, не мог и не стремился воспитывать их, да и просто не горел желанием с ними общаться.

— Он имел вовсе не такую семью, какую хотел бы иметь. Его жена жила в большом доме на Лонг—Айленде, и его дети посещали лучшие школы. У них было множество друзей и занятий, позволявших проводить время. Это делало их счастливыми. У Анджело был Пуддж, были эти ужасные собаки, которых он полюбил с тридцатых годов, а потом добавились еще и вы. Ему для счастья было достаточно этого.

— Он никогда не говорил о своей жене, — продолжал я. — Я встречался с ней несколько раз, прежде чем она умерла. Она была милой женщиной и, казалось, совершенно не переживала из–за того, что муж вел отдельную от нее жизнь. Между ними было не больше связей, чем между барменом, нет, даже хозяином бара, и одной из сотен посетительниц.

— Это был классический пример брака по расчету, — сказала Мэри с извиняющимися нотками в голосе. — Чисто деловая акция. Ее отец был боссом ирландской банды в округе Нассау; Анджело и Пуддж рассчитывали таким образом присоединить его район к своим владениям.

— Нетрудно понять, что это была сделка, — воскликнул я. — Я не понимаю другого: раз уж кто–то из них должен был жениться, то почему это сделал именно Анджело, а не Пуддж?

Мэри накрыла ладонью мою руку и улыбнулась.

— Пуддж никогда не согласился бы на это, — сказала она. — Он слишком любил жизнь, чтобы остепениться, пусть даже ради дела. Анджело понимал это и решил выйти из положения таким образом.

— А дети? Зачем ему потребовалась еще и эта обуза?

— Дети тоже были частью соглашения, — объяснила Мэри. — Старик решил, что раз уж он передает половину своего бизнеса Анджело, то недостаточно будет снабдить дочку новой фамилией и приставкой «миссис». Он хотел увидеть внуков, играющих во дворе его дома.

— Я даже не помню ее имени, — сказал я. — Не знаю даже, когда я в последний раз вспоминал о ней.

— Гейл, — сказала Мэри. — Ее звали Гейл Мэлори, и она была хорошей женщиной, заслуживавшей лучшего, чем иметь отца, который ради бизнеса продал дочь совершенно не любившему ее мужу.

— После Изабеллы для Анджело было бы очень трудно влюбиться в любую другую женщину, — сказал я. — Не думаю, чтобы он когда–нибудь позволил себе такое.

— Однажды он был очень близок к этому, — ответила Мэри. Она вновь повернулась ко мне спиной, можно было подумать, что она с жадным любопытством рассматривает людей и машины на лежавшей внизу авеню. — По крайней мере, ближе к тому, что называют любовью, Анджело не позволял себе подходить ни до, ни после.

— И кто же была эта женщина? — спросил я, встав около окна рядом с Мэри, утреннее солнце грело сквозь стекло наши лица.

— Я, — коротко ответила Мэри. Она застыла, опустив голову и держась тонкими руками за край радиатора отопления.

Зима, 1966

Анджело то и дело посматривал на Иду, которая шла по краю пирса, останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы окинуть взглядом пустынный простор Гудзона. Я шел рядом с ним, как можно глубже засунув руки в карманы вязаной куртки и как можно выше подняв воротник, который все равно не прикрывал ушей. Анджело, казалось, никогда не замечал погоды, одеваясь одинаково, независимо от времени года. Чем старше он становился, тем сильнее и чаще болели его легкие, и никакой климат не помогал ослабить мучения, которые он испытывал почти при каждом вздохе. Его лицо с возрастом сделалось еще жестче, морщины теперь густо обрамляли его глаза и губы; от этого он стал казаться даже старше своих лет, и его непримечательный, в общем–то, облик становился, если присмотреться, устрашающим. Он уже почти три десятилетия стоял во главе организованной преступности, накопил десятки миллионов, но все же не давал никому оснований надеяться на свой скорый уход отдел.

«Быть предводителем гангстеров, особенно занимая столь высокое положение, как Анджело, все равно, что быть королем небольшой страны, — скажет мне позднее Пуддж. — В табели о рангах преступного мира он занимал место рядом с Лучано, Джанканой, Траффиканте и Дженовезе. Когда ты настолько силен, то рядом с тобой всегда будут люди, готовые пожертвовать своей жизнью, чтобы спасти твою. А рядом с ними кружатся те, кто был бы не прочь прикончить тебя, чтобы выслужиться перед тем королем, который придет тебе на смену. В твои руки приходят все добытые деньги, и в то же время едва ли не каждый из солдат твоего уличного войска пытается отщипнуть лично для себя хотя бы небольшой кусочек от общего большого пирога. Народ боится тебя, пока ты жив, но, когда ты умрешь, будут помнить тебя не дольше, чем о том, что ели вчера на завтрак. Но ни один король никогда не отказывается от власти. Неважно, на троне он умрет или на улице, но в этот момент корона будет так же прочно, как и всегда, сидеть у него на голове».

Я стоял рядом с Анджело. Мимо проплыла большая водяная крыса, и мы оба взглянули на Иду, яростно облаивавшую текущие внизу темные воды. Она присела на задние лапы, готовая прыгнуть и схватить добычу.

— Как вы думаете: она прыгнет? — Я подошел к собаке, чтобы успеть схватить ее за ошейник, если ей такое взбредет в голову.

— Если бы это была кошка, то, может, и прыгнула бы, — ответил Анджело. — Тогда у нее был бы шанс. Но она же понимает, что если погонится за водяной крысой, то вымокнет без всякого проку, только и всего.

— Пуддж говорил, что когда вы были детьми, то часто купались здесь.

— И купались, и занимались много чем другим. — Он посмотрел вдаль, к горизонту, от резкого зимнего ветра его щеки покрылись румянцем. — Из этой гавани мы впервые отправились на лодке за виски и почувствовали первый вкус контрабандных денег. Здесь меня чуть не убили в перестрелке с командой Джонни Руффино перед самой войной. Ранили в ногу, я упал в воду. Пуддж прыгнул и вытащил меня.

Анджело легонько подтолкнул меня, и мы двинулись дальше. Ида следовала за нами в шаге–другом, ее когти звонко цокали по булыжникам. Утренняя прогулка вместе с Анджело по воскресеньям стала частью моего еженедельного распорядка с тех пор, как я перебрался жить в комнату над баром. Это было наше время, которое мы проводили вдвоем, без посторонних, и оно всегда завершалось одинаково — завтраком с Пудджем в ресторанчике на 11‑й авеню. Мне кажется, что Анджело ждал этих прогулок так же нетерпеливо, как и я, хотя ни он, ни я никогда не говорили об этом вслух. Ритуал всегда был неизменным. Я задавал столько вопросов, сколько мог придумать, стараясь узнать как можно больше. Он сообщал мне лишь ту информацию, которая, по его мнению, была необходима, и менял тему всякий раз, когда разговор касался предметов, которые ему почему–либо не хотелось обсуждать.

— А правда, что во время войны здесь были немецкие субмарины? — спросил я, остановившись рядом с Идой и указывая пальцем в воду неподалеку от пирса.

— Если и были, мне на глаза они не попадались. Газеты тогда подняли много шума на этот счет, и люди перепугались, потому что верили всему, что читали. Кое–кто в правительстве занервничал, и конечно, прежде всего попытались взяться за нас.

— И что вы сделали? — поинтересовался я, отвернувшись от реки и снова глядя на него.

— Встретились с ними и договорились, — сказал Анджело. Он сунул руку в карман, вынул кусок собачьей галеты и бросил Иде. — Правительство предоставило нам возможность заниматься всем, чем мы сочтем нужным, а мы за это пообещали им уничтожить любую немецкую субмарину, если только она осмелится сунуться в нью–йоркские воды.

— Но вы же сказали, что никогда не видели никаких субмарин, — удивился я.

— Так что мы спокойно делали деньги, не тревожась о том, что федеральные агенты снова примутся хватать нас за пятки, — продолжал Анджело, не обращая внимания на сильные порывы ветра, завывавшие в сваях, подпиравших край пирса. — Кроме того, я ведь никогда не говорил, что субмарин здесь не было. Я только сказал, что мы не видели ни одной.

— Но вы хотя бы искали их? — не отступал я.

Анджело посмотрел на меня и пожал плечами. Его зачесанные назад волосы волшебным образом оставались в полном порядке, несмотря на ветер, а красивое лицо было твердым, как камень.

— Это была бы пустая трата моего времени, — сказал он. — Я ведь никогда не учился искать субмарины под водой.

Мы перешли Западную 44‑ю улицу и направлялись в жилые кварталы города, когда я заметил, что за нами едет автомобиль. В черном четырехдверном «Форде—Комета» сидели три пассажира: два на переднем сиденье смотрели вперед и пытались придать своим лицам скучающее выражение, а тот, что сидел на заднем, смотрел в боковое стекло и почему–то тер ладонью щеки и лоб. Я взглянул на Анджело и понял, что он увидел их намного раньше, чем я, вероятно, еще когда они повернули за угол, навстречу солнечному свету.

— Ты ведь знаешь, где найти Пудджа, верно? — Он глядел прямо перед собой, держался расслабленно, голос звучал совершенно спокойно. — Не поворачивай голову. Просто скажи.

— Да, — ответил я хриплым от холода и страха голосом.

— Когда я хлопну тебя по плечу, беги к нему и скажи, где я. Потом возвращайтесь сюда поскорее, а мы с Идой постараемся задержать этих парней насколько сможем.

— Может, будет лучше, если я останусь и помогу драться с ними? — спросил я, словно не слыша слов Анджело, и украдкой взглянул на автомобиль, который поползал все ближе.

— Мне уже приходилось это делать, — ответил Анджело. — И собаке тоже. А тебе — нет. Кроме того, Ида не захочет убегать от возможной драки. Стремление драться заложено в ее природе. Так что, если я отошлю ее искать Пудджа, она страшно расстроится.

— Они хотят убить вас? — Я изо всех сил старался не позволить своему телу затрястись от страха.

— Именно за это им кто–то заплатил.

Парень, сидевший на пассажирской стороне, и тот, который ехал сзади, одновременно, как по команде, открыли окна; в холодном свежем воздухе было хорошо видно, как из машины вырвались облачка густого табачного дыма. «Комета» медленно проехала мимо и остановилась за три автомобиля от нас, три из четырех дверей открылись, но мотор продолжал работать на холостом ходу. Я отвернулся от автомобиля и взглянул на Анджело.

— Отсюда до ресторана всего два квартала, — сказал я. — Почему вы не хотите бежать вместе со мной?

— Я так не поступаю, — сказал он успокаивающим тоном. — Мне нельзя убегать.

Я взглянул в темные, как вороново крыло, глаза, кивнул и, не говоря больше ни слова, повернулся и со всех ног кинулся бежать по улице, оставив Анджело и Иду вдвоем против троих наемных убийц.

Анджело с Идой между тем шли дальше, приближаясь к «Форду—Комета». Он был уже так близко, что Анджело отчетливо видел лица киллеров, возбужденные и покрытые каплями пота, несмотря на зимний холод. Опыт сказал ему, что он имеет дело не с профессионалами высокого класса. Серьезные стрелки не стали бы тратить впустую столько времени, чтобы разделаться с ним. Они просто подъехали бы, притормозили на проезжей части, отстрелялись и умчались прочь. Значит, тот, кто заплатил деньги этому трио, хотел еще и привлечь внимание Анджело, заранее дать ему знать, что его ожидает смерть. Ну а если этим троим удастся оставить его лежать, истекая кровью, на тротуаре рядом с припаркованными автомобилями, то ничего лучшего и не надо.

Всего несколько шагов отделяло Анджело от задней пассажирской двери, когда из–за угла на скорости вывернул «Кадиллак» с его постоянными телохранителями и резко затормозил, преградив дорогу «Форду». В «кадди» сидело четверо людей Анджело, каждый из которых не задумываясь убил бы кого угодно по одному лишь кивку головы своего босса. Анджело посмотрел на троих, все еще сидевших в «Комете». Двое на переднем сиденье держали в руках по пистолету, у одетого в ковбойском стиле парня с заднего сиденья было сразу два, все со взведенными курками и готовые к стрельбе. Но сейчас парни застыли, не смея даже пошевелиться: слишком силен был охвативший их страх, чтобы они решились поднять оружие и открыть огонь. Наркотики и спиртное, под действием которых они решились на эту поездку, не могли подвигнуть их на следующий, решающий шаг. Анджело всмотрелся в каждое из лиц и получил подтверждение тому, что знал заранее. Они выехали на дело утром с карманами, набитыми деньгами, снедаемые жаждой убийства и стремлением воспользоваться шансом сделать себе имя в бизнесе, где убийство открывает самый быстрый путь к карьерному продвижению. Там, откуда они приехали, они были крутыми головорезами, не видевшими для себя никакого будущего, кроме как быть гангстерами. Теперь, под холодным ветром и яр–ким светом реальности, все трое оказались перепуганными мальчишками, взвинтившими себя разговорами у стойки бара и взаимными подначками, чтобы выступить против человека, которого они знали только по газетам да могли мельком видеть по телевизору. Они имели о нем представления не больше, чем школьник — о звезде бейсбола после того, как прочтет статистическую справку на обороте подобранной на улице программки матча.

Четверо людей Анджело окружили «Комету», держа пистолеты в руках, готовые изрешетить пулями троих незадачливых стрелков. Анджело наклонился к открытой двери и пристально посмотрел на каждого из киллеров. Он стоял, положив руку на дверцу автомобиля, ветер трепал полы его расстегнутой куртки.

— Назовите мне имя, — сказал он сидящим во все еще не проветрившемся от дыма салоне, — и останетесь живы. Если откажетесь, то умрете и при этом будете горько сожалеть, что взялись за это дело и поехали сюда. И что вообще родились на свет.

— Марш, — сказал тот, кто находился прямо перед Анджело, на переднем пассажирском сиденье. Он пытался поддержать свою видимость крутого парня, но его голос предательски задрожал. — Джимми Марш, это он нам заплатил.

Анджело смотрел в глаза молодого человека и видел мальчишку с оружием на коленях, одетого в черную кожаную куртку и джинсы, пахнущего недавно выпитым виски и неспособного справиться со своими трясущимися руками.

— Кто знает этого Джимми Марша? — обратился он к своей четверке.

— Я знаю, — сказал самый рослый из группы — молодой, красивый парень, бывший рядом с Анджело с тех пор, как его ребенком оставила в вестибюле дешевого доходного дома мать–наркоманка, сделавшая свой последний в жизни укол. — Мелкий рэкетир, сшибающий наличные с нескольких торговцев мясом. Если у него и есть своя команда, то народ в ней будет не лучше вот этих. — Он презрительно кивнул на несостоявшихся убийц.

— Энтони, найдите его, прежде чем он сядет завтракать, — сказал Анджело. — И хотелось бы, чтобы он умер раньше, чем я закончу свой завтрак.

— А как быть с этими? — спросил Энтони.

— Покажите им дорогу на автостраду, — сказал Анджело и еще раз оглядел, прищурившись, всех троих. — И если кто–нибудь из них еще раз появится в нашем городе, убейте без разговоров.

Энтони кивнул и вместе со своими товарищами вернулся к стоявшему с открытыми дверями «Кадиллаку». Они не спеша уселись, захлопнули двери и поехали туда, где находилась развязка вест–сайдского шоссе следом за «Кометой», в которой сидели молодые люди, считавшие себя достаточно бессердечными для того, чтобы захотеть и смочь стать гангстерами.

Я сидел с ногами в кресле Анджело и наблюдал за приключениями Роберта Стака, который в роли Элиота Несса вел «Неприкасаемых»[24] от успеха к успеху. Анджело и Пуддж сидели в расслабленных позах рядом друг с другом на диване и, стараясь не выдавать своего интереса, ожидали поимки телевизионного гангстера.

— Они делают из этого парня, Несса, громадную звезду, солиста, которому никакой оркестр не нужен, — сказал Пуддж. — А был ли он действительно так уж хорош? Его ведь притащили из Кливленда, верно?

— Он оказался достаточно хорош, чтобы поймать Аль Капоне, — сказал я, не сводя глаз с огромного черно–белого экрана.

— Капоне поймало время, — возразил Анджело. — А федеральный агент по имени Элиот Несс лишь случайно оказался рядом.

— Можно мелькать на первых полосах газет не дольше отведенного тебе времени, — добавил Пуддж. — Рано или поздно людям надоедает читать о тебе. И вот тогда–то извлекаются наручники и судья хлопает молотком.

— Если хочешь сделать серьезную карьеру в этом бизнесе, нужно делать ее тихо, — продолжал Анджело. — Пусть о тебе и о том, что ты собой представляешь, знают только те, кому это необходимо знать. Сделать так, чтобы твое имя появилось в газете, может любой дурак. Чтобы этого не произошло, нужен талант. А скрывать свое имя от газетчиков на протяжении долгих лет — это уже мастерство. Если ты им овладеешь, значит, тебе удастся надолго остаться в игре.

Я любил смотреть телевизор или ходить в кино с Анджело и Пудджем. Прежде чем они вошли в мою жизнь, я редко смотрел телевизор, а о популярных шоу знал лишь то, что удавалось подслушать в чужих разговорах. Кино служило для меня убежищем, как и для большинства усыновленных чужими людьми сирот. Я убегал в прохладные залы старых кинотеатров и находил там утешение от пустоты декларируемой, но несуществующей семейной жизни. Кинотеатр также служил ареной для безопасных приключений, где я мог на два часа забываться, наблюдая за чужими героическими деяниями. Анджело и Пуддж, как и все остальные гангстеры, с которыми мне когда–либо приходилось иметь дело, также питали пристрастие и к кино, и к ящику с экраном. Наши вкусы в значительной степени совпадали и в том, что нам нравилось, и в том, чего мы старались избегать, а это, естественно, делало еще приятнее наши совместные вечерние выходы в кино, которые всегда заканчивались обедом в отдельном кабинете ресторана «Хо–хо» на Западной 50‑й улице.

Гангстеры ненавидят научную фантастику и романы. И чуть не каждый из них скажет, что пусть лучше его застрелят в переулке, чем он будет смотреть телевикторину. «Нет, ты объясни мне, что такое телевикторина? — требовал Пуддж всякий раз, когда я набирался нахальства, чтобы включить какую–нибудь из этих передач. — А лучше позволь–ка мне объяснить, что это такое. Это обычная, совершенно откровенная азартная игра на деньги. Берут двух человек, ставят перед ними микрофон и держат пари, что один из них не даст правильного ответа на вопрос, который ему задаст второй. Если он отвечает, ему платят. Если не отвечает, то уходит пустой. Так почему же, когда этим занимается голливудский парень, это называют телешоу, а когда это делаем мы, здесь, без камер и микрофонов, все кричат, что это преступление? Вот тебе настоящий «Вопрос на 64 000 долларов».

Гангстеры любят истории про приключения на Диком Западе или на полях сражений Второй мировой войны, они, чуть не поголовно, страстные приверженцы триллеров, глупых комедий и затейливых ужастиков. Но всему на свете гангстеры предпочитают кино о преступниках и полицейских. Анджело и Пуддж хохотали — по–настоящему, от души хохотали! — глядя на то, как в Голливуде представляют их жизнь, окутывая каждый их день романтическим флером и донельзя драматизируя каждое движение. «По большей части кино и спектакли настолько далеки от истины, что даже не стоят того времени, которое приходится высидеть, чтобы узнать, чем закончится дело, — такие критические тирады не раз произносил Пуддж, делая паузы для того, чтобы прожевать очередной кусок яичного рулета. — Аль Капоне в исполнении Рода Стайгера получился просто дурак–дураком. Впрочем, то же самое можно сказать и о том парне из «Неприкасаемых», которого играет Невилл Бранд. Возьмем Роберта Стака. Он более–менее похож на агента ФБР, ну и что из того? Глядя на то, как он себя ведет, ты не получишь ни малейшего представления о том, как на самом деле действуют феды. А вот фильмы Кэгни довольно толковые. Смело запоминай, что он там делал и как себя вел, выходи на улицу, в точности повторяй за ним, и можешь не слишком бояться, что тебя пристрелят. Ну, и еще несколько парней из старых фильмов поступали правильно, «по понятиям». Например, Джордж Рафт. И еще Пол Муни и Джон Гарфилд. А Хэмфри Богарт не отработал как надо. Никто из нас не согласился бы признать его «деловым» парнем. На его покупки мы никогда не ловились. Для нас он всегда оставался мальчишкой из богатых, научившимся держаться как «крутой». Насколько мне известно, таким он был и в жизни, верно?»

— Мне «Команда М» нравится куда больше, чем «Неприкасаемые», — сказал я, закидывая ноги на кофейный столик.

— Это что еще за команда? — поинтересовался Пуддж, наливая себя очередную чашку кофе.

— Там, где Ли Марвин, — объяснил я. — Он еще играет такого крутого детектива.

— Да, по мне, это и впрямь неплохо, — согласился Пуддж. — В такого парня можно поверить — отставной морской пехотинец, герой войны, раненный в бою. Я могу даже представить, как он защелкивает на мне наручники и запихивает в свою полицейскую машину.

— Не могу с тобой не согласиться, — сказал Анджело с далеко не тонким сарказмом. — Если бы мне пришлось выбирать, я тоже предпочел бы, чтобы меня арестовал актер, а не настоящий коп. Из такой переделки было бы куда легче выбраться.

— Знаете, кто ну никак не сойдет за копа? — спросил Пуддж.

— Кто? — Я улыбался во весь рот, наслаждаясь этой чудесной семейной беседой.

— Тот старый жирдяй из «Дорожного патруля», — сказал Пуддж. — Напомни–ка мне, как его зовут.

— Бродерик Кроуфорд.

— Во–во. — Пуддж выпрямился на кушетке, оживился и исполнился страстью, достойной болельщика на бейсболе. — Серьезно, подумайте сами: сколько лет этому парню, а они все еще позволяют ему раскатывать на своей лайбе и ловить людей! Он должен был давно выйти в отставку и сидеть где–нибудь на теплом пляже и почесывать жирное пузо. Если бы за мной погнался такой древний коп, я ни за что не остановился бы. Дави себе посильнее на газ и гони вперед, пока не придет время ему вздремнуть.

— Я бы не стал слишком уж расстраиваться из–за этого, — сказал Анджело. — Чем старше коп, тем лучше для нас. Молодые копы хотят сделать себе имя и выбиться в люди. А самый верный путь к этому для них — это повязать тебя — или меня, а еще лучше — нас обоих. Старым копам нужно одно — спокойно дожить до отставки и получать деньги по своему пенсионному чеку. Если они не будут ввязываться в неприятности, у них наверняка все это получится. В мыслях каждый из них давно уже сидит на пляже и почесывает пузо, а не пытается отгадать, какой следующий налет мы с тобой планируем.

Я откинулся в кресле, счастливый оттого, что сижу здесь рядом с Анджело и Пудджем и что они связывают все, что мы видим по телевизору или в кино, с самой настоящей жизнью, которую они ведут, и превращают все это в один непрерывный урок жизни для меня. Я стал теперь признанным членом их семьи, и с этим пришла и необходимость заполнить пробелы в моих знаниях их представлением о жизни, и присущий им честный, хотя и изначально искаженный взгляд на мир, который они применяли даже к самым незначительным из повседневных событий. Анджело и Пуддж сводили все до уровня сюжета черно–белого кино, к «правильно–неправильно», к прибыли и потере. Они отразили все атаки, и выжили, и процветали уже несколько десятков лет в бесчеловечном бизнесе, свободном от разумных компромиссов и не склонном к мирным решениям проблем. Они смогли это сделать, объединив уличный здравый смысл с бесстрашием и непреклонным убеждением, что их волю никто не сломит, и неважно, насколько силен противник и насколько малы их шансы в борьбе против него. Они повиновались лишь определенному кодексу, сводимому к нескольким четко сформулированным заповедям, и никогда не позволяли себе далеко отступать от этих верований.

Через какое–то время их непрерывным урокам предстоит укорениться во мне, и их неопровержимые теории составят значительную часть моего мировоззрения и образа мыслей. Я, подобно им, стану добросовестным членом их маленького общества. Я рано понял, что, как ни сложится в дальнейшем мой жизненный путь, этот поворот случится в соответствии с непреклонной волей этих двух мужчин, в которых мне так хотелось видеть моих родителей. Никакое другое развитие событий не будет приемлемым для них. Им было недостаточно просто вырастить сына. Как и Ида Гусыня с Ангусом Маккуином в отношении к ним, Анджело и Пуддж рассчитывали вырастить из меня гангстера.

Вот так, из вечера в вечер, мне предстояло рассматривать их лица, освещенные неровным светом телеэкрана, закрывать глаза и улыбаться. Близился мой тринадцатый день рождения, и я не мог думать ни о чем, кроме как о том, что скоро я вырасту и стану одним из них.

Стану гангстером.

Я поглядел на часы и повернулся к Мэри:

— Я хотел бы сбегать домой, сполоснуться и переодеться. Возможно, даже урву минутку, чтобы улыбнуться детям и чмокнуть в щечку жену. Вы будете здесь, когда я вернусь?

— Да, — ответила Мэри. — Я могу ненадолго уйти, чтобы сделать то же самое, что и вы, но скоро вернусь.

— С ним все будет в порядке, — сказал я, глядя на Анджело, который спал в своей постели, окруженный мигающими зелеными экранами мониторов и еще какими–то негромко попискивающими приборами. — Дневные медсестры проверяют его состояние каждый час, если не чаще.

— Он может слышать хоть что–нибудь? — спросила Мэри. — Он хотя бы знает, что мы находимся здесь и говорим о нем?

— Доктора говорят, что нет, — сказал я. — Они говорят, что и его мозг, и его тело еле–еле функционируют и что он живет–то не все время, а только урывками.

— А как вы считаете? — спросила, мягко улыбнувшись, Мэри.

— Я думаю, что он слышит то, что он хочет услышать, и отбрасывает то, что его не интересует, — сказал я. — И еще мне кажется, что он счастлив, что вы и я встретились здесь, рядом с ним.

— Но вы еще не знаете, кто я на самом деле, — сказала Мэри.

— Это лишь вопрос времени. В конце концов вы скажете мне все, что считаете нужным. Ведь вы для этого и пришли.

— Так мог бы сказать скорее Анджело, чем вы, — сказала Мэри, чуть заметно кивнув. — Как вы ни старались преодолеть его влияние, а его личность все равно то и дело прорывается в вас.

— На обратном пути прихвачу суп и бутерброды на двоих, — сказал я, словно не слышал ее реплики. — Я уйду ненадолго. Часа на два, самое большее на три.

— Распоряжайтесь своим временем, как хотите, — сказала Мэри. — Я была бы совсем не против побыть некоторое время с ним наедине.

Я кивнул и направился к закрытой двери, но на ходу обернулся и увидел, как Мэри подошла в кровати Анджело и придвинула стул поближе. Она села боком, опираясь локтем на спинку, а правой рукой нежно погладила Анджело по щеке.

Глава 15

Осень, 1968

Первое серьезное задание как член организации Анджело и Пудджа я получил в четырнадцать лет. Надо было взять деньги у одного актера, который жил где–то на Восточных Семидесятых в арендованном особняке. Актер давно уже был должен за кокаин районному дилеру, и тот, не надеясь получить когда–нибудь плату, передал его задолженность Пудджу, рассчитывая вернуть таким образом хотя бы половину.

— Ты про этого парня раньше слышал? — спросил у меня Пуддж. — В смысле имя это тебе знакомо?

— Я его видел в нескольких фильмах, — ответил я. — Он когда–то снялся в боевике, только сейчас его не смотрит никто. Да и мне он не очень нравится.

— Замечательно, — сказал на это Пуддж, — вам с Нико не требуется оценивать его актерские способности. Следует просто взять у него деньги, которые он обещал отдать. Этот мистер Голливуд привык много чего получать бесплатно, а мы с Анджело — не из Голливуда и привыкли получать то, что нам обещано. Эти голливудские привычки надо менять, а мы для таких дел уже староваты. А Нико с тобой пойдет и проследит, чтобы этот мистер Голливуд не слишком сильно тебе хамил.

— Что мне нужно делать? — спросил я.

— Будь с ним все время вежлив, держи себя в руках и, что бы он там тебе ни говорил, не показывай ему, что сердишься. Тяжелую работу оставь Нико, он знает, как в таких случаях поступать. Ты должен только прийти, взять деньги, положить их себе в карман и уйти.

— А если у него их при себе не будет? — спросил я. — Не так уж много людей держат дома двадцать одну сотню зеленых.

— Ну тогда эта ночь станет для всех очень плохой, — объяснил Пуддж, — мы останемся без денег, а ему очень не повезет. И никто от этого не выиграет.

— Я не подведу вас, — сказал я.

— Я всегда так считал, — ответил он. — На твоей кровати лежит папка с личным делом этой задницы. Перед тем как пойдешь, почитай. Чем больше будешь знать про свой объект, тем легче будет контролировать ситуацию. Нико за тобой зайдет, так что будь готов.

— Что мне надеть? — Мое лицо покраснело, как свекла, но я понадеялся, что вопрос все же прозвучал не так глупо, как мне показалось.

Пуддж подошел ко мне, положил свои огромные ладони мне на плечи, наклонился, поцеловал меня в щеку и широко улыбнулся — я раньше не видел у него такой улыбки.

— Малыш, — сказал он, — ты думаешь, что синих джинсов, футболки и кроссовок будет достаточно, чтобы мистер Голливуд навалил в штаны? — И прежде чем я смог что–нибудь ответить, он продолжал: — Вместе с папкой я тебе положил кой–какую новую одежду, пойдешь в ней. Конечно, от этого он тебя сильнее не зауважает, но хоть будешь выглядеть как надо. Этот актеришка небось рассмеется, когда тебя увидит. Если ты будешь выглядеть как сопливый пацан, то у него не будет оснований тебя бояться. А если ты войдешь, одетый словно крутой мужик, который не уйдет без своих денег в кармане, ты сам удивишься тому, как быстро пропадет у него всякий юмор. Хороший гангстер всегда управляет ситуацией, не важно, молодой он или старый, высокий или низенький. Всегда.

Пуддж посерьезнел, несколько секунд смотрел на меня, а потом повернулся и беззвучно вышел из комнаты. Я сел на мягкую, обитую материей кушетку и закрыл глаза, стараясь отвлечься от звуков, доносящихся из переполненного бара внизу. Надо мной заскрипели половицы, и я услышал, как Пуддж прошел по комнате и включил свой проигрыватель. Он поставил пластинку Бенни Гудмена и сразу опустил иглу на третью дорожку — «Пой, пой, пой!» — и включил полную громкость: он знал, что я сижу этажом ниже, и хотел, чтобы я услышал музыку. Я сидел на кушетке с закрытыми глазами и улыбался, слушая, как нарастает соло на барабанах Джина Крапы и в него вплетается божественный кларнет Гудмена. Почти у всех удачливых преступников, которых я знаю, есть любимая песня, которую они слушают перед тем, как пойти на дело. Это важная составляющая ритуала. «Пой, пой, пой!» была любимой песней Пудджа, и я часто слышал, как она гремит из его стереосистемы — всякий раз, когда им с Анджело нужно было разобраться с какой–нибудь серьезной и зачастую сопряженной со смертью составляющей их бизнеса. Сейчас эта композиция подчеркивала важность моего первого задания и веру Пудджа в то, что я его не провалю. А еще он просто хотел, чтобы я послушал эту музыку.

С тех пор и впредь я всегда буду слушать эту музыку перед тем, как взяться за важное дело, требующее особого напряжения, — она помогает мне заглушить гангстерскую неутолимую жажду крови и денег.

Актер — худой, бледный, без рубашки — сел на обитый кожей стул, хлопнул в ладоши и засмеялся — точь–в–точь как предсказывал Пуддж. Перед ним стоял стеклянный кофейный столик, на котором лежали измазанные в кокаине ложки и пустые жестяные банки. Он был одет в грязные джинсы и белые носки, в углу богато меблированной гостиной стояла небрежно сброшенная пара ботинок «Динго». Нико стоял в дальнем углу комнаты, сложив руки на груди, и молча глядел актеру в затылок.

— Повторите снова, зачем вы здесь, — сказал актер.

Я сверху вниз посмотрел на него, его синие остекленевшие глаза пытались сфокусироваться на мне, трясущимися руками он схватил наполовину пустую бутылку красного вина.

— Как я уже говорил, вы взяли наркотиков на две ты–сячи сто долларов и должны за них расплатиться, — сказал ему я. — Сейчас. Со мной.

Актер поставил бутылку обратно, запрокинул голову и громко засмеялся.

— А я‑то думал, что за херню несет этот парень! — крикнул он, чуть не захлебнувшись только что проглоченным вином. — Видишь ли, когда я бываю в Нью—Йорке, я беру кокс у Чарли Фигероа, а не у какого–то лоха, разодетого как на похороны. Тебе понятно, что я говорю, ты, придурок?

Я коротко взглянул на Нико; он пожал своими могучими плечами. Ему, несомненно, хотелось ускорить ход событий и пустить руки в ход. А это означало достаточно серьезные телесные повреждения. Я вытащил ключ из кармана моей черной куртки от Перри Эллиса и показал его актеру.

— Я ведь вошел к вам без звонка, — спокойно сказал я, — я воспользовался вот этим ключом, который дал мне тот самый Чарли Фигероа. Но это не все, что я у него получил. Еще он передал мне ваш долг за кокаин. Те самые две сто, о которых я только что говорил. Ну а теперь, когда вся история вам ясна, я хочу оставить ключ вам, а с собой забрать деньги.

— А может, тебе автограф дать и под зад пнуть? — спросил актер. Все еще смеясь, он обернулся и глянул на Нико, будто впервые его увидев.

— Нет, сэр, — ответил я, — только деньги. Как только я их возьму, у вас и у меня автоматически отпадет потребность в следующей встрече.

— Сдается мне, что прекрасному юноше лет четырнадцать–пятнадцать, — сказал актер. — Если я дам тебе деньги, которые ты просишь, ты спустишь их на девочек, таких же малолеток, как и сам, но я все равно перетрахаю их всех первым. Так что почему бы вам обоим не убраться отсюда, пока меня все это не перестало забавлять, а?

Актер наклонился над кофейным столиком, взял бритвенное лезвие и собрал в одну дорожку остатки рассыпан–ного по столешнице кокаина. Он уперся носом прямо в стекло, занюхал и, фыркнув, откашлялся. Затем утер нос рукой и снова посмотрел на меня.

— Я понимаю, что этот тип не умеет говорить, — он, не глядя, ткнул большим пальцем в сторону Нико, — но уверен, что со слухом у вас обоих все в порядке. — Актер встал посреди комнаты и зевнул, прикрыв рот обеими ладонями. — Я собираюсь пойти слегка вздремнуть, — крикнул он, — и если, когда вернусь, я опять увижу ваши рожи, я вам так ваши траханые задницы начищу, что вы на всю жизнь запомните!

Он резко повернулся и неустойчивой походкой направился в спальню. Я посмотрел на Нико и кивнул. Затем окинул взглядом одежду и пустые коробки из доставленной откуда–то еды, повсюду разбросанные по этой богатой комнате, и увидел пустой стул возле обеденного стола. Я развернул стул в сторону Нико и актера и сел. Я совершенно не волновался. Наоборот, я помню, что в те минуты ощущал невероятный прилив возбуждения и осознание контроля над ситуацией, а вот страха в моих мыслях не было и в помине. Я знал, что без насилия не обойтись, актер сам на него напрашивался, не желая повернуть наш разговор в другое русло, но, странное дело, я чувствовал себя прекрасно. Это ощущение удивило меня, но и понравилось. Теперь я точно знал, что если пойду по гангстерской дорожке, то вполне смогу вести эту жизнь.

— Этот гребаный Чарли, — пробормотал актер себе под нос, — продал меня какой–то малолетней шпане.

— Вы можете вздремнуть, если хотите, — сказал я, — мы подождем. Мы останемся здесь, пока не получим то, за чем пришли.

Актер развернулся и подошел ко мне, его кровь вскипела от растворившегося в ней кокаина. Он встал передо мною, глянул на меня сверху вниз, его голубые глаза вспыхнули гневом, руки сжались в кулаки, его тощая безволосая грудная клетка ходила вверх–вниз.

— Ты какого черта со мной так разговариваешь? — завопил он. — Ты хоть знаешь, кто я такой?

— Вы — плохой актер с дурными привычками, — ответил я, стараясь изо всех сил говорить ровным голосом. Моя рубашка на спине промокла от пота. — Но речь не об этом. Речь о деньгах.

Актер сделал несколько глубоких вдохов, его глаза выпучились настолько, что казалось, вот–вот лопнут. От ярости он быстро–быстро моргал и вытирал руки о грязные джинсы. Он до крови закусил нижнюю губу и наклонился ко мне. Я вздрогнул от тяжелого запаха кокаина, пота и немытого тела. А он поднял руку и ударил меня ладонью по лицу так, что из левого глаза потекли слезы. Взглянув на него, я понял, что этот человек перешел ту черту, за которой его поступками управляет разум, и сейчас он находится под властью спровоцированного наркотиком выброса адреналина.

— Я никому не позволю так со мной разговаривать! — крикнул он. — Никому! Понял, пидор мелкий! Понял?

Он снова замахнулся, но, когда его рука уже пошла вниз, Нико перехватил ее в нескольких дюймах от моего лица. Актер обернулся в его сторону и оскалил зубы.

— Тебе тоже задницу надрать? — спросил он.

— Да, — произнес Нико свое первое за этот день слово. Он все еще сжимал руку актера. — Но прежде чем вы начнете, можно, я кое–что уберу.

— Что, что ты уберешь, урод? — сказал актер.

— Твои грабли, — ответил Нико.

Он завернул вверх запястье актера и небрежным с виду движением сломал ему кость. Звук был такой, словно на сухую ветку наступили тяжелым ботинком. Актер закричал от боли и упал на колени, опустив голову, слезы струились по его лицу. Нико поднял ногу и наступил актеру на шею, уперся, а потом переломил по очереди каждый палец на его руке — как будто ломал хлебные палочки. Проделав это, он выпустил изувеченную руку с неестественно вывернутыми пальцами, проследив взглядом, как она безжизненно свалилась на ковер. Актер лежал и стонал от боли.

Впервые в жизни я увидел гангстера в деле. Спокойствие, с которым действовал Нико, потрясло меня больше, чем удар, нанесенный мне актером–наркоманом. Одно дело рассказывать о насилии, и совсем другое — видеть человеческую боль. Я с трудом сглотнул, почувствовал, как теплая желчь устремилась вверх в направлении глотки, но я знал, что должен сохранять хладнокровие, что не должен позволить только что увиденному повлиять на то, как я говорю и как я веду себя. Я встал со стула и присел на корточки рядом с актером.

— Давайте деньги, — сказал я, — это все, что мне нужно, и я уйду. Но если вы снова скажете «нет», то мне придется оставить вас один на один с моим напарником, другого выбора у меня нет.

— На бюро в спальне, — произнес актер сквозь всхлипывания, не отрывая глаз от сломанной руки и запястья. — Там мой бумажник, в нем деньги и рядом с ним. Я не знаю, сколько там, но этого вам–должно хватить.

— Надеюсь. — Я встал и кивнул Нико. Он перешагнул через актера и ушел в спальню. Актер подполз к кушетке, перевалился и сел, положив искалеченную руку на бедро. Рука распухала на глазах. Мы смотрели друг на друга, пока Нико не вошел в комнату и не протянул мне деньги.

— Это все, что там было, — сказал он.

Я взял купюры, свернул их и сунул в карман жилетки.

— Ну вот и все, — сказал я актеру. — Ваш долг уплачен.

— Мне нужно в больницу, показать руку врачу, — прошептал актер, — положить на нее гипс или заморозить как–нибудь, чтобы срослась.

— Недурная идея, — ответил я, затем повернулся и пошел вслед за Нико в холл, к выходу.

— Помогите мне одеться и добраться туда, — продолжал актер умоляющим тоном, — такую малость вы для меня можете сделать.

Я обернулся, посмотрел на него и покачал головой.

— Сами доберетесь. Позвоните каким–нибудь друзьям, чтобы они вам помогли, — сказал я. — А мы такими вещами не занимаемся.

— Недоносок, пидор, — прошипел актер. Боль от сломанной кисти распространилась по всей его руке. — Наезжаете на людей из–за башлей и калечите их. Больше вы ничего не можете.

Я не стал отвечать. Просто незачем было. Хотя и подмывало. «Нет, я еще кое–что могу, — хотелось мне сказать ему, — еще я хожу в среднюю школу».

Мы ехали по вест–сайдскому шоссе к центру города, когда я попросил сидевшего за рулем Нико съехать к обочине.

— Ты в порядке? — спросил он, включив свет в салоне, чтобы получше разглядеть мое лицо.

— Буду в порядке, — ответил я, — вот только про–блююсь.

Он свернул на 79‑ю улицу и остановил черный «Кадиллак» возле каменного парапета набережной Гудзона. Я высунулся с пассажирского сиденья, наклонился вперед, и меня вырвало. Все тело было покрыто потом, он пропитал воротник новой рубашки, а штанины были испачканы брызгами рвоты. Я посмотрел на руки в ярком свете ламп, освещавших Риверсайд–парк. Они дрожали, я не мог даже схватить ручку дверцы машины. Спокойствие, которое я ощущал в квартире актера, давно оставило меня. Я глянул вверх и увидел, что надо мной стоит Нико, положив одну руку мне на спину.

— Мне никогда так паршиво не было, — сказал я, вытирая рот рукавом новой куртки.

— Это ты никогда раньше на дело не выходил, — объяснил Нико. — Такое по первому разу с каждым случается. Ты привыкнешь, до того дойдешь, что такие вещи делать будет так же легко, как дышать.

Нико Белларди прислонился к задней двери «Кадиллака» и закурил. Он был высоким мужчиной — примерно шесть футов два дюйма — и носил на широком костяке вес в двести шестьдесят фунтов. Большеголовый, широколицый, темноволосый — лишь седые прядки у висков. Ему было около сорока, он всегда был безупречно и элегантно одет и говорил, лишь когда считал, что без этого нельзя обойтись. Он был лучшим «бойцом» Пудджа, который доверял ему больше, чем остальным своим парням.

— Там, у актера, мне не было страшно, до самого конца не было, — признался ему я. — В нем было столько наркоты, что он мог убить и меня, и тебя, и сообразил бы, что сделал, только дня через три. И когда он подошел и ударил меня, я должен был ответить ему тем же, ну а я просто сидел и потел. Если бы ты мне не помог, он бы до сих пор меня бил.

— Твоя задача была уехать с деньгами, — ответил Нико. — Моя — помочь тебе это сделать. По–моему, мы оба справились.

— А если бы ты пошел один, без меня, что бы было?

— Ну, если бы деньги были на виду, я бы взял их и ушел, — Нико пожал плечами и затянулся сигаретой. — Но тогда актер вряд ли отделался бы одним поломанным запястьем. Если бы тебя не было в комнате, он, вполне возможно, остался бы там мертвым. Так что твое присутствие помогло нам разыскать эти деньги, и, что еще лучше, мы точно знаем, что человек, с которым мы разбирались, никому не расскажет, что с ним произошло.

— А давно ты этим занимаешься? — спросил я. — В смысле работаешь у Пудджа?

— Уже где–то лет пятнадцать, — сказал Нико. — Он высмотрел меня в уличной банде и вытащил оттуда. У парней вроде меня, если они занимаются рэкетом, с начала до конца работа сводится к размахиванию кулаками. И очень мало шансов когда–нибудь сделаться боссом. Но я имею с этого хорошие деньги, и меня все устраивает. Если бы я остался в той банде, то сейчас, наверно, мотал бы уже второй срок где–нибудь в северной тюряге. А так — давно уже выплатил закладную и каждые два года меняю автомобиль.

— У тебя есть семья? — Я встал и прислонился к крылу машины, вдыхая прохладный речной воздух.

— Несколько раз чуть не заимел кольцо на пальце, — ответил Нико. — Но всякий раз сбегал, прежде чем все заходило слишком далеко.

— Каким образом? — спросил я, наблюдая, как он встал рядом со мной и смотрит на городское движение.

— Рано или поздно наступит такая ночь, когда ты, каким бы мастаком своего дела ты ни был, не сможешь справиться с заданием. Это одна из самых важных вещей, какие я усвоил. И мне никогда не хотелось, чтобы кто–то, к кому я привязан, снял телефонную трубку и услышал от постороннего человека, что меня прибили.

— Спасибо, что помог мне сегодня вечером, — сказал я Нико. — Правда–правда, я тебе очень благодарен. Может быть, следующий парень, которого Пуддж пошлет с тобой на дело, поведет себя получше, чем я.

— Не будет следующего парня, — сказал Нико.

— В смысле?

— Меня приставили к тебе, пацан, — объяснил Нико. — Так что, когда в следующий раз тебя пошлют на дело, вроде такого, отправишься со мной.

— Не слишком приятно тебе небось возиться с человеком, которого после каждого дела будет выворачивать.

— Меня можешь в этом не стесняться, — ответил Нико и, обойдя меня, направился к водительскому месту. — Платят мне хорошо, и работенка непыльная. Что же до тебя… Я к тебе сегодня присмотрелся — у тебя скоро все наладится.

Нико легко скользнул на свое место и захлопнул дверцу. Под его спокойным взглядом я тоже вернулся в машину. Он плавно тронул «Кадиллак» с места, выехал на вест–сайдское шоссе, соблюдая все правила, перестроился на левую полосу, и мы помчались в центр города, к бару Анджело и Пудджа.

— Тебе радио не помешает? — спросил он меня, включая приемник. — Можешь сам выбрать станцию, мне без разницы.

— Пойдет все, кроме оперы, — я откинулся на подголовник и закрыл глаза. — Если поставишь какой–нибудь рок–н–ролл, я нисколько не огорчусь.

— Рок–н–ролл — это вещь. — Нико перебирал клавиши приемника, держа руль правой рукой, пока не нашел нужную станцию.

Остаток пути мы проехали молча, слушая Сэма Кука, Фрэнки Волли и Литтла Ричарда. В кармане моего жилета похрустывала толстая пачка стодолларовых банкнот, отобранных у задолжавшего актера. Я открыл глаза, посмотрел на проносящийся за окнами освещенный город и улыбнулся.

Мой первый день в качестве гангстера прошел успешно.

По 31‑й улице шла юная девушка, крепко прижимая к груди стянутую кожаным ремешком стопку книжек. Она была одета в школьную форму: юбка в черно–белую шахматную клетку, белая блузка и синее зимнее пальто с капюшоном. У нее были короткие каштановые волосы и ореховые глаза, на ее ногах были белые чулки и начищенные до блеска шнурованные сапоги «Бастер браунс». Она шла одна, наклонив голову навстречу вечернему ветру, развевавшему ее расстегнутое пальто.

— Вот она, — сказал Нико. — Девушка твоей мечты. Начинается дело потруднее — сделать, чтобы эта мечта сбылась.

— Ты уверен, что это хорошая идея? — Я сидел на капоте, поставив ноги на бампер, девушка шла в нашу сторону по противоположной стороне улицы. — В смысле: что, если она мне откажет?

— Я не вижу для тебя другого выбора. — Нико стоял рядом со мной, засунув руки в карманы. — Если, конечно, не хочешь назначать свидания на школьных танцульках мне.

Я взглянул на Нико и через силу улыбнулся.

— Ты часто хвалился, что хорошо танцуешь. Может быть, я еще дам тебе возможность доказать это.

— Тебе нужна Джинджер, а не Фред[25], и эту Джинджер на этой стороне улицы ты не найдешь. Так что вперед.

Я вздохнул, соскользнул с машины, поправил куртку и пригладил рукой волосы.

— Напомни–ка мне, что я должен делать, — наполовину в шутку, наполовину всерьез сказал я, не отрывая взгляда от девушки, которая, проходя мимо химчистки, обернулась и посмотрела в нашу сторону.

— Если ты помнишь, как ее зовут, все будет намного легче, — ответил Нико. Я в шутку толкнул его локтем, поглядел направо–налево, нет ли машин, и перебежал через улицу к девушке в шахматной юбке.

Она заметила мое приближение, приветливо улыбнулась (ее улыбка сразу вогнала меня в краску) и сказала:

— Привет, Гейб. Что ты тут делаешь?

— Да так, Мэдди, — сказал я, — просто с другом разговариваю.

Я показал через плечо и заметил, как она взглянула на Нико. Он стоял с дымящейся сигаретой в зубах, поставив одну ногу на крыло машины.

— Здоровый парень, — сказала Мэдди, наморщив нос. — Он похож на футболиста.

— Он вообще всякий спорт любит, — сказал я.

— Ты написал доклад по французскому? Я еще даже не начинала читать. Мне было так трудно выбрать тему.

— Если хочешь, я могу тебе с этим помочь, — выкрутился я. — Единственные предметы, с которыми у меня хорошо, — это история и французский. А на всех остальных уроках меня почему–то в сон клонит.

— Это было бы классно, — сказала Мэдди, — если у тебя, конечно, есть время.

— Время я найду, — ответил я. — Как насчет того, чтобы встретиться в пятницу после школы в библиотеке? Как раз и прочитаешь все, что нужно.

— Идет, — согласилась она, — в пятницу, в библиотеке, в половина четвертого. Я прихвачу конфет: вдруг мы есть захотим.

Она уже повернулась, чтобы уйти, но я собрался с силами, сжал кулаки, чтобы не выдать волнения, и спросил:

— Кстати, ты пойдешь на танцы в спортивном зале в субботу вечером?

— Я хотела бы, — Мэдди скромно улыбнулась. Такая улыбка хорошо подходит девочкам–подросткам. — Но никто меня пока что не пригласил.

— А если я тебя приглашу? — Я попробовал сглотнуть, но мой рот пересох, как пустыня.

— Я бы рада, Гейб, — ее улыбка исчезла так же быстро, как и появилась. — Правда. Но не могу.

От такого быстрого отказа я весь покраснел и совсем растерялся.

— То есть ты хочешь, чтобы тебя пригласил кто–то еще?

— Нет, — покачала головой Мэдди.

— Не понимаю. Почему ты не…

— Я не могу пойти с тобой, Гейб, — отрезала она. Она опять повернулась, чтобы уйти, и добавила: — Давай, пожалуйста, больше не будем об этом.

Я вытянул руку, схватил Мэдди за локоть и удержал ее на месте.

— Может быть, ты мне объяснишь, в чем дело? Хотелось бы узнать. Вдруг я смогу что–то сделать, как–то исправить…

Мэдди посмотрела на меня, а затем за мое плечо — на Нико, который все также стоял возле припаркованной машины, болтая о чем–то с Маленьким Ангелом, местным хулиганом.

— Мой отец никогда не позволит, — сказала она. — И ты не сможешь его убедить, никак не сможешь. Так уж он к тебе относится.

— Он ко мне так относится? — Я даже не попытался скрыть раздражения и удивления. — Никак он ко мне не может относиться! Я и не видал его никогда.

— Дело не в тебе, Гейб, — объяснила Мэдди, — дело в тех людях, с которыми ты живешь.

Я никогда не забуду потока эмоций, захлестнувшего меня с головы до ног при этих словах. Это была смесь ярости и жестокой обиды. Ярости от того, что люди, которых я знал и любил, оказались недостаточно хорошими для нее и ее семьи. Обиды — из–за того, что даже тогда я понимал причину. С тех пор как я поселился у Анджело и Пудджа, многое изменилось. Но ту жизнь, в которую я вступил, я все еще рассматривал извне. Я оказался в нечистом мире, с которым большинство не желало иметь ничего общего, и пытался перейти на другую сторону улицы, где было светло и чисто. А меня туда не пускали.

Вероятно, Мэдди заметила мои мучения и заговорила тихо и мягко:

— Мой отец всю жизнь работает, и все равно ему очень трудно обеспечивать семью. Но он этим даже гордится. По утрам в воскресенье он ходит с мамой в церковь, а по субботам ездит смотреть игры Малой лиги. И сердится он только, если речь заходит о твоих друзьях. Он говорит, что они живут за счет чужого труда и портят все, к чему прикасаются. И еще он говорит, что ты — один из них, Гейб. Так что, как бы ты мне ни нравился, я не могу пойти с тобой на танцы.

Я сунул руки в карманы, посмотрел на стоявшую передо мной красивую девочку и кивнул.

— Я никогда больше не буду приглашать тебя, — произнес я. — Я уже научился обходить те места, где меня не хотят видеть. Так что извини, что побеспокоил тебя, Мэдди. Больше такого не случится.

Я шагнул с тротуара и стал ждать, когда проедут машины.

— Мой отец — хороший человек, Гейб, — сказала Мэдди позади меня.

— Он ненавидит людей, о которых ничего не знает, которых никогда даже не видел, — ответил я, оглянувшись на нее через плечо. — И если хорошие люди ведут себя так, то я лучше буду иметь дело с теми плохими парнями, с которыми сейчас общаюсь.

Я дождался просвета в потоке машин и побежал через улицу прочь от Мэдди — назад, к улыбающимся Нико и Маленькому Ангелу.

На свою сторону улицы.

Анджело стоял возле самого края крыши и следил за стаей голубей, летавшей широкими кругами над его головой. У самых ног он поставил два больших ведра с кормом, вдоль клетки извивался шланг, из которого капала вода. Я подтащил поближе ведро с мыльной водой, взял швабру и принялся чистить голубятню. На проволочной крыше стоял транзисторный приемник, настроенный на итальянскую станцию, ежечасно передававшую новости. Я слышал, как диктор рассуждает о финансовом кризисе, приключившемся недавно в Неаполе. Порой мне казалось, что я больше знаю о том, что происходит в стране, которую я никогда не видел, чем о событиях в моем родном городе.

— Я хотел сказать ей гораздо больше, — сказал я Анджело. — Жаль, что не вышло. Я совсем не хотел задеть ее чувства.

— И что же это за «гораздо больше»? — спросил меня Анджело. — Ничто бы не заставило ее пойти против воли отца. Он заботится о ней, любит ее, уважает. Разве смогла бы она предать его?

— Я все же могу кое–что ей сказать, — ответил я, всем весом налегая на швабру в попытке вычистить углы клетки. — Она, конечно, не передумает, но, может быть, это откроет ей глаза?

Анджело подошел к вольеру, протянул руку у меня над головой и выключил радио.

— На что? — спросил он.

— Например, на одну вещь про стадион Малой лиги, — я прислонил швабру к столбу и глянул в лицо Анджело. — Знаешь, куда ее отец каждую субботу возит детей? Так вот, я могу объяснить ей, что никакого стадиона не было бы и никуда бы ее отец не ездил, если бы вы с Пудджем не выделили денег на его постройку.

— Ну, а они сказали бы, что мы это сделали на деньги, которые нам не принадлежат. На деньги, которые мы вытрясли из карманов бедняков. У них всегда есть причины не соглашаться с нами, Гейб. И они правы. Тебе просто придется научиться с этим жить.

— Это же были только танцы, — сказал я, идя за шлангом. — Я же не просил ее выйти за меня замуж, это разные вещи.

— Для тебя — да, только танцы, — объяснил Анджело. — А отец этой девочки наверняка думает, что с этих танцев начнутся такие вещи, которых он позволить не может. Он — честный человек и никогда не унизится до общения с бандитами. Он знает, кто мы такие и чем мы занимаемся, сам не желает иметь с нами никаких дел и не позволит своим родным.

— Но я все время вижу таких же людей, как ее отец, — я направил струю воды в голубятню, смывая мыло и грязь. — На улице они всегда здороваются с вами. У них, прям, будто работа такая — остановиться, подойти, поговорить о здоровье, пожелать успехов. И я видел, как они заходят в бар и просят вас помочь им выбраться из разных затруднений. Если эти люди не желают иметь с нами никаких дел, то что им тогда надо?

— Ничего из того, что мы для них делаем, не делается бесплатно, — ответил Анджело. — Они знают об этом с той минуты, как входят в бар, даже еще ничего не спросив. Если они хотят, чтобы им была оказана помощь — деньгами или услугами, они должны заплатить. Я — не первый человек, у которого эти люди просят помощи. Я — последний, и я обхожусь им дороже всех.

— То есть все происходит так: они не хотят иметь с нами дела, — я положил шланг и потянулся за метлой, стоящей в углу напротив выхода на крышу, — но если получается, что они сами не могут выпутаться, то сразу забывают, какие мы ужасные люди, бегут к нам и молят о помощи. Если хотите знать мое мнение: пусть приходят, жалуются и рыдают, если хочется. Раз они и впрямь так к нам относятся, то ничего не получат.

— В рэкет идут не для того, чтобы заводить друзей, — сказал Анджело, глядя вверх в подернутое облаками небо, где его голуби кружились над вест–сайдскими причалами, — а для того, чтобы делать деньги. Если ты хочешь, чтобы твое имя наводило людей на приятные мысли, иди в священники.

Я выгнал метлой остатки воды из голубятни и смотрел, как она потекла вниз по крыше в сторону ржавой водосточной трубы.

— Я оставил сухие тряпки внизу, — сказал я. — Если хотите, захвачу что–нибудь попить, когда буду обратно подниматься.

— Если тебе хочется пить, то захвати, — ответил Анджело. — А мне и так хорошо.

Я кивнул и открыл дверь, ведущую внутрь здания. Пока я спускался по старым деревянным ступеням, держась одной рукой за шаткие перила, я обдумывал все, что мне сейчас сказал Анджело. Меня не потрясло то, что я только что узнал. Я уже давно был одинок и держал все свои мысли и чувства при себе. Я научился быть самому себе лучшим советчиком и понимал, что буду всю жизнь поступать так, делая исключения для Анджело, Пудджа и, пожалуй, для Нико. Я привык с раннего детства, что для меня нет другого пути, кроме как сохранять молчание и делать вид, что не слышишь язвительных и неприязненных слов, брошенных вслед. Оказалось, что это отличная подготовка для того, чтобы начать жизнь в закрытом для всех непосвященных гангстерском доме.

Со временем я понял, что был для Анджело и Пудджа идеальным ребенком.

Я никогда не обманывал тех надежд, которые они возлагали на меня, не предавал веры, которую они вложили в меня, и не разговаривал ни с кем, кроме них, о каких–либо посторонних вещах — только по делу. Случай с Мэдди и ее отцом лишь помог мне проникнуться уверенностью в том, что я принадлежу к кругу могущественных людей, внушающих страх всем остальным. Им было безразлично, как к ним относятся окружающие, они не беспокоились из–за семейных проблем, без всякого почтения относились к американской системе ценностей, которую давно научились презирать и использовать в своих интересах. Они были богаты, но не выставляли своих богатств напоказ и не пытались пролезть в высшие слои общества. Они решали свои проблемы с помощью угроз и насилия и прибирали все, что хотели, к рукам. Они являлись частью Америки двадцатого века, были связаны крепкими корнями с ее жизнью и бытом, вторгались в любые коммерческие предприятия, неважно, законные или незаконные, и при этом вели свои дела открыто и свободно.

Их ненавидели службы охраны правопорядка, но общество относилось к ним с определенной терпимостью. Они, в известной степени, управляли страной, которую практически считали своей собственностью. И они приняли меня к себе, я стал частью их мира и был рад этому.

— Мы всегда знаем, как на самом деле люди относятся к нам, — сказал мне однажды Пуддж. — Никто не сможет скрыть от нас своих мыслей. Но все дело в том, что нам на это просто плевать. Не нужна нам их любовь. Это одна из причин, по которой мы стали гангстерами, пожалуй, главная из всех. Когда мы прибыли в эту страну, эти люди владели всеми рабочими местами, деньгами и властью, все служило их целям. И, поверь мне, никто из них не желал всем этим делиться, особенно с какими–то незваными новичками, слезшими с грязного иммигрантского корабля. В общем, мы сделали ставку на силу и провернули все, что нам нужно было провернуть, чтобы урвать свой кусок. И они нас за это возненавидели. Они никогда не пожелают иметь с нами ничего общего. Если им нужна наша помощь, они за ней обращаются, если они хотят делать бизнес, то берут нас в партнеры. Но только так, и никак иначе. И пусть кто–нибудь скажет, что это не так! Перед такими, как мы, дверь, ведущая в их мир, всегда будет закрыта на замок. Всегда.

Когда я снова поднялся на крышу, в одной руке у меня было ведро с сухими тряпками, а в другой — чашка кофе. Чтобы увидеть Анджело, мне пришлось оглянуться. Он сидел на бортике крыши, вытянув ноги, подняв лицо к небу и закрыв глаза от яркого солнца. Он казался человеком, пребывающем в согласии с самим собой и со всем миром. Я поставил ведро и начал вытирать насухо голубиные насесты, время от времени отходя хлебнуть кофе. Я работал молча, ощущая гармонию в окружавшей меня тишине, изредка нарушаемой лишь случайным воем сирены или сигналом автомобиля семью этажами ниже. Мне нравилось бывать на крыше вместе с Анджело и нравилось, что он разрешал мне помогать ему ухаживать за птицами. Мне всегда казалось, что Анджело куда лучше чувствует себя со своими голубями и собаками, чем с людьми. Здесь на крыше, со стаей голубей, летающих у него над головой, Анджело Вестьери мог закрыть глаза и позволить своим мыслям унестись прочь — в глубокий колодец воспоминаний. С голубями ему не нужно быть гангстером, не нужно вечно пребывать начеку и высматривать приметы предстоящего предательства, которые необходимо заметить, пока не станет поздно. У себя на крыше он мог снять доспехи и ненадолго отрешиться от постоянной войны, которой и является жизнь гангстера.

Я закончил вытирать пол голубятни и стал наполнять кормушки зерном и водой. Посмотрев под ноги, я заметил позади себя тень Анджело.

— Я уже почти закончил, — сказал я.

— Хорошо, — он снова взглянул вверх; птицы начали снижаться и, сбившись кучнее, кружили почти над самой крышей. — Через несколько минут они прилетят.

— Они уже давно летают, — сказал я, проследив взглядом их полет. — Когда прохладно, им, пожалуй, больше нравится летать.

— Ты хорошо с ними обращаешься, — Анджело прошел в голубятню, взял ведро с кормом и стал помогать мне наполнять кормушки. — И они хорошо относятся к тебе. То же самое и с Идой. Я думаю, теперь она любит тебя больше, чем меня. И это хороший признак. Приручить животное гораздо сложнее, чем заставить человека тебе верить. Животные умнее, они чувствуют, когда ты хочешь сделать им что–нибудь плохое. А пока до человека дойдет, он несколько раз попадется. И то хорошо, если дойдет.

— Ну, для того, чтобы их сделать счастливыми, не так уж много и нужно, — заметил я, — чистое жилье, регулярная кормежка и немного внимания. Полюби их, и они отплатят тебе тем же. Они тебя любят в ответ на твою любовь и не думают, кто ты такой, где ты живешь, с кем водишься.

— Да, они не то, что отец той девочки, — Анджело вышел из вольера, и голуби тут же влетели внутрь, и стали, воркуя, рассаживаться на своих насестах. — Ты знаешь, он похож на большинство людей, с которыми тебе придется встречаться в жизни. Они считают, что знают про тебя все, что надо знать, даже прежде чем ты сядешь с ними за стол. Но такое мышление работает в наших интересах, причем чаще, чем ты мог бы подумать. Иногда тебя, как в случае с той девочкой, это может расстроить, но со временем ты привыкнешь не замечать подобного.

— А с вами что–нибудь подобное случалось? — спросил я, выйдя из вольера вслед за ним. За моей спиной голуби, отталкивая друг дружку, устремились к кормушкам с зерном.

— Об этом лучше спрашивай Пудджа, — сказал Анджело. — Это он у нас специалист по женщинам, а не я. Мне хватает удовольствия от общества птиц и Иды.

— А как же ваша семья? — Еще не договорив, я понял, что переступил границу и вторгся на территорию, куда раньше не заходил в разговорах с ним. — Ваша жена и дети. Вы по ним не скучаете?

Анджело закрыл и запер на замок вольер с голубями и несколько очень, очень долгих секунд смотрел на меня.

— Я научился ни о ком не скучать, — сказал он холодным и далеким голосом, какой я редко от него слышал, — и еще я научился никогда не задавать вопросов, ответы на которые мне не нужны. Думаю, что, если ты научишься тому же самому, это будет тебе полезно.

Он повернулся ко мне спиной, медленно подошел к двери в здание и скрылся из виду, шагнув в темноту лестничной клетки. Я оперся спиной на стенку голубятни и поглядел в небо. Солнце скрылось за сплошными темными тучами, и начал накрапывать мелкий дождик.

Глава 16

Лето, 1970

Прошло два месяца с того дня, когда национальные гвардейцы расстреляли демонстрацию студентов Кентского университета в Огайо, протестовавших против войны во Вьетнаме, которой никто из них не желал и с продолжением которой не намеревался соглашаться. Погибли четыре человека. Когда я начал учиться в старших классах, окружающий меня мир, казалось, мог взорваться в любое мгновение. Студенты–террористы, происходившие из дале–ко не бедных семей, собирали в шикарных особняках Гринвич–виллидж самодельные бомбы, предназначенные для ниспровержения системы, которую они возненавидели всей душой. Регулярно, как по расписанию, угонялись самолеты, вылетавшие из Нью—Йорка, Тель—Авива и Лондона, и множество вооруженных мужчин и женщин громко призывали к миру, оставляя за собой страшные следы из множества трупов невинных людей. Вскоре начнется суд над лейтенантом армии США Уильямом Колли за собственноручное убийство двадцати гражданских жителей в Май Лэй[26], деревушке, о существовании которой я не имел никакого представления до тех пор, пока не прочитал ее название в газетах. В Нью—Йорке, как и во всей остальной Америке, поколение, провозгласившее свою приверженность свободной любви и миру, попалось на смертоносный и чрезвычайно дорогостоящий кокаиновый крючок, что привело к настоящему хаосу в живших дотоле сравнительно упорядоченной жизнью кругах организованной преступности.

Анджело и Пуддж ненавидели всякий беспорядок, поскольку он нарушал устроенность того закрытого от непосвященных мира, который они с великой тщательностью строили для себя. Они с циничным безразличием слушали призывы к миру, которые бесконечным потоком текли из пастей помешавшихся на разрушении политиков и дельцов. Их тревожила бесконечная война, которой даже они, гангстеры, не могли найти оправдания. И они не питали ни малейшего доверия к общественным лидерам своего времени, так как видели за завесой из умиротворяющих речей глаза, жадно высматривавшие возможность ухватиться за власть, которую они, по их словам, глубоко презирали. «Это было жесткое время, — вспоминал Анджело. — И для всей страны, и для нас. Обычно всякий разброд в обществе идет нам на пользу. Но не тогда. Тогдашние события наносили по нашему бизнесу такие удары, каких нельзя было ожидать даже от самых упорных гангстерских войн. Молодежь везде и всюду плевала на законы и правила. И молодые гангстеры с легкостью переступали через устоявшиеся за десятилетия понятия нашего мира. Бывали дни, когда я всерьез опасался, что в этой стране вот–вот начнутся массовые восстания. До сих пор не представляю, что было бы с нами, если бы что–то подобное впрямь случилось бы. Во всяком случае, ничего хорошего никому это не принесло бы. Мы до сих пор расплачиваемся за события тех времен».

Все эти годы я делил свое время между обучением в школе и подготовкой к будущей гангстерской жизни. Я старался разделять эти два мира, не зная, удастся ли мне совладать с ними, если они все же соприкоснутся. Я посещал частную школу, хорошо учился, особенно любил уроки истории, французского и английского языков и водил дружбу с крайне ограниченным кругом соучеников. Руководство школы знало, что я проживаю у Анджело и Пудджа, а они, по отдельности или вдвоем, захаживали на заседания школьного совета. Я никогда не жалел о том, что у меня нет настоящих родителей. Даже не представляю, чтобы кто–нибудь мог окружить меня такой же любовью, как эти двое мужчин, предоставивших мне не просто кров, но полноценный дом. Анджело передал мне свою любовь к чтению, и я не представлял себе существования без книг. Благодаря Пудджу, который прочитывал ежедневные газеты и еженедельные общественно–политические журналы, я пошел в чтении периодики дальше разделов криминальной хроники и спортивных новостей. Преподаватели в школе основывали обучение на классической литературе. Я, подчиняясь своим детским инстинктам, зачитывался Александром Дюма, Джеком Лондоном и Рафаэлем Саба–тини. Анджело и Пуддж способствовали моему образованию, рассказывая еще более захватывающие истории. От них я узнал о том, как была создана «Убийство, инкорпорейтед» и об убийстве в отеле «Полумесяц»[27]. Знал я и о том, каким образом бандиты подчиняют своей воле борцов, боксеров и других спортсменов, даже целые весовые категории, и узнают, насколько пополнятся их кошельки, задолго до того, как будут объявлены дата и место состязания. Я читал о великих бейсболистах прошлого, и мне рассказывали, кто из них и каким образом был связан с организованной преступностью. Я знал все об Уилли Саттоне и всех банках, которые он грабил, о Кроули Два Ствола и его авантюре с захватом заложников в Верхнем Вест—Сайде и последовавшей полицейской осаде — по мотивам этой истории сняли фильм «Ангелы с грязными лицами» с Джеймсом Кэгни в главной роли.

Ни один подросток не мог бы даже мечтать о лучшем образовании.

У меня было все. Билеты на лучшие места на любые бродвейские премьеры, концерты и спортивные соревнования я получал через час после того, как успевал заикнуться об этих событиях. Когда большинство подростков носило истрепанные джинсы и окрашенные вручную рубашки и отращивало длинные волосы, я щеголял в импортных итальянских куртках, рубашках–поло и еженедельно брил голову наголо. Я рос в отрыве от своего поколения и воспринимал все, что происходило вокруг, как зритель, а не участник. Когда подростки, лица которых я видел в вечерних новостях, ходили на митинги, посвященные борьбе за мир, или участвовали в демонстрациях за права женщин, я с Анджело и Пудджем посещал бега и возвращался со свежим загаром и карманами, набитыми выигранными на тотализаторе деньгами. Когда молодые люди жгли свои призывные повестки, а женщины срывали лифчики и кидали их в кучи посреди улиц, я ездил в компании Нико собирать просроченные долги с тех, кто готов был где угодно добывать деньги для удовлетворения тех ли иных дорогостоящих привычек.

О тех годах я всегда вспоминал с теплотой и нежностью. Это был период самых больших политических и социальных потрясений, какие знала Америка, но для меня он оказался самым счастливым. Я нашел свой мир, благодаря тому, что вел жизнь начинающего гангстера. Мне было легко рассматривать себя именно в этом качестве, но, по правде говоря, тогда я на добрый десяток лет отставал от возможности вступить в реальную жизнь. Мне было дозволено заглядывать в темный мир, я мог наслаждаться теми привилегиями, которые проистекали из моего положения, и все это получало двойную привлекательность и очарование. Но я ни разу не оказывался в ситуации, когда мне пришлось бы совершать настоящие гангстерские поступки, брать на себя решение судьбы живого человека — доходить до того трагического мгновения, когда выпущенная тобой пуля дробит его кости. Я был избавлен от этого — до того момента в будущем, когда мне стало ясно, что обратного пути нет и выбора тоже нет. Позднее мне было суждено иногда думать о своей жизни в понятиях тех лет. Тогда и только тогда — не раньше и не позже — мне довелось испытывать страх.

Десятилетний мирный период в жизни Анджело и Пудджа резко оборвался. Новые банды, собиравшиеся по этническому признаку, окрепли и решились бросить вызов старым порядкам и их носителям. Благодаря огромным доходам от наркобизнеса они были хорошо вооружены и не

стеснены в деньгах. Насчитывавшая две с половиной сотни человек черная банда с Бруклинской долины, возглавляемая двадцатитрехлетним Малышом Рики Карсоном, в недавнем прошлом звездой американского студенческого футбола, получала от уличной торговли «коксом» около ста тысяч долларов чистой прибыли в неделю. Они назвали себя ККК — «Kool Knight Killers»[28] — по аналогии с ку–клукс–кланом. В конце весны они заключили союз с Паб–лито Мунестро, триста колумбийцев которого действовали в манхэттенском районе Вашингтон–хайтс; обе группы рассчитывали таким образом расширить свои сферы влияния и набить бумажники. На улицах Бронкса орудовали испаноговорящие группировки, а банда ренегатов–итальянцев, именовавшихся «Красными баронами», вознамерилась превратить Куинс в свою частную лавочку по сбыту наркотиков.

Анджело и Пуддж улавливали зреющее недовольство и в рядах своей собственной команды. Соблазн больших денег, которые можно сделать на наркотиках, был слишком силен, чтобы его можно было игнорировать, особенно для молодежи, которой предстояло еще несколько лет ждать, когда же их доля в доходах банды заметно увеличится. Анджело и Пуддж, естественно, понимали, что нельзя и дальше уклоняться от торговли наркотиками. Весной 1947 года они предложили сходке наиболее влиятельных гангстеров, гордо назвавшей себя Национальной комиссией криминалитета, карать смертью любого, кто попадется на сбыте наркотиков. Естественно, их инициативу никто не поддержал.

«Никто и не мог на это пойти, — рассказывал мне Пуддж. — Мы знали это и до того, как начали тот разговор. Гангстер способен наплевать на очень многое и может убить по самой дурацкой причине. Но он никогда не откажется от денег и никогда не убьет того, кто может принести ему эти деньги. Каждый, кто сидел тогда за тем столом, знал, что рано или поздно присоединится к наркобизнесу. И тогда или очень сильно разбогатеет, или получит пятьдесят лет тюрьмы без права помилования. С их точки зрения, этот шанс вполне стоил того, чтобы рискнуть».

К началу лета 1970 года шестидесятичетырехлетний Анджело и шестидесятисемилетний Пуддж начали совместные приготовления к своей шестой и последней гангстерской войне. Даже тогда мы все еще жили без телефонов, так как они оба полагали, что телефон — злейший враг гангстера. «Допустим, я попрошу показать мне гангстера, который любит болтать по телефону, — не раз говорил Анджело, — и ставлю десять против одного, что его придется искать в тюремной камере».

Частично связь осуществлялась из уличных телефонов–автоматов, расположенных в радиусе десяти кварталов от бара. Анджело и Пуддж никогда не звонили по телефонам сами, а если поручали сделать это Нико или мне, то содержание разговора было понятно только человеку, которому был адресован звонок. Но основная часть каждого плана неторопливо создавалась в нескольких смежных комнатах, расположенных над баром. Там эти двое подолгу сидели ночами и обговаривали будущие маневры, целью которых обязательно являлась чья–то смерть.

За все время, проведенное рядом с ними, я никогда не видел их более сосредоточенными, их тела постоянно пребывали в тонусе, и даже в их молчании, казалось, крылась опасность. «К войне надо готовиться точно так же, как боксер готовится к чемпионату, — сказал мне Пуддж однажды ночью, когда мы с ним вывели Иду на одну из наших обычных долгих прогулок. — И тело, и мысли должны быть в наилучшем состоянии. С тех пор, как нам с Анджело в последний раз пришлось выйти на улицы, чтобы сражаться за то, что, по нашему мнению, принадлежит нам, прошло очень много времени. И сейчас нам предстоит выступить против противников, которых мы знаем не слишком хорошо и которых нам почти не приходилось видеть в деле. Именно поэтому планирование и подготовка должны быть совершенно безошибочными. Мы не имеем права оставить какие бы то ни было бреши. На ринге ошибка означает, что ты будешь нокаутирован. В нашей игре она неизбежно приводит к гибели».

Анджело сидел за кухонным столом спиной к открытому окну, перед ним стояла большая тарелка остывающей пасты с горохом и стакан молока, которое он, по своему обыкновению, подливал себе из большой бутылки. Пуддж сидел напротив, он с хрустом откусывал небольшие кусочки хлебной палочки, а свою тарелку, на которой рядом с горой картофеля красовалась аппетитная телячья отбивная, небрежно сдвинул на самый край стола. Место, предназначенное для бокалов, столовых приборов и прочих обеденных принадлежностей, на сей раз занимала внушительная стопка бумаг, на которых было записано множество имен и связанных с ними фактов и цифр. Я сидел рядом с Нико за тем же столом, мы оба с удовольствием поедали отличные бифштексы с соусом–пиццайолой.

— Ну вот, только подумаешь, что уже знаешь названия всех новых команд, как тут же выскакивает еще дюжина, — проворчал Пуддж, недовольно покачав головой, и провел карандашом по верхнему списку. — Они сами не могут в этом разобраться. Как же нам, черт возьми, докопаться, а?

— Проследить, как идут деньги, и они обязательно приведут к боссу. — Анджело задумчиво посмотрел на свой нетронутый обед. — Здесь не может быть ничего нового.

— И все–таки нам никогда прежде не случалось иметь дело с такими бандами, — сказал Пуддж. — Этот парень, Малыш Рики, выстрелил в голову беременной женщине на дискотеке за то, что она наступила ему на новый ботинок. Отвернулся от трупа и пошел танцевать. Это не убийство ради бизнеса. Так убивают те, кому нравится убивать. Если выходишь против такого парня, нужно пришить его быстро. Особенно таким старикам, как мы с тобой.

— Это наркотики играют в нем и заставляют его считать себя непобедимым храбрецом, — отозвался Анджело. — Но дурь на то и дурь, чтобы делать его дураком. Вот тут–то и должно быть наше преимущество, тут возраст сработает на нас. Пусть он считает нас старыми и слабыми.

— Он будет не совсем неправ, — сказал Пуддж и положил карандаш. — Я не прикасался к оружию добрых десять лет, не говоря уж о том, чтобы в кого–то стрелять. Я сейчас больше похож на Честера, чем на Мэтта Диллона. Но, черт возьми, какая разница? Как только мы уложим баиньки кого–нибудь из этих парней, на его место сразу же вылезет другой такой же. Для нас это будет то же самое, что воевать с вьетнамцами. Чем больше их убиваешь, тем больше их становится.

— Вы могли бы отказаться от этого, — сказал я, не зная, стоит ли мне вообще открывать рот, а тем более заговаривать об этом. — Ведь нельзя сказать, чтобы вы нуждались в деньгах. И я сам слышал от вас обоих, что вам не нравится то, как сейчас поворачивается бизнес. Может быть, сейчас действительно подходящее время, чтобы уйти…

— Наша корпорация совсем не такая, как все остальные, — ответил Пуддж. — Здесь нет программы начисления пенсий, не выделяются акции, не выплачивается выходное пособие. В нашем бизнесе все покупки оплачиваются парой пуль. Кроме того, я и впрямь давно уже не занимался ничем серьезным и соскучился по работе.

— А чем, по–твоему, мы будем заниматься? — спросил Анджело. — Если уж, действительно, уйдем от наших дел.

— Неважно, что вы будете делать потом, но это все равно будет лучше, чем смерть от руки кого–нибудь из этих

людей, — настойчиво продолжал я. Эти двое мужчин вырастили меня, они любили меня, и я меньше всего на свете хотел, чтобы любой из них умер в луже собственной крови, а потом скучающие обыватели, попивая утренний кофе, рассматривали их скверные фотографии, напечатанные в бульварных газетенках.

— Похоже, что ты не считаешь нас фаворитами в этом заезде, — сказал Пуддж, подняв на вилке большой кусок телятины.

— Я всего лишь не хочу увидеть вас мертвыми.

Анджело накрыл ладонью мою руку.

— Мы не можем просто уехать и поселиться на небольшой вилле где–нибудь в Италии. Каждый проведенный там день мы будем думать о том, что отвернулись от смысла и образа нашей жизни. Через какое–то время это станет мучительнее, чем любая боль от пули. И такая смерть будет куда страшнее. Я знаю, что ты не желаешь нам и такой смерти.

Я взглянул на Нико, рассчитывая найти у него поддержку.

— Иногда бывает, что дерешься лучше, если ввязываешься в драку и вовсе не надеешься победить, — сказал он, посмотрев на Анджело. — Вот и дерешься как в последний раз, не думая о будущем. Кто–то из куда более мозговитых, чем я, парней говорил мне, что, когда Штаты полезли в Большую войну, никто не рассчитывал на победу.

— Если так, то я хочу помочь, — сказал я. — Раз вы начинаете это дело, я хочу тоже участвовать в нем.

— Ты сидишь за этим столом, — ответил Анджело. — А это значит, что ты уже участвуешь.

— Но ты не чувствуешь вкуса борьбы. — Пуддж указал на меня острым концом вилки. — Ты пока еще не готов к ней.

— А вы были готовы в первый раз? — спросил я, не удержавшись от попытки по–детски подковырнуть моего воспитателя.

— Решение было принято за нас, — серьезно ответил Анджело. — Мы делали то, чего от нас ожидали. У тебя больше возможностей для выбора да и времени для решения тоже больше.

— У нас не было выбора, когда мы были детьми, и нет выбора теперь, когда мы стали стариками, — добавил Пуддж. — Мы должны сражаться. Но ты не обязан ввязываться в эту заварушку, по крайней мере, сейчас. Не будешь соваться куда не следует — уцелеешь.

— А когда я буду готов? — спросил я, посмотрев на них обоих по очереди.

— Это ты узнаешь раньше всех, даже раньше нас, — сказал Анджело. — А пока что сиди, слушай и учись. Такие уроки никогда не повторяются.

— Тот пацан, что командует «Красными баронами», просится поговорить с нами, — сказал Пуддж. Он разделался со своей отбивной и решил, что пора вернуться к делу. — Он уверяет, что его команда справится с колумбийцами, и просит за это долю от нашей недвижимости.

— Как его зовут? — спросил Анджело, отхлебывая молоко, но все еще продолжая рассматривать меня. — Того пацана, который называется их паханом.

— Ричи Скарафино, — ответил Пуддж. — Нико пока что собирает о нем все возможные сведения. Ну, а чего мы не узнаем, то сможем предположить и, скорее всего, не ошибемся.

— Я все представлю не позже, чем завтра, — сказал Нико. — Только не ожидайте узнать слишком много. Он выплыл на свет совсем недавно, он всего на несколько лет старше, чем Гейб. Из рабочей семьи, поначалу собирал себе команду на отцовские деньги.

— Быть крутым он учился по кинофильмам, — сказал Анджело. — И итальянского в нем столько же, сколько в итальянском салате из «Уолдорфа». Настоящей драки он и близко не видел, только стычки хулиганов на углу. Колумбийцы — бойцы от рождения, они разделаются с «Красными баронами», которым не хватит ума удрать от них.

— Так что, согласимся встретиться с ним? — спросил Пуддж. Он бросил косточку от отбивной в угол комнаты и теперь смотрел, как Ида достает ее из–под стула, несет к порогу, ложится и с хрустом начинает грызть.

Анджело встал; прохладный ветерок, врывавшийся в открытое окно, дул ему в спину.

— Мы согласимся дать ему десять процентов от нашего бизнеса с недвижимостью, но не более пяти миллионов, — сказал он. — И потом пошлем его драться с колумбийцами.

— А что, если ему повезет и он их одолеет? — спросил Пуддж. — Тогда потеряем пять миллионов и обзаведемся совершенно ненужным партнером.

— Ему уже не повезло, Пуддж, — сказал Анджело. — Он выступив против нас.

Предстояла война за будущие направления деятельности организованной преступности, и каждое из этих направлений упиралось в торговлю наркотиками. Кокаин и героин были новым горячим товаром, и каждый молодой гангстер на улице рассчитывал урвать себе жирный кусок. Боссы старой закалки, в том числе Анджело и Пуддж, предпочитали придерживаться отработанной линии и делать деньги на тех видах преступной деятельности, которые были им лучше знакомы и представлялись более безопасными: вымогательство, крышевание, проституция, похищения и азартные игры. Для них наркобизнес оставался чем–то далеким и непонятным, точно так же, как буттле–герский промысел времен «сухого закона» для тех королей преступного мира, которых они сменили. «Посуди сам, ведь гангстер — это лучший друг потребителя, — рассуждал Пуддж. — Мы всегда искали возможность сделать деньги на том, к чему люди тянутся, но не могут получить. Одно время это была выпивка. Потом игра на деньги. Теперь появилась новомодная дурь. Мы должны следить за изменениями спроса, точно так же, как и все прочие бизнесмены. С этим у нас никогда не было проблем. Ну, а что касается войны, мы с Анжем давно уже не участвовали в заварушках и в глубине души опасались, доживем ли до следующей. Эти новые парни играют резко, как и мы в свое время. Чтобы одолеть их, мы должны играть еще резче и действовать умнее. А это не так просто — всю жизнь быть резче и умнее всех остальных».

Новые гангстеры, угрожавшие старым бандитским авторитетам, были куда опаснее, чем любые военные–заговорщики из тех, что в телефильмах играючи свергают правительства. Они убивали, не задумываясь, и совершенно не заботились о соблюдении гангстерских правил, державшихся долгие десятки лет. Они принадлежали к различным национальностям и стремились поскорее достичь ведущего положения в преступной среде. Ну, а до того, что она представляет собой жестко структурированную организацию, где их появление, мягко говоря, не приветствуется, им не было никакого дела. «В этом отношении, — сказал мне Анджело, — они очень походят на нас — какими мы были много лет назад».

Я не надеялся, что их удастся победить. Могущество Анджело и Пудджа слишком долго держалось на их репутации. Новые гангстеры не испытывали ни малейшего уважения ни к их достижениям, ни к их именам. Они смотрели на них только как на стариков, преграждавших им путь к богатству. Я не хотел, чтобы они вступали в войну, но не знал, как удержать их от этого. Такие же сомнения я ощущал у Нико, но он был слишком преданным солдатом для того, чтобы высказывать их вслух. К тому же он мог много выиграть в случае нашей победы и не стал бы делать ничего такого, что уменьшило бы эти шансы. А я знал о том, что Анджело и Пуддж страдают от ломоты в костях и разных болей, знал, что, несмотря на внешнюю несокрушимость, они постепенно проигрывают другую войну — со своим возрастом. Я очень хотел, чтобы их смерть была именно такой, какую — я это точно знал — они искренне не желали принимать. Обычная стариковская смерть в мягкой теплой постели, в тихом спокойном доме. Больше всего на свете я желал для них обоих того, что Пуддж всегда называл «кошмаром гангстера».

Я стоял в окутанном глубоким полумраком помещении Бруклинского аквариума и смотрел на акулу, плававшую взад–вперед за толстым стеклом. Анджело, также следивший за исполненными затаенной силы плавными движениями акулы, повернулся ко мне.

— Они обычно нападают без всякой подготовки, — сказал он с восхищением в голосе. — Налетают без малейшего сомнения, и неважно, кто перед ними. Они настоящие гангстеры моря — берут все, что им нужно, и оставляют себе все, что захотят.

— Анджело, скоро все это начнется? — спросил я, отступив от стекла. Ликующие крики детей разносились эхом по коридору, их не заглушало даже ковровое покрытие, которым были обтянуты стены аквариума.

— Это же шахматы, а не шашки, — ответил Анджело. — Первый ход — самый важный. Кто–то начнет игру, причем довольно скоро.

— Я могу сделать больше, чем ты мне позволяешь, — сказал я вполголоса. — Ты оповестил всю свою команду, но даже не посмотрел в мою сторону. И, конечно, не потому, что я слишком молод. Вы с Пудджем были намного моложе, когда вышли сражаться.

Мы поравнялись с длинной деревянной скамьей, стоявшей перед очередным аквариумом, где мирно плавали самые разнообразные медузы. Анджело мягко взял меня за локоть. Он никогда не забывал скользить рассеянным вроде бы взглядом по лицам окружающих и безошибочно отличал молодые пары, невинно проводившие здесь уикэнд, от федеральных агентов, ведущих наблюдение.

— Давай–ка присядем, — предложил он. — Пусть толпа немного рассосется.

— Хочешь, я принесу попить? — спросил я. — Здесь в сувенирном киоске продают содовую.

— Купим, когда будем выходить. — Он несколько секунд молча разглядывал медуз, а потом повернулся ко мне. — Ты любишь слушать наши рассказы, — сказал Анджело. — И это очень хорошо. Ты должен узнать, кем мы были и кто мы есть сейчас, прежде чем сам присоединишься к нам. Но есть и еще одна сторона во всем этом, мы с Пудджем считаем ее самой темной. Она–то и должна сказать нам обоим, создан ты для этой жизни или, напротив, она тебе решительно не подходит.

— Не знаю, смогу ли я убить кого–нибудь, — сказал я, не сомневаясь, что его беспокоит то же самое, что и меня самого. — Мне приходилось несколько раз поступать не слишком мягко, когда я выезжал на дела вместе с Нико, но там и близко не подходило к убийству.

— Дело не в самом убийстве, — возразил Анджело, — а в том, чтобы жить, зная, что ты его совершил. Нужно сделать так, чтобы оно стало частью твоей жизни, как, например, чтение утренних газет. Много народу считает, что способны на такое, но в действительности это по силам лишь незначительному меньшинству. Если ты принадлежишь к нему, у тебя есть шанс стать крупным гангстером. Если же нет, у тебя все же остается возможность стать добропорядочным человеком. Но быть и тем, и другим одновременно — невозможно.

— Кем же ты хочешь меня увидеть? — спросил я.

— От добропорядочного человека мне немного проку, — сказал Анджело. — Но ты будешь держаться в стороне от этой войны, будешь сидеть в безопасности, наблюдать и учиться. Если нам удастся выйти из нее живыми, то будем жить по–старому.

— А если не удастся? — Я поднялся и задал этот вопрос, стоя перед ним и глядя ему в глаза. — Что, если участие в этой войне погубит вас?

— Значит, уроки закончатся, — ответил он. — И у тебя останется только один путь: быть добропорядочным человеком и вести честную жизнь. Пожалуй, это было бы лучшим, что я в своей жизни сделал и сделаю для кого бы то ни было.

— Тебе вовсе необязательно умирать, чтобы это случилось, — сказал я.

— Нет, обязательно, — ответил Анджело.

С этими словами он встал, погладил меня теплой ладонью по лицу, повернулся и медленно пошел, углубляясь в чрево переполненного зрителями аквариума.

Ричард Скарафино стоял, прислонившись головой к стене из красных кирпичей, почерневших от въевшейся многолетней грязи, и жевал зубочистку. Он был высоченным, но очень тощим, и коричневая куртка болталась на нем, как на вешалке. Руки он засунул в карманы джинсов и то и дело сплевывал направо, в лужицу. Ему было двадцать два года, и он возглавлял отколовшуюся от серьезной гангстерской организации команду из тридцати пяти человек, не желавших и далее довольствоваться сбытом марихуаны и кокаина первокурсникам из ближайших колледжей. Повернувшись, он кивнул мужчине, сидевшему на крышке полного мусорного бака и покуривавшего сигарету.

— Вот, он выходит из бара, — сказал Скарафино. — Вместе со своей гребаной собакой.

Тони «Петля» Палуччи бросил сигарету под бак, подошел к Скарафино и встал рядом; оба оставались почти невидимыми в темном переулке.

— Нет, ты только посмотри на него, — возмутился Тони Петля. — Идет себе, и плевать хотел на весь мир. Словно король какой–то!

— Пока он жив, он и есть король, — отозвался Скарафино, не отрывая взгляда от Анджело и Иды, которые шли по противоположной стороне улицы, защищенные потоком машин и множеством суетящихся людей. — Ну, а наше дело это поправить.

— Тогда чего ж мы тут топчемся?! — воскликнул Тони Петля. — Убрать его, и вся недолга.

Скарафино повернулся и посмотрел в тусклые карие глаза Тони Петли. Они были двоюродными братьями и росли вместе — их обоих вырастила мать Ричи в Коммаке, на Лонг—Айленде. Оба прошли серьезную школу в тюрьмах для несовершеннолетних, куда попали за изнасилования и грабежи, а после освобождения возобновили преступную карьеру, угоняя автомобили, припаркованные на Куинс–бульваре в часы пик. Эти машины они перегоняли в Бронкс, там их разбирали, и уже через несколько часов детали оказывались на витринах магазинов запчастей возле стадиона «Янки». Тони Петля отличался вспыльчивостью, стрелял, не задумываясь, и ежедневно тратил на героин семьдесят пять долларов. Он также ежедневно занимался со штангой в спортивном зале и, чтобы успокоить раздраженную слизистую желудка, пил «Джек Дэниелс» с молоком.

— Раз уж мы хотим задавить этого парня и его команду, нужно действовать с умом, — сказал Скарафино. — Он только и ждет, когда мы наскочим на него с пушками. Может, он с виду и старый, только ты не больно верь глазам. Потому–то мы и убираем его парней по одному, исподтишка, а сами всегда торчим на виду и делаем вид, что мы совершенно ни при чем.

— Но если его замочить, команда бросится искать нового босса, — сказал Тони Петля, недоуменно пожав плечами. — Что им помешает начать работать на нас?

— Ты что, проснуться с утра забыл или принимаешь таблетки для глупости, а? — спросил всерьез раздраженный Скарафино. — Если так повернется, то мы сможем увидеться с его командой только на своих собственных похоронах. Они люди старого мира. Как только завалят их босса, вся команда бросится искать, кто это сделал и кто за этим стоял. А вот если мы поведем себя правильно и верно выберем время, он согласится на переговоры с нами. Но только если мы сумеем втереть ему очки, что с нами он любые горы свернет.

— А что переговоры с ним могут дать нам? — спросил Тони Петля. Он отошел от Скарафино и вернулся к мусорным бакам. — Ну, посмотрит такой босс на нас с тобой и что увидит? Пара уличных бакланов — вот кто мы для него. Мигнет кому–нибудь, и нам в бошки по девять грамм свинца, это ему как два пальца… Если бы ты меня спросил, я бы сказал: лучше всего шмальнуть в него сейчас, на открытом месте и издаля. Но ведь ты же меня не спросишь. Я ведь у нас дурак, верно?

— Знаешь, он может сам этого не понимать и даже никогда не думать об этом, но такому парню, как он, не обойтись без команды вроде нашей. — Скарафино оторвал взгляд от Анджело и в упор взглянул на своего кузена. — Ну; а мое дело помочь ему это понять.

— Что–то я не догоняю, — сказал Тони Петля, закурив новую сигарету и выпустив струйку дыма в темноту. — С чего ты взял, что он без нас не обойдется?

— Если ты сидишь на самом верху столько лет, сколько Скелет Вестьери, то у тебя задница привыкает к подушке, — принялся объяснять Скарафино. — Ты уже не раз и не два подумаешь, прежде чем пустить твою команду проливать кровь на войне, которой никто из вас на дух не хочет. Вот тут мы с ним и сойдемся, как ботинок со шнурком. Перед тем как сесть с нами за один стол, он много чего разнюхает о нас и будет знать, что мы, может быть, мало что умеем, но пускать чужую кровь научились неплохо. Сшибемся с колумбийцами или с той черной командой из Хайтс. Все, чего мы просим, это чтобы он позволил нам пострелять вместо него. И отрезал нам за это кусочек своего пирога.

— На слух это все прекрасно, Ричи, — сказал Тони Петля. — И если так получится, я с превеликим удовольствием буду играть любую музыку, какую он закажет. Ну, а если он вместо того, чтобы пожать нам руки, прикажет вышвырнуть нас за дверь, тогда что?

Ричи Скарафино вновь прислонился к стене и приготовился ждать возвращения Анджело и Иды с прогулки. Он закрыл глаза, набрал полную грудь воздуха, медленно выпустил его, все это время отбивая ладонями по бедрам какой–то ритм, и лишь потом ответил:

— Тогда окажется, что дурак вовсе не ты, а он.

Пуддж сидел в массивном кресле, обтянутом красной кожей, справа от него на кофейном столике стояла большая кружка с кофе. Он посмотрел на сухощавого чернокожего мужчину, который сидел напротив него, откинувшись на спинку кожаного дивана и непринужденно вытянув ноги, и наклонился вперед, положив тому руку на колено.

— Видишь ли, Кути, это не из тех вещей, которых можно избежать, — сказал он. — Никто из нас к этому не стремился, но оно началось, и теперь мы должны со всем этим разобраться.

Кути Тернбилл обвел задумчивым взглядом большие двойные окна слева от кушетки. Если бы он встал и подошел к окну, то увидел бы, как там, четырьмя этажами ниже, возле цоколя его облицованного темным камнем особняка, оживают просыпающиеся улицы Гарлема. Этими улицами Кути Тернбилл управлял с конца Второй мировой войны. Всю прибыль от своих лотерей и тотализаторов, алкоголя, контроля за транспортными перевозками он делил пополам с Анджело и Пудджем. Соблюдая это соглашение, все они получали новые и новые миллионы, ну, а район не знал никаких гангстерских столкновений, исключая разве что случайные драки. Малыш Рики Карсон со своим ККК представлял серьезную угрозу сложившемуся равновесию.

— Какого дьявола босс черной бригады решил назвать свою команду в честь Клана? — спросил Кути у Пудджа. — Наверно, это они так шуткуют, а?

— Шуткуют или нет, но глаз на твои улицы они поло–жили вполне всерьез. Они знают только один способ отобрать их у тебя, и это не будут переговоры.

— У него большая команда с большими пушками. — Кути вынул сигару из нагрудного кармана своей бархатной домашней куртки и все с тем же задумчивым видом покрутил ее в руках. — И людей они стреляют не из–за каких–то счетов с ними, а просто чтобы показать, что они на это способны. Они куда больше говорят о смерти, чем о жизни. Знаешь, Пуддж, нам приходилось в свое время драться с разными сумасшедшими ублюдками, но не думаю, что кто–нибудь из нас встречался с такими, как эти.

— Они ничуть не отличаются от нас — когда мы начинали, — ответил, пожав плечами, Пуддж.

— Ты небось про себя и Анджело, верно? — спросил Кути, положив сигару на кофейный столик, отделявший его от Пудджа. — Но мы уже давно не выходили поплясать. Рики Карсон об этом скоро узнает, если уже не узнал.

— Да, прошло порядком времени с тех пор, как мы в последний раз пачкали руки, — согласился Пуддж, откидываясь в кресле. — С этим не поспоришь. Но я не вижу никакого выбора. Есть дело, и его нужно сделать. Теперь остается решить, будет ли твоя команда с нами — и местные, и те, кого ты прячешь на Багамах.

Кути Тернбилл улыбнулся Пудджу и сложил руки с растопыренными пальцами перед грудью.

— Даже если я вызову стрелков оттуда, у Карсона будет по два человека на каждого моего. Как глянешь, так покажется, что он набрал к себе всех пацанов, у кого только есть оружие и водительские права.

— Народу у него действительно много, но ведь ни у кого нет опыта. Мы не собираемся начинать с ними перестрелку. Нам нужно перехитрить их. Если это получится, мы сможем выхватить у них победу прямо из–под носа.

— Я, пока ждал тебя, вспоминал, как мы первый раз воевали вместе, — сказал Кути, пошевелив ногами, обутыми в чрезвычайно удобные мокасины, сделанные на за–каз. В его короткой прическе в стиле «афро» проглядывала обильная седина. Ему было пятьдесят восемь лет, но он все еще оставался красавцем с приятными манерами. Однако под этой обманчивой маской, накрепко приставшей к его истинному лицу за годы жизни в комфорте, богатстве и безопасности, скрывался первый чернокожий гангстер, принятый в высшие сферы организованной преступности. Он также был известен в своем мире как один из самых безжалостных убийц. Будучи мелким уличным «шустрилой», работавшим во владениях Пудджа и платившим ему долю, он душной летней ночью 1942 года в одном баре Восточного Гарлема кинулся под нож, направленный в грудь Анджело. Парень без колебаний резанул Кути, распоров ему рубашку и мышцы на груди до самых ребер, а затем шагнул к раненному, потерявшему сознание Анджело, который лежал на полу прямо перед ним. Кути вынул пистолет из кармана и с силой прижал дуло к горлу противника Анджело. Глядя парню прямо в глаза, он дважды нажал на спуск, пули пробили горло и вышли сзади.

— Как же, Тощий Рейнольдс и его безмозглая команда, — отозвался Пуддж. Можно было подумать, что они обсуждают какой–то особенно хорошо удавшийся давний семейный пикник. — Свалились на нас ниоткуда. Вот только если бы они были хоть вполовину так хороши, как о себе думали, то очень скоро принесли бы нам наши собственные задницы, заспиртованные в стеклянных банках. Но без тебя, Кути, мы ту войну не выиграли бы.

— Мы замочили их всех, кроме Тощего, — подхватил Кути, откинув голову на спинку дивана. — Очень уж быстро он бегал, даже мы не могли его догнать. Он тогда решил, что лучше отсидеть десять лет в Синг—Синге, чем открыто выйти против нас. Только вот не удалась ему эта хитрость. И полугода не прошло, как его нашли мертвым в камере. Вот незадача–то, — добавил он, ухмыльнувшись.

— Бывают такие планы, которые ну никак не могут исполниться, — сказал Пуддж. — Будем надеяться, что наш план не из таких.

— И какой же у вас план? — спросил Кути, наклонившись вперед и положив руку на плечо старого друга.

Пуддж посмотрел на Кути и понимающе кивнул.

— Все тот же самый план, какой был у нас, когда мы только–только взялись за этот бизнес. Мы уже слишком стары для того, чтобы придумывать что–то новое.

— В таком случае можешь не повторять, потому что я и так все знаю наизусть, — сказал Кути. — Живи, чтобы убивать. Что–что, а это мы понимаем и так и будем поступать впредь.

Паблито Мунестро еще раз всмотрелся в две фотографии, лежавшие на его кровати. Он был одет в плотную рубашку и обут в ботинки из змеиной кожи, но скомканные брюки валялись в углу большой просторной комнаты. Откинувшись на две большие подушки в пушистых чехлах, он взял с тумбочки полупустую бутылку водки, сделал богатырский глоток и перебросил бутылку мужчине в сером костюме и черной фетровой шляпе, стоявшему справа от него.

— И вы мне хотите сказать, что этой парочки все боятся до поноса? — спросил он, указывая пальцем на фотографии, и обвел взглядом четверых мужчин, стоявших по сторонам его кровати. — Вот этих старперов?

— Никто их не боится, Паблито, — отозвался молодой человек в спортивном костюме на «молниях». — Просто все дергаются насчет того, кто займет их место, если с ними что–нибудь случится. Итальянцы не станут спокойно сидеть и смотреть, как мы заберем себе все их владения.

— Очень жаль, — сказал Паблито. — Потому что у них два выхода: или сдаться, или подохнуть.

— Хорошо бы найти какой–нибудь способ прижать итальянцев без большой пальбы, — продолжал спортсмен.

— Итальянцы на фуфло не купятся, — сказал Пабли–то. — Они не поверят, что мы говорим серьезно, если не предъявить им гору их собственных мертвяков.

Паблито Мунестро было тридцать лет, он совершил быстрое, сопровождавшееся множеством смертей восхождение из нищих улочек захолустного колумбийского городка Кали в двухэтажную квартиру кондоминиума в Верхнем Ист—Сайде, успев при этом нажить миллионы. Он обладал чуть ли не модельной внешностью — массивным торсом, длинными темными волосами, падающими на плечи, нежным взглядом и улыбкой, способной растопить сердце самой холодной женщины. Правда, один глаз у него не видел — результат несчастного случая на детской площадке. Под его властью находилась империя наркобизнеса с ежегодной выручкой свыше 50 миллионов долларов. Он первым из колумбийских дельцов начал истреблять целиком семьи, в которых хоть одного из членов считали врагом его команды.

Его мать бросила все и переехала со своим семейством из трущоб Кали в обетованную землю Флориды, когда Паблито был еще малышом. Именно там он десятилетним мальчиком начал свою карьеру наркодилера, работая в хозяйстве Диего Акуса, босса из Майами. Впервые он убил человека, когда ему было всего двенадцать лет от роду, а в пятнадцать он уже имел собственную команду из дюжины дилеров (большинство из которых было вдвое старше него), сбывавших «кокс» по большей части в ларьках на Южном пляже, где торговали горячими буррито и пивом. К своему восемнадцатому дню рождения Паблито подошел уже как вожак бывшей команды Акуса — он всадил три пули в голову своего босса, после чего отвез его на двадцатитрехфутовой парусной шлюпке за сорок миль от флоридского побережья и выбросил труп в холодные, кишащие акулами воды. В Нью—Йорк он перебрался менее двух лет тому назад и уже успел перебить четыре конкурирующих банды. Теперь он нацелился на мощную команду Анджело и Пудджа с ее многомиллионным ежегодным доходом. Паблито шел десятым в составленном ФБР списке самых

опасных разыскиваемых преступников, но стремился стать самым великим из гангстеров и единолично заправлять в крупнейшем городе Америки.

— Мы будем готовы к понедельнику, — сказал мужчина в костюме; это был Карлос, старший брат Пабли–то. — Итальянцы просили о встрече в ресторане в Куинсе возле моста на 59‑й улице.

— Наш ресторан или ихний? — спросил Паблито.

— Ничей, — ответил Карлос. — Мы проверили. Независимый. Не имеет никаких связей ни с одной командой.

— На всякий случай примите меры, — посоветовал Паблито.

— Это только первая встреча, — ответил Карлос. — Я не думаю, что они попытаются что–нибудь затеять. Мы им скажем, чтобы они начинали действовать только когда время подоспеет, а когда начнут, пусть торопятся, но как можно медленнее.

— Именно это они и хотят от нас услышать, — сказал Паблито и, в упор взглянув на старшего брата, смял в кулаке две фотографии. — Но ты забудь обо всем этом дерьме и помни только, кто наши настоящие враги.

— У нас больше людей, больше стволов, и крутимся мы куда шибче, — самоуверенно заявил Карлос. — Им от нас никуда не укрыться, из–под земли достанем.

Паблито взял со стола золотую зажигалку, щелкнул ею и несколько секунд смотрел на язычок пламени. Потом взял смятые фотографии, поднес их к огню и держал, пока они не вспыхнули.

— Плевать, кого там доставать, кого не доставать из–под земли, — сказал он. — Мне нужно, чтобы в землю легли эти двое.

С этими словами Паблито кинул горящие фотографии брату под ноги, спрыгнул с кровати и вышел из комнаты.

Анджело и Пуддж молча, опустив головы, шли по лесу. Яркое солнце пряталось за густыми кронами деревьев. Я брел за ними в нескольких шагах. Иду видно не было, но

ее выдавал шорох листьев и громкое фырканье: она не теряла надежды застать врасплох неосторожную белку и позавтракать теплым мясом. Город мы покинули глубокой ночью. Анджело сам сидел за рулем, что последнее время он делал нечасто, Пуддж расположился на переднем сиденье рядом с ним. Я сидел сзади и держал на коленях тяжелую голову Иды. Продолжительные паузы в разговоре заполнял хрипловатый голос Бобби Джентри из восьмиканальной акустической системы автомобиля. «Я больше никогда не влюблюсь», — пела она. За окнами городской пейзаж быстро сменился малоэтажными строениями пригородов Нью—Йорка. Мы дважды останавливались, чтобы заправить автомобиль и выгулять Иду, да еще разок наскоро перекусили бисквитным рулетом с кофе. Анджело вел угольно–черный восьмицилиндровый «Кадиллак» по почти свободной двухполосной загородной дороге далеко не столь уверенно, как по узким, извилистым и забитым машинами манхэттенским переулкам.

— Куда мы едем? — впервые поинтересовался я, когда мы достигли (как позднее оказалось) середины пути.

Пуддж обернулся ко мне, опершись могучим предплечьем о спинку сиденья, обтянутого темно–коричневой натуральной кожей.

— Поклониться нашему старому другу. Мы делаем это при каждой возможности. И решили, что сейчас самое подходящее время, чтобы взять тебя с собой.

Я кивнул и легонько почесал могучий бок спавшего рядом со мною на сиденье питбуля.

— А заодно и дать Иде как следует погулять, да? — спросил я.

— Без Иды мы даже в машину не садимся, — сказал Пуддж. — Если бы те нахалы узнали, кто в действительности управляет нашей командой, это помогло бы им сберечь много крови и патронов. Пара десятков говяжьих бифштексов, и все дело решилось бы за час.

— Далеко еще? — поинтересовался я. Поездка не доставляла мне удовольствия. Неясная перспектива гангстерской войны стояла передо мною как незваный и неприятный гость.

— Около часа, — ответил Пуддж, пожав плечами. — Возможно, поменьше, если Анджело прибавит хоть немного за шестьдесят.

— Быстрая езда очень опасна, — сказал Анджело своим глубоким голосом.

— Пришли, — сказал мне Пуддж, остановившись перед небольшой могильной плитой посреди просторной поляны. — Вот это место. Здесь она прожила свои последние годы. Ее хижина находилась как раз там, где мы стоим.

Я смотрел на Анджело — как он опустился на колени перед камнем, наклонился, поцеловал его и нежно погладил полированную поверхность. На камне были выбиты всего два слова — «Ида Гусыня» — и под ними пышная роза. Пуддж шагнул вперед и остановился рядом с Анджело; Ида шла следом за ним, опустив нос к земле. Из бокового кармана пиджака Пуддж вынул пинту виски «Четыре розы» и поставил бутылку рядом с памятником. Я стоял немного правее, держа руки в карманах, исполненный уважения к их церемонии общения с духом женщины, которая воспитала их. За годы, прошедшие с того дня, когда Анджело и Пуддж сожгли хижину с трупом Иды, устроив огненное погребение, окружающая местность совсем заросла лесом.

Потом мы сидели вокруг могильной плиты и ели сандвичи из куриных котлет и свежего итальянского хлеба. Мы с Пудджем разделили на двоих бутылку красного вина и бутылку воды, Анджело, по обыкновению, запил свой сандвич квартой молока. Ида–собака со счастливым видом поедала из миски жареную говядину и нарезанный сыр–проволон. Мы почти не разговаривали между собой в тот день. Я понимал, что они оба хотели попрощаться с Идой Гусыней, прежде чем начнется сражение, которое вполне могло стать для них последним.

— Ида участвовала в первой гангстерской войне этого столетия, — сказал Пуддж с отчетливо уловимой гордостью в голосе. — За контроль над Бауэри. Она продолжалась два, а может, и три года. В те времена война могла растянуться на целую жизнь.

— Во время той войны она заслужила высочайшую репутацию, — добавил Анджело, не отводя взгляда от могильной плиты. — Она отправилась в бар на Литтл–вест — это было самое сердце вражеских владений, — подошла прямо к столу босса той банды и говорит, что у него, мол, есть два варианта на выбор. Или отступить, или умереть. Он играл в покер, поднял глаза от карт и расхохотался ей прямо в лицо. Она даже не моргнула. Вынула пистолет, всадила в него три пули и уложила прямо на месте. А потом повернулась и вышла так же спокойно, как и вошла.

— Она всегда говорила, дескать, просто стыд, что ему пришлось умереть именно в этот момент, — сказал Пуддж. — Она успела разглядеть его карты: три дамы и пара семерок. Я так считаю, что если уж не везет, так не повезет ни в чем.

— Красиво здесь, — сказал я, окинув взглядом густой лес, ближние холмы и нависавшие вдали горы. — И тихо. Вы никогда не думали переехать сюда, как она когда–то?

— Это наше кладбище, Гейб, — ответил Анджело. — Здесь похоронена Ида. И Ангус — под вон тем большим дубом со стороны гор. Здесь же зарыты и все собаки, которые у нас когда–то были. И когда придет время, мы с Пудд–жем тоже будем лежать здесь. Об этом должен будешь позаботиться ты — проследить, чтобы нас похоронили там, где мы хотим покоиться.

— Я знаю, малыш, что тебе очень не хочется об этом думать, — сказал Пуддж и, наклонившись, положил мне руку на плечо. — Но мы хотим быть уверены, что это будет сделано. Мы должны лежать вместе с такими же, как мы.

— Собаки это тоже касается, — добавил Анджело. — Здесь все ее предки, и она будет чувствовать себя дома.

Я поднял голову — на дальнем краю поляны Ида в свое удовольствие резвилась в высокой траве, то вихрем носилась, гоняясь за чем–то невидимым, то укладывалась перевести дух. Собака явно наслаждалась, вырвавшись с людных городских улиц.

— А как насчет меня? — спросил я, глядя на играющую собаку.

— Для тебя здесь место найдется. — Анджело поднялся и мимо меня направился вниз по склону холма к стоявшему в отдалении «Кадиллаку». — Если ты захочешь.

— У тебя впереди целая жизнь, и ты сможешь принимать самые разные решения, а потом менять их, — сказал Пуддж. — Но если дорога, которую ты в конце концов выберешь, приведет тебя сюда… Что ж, тебе здесь будут рады.

— Спасибо, — ответил я ему.

Тогда я благодарил совершенно искренне.

— То было очень опасное время, — сказал я. Я сидел на краю кровати Анджело, опершись локтями на колени, и смотрел на Мэри, сидевшую чуть поодаль. — Я пропускал много уроков в школе, не потому, что Пудджу и Анджело что–то требовалось от меня, а потому, что считал, что должен быть поблизости на тот случай, если такая потребность вдруг возникнет.

— Да, было бы куда лучше, если бы вы могли вести нормальную жизнь, — сказала Мэри. Она откинулась на спинку стула и положила ногу на ногу. — Юноше следует думать о свиданиях с девушками и волноваться из–за своих прыщей, а не из–за гангстерской войны, планы которой составляются в его спальне.

— А вот из–за двойной жизни я никогда не беспокоился, — сказал я. — Так что все свелось к нескольким пропущенным танцулькам и тренировкам футбольной команды. Но не думаю, что тогда я сильно переживал из–за это–го. Анджело и Пуддж хотели, чтобы я жил самой нормальной жизнью, на какую был способен, но мне вдали от них было невообразимо скучно.

— Ваши друзья боялись их? — Мэри поднялась, прошла мимо меня и вновь встала у окна.

— Некоторые боялись. Они не говорили этого впрямую, но это можно было понять по их поведению. Кое–кто, напротив, набивался мне в друзья только для того, чтобы таким образом познакомиться с Анджело или Пудджем — вероятно, своими кумирами. Таких я старался избегать.

— А как складывались отношения с девочками? — Мэри задала этот вопрос, лукаво взглянув на меня через плечо. — Были у вас тогда подружки?

— В этом отношении я больше походил на Анджело, чем на Пудджа, — ответил я, пожав плечами. Почему–то я почувствовал некоторое смущение. — Отдельные девочки мне нравились, и я был бы рад пригласить их куда–нибудь, но ни разу этого не сделал. Вероятно, потому, что однажды обжегся на этом и не хотел, чтобы такое повторилось еще раз. А может быть, мне просто не хватало уверенности в себе.

— Вы когда–нибудь разговаривали об этом с кем–нибудь из них? — поинтересовалась Мэри. — Обращались за советом или что–нибудь в этом роде?

Я наклонился и налил в чашку воды.

— Было много вещей, о которых мы никогда не говорили. Семья Анджело, моя жизнь до знакомства с ними, другие люди в их жизнях. Мы обсуждали только то, что, по их мнению, мне нужно было знать. Во всех остальных областях мы как будто существовали раздельно. У меня потом сложилось впечатление, что соблюдение такого положения было исключительно важно для того, чтобы мы могли оставаться вместе.

— Кто–нибудь из них упоминал обо мне? — продолжала расспрашивать меня Мэри. Теперь она стояла прямо передо мной.

Я помотал головой.

— Нет, никогда. Но вы, несомненно, были где–то рядом. Слишком уж много вам известно об этой войне между бандами, даже такие вещи, о которых и я никогда раньше не слышал.

— Я действительно была рядом. — В ее голосе зазвучала какая–то новая твердость. — Все это, с начала до конца, происходило на моих глазах.

— И что же вы делали? — в свою очередь спросил я.

— Заботилась о вашей безопасности, — ответила Мэри.

Темно–синий «Мерседес—Бенц» резко свернул за угол 111‑й улицы и 1‑й авеню, взвизгнув тормозами, остановился перед забитой посетителями пиццерией, и все четыре двери разом распахнулись. Из машины вышли три молодых чернокожих парня в длинных пальто с пистолетами в руках и встали возле открытых дверей, дожидаясь, пока наружу выберется четвертый, главный из пассажиров. Малыш Рики Карсон — невысокий и очень коренастый, — слез с заднего сиденья, опустил воротник своего пальто, поправил манжеты и, не поднимая головы, слегка прихрамывая, начал подниматься на невысокое крыльцо. Внутрь он вошел один, трое сопровождающих, все так же державших оружие на виду, стали по сторонам от входа, спинами к окнам пиццерии, с таким видом, будто их чрезвычайно интересовали снующие по улице прохожие. Двое крупных мужчин преградили было путь Рики. Он не стал демонстрировать ничего более угрожающего, чем ухмылка.

— Пропустите его, — сказал хозяин, стоявший возле сияющей чистотой духовки из нержавеющей стали.

Малыш Рики Карсон кивнул вышибалам, неохотно уступившим дорогу, и направился к мужчине, стоявшему у духовки. Хозяин заведения был высоким и грузным, но носил избыточный вес без всякого труда. Одет он был в черные слаксы, купленные по дорогому фирменному каталогу,

и тоже черную рубашку, застегнутую на все пуговицы. Выбритая наголо голова сияла в свете горевших под потолком ламп. Вблизи можно было уловить исходящий от него запах дорогого импортного одеколона. Его звали Джон Ра–манелли, и жители близлежащих улиц не без основания боялись его. Раманелли занимал видное место в команде Анджело и Пудджа и контролировал участок Восточного Гарлема, где родился сорок два года назад и который все еще считал своим домом. Он никогда не носил оружия и не имел судимостей, если не считать непродолжительной отсидки в детской колонии.

Раманелли внимательно смотрел на приближавшегося к нему Карсона и даже вышел ему навстречу из–за прилавка.

— Что–то далеко ты приехал за пиццей, — сказал Раманелли. — Неужели в вашем районе сгорели все пиццерии?

— Мы много в чем разбираемся, но, если честно, черные люди ничего не понимают в пицце, — ответил Карсон, глядя прямо в глаза Раманелли. — Спроси кого хочешь, и тебе скажут, что пепперони — это игрок первой базы из «Янки».

— Это нетрудно уладить, — вроде бы шутливо сказал Раманелли, хотя скованные жесты и напряженное тело все же выдавали тщательно скрываемую им сильную тревогу. — У меня на полках нет никаких призов за танцы, если ты понимаешь, что я имею в виду.

Раманелли кивнул тощему мужчине с большой лысиной, стоявшему по другую сторону прилавка, и тот поспешно схватил лепешку с подноса, рядом с которым стояла стопка пустых коробок, и сунул ее в верхнее отделение трехъярусной духовки.

— Одна минута, и ты получишь замечательную пиццу, — сказал Раманелли Карсону. — Подать что–нибудь запить?

— Не сейчас, — ответил Карсон, не сводя взгляда с Раманелли.

— А как насчет твоих ребят? — Раманелли посмотрел мимо Карсона на троих бандитов, стоявших перед его магазином. — Может быть, они захотят перекусить, перед тем, как стрелять?

Карсон сделал вид, будто не слышал вопроса, когда же лысый повар подвинул к нему горячую пиццу на бумажной тарелке, поднял руку, и тарелка застыла на середине стойки.

— Я слышал, что ты имеешь здесь десяток кусков в неделю, — сказал он, — и все это никак не связано с теми соусами, которые ты подаешь к пицце.

— Неужели ты ищешь место бухгалтера? — с легкой издевкой произнес Раманелли.

— Сколько ты отстегиваешь Вестьери? — спросил Карсон. Он сложил вдвое тонкую лепешку пиццы и откусил большой кусок; облачко пара вырвалось из его губ, словно сигарный дым.

— Ешь пиццу. — Раманелли отвернулся от Карсона. — Сколько захочешь, столько тебе подадут. За мой счет. С удовольствием угощу тебя. Когда наешься, забирай своих paisans, садись в «бенц» и отправляйся играть в своей песочнице. И больше никогда здесь не показывайся. Не послушаешься, значит, следующую пиццу положат тебе в гроб.

Малыш Рики Карсон осклабился в хулиганской ухмылке и выпустил начатую пиццу из руки. Она, громко шлепнув, упала на пол. Затем он не торопясь вынул пистолет из бокового кармана своего щегольского кожаного пальто и направил его в спину Раманелли.

— Может, ты и прав, — сказал Карсон, — только это будет не то дерьмо, которым ты здесь травишь людей.

Раманелли повернул голову к Карсону, и первая пуля угодила ему в правое плечо. Следующие две поразили его в грудь, и он грохнулся во весь рост на спину, сбив в падении два стула и стол. Как только раздался первый выстрел, три бандита ворвались в дверь пиццерии и навели пистолеты на посетителей, оказавшихся неподалеку от Карсона. Малыш Рики шагнул к упавшему Раманелли и, впервые удосужившись посмотреть на свое оружие, выпустил еще одну пулю ему в грудь. Потом он поднял дымящийся пистолет и навел его на лысого повара, который неподвижно застыл за прилавком.

— Ты хорошо знаешь Скелета Вестьери? Сможешь поговорить с ним? — спросил Карсон.

Лысый кивнул.

— Смогу.

— Когда увидишь его, скажи, что я выполнил подачу. Игра началась, — сказал Карсон. — Мяч на его половине.

Малыш Рики Карсон обвел победоносным взглядом лица перепуганных людей и кинул на стойку стодолларовую банкноту.

— Дашь каждому по пицце, — громко приказал он. — За мой счет.

С этими словами он ссутулился и, так и держа пистолет в опущенной руке, вышел из пиццерии. Трое пособников следовали за ним по пятам. 0. ни уселись в автомобиль, мотор которого все это время работал на холостом ходу, громко захлопнули двери, и машина сорвалась с места, оставив черные следы на асфальте и облачка дыма от жженой резины. Утонув в обтянутых толстой кожей мягких сиденьях своего нового «Мерседеса», Малыш Рики Карсон запрокинул голову и громко расхохотался — молодой гангстер, переполненный ощущением своей нарастающей силы.

— Этот сукин сын заслужил смерти хотя бы за то, что имел наглость называть пиццей то дерьмо, которым торговал, — воскликнул он. — Когда народ немного подумает, то все поймут, что я оказал им великое благодеяние. Спас их всех от язвы желудка.

Все четверо захохотали, но их смех заглушили голоса «Слая и семейства Стоун» из включенной стереосистемы. Очень скоро автомобиль исчез в густом потоке машин, стремившихся на мост Уилли–авеню.

Я сидел в итальянском ресторане на Западной 54‑й улице, в нескольких кварталах от больницы, и ждал Мэри. Множество ночей, проведенных у постели Анджело, начали сказываться на мне. Я очень редко бывал в своей рекламной фирме, предоставив почти всю работу подобранным мною молодым сотрудникам. Страдала и моя семейная жизнь. Я торопливо обедал с женой и детьми, то и дело поглядывая на висевшие в столовой часы, так как боялся не успеть к последнему вздоху Анджело. Прошло столько лет, и вот я снова позволил ему распоряжаться моими днями и ночами. Поначалу я боялся, что его болезнь, последовавшая за многими годами совершенно раздельной жизни, отняла у меня возможность показать ему, чего я достиг в жизни. Я хотел рассказать ему о своем бизнесе и о том, насколько успешно он идет. Я начал работу моего рекламного агентства с маленького арендованного офиса в Верхнем Вест—Сайде, где ничего не было, кроме телефона и большого блокнота. Я работал, не жалея ни времени, ни сил, в конце концов мое предприятие обрело многомиллионный оборот и теперь занимало два этажа на Мэдисон–авеню и филиал в Лос—Анджелесе. Мне также нужно было, чтобы он узнал, что я был хорошим мужем, все эти годы влюбленным в женщину, которая была мне и женой, и лучшим другом. Женщину, с которой мне было необходимо разговаривать каждый день и видеться каждую ночь. Я хотел, чтобы он знал, что еще лучше я проявил себя как отец двоих детей, которые скоро станут достаточно взрослыми для того, чтобы начать свою собственную жизнь. Мне было жаль, что его не было рядом с нами, когда мы играли и смеялись в парке, или когда дети праздновали свои дни рождения, и их лица были до ушей перемазаны кремом от торта, или когда они учиняли какую–нибудь очередную глупость, из–за которой приходилось среди ночи везти кого–нибудь из них в «Скорую помощь» обрабатывать ссадины. Но затем ко мне возвращалось ощущение реальности, а вместе с ним и уверенность в том, что ему, пожалуй, не требовалось видеть все это и слышать от меня какие бы то ни было слова. Он знал все заранее.

Ведь это был Анджело Вестьери, и от него нельзя было ожидать малого.

Я усвоил уроки, преподанные мне Анджело и Пудджем, и использовал полученные знания в мире добропорядочных граждан, к которому теперь принадлежал. Признаюсь, что много раз мне отчаянно хотелось вернуться к той, прошлой жизни, пусть даже на одно краткое мгновение. Там я мог без труда раздавить врага, или страшно отомстить за предательство в делах, или устранить друга, обманувшего мое доверие. Но все это были лишь мимолетные фантазии, возникавшие и исчезавшие в потаенных уголках моего сознания и неведомые никому, кроме меня. Зато я использовал в своей жизни изощренную хитрость, присущую преступному миру, применив ее к политическим играм и маневрам современного делового мира с ловкостью, которую не смог бы обрести ни при каком ином раскладе своей биографии. Я часто слышал, как наяву, голоса Анджело и Пудджа, указывавших мне, куда и как сделать следующий шаг, который позволит мне преодолеть очередной этап на дороге моих побед. В этом смысле я так и не освободился от них. Слишком большое место они занимали в моей жизни. И я изо всех сил держался за них, покуда мог.

За все время, проведенное рядом с Анджело Пудджем, у меня не было ни одной минуты, когда я не знал бы точно, что они обо мне думают. Их мысли и чувства по отношению ко мне были ясными и открытыми, в них не было подтекста и обмана. Я твердо знал, что никогда и ни с кем, за исключением моей нынешней семьи, не смогу позволить себе подобной открытости. У меня никогда не было повода считать добропорядочный мир столь же достойным доверия, как мир преступный. Меня воспитали убийцы, они окружили меня любовью и заботой, выбиваться в люди я решил в сфере менее надежной и более расположенной к предательству. Но все время я был уве–рен, что ко всем достижениям меня вели сильные уверенные руки Анджело и Пудджа. Они словно шли передо мной, расчищая мне дорогу.

Глава 17

Осень, 1970

Анджело выжидал три месяца и лишь тогда сделал свой ответный ход в войне.

За это время его команде пришлось выдержать нападения, которые предпринимали со всех сторон объединенные силы Малыша Рики Карсона, Паблито Мунестро и, не столь активно, Ричи Скарафино и «Красных баронов». Встречи, устраивавшиеся на первом этапе противостояния, не помогли ничего решить, а, напротив, еще больше усилили напряженность, существовавшую между командами.

Из–за вражеских атак еженедельный доход организации Анджело и Пудджа сократился чуть ли не вполовину; среди младших членов банды началась паника, и они стали все внимательнее прислушиваться к предложениям извне. И все же Анджело словно не замечал яростных наскоков конкурентов, исполненных молодой ликующей силы, и ни на йоту не изменил своего распорядка дня: он все так же проводил большую часть времени в своем баре и подолгу гулял со мной и с Идой, трусившей за ним в нескольких шагах, словно провоцировал врагов попытаться напасть на него в открытую.

Пуддж тем временем трудился на улицах, поддерживая дух членов команды и уверяя их, что дела вовсе не так плохи, как им кажется. Но Пуддж был далеко не так терпелив, как Анджело, и его нервы тоже понемногу сдавали. Он жаждал действия и никак не мог дождаться, когда же начнется драка.

— Анджело хочет выбрать идеальный момент, — ска–зал мне Пуддж в один из тех томительно долгих дней. — Я тебе скажу, что мне уже не под силу сидеть и смотреть, как они укладывают одного за другим наших людей, как мы теряем очень даже большие деньги, и ничего не делать.

— Между прочим, часто бывает, что слишком поздно — это все равно, что никогда, — вторил ему Нико. — Уже пошли разговоры, что у босса духу не хватает, чтобы драться, что он не может защитить то, что принадлежит команде. На улицах вовсю треплются, что он уже никакой не король, а слабый старик.

— А вот это приятно слышать. — Пуддж улыбнулся едва ли не впервые за несколько недель. — Так я, пожалуй, поверю, что он действительно знает, как выиграть эту проклятую войну.

— Я никогда раньше не видел его таким, как сейчас, — сказал я. — Такое впечатление, что он не рядом с нами, а где–то далеко. Иной раз даже страшно делается.

— Анджело все раскладывает по полочкам в голове, прежде чем сделать что–то на улице, — объяснил Пуддж. — Это всегда здорово помогало ему. Ну, а сейчас мы имеем дело с такими командами,, каких никогда раньше не видали. Они на ходу выдумывают для себя правила и, похоже, не слишком далеки от победы. У них на руках серьезные козыри. И если мы не раздавим их сразу и полностью, то они раздавят нас.

— Что бы ни случилось, надеюсь, это случится скоро, — сказал Нико, покачав головой. — У меня в Бронксе осталось от силы сорок человек, а в Куинсе половина команды залегла на дно. Эти беспредельщики кричат, что замочат любого, кого заметят возле нас. Если Анджело чересчур протянет с тем, что он там затевает, у него просто не останется, что защищать.

Пуддж налил себе полную чашку свежесваренного кофе из кофейника.

— Они стреляли в каждого, кто входит в нашу команду, — сказал он, неторопливо направляясь к выходу из комнаты. — Во всех, кроме меня и Анджело. Мы можем спокойно прогуливаться по безлюдной улице безоружными, и никто даже не посмеет подойти к нам.

— Вы не опасны для них без команды, которая вас поддерживает, — отозвался Нико. — Если разделаются с командой, то можно сказать, что и вас не станет.

— Возможно, ты прав, — кивнул Пуддж. — А может быть, что кое–кто из них все еще слишком боится нас и не осмеливается сыграть по–крупному. И если это так, значит, они у нас в руках.

— Надеюсь, что это не весь план, — заметил я.

— Это план на ближайшее время, — ответил Пуддж.

Тони Петля перешагнул через кучу снега, которую нагребли как раз у него на дороге, и, увязая по щиколотки, добрался до водительской двери своего четырехдверного «Плимута». Тони был в армейской куртке кофейного цвета, коричневых штанах, ботинках на толстой каучуковой подошве от «ЛЛ-бин» и промокшей от снега пополам с дождем бейсболке «Янки». Сигарету он держал точно в середине губ. Он открыл дверь, прошуршав ее нижним краем по подтаявшей ледяной корке, и шлепнулся на сиденье. Потом щелкнул сигарету на самую середину улицы и лишь после этого захлопнул дверь. Некоторое время он сидел, грея руки в струе теплого воздуха, и поглядывал на безлюдный бульвар, засыпанный толстым слоем снега после продолжавшегося всю ночь снегопада. Потом посмотрел на наручные часы «три студж» и ухмыльнулся — до великого момента оставалось меньше часа.

Он был главным «бойцом» Ричи Скарафино и три последних месяца руководил неторопливым и скрытно осуществляемым истреблением перестарков из команды Анджело и Пудджа. Теперь наконец–то было решено осуществить прямую акцию против двух главных гангстеров, к чему Петля стремился с самого начала этой односторонней войны.

— Можешь мне поверить: нет у них больше духу для войны, — сказал Петля Скарафино, когда двоюродные братья, сидя в своем ресторане неподалеку от Бруклинской набережной, приступили к составлению плана. — У них слишком много денег, о которых нужно заботиться, и слишком мало времени им осталось жить, чтобы тратить его попусту на борьбу с нами.

— Хотел бы я получать хотя бы по «никелю» каждый раз, когда слышу, что Скелет Вестьери и Пуддж Николз годятся только для того, чтобы выращивать цветочки на своей ферме, — отозвался Скарафино.

— Ричи, их же лупят с трех сторон. — Чтобы придать своим словам убедительности, Тони Петля хлопнул ладонью по накрытому накрахмаленной снежно–белой скатертью столу. — Это ж не драка один на один, к которой они привыкли. Тут три команды, все упакованные по самое некуда, и им нужно только одно — мочить, мочить и мочить. От них же просто никто не сможет отбиться. Будь это хоть самая классная команда. Останется то же самое, что от Перл—Харбора.

— Эй, профессор, ты лучше вспомни, кто победил в той войне, — ответил Ричи, отхлебнув кофе–эспрессо. — Знаешь, пусть колумбийцы и черные делают что хотят. А мы будем придерживаться моего плана — помаленьку поколачивать их снаружи и постепенно углубляться внутрь, как делали до сих пор. Пока что ни Вестьери, ни Николз вроде бы ничего не просекли. Если мы сможем еще немного покрутить им мозги, то когда ты пойдешь на них в открытую, у них будет куда меньше толковых «бойцов», чем было сначала. И если, как ты говоришь, им обоим больше не нравится драка, то все сведется к переходу очень весомого куска их бизнеса из рук в руки. Наши руки.

— Как ты скажешь, Ричи, так я и буду работать, — сказал Тони Петля, слегка пожав плечами. — Я просто смотрю, как бы нам поскорее выкарабкаться на верхушку.

Ричи Скарафино перегнулся через стол и приобнял Тони за широкие плечи.

— За это я тебя и люблю, — сказал он. — Только давай будем подниматься постепенно, не прыгать через ступеньки. Поверь, так мы получим гораздо больше удовольствия.

Из раздумий Тони Петлю вырвал бродяга, застывший рядом с работавшим на холостых оборотах «Плимутом». В испачканной машинным маслом и грязью левой руке он держал совершенно черную кружку, лица его не было видно за засаленными тряпками, заменявшими бездомному кашне, и опущенным козырьком истрепанной драповой кепки. Ноги он прятал в штаны, вряд ли годившиеся даже на ветошь, подпоясанные обрывком кожаного ремня, к которому был привязан кусок толстой веревки. Обут — в дряхлые армейские тропические ботинки, обмотанные для тепла трансформаторной фольгой.

Он постучал в водительское окно распухшими костяшками пальцев правой руки, оказавшейся столь же грязной, как и левая, которой он поднес вплотную к стеклу свою пустую кружку.

— Подайте сколько не жалко, — пробормотал он.

Покрутив ручку, Тони Петля опустил стекло и уставился на жалкого бродягу. Молодой гангстер никогда не отличался терпением и сейчас уже готов был вспылить.

— Вали отсюда, и не просто вали, а в тихое местечко, где ты сможешь спокойно лечь и сдохнуть, чтобы никому больше не надоедать, — с издевательской грубостью процедил он.

Бродяга еще ниже опустил голову и медленно засунул свободную руку во внутренний карман своего ветхого полупальто, изначальный синий цвет которого можно было разве что угадать.

— Мне бы только день прокантоваться, дружище, — негромко сказал он, не поднимая головы. — Я не ищу неприятностей. Надеюсь хоть немного брюхо обогреть.

— Здесь ты не получишь ничего, кроме хорошего пинка по заднице, — угрожающе произнес Тони Петля. Он вынул из пачки, лежавшей в кармане рубашки, сигарету и постучал ею о «баранку». — А теперь проваливай, пока я добрый. А то, гляди, допросишься!

— Может, сигаретки не жалко? — продолжал нудеть бродяга. При этом он повернулся так, что загородил зеркало заднего вида на дверце машины.

Тони Петля гневно посмотрел на нахала, мотнул головой и открыл дверь.

— Можешь не бояться, ты подохнешь не от холода, — сказал он. Неторопливо выбравшись из машины, он оказался вплотную к нахальному бродяге. — Тебя убью я, если только ты сейчас не смоешься отсюда, чтобы я тебя никогда больше не видел. — Он расстегнул «молнию» своей армейской куртки и показал бродяге 38-дюймовый[29] пистолет, рукоять которого торчала из кобуры, висевшей у него на поясе.

Вместо того, чтобы перепугаться и убежать, бродяга неожиданно прижал Тони Петлю к автомобилю, все еще держа руку во внутреннем кармане. Тони Петля повернул голову, чтобы взглянуть в лицо своего странного противника, изумившего его своей силой — Тони не мог вырваться и так и стоял, упираясь спиной в закрытую заднюю дверь собственной машины. А бродяга вынул руку из кармана своего омерзительно грязного полупальто, и оказалось, что в его кулаке сжат уже поставленный на боевой взвод 9‑миллиметровый пистолет, сразу уткнувшийся дулом под ребра Петли. И глаза оборванца внезапно ожили, бессмысленный, мутный взгляд пропойцы сменился жесткой уверенностью убийцы.

Бродяга дал Тони Петле возможность убрать руку от его бесполезного оружия, а потом поднес к его лицу грязную кружку, которую все это время держал в левой руке. Оказалось, что она не пуста, а чем–то налита до половины.

— Ты что, спятил? — воскликнул Петля, уставившись в кружку. — Не знаю, что там, но пить это я не буду!

— Или ты выпьешь это, или я пущу тебе кровь, — пригрозил оборванец.

Тони Петля обвел испуганным взглядом широкую авеню — прохожих все еще не было, и даже магазины еще не открылись. Бродяга сильнее навалился на Тони — дуло пистолета больно врезалось в тело — и улыбнулся, увидев, как по обеим сторонам лица молодого итальянца потекли, сбегая на шею, обильные струи пота.

— Я не стану пить яд, — сказал Петля; его правый глаз начал дергаться и верхняя губа задрожала.

Бродяга бросил кружку через плечо Тони Петли и даже позволил себе проводить глазами ее полет и увидеть, как она упала на переднее сиденье «Плимута» и с него на пол потекла тонкая струйка голубоватой жидкости. Потом он посмотрел в глаза Тони Петле, навалился на него еще сильнее, так, что Тони не мог пошевелить руками, и с профессиональным спокойствием выпустил три пули снизу вверх в грудную клетку Петли; после каждого выстрела голова молодого гангстера резко дергалась. Убийца продолжал прижимать Тони к дверце машины, пока из обоих углов рта Тони не потекли струйки крови, а из начавших закатываться глаз не вытекли две крупных слезы, словно символизировавших собой уход жизни из тела. Оборванец оглянулся, убедился, что в пределах видимости нет пешеходов, и аккуратно усадил Тони Петлю на сиденье его автомобиля, положил руки на баранку и пристроил голову на высокий кожаный подголовник. Покончив с этим делом, он наклонился, взял с пола брошенную убитым кружку и поднес ее к губам умирающего гангстера. Вылив в рот Тони Петли капли, остававшиеся в посудине, он небрежно бросил кружку на пол машины.

— Ты получил обслуживание по высшему классу, — сказал он вслух.

Бродяга захлопнул дверь машины и медленно, прихрамывая, побрел по авеню, оставив позади первую жертву, павшую от рук Анджело Вестьери в последней войне.

Пятичасовая месса дошла до середины, когда я, отвернувшись от алтаря, увидел Анджело, сидевшего на задней скамье церкви. В высоченном соборе было не более тридцати прихожан, по большей части весьма престарелых, перебиравших дрожащими руками бусинки четок. Я в одиночку прислуживал отцу Тэду Доновану, священнику средних лет, вкладывавшему подлинную страсть и в свои проповеди, и в воскресные футбольные матчи, в которых участвовали дети из прихода святого Доминика. Я звонил в колокол и кланялся, но мысли мои занимал лишь один вопрос: что могло привести сюда Анджело? Я стал прислуживать в церкви вскоре после того, как закончил начальную школу, но ни разу до этого дня не видел здесь Анджело. Как и большинство гангстеров, он весьма неприязненно относился к постулатам католической веры, имевшим крайне мало общего с той жизнью, которую в действительности вели ее последователи.

— Они начали заниматься рэкетом за много веков до рождения самого первого гангстера, — сказал он мне как–то раз, пренебрежительно махнув рукой, когда я попытался что–то сказать о религии вообще. — Все это время они выкачивали деньги из всех на свете и имели замечательную «крышу». Сам подумай — разве можно найти лучшего партнера, чем бог?

— Они много делают для бедных, — возразил я, глядя, как он наливал в большую чашку горячее молоко.

— Они дают им теплое место, где можно посидеть один час в неделю, — ответил он и взглянул на меня, продолжая наливать молоко. — И даже это они делают, чтобы получить звонкую монету в свои кружки. По мне — никакая это не помощь. Это использование своего положения. Они обращаются с бедными точно так же, как и мы, разве что проценты дерут поменьше. Если тебе хочется, ходи в церковь и молись. Я не стану тебя останавливать. Только не позволяй дурачить себя. Это такой же бездушный бизнес, как и наш.

Мне всегда было хорошо в церкви, среди ее пустых скамеек я обретал свою тихую пристань. Я старался каждый день возжигать свечу перед образом святого Иуды, заступника в безнадежных делах и, что парадоксально, покровителя полицейских, и, если выдавалась возможность, проходил по кальвариям[30], как бы повторяя путь Христа, закончившийся распятием на кресте. Но чаше всего я просто сидел в заднем ряду, вдыхал знакомые запахи, смотрел, как за цветными стеклами витражных окон садилось солнце, и позволял своим мыслям свободно течь, куда они сами захотят. Здесь было убежище, в которое я удалялся, когда становилось слишком трудно поддерживать хрупкое равновесие моей жизни. Не мира искал я здесь, а укрытия от тревог. За темными стенами, под высокими потолками церкви Святого Доминика не существовало никаких войн между гангстерскими бандами, от участия в которых вряд ли возможно было уклониться, не было никаких требований школы, которые необходимо было выполнять. Здесь были только мгновения тишины, на протяжении которых жизнь замирала и благосклонно позволяла мне уловить этот покой.

Я проскользнул в задний ряд и сел рядом с Анджело лицом к главному алтарю. Он погладил меня по колену и кивнул.

— У тебя хорошо получается, — сказал он. — Правда, я в этом мало разбираюсь.

— Здесь нет ничего трудного, — шепотом ответил я. — Любой, у кого нормально сгибаются шея и колени, справится не хуже меня.

— Я отправлю тебя на лето в Италию, — сообщил Анджело, глядя на большой деревянный крест, свисающий с потолка посреди церкви. — Как только у тебя закончатся занятия.

Я отвернулся от алтаря и взглянул ему в лицо.

— Почему? — спросил я, немного повысив голос. — Я не могу бросить тебя, когда…

Я не стал договаривать фразу, но Анджело сам завершил ее. Он говорил спокойно, но совершенно непререкаемо.

— Война закончится до наступления лета. Так или иначе. Но в любом случае ты поедешь в Италию.

— Я знаю, что от меня немного толка, — сказал я.

— Тебе предстоит побольше узнать о нашем образе жизни, — ответил он. — А тогда, возможно, толк будет. И даже серьезный.

Я откинулся на спинку скамейки и глубоко вздохнул. До меня дошло, что имел в виду Анджело. Меня посылали в Италию для дальнейшего углубления гангстерских познаний и мировоззрения. Даже тогда я понимал, что после того, как сяду в этот самолет, моя жизнь окончательно повернется в этом направлении и любые сомнения и аргументы против такого ее развития придется отбросить. Я слишком глубоко погружусь в эту жизнь, слишком сильно укоренюсь в этих нравах, чтобы можно было попытаться искать что–то другое. Мне предстояло сделать один, заключительный, шаг и заработать диплом о высшем криминальном образовании.

— Кто там будет меня учить? — спросил я, глядя на старуху, которая стояла на коленях перед статуей святого Антония и молилась, дергая головой.

— Ты будешь жить в одной семье на маленьком острове возле неаполитанского берега, — сказал Анджело. — Я вел с ними дела еще до Второй мировой войны. Они примут тебя как родного. А тебе нужно будет только прислушиваться к тому, что они будут говорить.

— Почему ты не хочешь поехать со мной?

— Потому что отпуска вредны для бизнеса. Но ты бу–дешь не один. Я пошлю с тобой Нико. Он будет приглядывать, чтобы ты не сбежал с первой же девчонкой, которая тебе подмигнет.

— А кто будет приглядывать за ним?

— Он уже достаточно взрослый и сможет сам о себе позаботиться, — ответил Анджело, чуть заметно пожав плечами.

Пока мы разговаривали, к нам подкрались теплые косые солнечные лучи, осветившие нас выше пояса и оставившие ноги в глубокой тени, такой же темной, как та, что царила в дальней части церкви, где ярко мерцали колеблющиеся огоньки свечей. Я смотрел на одетых в черное женщин, которые каждый день приходили сюда, чтобы шепотом молиться за умерших; нетрудно было заметить, что одежды полностью соответствовали их настроению. В главном алтаре молодой священник начал готовиться к последней дневной службе.

Анджело толкнул меня в бок и кивнул.

— Давай–ка выберемся отсюда, пока не пошли собирать деньги. Я за всю жизнь не подал им ни цента. Сейчас я уже не в том возрасте, чтобы менять привычки.

— Я давно хочу кое–что тебе сказать, только не могу сообразить, как это лучше сделать, — сказал я, стараясь не смотреть ему прямо в лицо. — Я уже, наверно, сотню раз проговаривал все это про себя, но, когда оказывался рядом с тобой, слова сразу куда–то исчезали.

— Может быть, тебе стоит сказать это Пудджу? В нем есть что–то такое, отчего людям легко с ним разговаривать. Со мной большинство народу предпочитает молчать. Наверно, потому, что всегда держусь именно так, а не иначе.

— Мне очень не хочется когда–нибудь сделать что–то такое, что разочаровало бы тебя, — сказал я, медленно, с трудом выдавливая из себя слова. — Я хочу, чтобы ты гордился мною и никогда не пожалел о том, что взял меня к себе в дом.

Анджело смотрел на меня непривычно теплыми темными глазами, но ничего не говорил, солнечный свет подчеркивал глубокие резкие морщины на его лице, руки неподвижно лежали на коленях. Я знал, что он очень не любил подобных излияний чувств, но для меня было чрезвычайно важно наконец–то высказаться. Вообще–то, мне хотелось сказать ему намного больше, но я не знал, сблизит ли эта моя попытка нас или же, напротив, заставит его осторожно отступить. Он был не из тех людей, которые выставляют напоказ свои эмоции, и к тому же отлично понимал, что подобная отстраненность лишь укрепляет окружавшую его таинственность. Больше того, он питал врожденное недоверие к тем, кто с готовностью раскрывался перед другими и демонстрировал окружающим свои потаенные мысли. «Если ты знаешь, что я думаю, значит, ты знаешь, как я думаю, а это вполне может дать врагу зацепку, без которой он до меня не доберется, — сказал он как–то раз Пудджу в случайно подслушанном мною разговоре. — Кроме того, в сердце у человека должно быть тайное место, и о том, что там делается, никто не должен знать, даже самые близкие. Никто не должен заглядывать туда даже краешком Глаза».

Пуддж на такие речи всегда отвечал раскатами хохота: сам–то он обычно предпочитал рассказывать о том, что чувствовал и во что верил, даже прежде, чем его успевали спросить об этом. И если благодаря этому с Пудджем было гораздо легче общаться, то молчаливость Анджело создавала вокруг него мистический ореол. Я ощущал, что даже просто позволяя мне находиться рядом с ним, он тем самым вручал мне ключ от очень темного, но чрезвычайно специфического мира.

— Мне трудно кого–нибудь полюбить, — сказал он после продолжительного молчания. — И разочаровываюсь я тоже не так уж легко. Это помогло мне выжить даже в те дни, когда мне было все равно, буду я жив или умру. Такой я есть, и это уже не переменится. Но я знаю, что ты не станешь делать ничего такого, что разочаровало бы меня. Ты пока что не делал ничего такого, и не думаю, что когда–нибудь захочешь.

— Я даже не представляю себе, что произойдет, — с еще большим трудом выговорил я, чувствуя, как по щекам бегут невольные слезы, — если тебя и Пудджа не будет рядом. Я чувствую, что мое место — с вами. И я знаю, что пойду на что угодно, лишь бы не потерять его. Не потерять вас.

Анджело наклонился и впервые за всю мою жизнь поцеловал меня в щеку и в лоб.

— Давай–ка все же уберемся отсюда, — сказал он, — а то нас действительно запишут в друзья святош.

Я вытер слезы рукавом рубашки.

— А это было бы не так уж плохо. Пуддж говорит, что воротничок пастора — это самая лучшая маскировка. И еще он говорит, что, если все правильно спланировать, здесь можно делать деньги только так.

— Не прикидывайся глупеньким. — Мы поднялись, пробрались вдоль скамейки и, повернувшись спинами к алтарю, вышли из храма. — Церковные боссы ни за что на свете не подпустили бы отца Пудджа и близко к воротам своих владений. Они сожрали бы его еще на подходе. У этой команды мы могли бы много чему научиться.

Паблито Мунестро сидел в центральной кабинке переполненного ресторана. В одной руке он держал большой стакан рома с содовой, другую положил на бедро высокой брюнетки в черной макси–юбке и туфлях на высоких каблуках. Слева от Паблито втиснулся его старший брат Карлос, ерзавший от нетерпения в ожидании начала встречи.

— Непохоже, чтобы здесь подавали пиццу и тефтели с пюре, — сказал Карлос, окинув взглядом облицованные дубовыми панелями стены и кожу отличной выделки, которой были обтянуты кабины. На стенах красовались хрустальные бра, изготовленные в самом начале XX века, а центральное место на каждом богато убранном столе зани–мали свечи в подсвечниках из венецианского стекла. Люди в других кабинках были, все как один, хорошо одеты и демонстрировали хорошие манеры, присущие истинным богачам; старые деньги отлично соединялись с новыми миллионами, ежедневно делавшимися на Уолл–стрит.

— Это нейтральное заведение, — ответил Паблито, глядя на брюнетку. Потом он наклонился, галантно поцеловал ее в шею и лишь после этого добавил: — Здесь мы можем спокойно разговаривать, не опасаясь, что кто–нибудь захочет подгадить втихаря.

— Было бы клево, если бы итальянцы оказались способны хоть на что–нибудь, кроме разговоров, — заметил Карлос, с явным отвращением махнув рукой. — Мы уже истоптали чуть не половину их команды, а они даже не попытались отмахнуться. Копы, и те создают нам куда больше проблем. А если честно, когда все начиналось, я даже и не надеялся дожить до этого дня.

— Мы будем соглашаться на все, что они попросят, — сказал Паблито, отвернувшись от брюнетки и сделав большой глоток из своего стакана. — Особенно, если они захотят попытаться договориться о мире. Все равно, что мы им пообещаем — это плюнуть и растереть. Ты и шары залить не успеешь, как мы подгребем под себя ихний общак.

Официант поставил перед Карлосом большую тарелку с нью–йоркским бифштексом из вырезки и гарниром из тушеных овощей, потом взглядом подозвал другого официанта, который опрометью примчался, чтобы налить в три бокала «мутон–каде». Старший Мунестро отрезал кусок сочного мяса, сунул его в рот и посмотрел на часы.

— Он опаздывает уже на десять минут, — сказал он. — Уже за одно это его следует пристрелить.

— Не волнуйся, — отозвался Паблито, накрыв руку брата ладонью. — Это мешает пищеварению. Ешь себе спокойно, а волноваться из–за итальянцев будешь, когда они сядут напротив тебя.

Пуддж вошел один, пожал руку метрдотелю, шепнул несколько слов ему на ухо, и тот проводил посетителя к центральной кабинке. Пуддж кивнул обоим братьям, улыбнулся брюнетке и легко опустился на свободный стул. Он был одет в темно–синий пиджак спортивного стиля с бледно–голубой рубашкой поло и темные слаксы. Сев за стол, он положил руки на ослепительно белую накрахмаленную скатерть.

— Ты опоздал, а я был голоден, — сказал Карлос, указывая острием ножа на остатки мяса в тарелке. — Но не волнуйся, я скажу, чтобы записали на твой счет.

— Я знаю тебя и знаю твоего брата, — сказал Пуддж, взглянув на Паблито. Потом кивнул в сторону брюнетки и добавил: — Но ее я не знаю.

— А тебе и не надо ее знать. — Паблито хамил так же старательно, как и его брат. — С чем бы ты сюда ни пришел, мне не повредит, если она это услышит. А если ты боишься, что это повредит тебе, то закажи выпивку и проваливай ко всем чертям.

Пуддж повернулся к брюнетке и с улыбкой поклонился ей.

— Я никогда в жизни не заставлял женщину выйти из–за стола, — сказал он. — Я слишком стар, чтобы изменять своим обычаям, тем более когда имею дело с такой красавицей.

Подошедший к столу официант поставил перед Пудджем два стакана — один с хорошей порцией неразбавленного шотландского виски, а второй с искрящейся пузырьками минеральной водой. Пуддж поднял стакан и протянул руку над столом.

— За ваше здоровье.

— В ж…у, — огрызнулся Паблито Мунестро, игнорируя дружелюбный тон Пудджа. — Я хочу знать, что ты готов отдать мне. А когда ты все внятно объяснишь, я скажу, устраивает нас это или нет.

— Судя по твоему тону, сколько я ни выложу на стол, тебе все равно покажется мало, — сказал Пуддж, поставив свой стакан рядом со свечой. — Вы взялись за эту игру, рассчитывая получить все. Неполная победа — все равно что поражение, верно?

— Живой человек даже с пустыми карманами всегда обгонит мертвяка, — вставил Карлос.

— За последние три месяца ваша команда перехватила почти четверть моего еженедельного бизнеса, — ответил на это Пуддж. — И вы сделали это, не спрашивая ни у кого разрешения. Просто заграбастали.

— На … твои разрешения. Мы что, в школе? Может, мне еще руку поднять, чтобы попросить тебя? Не заставляй меня впустую тратить время, дедуля. Соглашайся на предложение Карлоса, и спокойно уйдешь — на своих ногах и без дырок в брюхе.

— Нет, я не могу с этим возвратиться к Анджело, — сказал Пуддж. — Он очень, очень расстроится, и мне несколько недель придется слушать его жалобы и ворчание. Поверьте, мне этого совсем не хотелось бы.

— Мы забираем все. — Паблито навалился грудью на край стола, понизил голос и впился взглядом в глаза Пудджа. — Мы даже крошки на полу не оставим, которую вам был бы смысл пытаться защищать. Все — от лотерей до теплиц — переходит к моей команде. Если у тебя еще мозги не совсем высохли, поезжай домой, собери вещи и вали куда подальше. И кореша своего прихвати.

Пуддж откинул голову на мягкую кожаную обивку кабины, неторопливо отпил виски и взял стакан с минеральной водой. Воду он тоже пил медленно, большими глотками, глядя при этом мимо двоих колумбийцев на соседнюю кабинку, где два молодых человека в пиджачных парах, почти неслышно переговариваясь, наслаждались обедом, разложив на столе какие–то финансовые таблицы и толстые блокноты.

— У меня в кармане лежат два билета первым классом в Майами, — сказал Пуддж, допив воду до конца. — Возьмите их и уезжайте, откуда приехали. И позаботьтесь, чтобы ваша команда уехала вместе с вами. Если вы отка–жетесь от моего предложения, то я, увы, не смогу сделать ровным счетом ничего, чтобы вы сохранили жизнь.

— Ты что о себе думаешь, м..ила?! Г..но тухлое! — заорал на Пудджа сидевший напротив него Карлос. — Может, ты напугать меня захотел, старый козел? Возомнил себя сильно крутым! Думаешь, тебя кто–нибудь боится? Может, мой брат?! Или я?

Карлос вскочил с места и, яростно глядя на Пудджа, размахнулся и хлопнул его правой рукой по лицу. Пуддж даже не попытался уклониться от пощечины. Не обращая ровно никакого внимания на изумленные и испуганные взгляды других посетителей, он улыбнулся Карлосу.

— Нет, я пришел не для того, чтобы пугать тебя, — сказал он совершенно спокойным голосом.

Паблито и Карлос полезли в карманы своих пиджаков, но едва успели прикоснуться к рукояткам своих крупнокалиберных пистолетов. Брюнетка, которую только что обнимал Паблито, выхватила откуда–то из–за спины 38-дюймовый пистолетик спецобразца и приставила дуло к виску Паблито. Двое бизнесменов, только что мирно обсуждавших деловые проблемы в соседней кабине, молниеносно обернулись и тоже уперли 44-дюймовые стволы в затылки колумбийцев.

— Я не останусь на обед, — сказал Пуддж, выходя из кабинки. — Здесь слишком жирная для меня пища. Такому старику, как я, следует помнить о диете.

Пуддж улыбнулся Паблито и Карлосу, а затем кивнул брюнетке и вооруженным бизнесменам. Он неторопливо шел через главный зал ресторана и даже не оглянулся, когда услышал выстрелы и крики перепуганных посетителей. Возле парадных дверей он попрощался с метрдотелем, пожал ему руку и похлопал по плечу.

— Надеюсь, что прощаемся ненадолго, — сказал ему метрдотель.

— Загляну не раньше, чем мы сможем уладить дельце с этим скандалом, Фрэнк, — ответил, улыбнувшись, Пуддж. Метрдотель распахнул перед ним дверь, и он спус–тился по трем невысоким ступенькам к ожидавшему перед входом автомобилю. Легкий ветерок ранней осени приятно охлаждал его лицо.

Два винтовых двухмоторных самолета один за другим опустились на темную взлетно–посадочную полосу и, сразу пригасив посадочные огни, покатили к старому ангару, расположенному в дальней части маленького аэродрома на Лонг—Айленде. Я сидел рядом с Нико на переднем сиденье автомобиля, стоявшего в глубине ангара, Анджело, расположившийся на заднем сиденье, внимательно смотрел на приближающиеся самолеты. Рядом с нами стояло, выстроившись в три колонны, еще множество автомобилей — без света, с выключенными моторами, зато в каждом сидел водитель, снабженный детальными инструкциями. Самолеты прибыли из Канады, и в каждом из них находилось по сорок вооруженных до зубов мужчин, которых Анджело дали взаймы боссы тесно связанных с ним команд из разных концов страны. Боевики получили двухсуточную командировку и должны были вернуться на свои улицы не позже, чем через три дня.

Самолеты остановились, моторы смолкли, и люки открылись, хотя пропеллеры еще продолжали крутиться по инерции. Несколько доверенных сотрудников из персонала аэродрома подложили деревянные башмаки под колеса и подкатили к люкам трапы. Из самолетов длинными цепочками потянулись мужчины в пальто и шляпах; каждый держал в руке черный кожаный чемоданчик. Они сразу направлялись к автомобилям и, не дожидаясь указаний, садились. Как только в каком–то из автомобилей набирался полный комплект пассажиров, водитель включал мотор и выезжал из ангара.

В ту ночь я впервые в жизни увидел, насколько велика мощь организованной преступности. До тех пор у меня даже в сознании не укладывалось, что такой гангстер, как Анджело, мог, сделав несколько тайных телефонных звонков и встретившись в предутренние часы с несколькими людьми, собрать настоящую армию из нескольких городов необъятных Соединенных Штатов, армию, способную уничтожить любого врага, имевшего дерзость начать ломиться в его двери. Мало кто обладал подобной силой, да и о ее существовании были осведомлены очень немногие. К тому времени, когда эти люди вернутся на аэродром, чтобы лететь обратно на север, в живых не должно было остаться ни одного члена команды Паблито Мунестро. А оставшееся время убийцы должны были потратить на истребление ренегатов из команды «Красных баронов», которые, как только был обнаружен труп Тони Петли, попрятались на тайных (по их мнению) малинах в Куинсе, округе Нассау.

— Подожди пять минут после того, как уедет последний автомобиль, — сказал Анджело Нико; к тому времени мы все вышли из машины и стояли в глубине ангара. — Потом поедем прямо в бар. Когда приедем, Пуддж уже должен будет нас ждать.

Таково было могущество Анджело Вестьери, которого не зря почти все боялись до дрожи. Тогда я единственный раз в жизни почувствовал себя неуютно рядом с ним. И еще неуютнее мне сделалось от понимания того, что он узнает о моих ощущениях. Истинный гангстер может за считаные минуты распознать сильные и слабые стороны любого человека, но лучше всего он ощущает — на это в наибольшей степени настроены его органы чувств — флюиды страха. Именно тогда, стоя рядом с Анджело в ангаре аэродрома, превращенном в плацдарм для атаки, я до конца осознал, что никогда не смогу стать великим гангстером. Анджело — он действительно был им, любые мелкие сомнения на этот счет, которые у меня еще могли иметься, улетучились навсегда, когда я увидел этот грандиозный парад. Он запланировал и организовал полное устранение своих врагов. Он пожертвовал жизнями многих из своих собственных людей, скрывая свою бессердечную и беспредельную жестокость под маской ослабевшего престарелого босса. Очень трудно найти кого–либо еще, кто был бы способен выработать подобную стратегию.

Анджело похлопал меня по плечу краем свернутой газеты.

— Это тебя беспокоит? — спросил он, провожая взглядом последний из отъезжавших автомобилей.

— Немного. — Я кивнул и повернулся к нему. В ангаре было почти совсем темно, лицо Анджело лишь смутно выделялось во мраке, который рассеивал только слабый свет, падавший из открытых дверей двух пустых самолетов. — Я ведь знаю, кто эти люди, и знаю, зачем они сюда приехали.

— На самом деле ты не знаешь, кто эти люди. — Анджело наклонился вперед и взял меня за локоть. — И ты не знаешь, что они должны здесь сделать. А это значит, что у тебя нет никаких причин для боязни.

Я всматривался в светлевшее в полумраке лицо Анджело, понимая, что он привез меня в ангар, чтобы преподать еще один важный урок. Конечно, он никогда не сказал бы мне об этом напрямик, не таков был его стиль. И я никогда не был уверен, действительно тот или иной случай, который я воспринимал как урок, на самом деле рассматривался им именно в таком качестве. Даже теперь я продолжаю надеяться, что тогда ошибался. Потому что после той ночи я стал думать, что неважно, насколько Анджело любил меня, неважно, насколько мы были привязаны друг к другу, — он без колебаний убьет меня, если заподозрит во мне хоть малейшую угрозу его власти. Из всех уроков гангстерской жизни, которые он преподал мне за эти годы, этому, не сопровождавшемуся никакими комментариями, предстояло оказать на меня самое продолжительное воздействие. И именно той ночью, в те показавшиеся мне необыкновенно долгими мгновения, когда я стоял в опустевшем тихом ангаре маленького аэродрома на Лонг—Айленде, я, тоже впервые, задал себе вопрос: сумею ли я когда–нибудь найти в себе силы и решимость поступить так же с ним? Достаточно ли во мне ненависти, чтобы приказать

убить кого–то из тех, к кому я привязан? В достаточной ли степени я проникнулся смертью, чтобы стать хладнокровным свидетелем подобного события? Честно признаюсь — я этого не знал. Зато я доподлинно знал, что если я на это не способен, то, с точки зрения Анджело, это будет огромным недостатком. И что в реальном мире такие недостатки считаются благословением.

Но для гангстера это проклятие.

— И что теперь будет? — спросил я Анджело. Во рту у меня сделалось совсем сухо, зато шея и спина покрылись холодным потом.

— Что должно быть, то и будет, — сказал он странным, незнакомым мне голосом. Потом он вернулся к стоявшему с открытыми дверьми «Кадиллаку» и сел на заднее сиденье. Я поспешно прыгнул на свое место и захлопнул дверь. Нико повернул ключ зажигания, и автомобиль медленно выехал из ангара. Снаружи по крыше забарабанил проливной дождь. Я сидел, закрыв глаза, и пытался изгнать из воображения ужасы, которые лезли туда помимо моей воли.

Старуха осторожно вставила ключ в дверной замок и повернула. Тонкая деревянная дверь, скрипнув, открылась, и старуха втащила в квартиру свою ношу — два полиэтиленовых пакета с молоком, яйцами, сыром, беконом и свежей петрушкой, — успевшую порядком оттянуть ей скрюченные многолетним трудом руки.

— Ричи! — крикнула старуха, чтобы ее было слышно в задних комнатах тихой квартиры. — Ричи, пора вставать. Я принесла завтрак. Сейчас поджарю чего–то вкусненькое. И кофе сварю. Просыпайся. Вылезай из кровати.

Старуха поставила сумки на маленький столик в кухне и поплелась в глубину большой квартиры (находившейся, правда, в дешевом доходном доме над железной дорогой), где ее единственный сын Ричи чуть ли не до полудня торчал, закрывшись в своей комнате, — отсыпался после оче–редной ночи, посвященной пьянке и наркотикам. Анна Мария Скарафино не питала никаких иллюзий насчет своего сына. Она знала, что он торгует наркотиками и ведет бизнес с людьми, которые чуть не каждый день кого–нибудь убивают. Она хорошо знала, что новенькие двадцатидолларовые бумажки, которые она почти каждый день находила в кармане своего передника, когда надевала его на кухне, были силой или обманом вырваны из натруженных рук рабочих людей. Но она давно смирилась с такой судьбой — после того, как полдюжины лет тому назад ее муж, Дженнаро, бросил ее ради вдовы–ирландки с красивыми ногами и довольно солидной пенсией. В ту пору только Ричи, ее сын, помогал ей тянуть тяжелую телегу жизни. И если даже деньги на оплату квартиры и на продукты, которые он давал ей, поступали не из кассы добропорядочного работодателя, она давно уже научилась закрывать на это глаза и брала эти деньги с невинностью неведения.

Анна Мария вынула сигарету из кармана халата, закурила и пошла дальше по комнатам, которые ежедневно вылизывала дочиста.

— Ричи! — снова крикнула она, остановившись в двери коридора, вместе с именем сына выдохнув через рот и нос облачко густого табачного дыма. — Что с тобой? Ты не оглох?

Она повернула за угол, оказалась перед дверью комнаты сына, взялась за ручку, нажала и распахнула дверь. Перевела взгляд с залитой кровью пустой постели на стену, выронила сигарету изо рта и с силой прижала обе ладони к губам, подавляя рвущийся наружу вопль и почти неудержимый позыв к рвоте. Ричи Скарафино, ее единственный сын, родившийся на две недели раньше срока, висел, распятый, на стене своей собственной спальни, его руки и ноги были прибиты четырьмя толстыми гвоздями, капли густой крови все еще ползли из ран вниз по его стынущей коже и падали на простыни в бело–голубую клетку. С правой стороны из–под ребер торчала темная рукоять двенадцатидюймового мясницкого ножа. Оба глаза заплыли от синя–ков после жестоких ударов, голова склонилась набок. Анна Мария рухнула на колени, ткнулась лбом в дощатый пол и отчаянно зарыдала перед изуродованным телом своего мальчика, Ричарда Скарафино, молодого человека, которому так хотелось стать гангстером. Так она и стояла все утро, ее глухие болезненные стоны эхом отдавались от холодных равнодушных стен, запятнанных следами смерти.

Я стоял рядом с Пудджем, опираясь на перила верхней палубы пароходика кольцевой линии, который неспешно шел вниз по течению Гудзона. Передо мной разворачивалась панорама Нью—Джерси, водяные брызги приятно холодили лицо. Нас окружали пары девушек и юношей, державшихся за руки, на деревянных скамейках расположились, укутав ноги теплыми одеялами, пожилые.

— Я люблю бывать на воде, — сказал Пуддж.

— Я навсегда запомню катер, который ты прошлым летом арендовал для меня и моих друзей, — сказал я, наклонившись поближе к нему. — Ты тогда сказал, что мы должны за это поймать по сотне омаров.

— Я пошутил. Но ведь мы тогда и неплохо посмеялись.

— Теперь мы так не смеемся.

— А какой, по–твоему, Гейб, должна быть война? — спросил Пуддж.

— Я даже не знаю, чего ожидал. — Я пожал плечами. — Но совсем не думал, что погибнет так много людей.

— И ты из–за этого переживаешь?

— А разве ты не переживаешь? — ответил я вопросом на вопрос.

— Нет, — уверенно сказал Пуддж. — Ни сейчас, когда я сделался стариком, ни раньше, когда я был зеленым пацаном. Я всегда знал, что это часть того, чем я должен быть. И всегда отлично себя чувствовал, сознавая, что к чему.

— Я всегда так хотел стать таким же, — пробормотал я, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не заплакать. — А теперь боюсь этого больше всего на свете.

— Ты любишь власть, — сказал Пуддж. — Но тебе не нравится то, что необходимо делать для того, чтобы власть получить и удержать. — Он немного помолчал, подбирая слова. — Анджело думает, что ты можешь стать таким, как мы. И он сделает для этого все, что в его силах.

— Но ты так не считаешь?

— Пойми меня правильно, — сказал Пуддж. — У тебя есть мозги, и ты уважаешь нас и нашу жизнь. Но ты слишком чистый. А в нашей жизни чистоте нет места.

— И что же будет, когда Анджело придет к такому же мнению?

— Он не на шутку разозлится, — ответил Пуддж.

— И ты согласишься с тем, что он решит сделать? — спросил я.

— Я не променяю Анджело ни на кого, малыш. Даже на тебя. — Взгляд Пудджа был твердым и непривычно отчужденным. Впервые за все время знакомства с ним я почувствовал, что он страшный человек. — Тебе придется выиграть свою собственную войну, — сказал он шепотом и добавил: — Или проиграть.

Пуддж припарковал автомобиль под путепроводом шоссе и направился к темному заброшенному пирсу. Наверху автомобили грохотали по разбитому асфальту, не ремонтировавшемуся уже десяток лет. Он шел ко входу на пирс, но по пути остановился, посмотрел налево, потом направо, пытаясь разглядеть хоть какие–то признаки человеческой деятельности. Отражавшиеся в воде полная луна и огни мчавшихся прочь из города автомобилей озаряли внешнюю сторону пирса туманным светом. Старые разбитые двери складов были незаперты, а только лишь прикрыты, пустые причальные тумбы рыжели ржавчиной. В молодые годы Пудджа возле этого самого пирса стеной стояли океанские лайнеры, содержимое трюмов которых поспешно перегружалось в сотни грузовиков, ну, а Анджело и он еженедельно получали с этого тысячи и тысячи долларов. Деньги, откатывавшиеся им с пирса, легли в основу капиталов, которые они использовали для расширения других своих предприятий. Пуддж пошел дальше, покачав головой, опечаленный увиденным, — еще один кусок его юности медленно, но неуклонно рассыпался в пыль.

«Мерседес» с выключенными фарами на скорости вывернул слева, взвизгнув шинами на старых булыжниках. Пуддж смог разглядеть внутри лишь силуэты четырех мужчин. Он повернулся к приближающемуся автомобилю, прислонившись спиной к щербатым доскам главных ворот пирса, в обеих свободно опущенных руках он сжимал по пистолету с взведенными курками. Набрав полную грудь воздуха, Пуддж ждал. Машина приблизилась настолько, что четко вырисовалось лицо водителя. Пуддж расслабился и ласточкой кинулся наземь, перекатился и, оказавшись справа от машины, поднялся на колени, вскинул обе руки с пистолетами и принялся выпускать пулю за пулей в затемненные стекла. Он увидел, как водитель уронил голову на руль, и тут же «Мерседес» врезался в ворота, проломил капотом старые доски и застрял в них.

Пуддж шел к автомобилю, с каждым шагом выпуская в него по пуле. Когда в одном пистолете кончились патроны, он не глядя кинул его в воду, сунул руку в задний карман брюк, достал третий пистолет и выпустил в машину еще шесть пуль. Подойдя к задней двери машины, он остановился и с величайшим спокойствием оглядел четверых мертвых мужчин, похожих на сломанные куклы. Затем он убрал оружие в карман пиджака, повернулся, и именно в этот миг Пуддж Николз, бывший гангстером на протяжение всей своей сознательной жизни, понял, что допустил роковую ошибку.

— Не так уж плохо для белого, да к тому же и старика, — сказал Малыш Рики Карсон, стоявший неподалеку в своем обычном длинном кожаном пальто. За спиной у него держались, чуть поодаль, еще трое — прикрытие.

Пуддж оглянулся на четыре трупа в дымящемся «Мерседесе».

— Значит, вот как ты ценишь своих людей? — спросил он. — Суешь их, вместо приманки, в мышеловку?

— Надеюсь, в твоем возрасте я буду таким же добрым и заботливым, как и ты, — сказал, словно не услышав издевки, Малыш Рики, все так же державший руки в глубоких карманах пальто.

— Я не рискнул бы ставить на это большие деньги, — отозвался Пуддж.

С этими словами Пуддж распахнул дверцу «Мерседеса», прыгнул внутрь, упал на трупы, полулежавшие на заднем сиденье, и принялся лихорадочно рыться в их карманах. Почти сразу же он нашел два пистолета, обернулся и принялся палить. Малыш Рики отскочил с линии огня, прижавшись к воротам пирса, словно бродячая кошка, опасающаяся, несмотря на голод, приблизиться к слишком опасной ночной добыче. Трое его подручных вытащили из–под длинных пальто полуавтоматические пистолеты и осыпали темный «Мерседес» градом свинца. Пуддж приподнял одного из убитых и, прикрываясь им, как щитом, быстро стрелял в своих врагов. Он чувствовал, как мимо него свистели горячие пули, несколько пробили окна у него за спиной, несколько застряли в толстой кожаной обивке. Бросив на пол один из пистолетов, в котором кончились патроны, он снова принялся обыскивать ближайшего к себе, надеясь, что тот отправился на дело не с одной «пушкой». Действительно, у него оказался 44-дюймовый револьвер «бульдог». Стиснув его в ладони, Пуддж отполз назади попытался открыть дверь с другой стороны автомобиля.

Уже дергая за ручку, он почувствовал, как ему обожгло плечо. Удар пули швырнул его лицом вниз на грязную мостовую. Он прислонился к заднему колесу, ощущая кровь, текущую из раны по спине, и быстро взглянул на оружие в своей руке, а его враги тем временем продолжали с той стороны дырявить «Мерседес». Пуддж с усилием поднялся на ноги, быстро выстрелил три раза подряд, попав одному из бандитов точно в середину груди, и тут же повернулся ко второму. Превозмогая боль в плече, отдающуюся во всю спину, он нацелил тяжелый револьвер и нажал на спуск. На этот раз хватило одной пули, попавшей чернокожему стрелку в горло под самый подбородок. Пуддж проводил взглядом его падение и переключился на третьего стрелка, который приближался к нему, пригнувшись, поводя дулом пистолета из стороны в сторону и явно рассчитывая, что не попадет под пулю. Пуддж закрыл глаза, он точно знал, что ему не хватает всего одного патрона для того, чтобы выиграть сражение против Малыша Рики Карсона. Всего одного патрона не хватает ему, чтобы вырваться из западни, в которую он не должен был попасть, но все же попал. Пудджу пришлось пройти достаточно много очень серьезных переделок, чтобы понимать, что их исход не слишком зависит от опыта и ловкости. Теперь речь шла об удаче — о том, сколько ее у него осталось.

Прикосновение холодного дула к основанию шеи сказало Пудджу Николзу, что длинная полоса его везения бесповоротно завершилась.

— Игра закончена, старина, — сказал Малыш Рики Карсон.

Солнечные лучи пробивались сквозь щелястый дощатый забор, освещая покрытую жирной грязью мостовую и лачуги бродяг, громоздившиеся в углах пирса. На заборе ворковало бесчисленное множество голубей. Анджело Вестьери стоял посреди пустой въездной рампы, грязная речная вода захлестывала его новые ботинки и уже промочила отвороты брюк. Он смотрел на лежавшее перед ним тело Пудджа Николза, опутанного веревкой и привязанного к толстому деревянному трапу. Я стоял поодаль, в углу, прислонившись к шаткой стенке, упираясь головой в сырые доски, и закрывал лицо руками, чтобы Анджело не услышал, что я плачу.

— Нико, передай мне нож, — сказал Анджело. Он наклонился и провел рукой по лицу друга, не сводя с него твердого взгляда, хотя даже мне было видно, что его глаза подернулись влагой, а руки дрожат (впрочем, последнее можно было бы списать на колеблющиеся тени от бликов, игравших на мутной воде заброшенного дока). Он медленно провел пальцами по каждой из многочисленных ран Пудджа; некоторые уже успели обгрызть кишевшие здесь водяные крысы. Пуддж получил несколько пулевых ранений, но смертельный удар ему нанесли ножом.

Нико подошел сзади к Анджело, вложил ему в руку закрытый складной нож и снова отступил в тень, оставив двух друзей наедине в последний раз. Анджело с резким щелчком открыл лезвие и принялся освобождать тело Пудджа от толстого шнура. Он разрезал каждый виток, от плеч до щиколоток, а когда закончил, сложил нож и швырнул его в темные волны. Потом он осторожно подсунул руки подтело Пудджа, поднял его, прижал к груди и медленно понес к машине. Я шел за ним, Нико еще на шаг следом за мной. Я никогда раньше не видел мертвых вообще, тем более кого–то из тех, кого я любил, но сейчас я не чувствовал ничего, кроме горя.

Я прикоснулся к темени Пудджа; его волосы были мокрыми и холодными после того, как его целую ночь носило по водам порта, который он когда–то возродил к жизни. Мне невыносимо хотелось сказать ему, что мне будет не хватать его даже сильнее, чем я прежде мог вообразить. Когда Пуддж был рядом со мной, я даже не думал о том, что хорошо было бы иметь брата, или сестру, или мать. Ему всегда удавалось быть для меня всем тем, чем никогда не мог стать Анджело. Теперь это закончилось навсегда.

— Сначала заедем в бар, — сказал Анджело. — Пудджу нужна чистая одежда. А потом поедем на ферму Иды и похороним его как надо.

Я знал, что он в эти минуты даже не замечал моего присутствия, что он был один рядом с единственным человеком во всем мире, которого он мог назвать своим другом.

И еще я знал, что после этого дня Анджело никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах не будет таким, как прежде. Оборвалась самая последняя нить, соединявшая его с прошлым.

Я посмотрел на Мэри. Она откусила кусочек от своего рубен–сандвича и вытерла уголки губ краешком сложенной матерчатой салфетки. Я сделал большой глоток минеральной воды и пожал плечами.

— Это был наихудший день моей жизни, — сказал я ей. — Потерять Пудджа так, как это случилось… Не думаю, что мне когда–нибудь удастся полностью оправиться от этого. Это показало мне их мир с такой стороны, к которой я не желал быть причастен никоим образом. Находиться рядом с людьми, которых любишь, иметь возможность делать все, что хочешь, и не волноваться о деньгах или о работе — это было прекрасно. Но реальность такого бытия состоит в том, что оно длится очень недолго. Основное время уходит на то, чтобы не погибнуть самому и не допустить гибели окружающих тебя людей.

— Пуддж не желал вам такой жизни. — Мэри оперлась локтями на стол, не обращая внимания на тянувшийся в ее сторону дым от сигареты сидевшего неподалеку мужчины.

— Возможно, — согласился я. — Когда я думаю об этом и вспоминаю все то, что он говорил мне, оказывается, что это применимо к внешнему миру в такой же точно степени, как и к его миру. Таким образом он хотел показать мне, что между этими двумя мирами очень мало различий и что я должен быть готов встретиться лицом к лицу с любым из них.

— Кто был вам ближе — Анджело или Пуддж? — спросила Мэри, отодвинув свою тарелку на край керамической столешницы.

— С Пудджем всегда было гораздо легче разговаривать, — ответил я. — Он из тех парней, которым девушки с радостью дарят первый поцелуй, с которыми женщины готовы отправиться в постель после первого же свидания, в общем, из первых во всем. И неважно, что ты должен был ему сказать, — рядом с ним это было нетрудно. Я предпочел бы походить на Пудджа. Но в глубине души я чувствовал, что больше похож на Анджело. Я вел себя не так, как он, и относился к людям не так, как он, и, видит бог, я разговаривал намного больше, чем он. Но я ощущал себя закрытым от мира — примерно, как и он. И еще я ощущал, что отличаюсь от окружающих, как будто являлся хранителем тайны, неведомой никому, кроме меня. Возможно, его влияние на меня было даже сильнее, чем я думал.

— Он обладал более сильной индивидуальностью, чем Пуддж, — сказала Мэри, откинувшись на спинку стула. — Ему не требовалось так много говорить, чтобы произвести впечатление на людей. К тому же рядом с Пудджем вы провели гораздо меньше времени. Он умер, когда вы были почти что ребенком. А для Пудджа отношение к нему других людей никогда не имело значения, если, конечно, оно не входило в противоречие с его образом жизни. Анджело, напротив, всегда искал возможность навязать другим свою волю, свой взгляд на мир. Это было важной составляющей его могущества, и он умел пользоваться этим, как никто другой.

— Вы судите по личному опыту? — спросил я, жестом подозвав мелькнувшего поблизости официанта, чтобы расплатиться, — или, как случайный наблюдатель?

— Я сужу как его жертва, — ответила Мэри, и ее голос чуть заметно дрогнул. — Точно так же, как и вы.

Кути Тернбилл, сидевший напротив Анджело, допил бурбон и глубоко, неторопливо затянулся сигарой. Рядом с ним сидели со стаканами и дымящимися сигарами три его

главных помощника. Младшим из них был Шарп Бэйлор, тридцатипятилетний громила, осуществлявший от имени Тернбилла правление на улицах. Джил Скалли управлял деньгами команды — его ухоженные руки прекрасно отмывали доходы, он умел за один вечер превратить десятки тысяч незаконных, подчас кровавых долларов в твердые добропорядочные инвестиции. Третьим был Степ, ставший одним из заправил рэкета в Гарлеме с начала 1930‑х годов и являвшийся партнером Кути с начала Второй мировой войны. И еще здесь был Анджело; его руки неподвижно лежали на столе, нетронутый стакан с молоком стоял на серебряном блюде справа от него.

— На раздумья нет времени, — сказал он. — Я должен немедленно узнать: да или нет.

— Карсон набирает силы с каждым днем, — сказал Шарп Бэйлор. — Победа над Пудджем здорово прибавила ему авторитета на улицах. До нас дошло, что молодежь — и шпана, и народ посерьезнее — уже не сомневается, что ему нужно потратить всего одну пулю, чтобы добраться до самого верха. А это значит, что мы имеем дело с командой, насчитывающей, по меньшей мере, четыреста стволов. А может быть, и больше.

Степ поднялся и подошел к столу Анджело.

— От того, как он поступил с Пудджем, мне самому стало больно. Творить такое — это западло. Если мой голос что–нибудь здесь значит, мы выйдем на улицы и начнем отстреливать этих ублюдков.

— Прежде чем выбрать тот или ной вариант, я хотел бы задать вопрос вам, — сказал Джил Скалли; в его голосе почти не слышалось эмоций. — Я хочу знать, почему такой авторитетный босс, как вы, вдруг решил обратиться к черномазым?

— Я гангстер, — ответил Анджело. — Это все равно, что быть черномазым. В этой комнате или в любом другом месте я не вижу между нами разницы и никогда ее не видел.

— Как вы собираетесь распределить результаты? — спросил Кути Тернбилл, опустив свой пустой стакан из–под виски на противоположный от Анджело край стола.

— Мне не нужно ничего, — сказал Анджело. — Все достанется вам.

— Нам потребуются и ваши стволы, — сказал Джил Скалли. — Нам одним здесь ничего не светит. Ваши парни впрямую завязаны, и к тому же это серьезная сила. Без них мы не пойдем.

— Я уже сказал Нико, чтобы он все время был рядом с вами, — ответил Анджело, впервые поднеся стакан с молоком к губам. — Вы получите все, что вам может понадобиться: людей, оружие, автомобили, деньги.

— Вы не из тех людей, которые спокойно соглашаются отдать другому свой билет на шоу, — заметил Степ. — Вы захотите сидеть в зале. Так что лучше скажите заранее, какое место вы себе выбрали.

Анджело взглянул на Степа, кивнул.

— Делайте с командой Малыша Рики Карсона все, что захотите, — сказал он негромким, но властным голосом. — Как они будут умирать и где — ваше и только ваше дело. Кроме одной мелочи. Никто, кроме меня, даже пальцем не тронет Малыша Рики.

— Анджело, дружище, позвольте небольшую шуточку, — вдруг сказал Кути Тернбилл. — Что, если мы «забьем» на все это? Так же, как сейчас, с вами, сядем за стол с Малышом Рики и договоримся с ним о вечной дружбе? С чем вы останетесь?

Анджело поднялся, отодвинул стул и посмотрел в лица всем четверым своим собеседникам.

— Останусь сам по себе. И можете мне поверить: с вашей помощью или один я позабочусь о том, чтобы в команде Малыша Рики не осталось ни одного живого человека.

Кути откашлялся.

— Что ж, по рукам, — сказал он. — Не вижу смысла дальше сотрясать воздух. И тем более менять одного черномазого, пусть даже он и белый, на другого.

Молодой тощий торговец наркотиками, привязанный к жесткому складному стулу, сидел посреди пустой комнаты. На нем не было ничего, кроме футболки и трусов, так что он дрожал от холода, обдаваемый ветром от вентилятора, который на полной скорости крутился прямо над его головой. Он находился здесь уже больше часа, и доставили его сюда трое крепких мужчин, вырвавших его среди ночи прямо из постели и швырнувших на заднее сиденье большого автомобиля.

— Вы, парни, наверно в кино редко ходите, — попытался он пошутить — правда, лишь один раз на всем протяжении часовой поездки из центра города до склада. — Если бы ходили, знали бы, что, когда похищаете парня, ему допрежь всего надо глаза завязать. Чтобы он не знал, куда идти, когда пойдет с пушкой вас искать.

Водитель, крупный и, очевидно, очень сильный мужчина, покачал головой.

— Гляди сколько хочешь, хоть все гляделки прогляди, — ответил он, не оборачиваясь. — Хоть снимай, если не забыл фотокамеру. Нам плевать. Все равно ты видишь это в последний раз. Так что можешь хоть смотреть, хоть спать. Может, так тебе дорога покажется короче.

Услышав, как заскрипел тяжелый засов, торговец наркотиками подскочил на месте. Анджело Вестьери переступил через порог и медленно направился к пленнику, держа в правой руке пистолет. Он остановился перед парнем и посмотрел ему в глаза. Нико вошел следом за своим боссом, но отступил в сторону.

После того, как было заключено соглашение с Кути и его командой, вокруг Анджело были лишь смерть и молчание. Тернбилл, верный своему слову, выпустил своих прекрасно организованных и опытных громил. Объединившись с оставшимися людьми из банды Анджело, они обрушились на Малыша Рики Карсона с такой яростью, какую можно было увидеть разве что во время великих гангстерских войн тридцатых годов. Карсон нес большие потери, и вскоре у него сдали нервы. В поисках сепаратного мира он отправил своего брата Джеральда на переговоры к Кути. Ответ он получил на следующее утро: собираясь отправиться на объезд своих владений, он увидел подвешенное кем–то из наемных убийц Шарпа Бэйлора к рычагам электропривода гаражной двери обезглавленное тело Джеральда.

Анджело приставил дуло пистолета к коленной чашечке торговца наркотиками и нажал на спуск. Вопль пленника заглушил и грохот выстрела, и хруст раздробленной кости. Парень раскачивался на стуле, ухватившись обеими руками за изувеченную ногу, между пальцами лилась кровь, из глаз хлынули слезы, изо рта потекла вспененная слюна. Голову он запрокинул и устремил остановившийся взгляд в жестяной потолок.

— Я задам тебе один вопрос, — сказал Анджело, выждав несколько секунд, чтобы раненый очухался от боли и вновь заметил его. — И хочу получить один ответ. Если ответ будет правильным, то обойдемся одной пулей. А если нет, последний день твоей жизни окажется настолько неприятным, что ты будешь горько жалеть, что вообще родился на свет. Ну, ты готов выслушать мой вопрос?

Пленник, обливавшийся потом и слезами, ничего не сказал — вероятно, не мог, — он лишь заставил себя быстро кивнуть. Анджело шагнул к нему вплотную, поднял руку и взял сидевшего за подбородок.

— Я знаю, что ты работаешь на Малыша Рики, — сказал Анджело голосом, холодным как вырытая в промерзшей земле могила. — Я знаю, что ты торгуешь его наркотиками и убиваешь тех, кого он прикажет. Еще я знаю, что вы с ним росли вместе и остались хорошими друзьями. Я знаю, что он любит тебя и доверяет тебе. Я не знаю только одного — где я могу его найти. И это и есть тот самый один вопрос, на который я хочу получить от тебя ответ. Где я могу найти Малыша Рики Карсона?

Торговец наркотиками проглотил слюну — скорее, от страха, чем от истинной потребности. Но и этого колебания хватило Анджело для того, чтобы он вновь поднял пистолет. Теперь он выстрелил в мякоть бедра другой ноги наркоторговца. Крики боли и страдания, вероятно, были слышны и за пределами уединенного склада, превращенного в камеру пыток. Парень дергался на стуле, издавая то жалобные стоны, то оглушительные вопли и глядя на Анджело выпученными глазами, в которых была лишь мольба о пощаде. Но Анджело покачал головой. Сегодня о пощаде не могло быть и речи.

— Кричишь ты громко, — сказал Анджело. — Теперь постарайся говорить так же хорошо.

— Он в одном доме в Верхнем Вест—Сайде, — пробормотал наркоторговец, под ногами которого успела собраться изрядная лужа крови. — Верхний этаж. Он держит это место глухо от всех. Даже из его самых деловых парней почти никто о нем не знает. Когда его все достают, он там прячется.

— Ты что, хочешь предложить мне отгадать номер дома? — с убийственной иронией осведомился Анджело.

— Он записан на листочке, в моем бумажнике. В портках, которые ваши парни с меня содрали. На память номер не знаю, честно.

Анджело взглянул на Нико, тот кивнул в ответ и прошел в угол, где была кучей свалена одежда пленника. Вынув из заднего кармана новеньких джинсов черный кожаный бумажник, Нико принялся по одной бумажке выбрасывать на пол его содержимое, пока не наткнулся на что–то, показавшееся ему подходящим. Он помахал сложенным клочком желтоватой бумаги.

— Здесь адрес, — сказал он. — И номер квартиры.

Ничего не выражавшие глаза Анджело вернулись от Нико к наркоторговцу, ноги которого блестели, как лакированные, от свежей крови, а все тело сотрясала дрожь от страха, холода и подступившей слабости.

— Я ведь сдал его, как вы велели. Вы ведь получили, что было нужно, да?

Анджело кивнул, поднял оружие и приставил дуло ко лбу наркоторговца. Посмотрев вниз, он увидел полные ужаса глаза молодого человека; его губы шевелились, он не мог издать ни звука, но все же поднял окровавленные ладони, уперся в дорогой пиджак Анджело и попытался оттолкнуть своего убийцу. Анджело нажал на спуск, затылок парня словно взорвался изнутри, и убитый упал вместе со стулом на пол. Анджело убрал оружие в карман, подошел к Нико, протянул руку и посмотрел на клочок желтой бумаги.

— Поехали, — сказал он, смяв бумажку и швырнув ее себе за спину через плечо. — Я хочу удостовериться, что лучший друг Малыша Рики умер не лгуном.

Я сидел на заднем сиденье рядом с Анджело. Нико быстро гнал машину по переулкам Вашингтон–хайтс. После смерти Пудджа мы очень мало говорили между собой. Его похороны на той самой ферме Иды Гусыни в Роско представляли собой печальную и скромную церемонию, на которой присутствовало лишь несколько человек. Ни Пуддж, ни Анджело не стремились к пышным похоронам с толпами народа и горами цветов, которые занимают центральное место в кинохрониках, посвященных жизни гангстеров. Они считали, что это пустая шумиха, нужная лишь для демонстрации влияния покойника и его преемников, и что такие похороны лишаются приватности, которая обязательно должна сопутствовать подобному событию. «Может быть, ты мне объяснишь, — не раз обращался ко мне Пуддж, натыкаясь в газетах на описания непомерно пышных похорон кого–нибудь из конкурентов, — как получилось, что такой всемогущий парень вдруг оказался в гробу и едет в катафалке на кладбище?»

Я посматривал на проносившиеся за окнами многолюдные улицы, где торопливые юные девушки в свитерах и юбках бежали куда–то, обгоняя старух, волочивших сумки на колесиках, набитых продуктами на несколько дней. Анджело сидел, откинувшись на кожаный подголовник, по–видимому, отрешившись на несколько секунд от окружающего мира, не замечая бурления жизни, отделенной от него только стеклами машины. Бремя утраты Пудджа навалилось на него всей своей непомерной тяжестью. Анджело уже доводилось чувствовать, что он навлекает опасность на любого, кто оказывается близко к нему, что на нем лежит проклятие и он сопровождает к мучительной смерти каждого, кому довелось быть в дружбе с ним или поддерживать его. Я же начинал ощущать, что эти его опасения теперь связаны со мной.

— Мне жаль, что тебе пришлось увидеть его таким, каким мы его нашли. — Анджело впервые после смерти Пудджа заговорил со мной о нем.

— Я знаю, что это глупость, но я всегда думал, что он вроде супермена, — сказал я, криво улыбнувшись. — Что его ничто не может ни остановить, ни убить.

— Теперь ты знаешь, что к чему, — отозвался он.

Я промолчал. Он ошибался. Я ничего не знал. Я продолжал думать то же самое — о нем самом.

Потом мы еще некоторое время ехали молча. И вдруг Анджело снова заговорил. В его голосе не было обычной резкости, напротив, он звучал непривычно мягко, но от этой мягкости мне сделалось жутко.

— Мы с Пудджем выстроили то, что имеем, на пустом месте, — сказал Анджело. — Мы скрепили все это своей кровью и кровью многих других людей. Нельзя так просто взять это и отдать. Это часть меня, какой я есть, и заслуживает того, чтобы быть переданным из рук в руки. И не какому–то парню из другой команды, который сделал для меня что–то полезное. Созданное нами должно перейти к кому–то, кто продолжит наше дело и придаст ему еще больше могущества.

Я глядел на его профиль, а он медленно поднял голову и посмотрел мне в лицо. Этим кем–то, кого он имел в виду, был я и никто другой.

Предполагалось, что я не увижу всего этого. Предполагалось, что я не приму участие в ночном вторжении в шестикомнатную квартиру, где в дальней спальне прятался Малыш Рики Карсон. Я должен был остаться дома, а не стоять там рядом с Анджело, глядя, как леденящий душу страх мало–помалу пробивается через маску самоуверенности Карсона. Я не должен был слышать ни одного слова из тех, которые Анджело говорил ему в той комнате. «Никогда не следует позволять старику прожить хотя бы один лишний день», — сказал Анджело Карсону ледяным тоном, от которого не могла не пробить дрожь. Я не должен был находиться там, потому что происходившее там не годилось для моих глаз. Я все еще оставался ребенком, и даже Анджело хотел избавить меня от зрелища убийства человека. Даже если это был тот самый человек, который убил Пудджа.

— Я должен пойти с тобой, — сказал я Анджело в тот вечер, немного раньше. — Я хочу участвовать в этом. Я должен быть там.

Анджело покачал головой.

— Нет, — коротко сказал он.

— Почему? — спросил я, вступая на чрезвычайно зыбкую почву, — он не любил менять единожды принятых решений.

— Этой ночью умрет один человек, — ответил Анджело. — Больше мальчику ничего не требуется знать.

— Я должен быть рядом с тобой, — настаивал я; мне было страшно, но сдаваться я не собирался. — По крайней мере, в этом деле.

Анджело полулежал на кушетке вне круга света от настольной лампы. Некоторое время в комнате не было слышно ни звука, кроме его дыхания, сопровождавшегося хрипом в глубине легких.

— Я выезжаю через час, — сказал он. — Будь готов.

Он протянул руку, выключил свет, и комната погрузилась в полную темноту.

Мы стояли на крыше семиэтажного здания на Колумбус–авеню, над нашими головами сиял полумесяц, окруженный россыпью звезд. Справа от меня разливалось море огней Линкольн–центра, куда тысячи элегантно одетых людей собирались, чтобы послушать старинную музыку и провести часть ночи в утонченных беседах. Я смотрел сверху, как они выстраивались у дверей и неторопливо входили внутрь, внимательно следя за тем, чтобы соседи не наступали на их начищенные ботинки ручной работы, и думал про себя: интересно, хоть кто–нибудь из них может хотя бы предположить, что в нескольких небольших кварталах от них сейчас будут убивать человека?

Толстая дверь, ведущая с лестницы на крышу, хлопнула, открывшись, и оттуда вылетел головой вперед Малыш Рики Карсон. Он грохнулся на четвереньки, ударившись подбородком о гудроновое покрытие.

— Помоги ему встать, — сказал Анджело, обращаясь к Нико. — И подведи к свету.

Нико схватил Рики за воротник шелкового халата, вздернул на ноги и поволок туда, где стоял, ожидая, Анджело. Когда Нико выпустил Карсона, тот поправил одежду и улыбнулся Анджело.

— Это все, что осталось от твоей команды? — спросил он, пытаясь сохранить свою обычную браваду. — Один боец и мальчишка? Похоже, что я навредил тебе даже сильнее, чем мне казалось.

Анджело сунул руку в нагрудный карман пиджака, вынул старую черно–белую фотографию и показал Малышу Рики. Это был выцветший снимок, запечатлевший двух молоденьких парней, обнимающих друг друга за плечи и наивно улыбающихся в камеру. Даже в полумраке, который не могли рассеять редкие лампочки, висевшие на крыше, я узнал фотографию. Она была сделана в тот день, когда юные Анджело и Пуддж купили себе по первому костюму. Анджело держал фотографию в маленькой золотой рамке на своем бюро рядом с портретами Изабеллы и Иды Гусыни. Я много раз пробирался в эту комнату и разглядывал снимки, пытаясь заставить себя поверить, что Анджело Вестьери действительно когда–то был вот этим мальчиком.

Анджело кивнул Нико, тот подошел и вручил ему раскрытый нож. Анджело проткнул лезвием фотографию.

— Это подарок, — сказал он совершенно спокойным голосом, отчего слышать его было еще страшнее. — От Пудджа.

Нико подошел сзади к Малышу Рики и завел ему обе руки за спину. Анджело глубоко вонзил нож с насаженной на него фотографией в плечо Малыша Рики. Карсон резко дернулся и страдальчески взвыл, задрав голову, у него сразу подкосились ноги. Анджело отвернулся от него и посмотрел на меня.

— Достань веревки из коробки, — сказал он. — И принеси их Нико.

Я подбежал к краю крыши, где стояла открытая картонная коробка, достал три мотка толстой веревки и дал их Нико. Когда же я отвернулся от него, то почувствовал, как Анджело обнял меня за плечи.

— Свою часть ты исполнил, — прошептал он. — А теперь иди вниз и жди в автомобиле.

— Я пришел, чтобы помочь, — сказал я.

— Ты помог, — ответил Анджело.

Я посмотрел на Карсона, который теперь, когда Нико крепко связывал ему руки и ноги, уже дрожал всем телом. Вся его бравада исчезла напрочь, сменившись самым обычным человеческим страхом. Его судьба теперь решалась в гангстерском суде, где приговоры выносились быстро, приводились в исполнение без малейшей задержки, и жестокость наказания более чем соответствовала тяжести преступления.

— Я буду внизу, — сказал я, окинув Карсона презрительным взглядом.

— Из автомобиля тебе будет видно лучше, — сказал Анджело, подталкивая меня к двери на лестницу, — можешь мне поверить.

Я сидел на переднем сиденье, пристально глядя на крышу через открытое окно. Ида просунула свою массивную голову между сиденьями, тыкалась лбом в мою руку. Я хорошо понимал, что Анджело не ограничится простым убийством Малыша Рики Карсона. Он намеревался послать всему криминальному миру недвусмысленное и жестокое известие, которое нельзя было бы проигнорировать. Смерть Карсона не должна была оказаться лишь карой за то, что он сделал с Пудджем. Это был бы своего рода предупредительный выстрел для множества других команд, которые богатели и накапливали силы, приказывавший им довольствоваться имеющимся и не тянуть руки к тому, что принадлежало другим. Смерть Малыша Рики Карсона должна была послужить и местью, и символом. И никто из живущих не мог справиться с этим лучше, чем Анджело Вестьери.

Меня подбросило на месте, когда я увидел свисавшее с края крыши на веревке длиной в десяток футов горящее тело. Пылающий труп Малыша Рики раскачивался на ветру, озаряя окружавшую ночь. Анджело и Нико накинули петлю ему на шею, облили его бензином и сбросили вниз. Именно Анджело перегнулся через край и бросил на макушку все еще бившегося в корчах Малыша Рики горящий рукав рубашки. Той самой рубашки, которая была на Пуддже в день его гибели. Я задрал голову и увидел, что Анджело стоял, наклонившись вниз — огонь окрашивал его лицо в красный цвет, — и смотрел на человека, смерть которого должна была наконец прекратить долгую и кровопролитную войну.

В считаные минуты огонь добрался до веревки, пережег ее, и обугленное тело Малыша Рики Карсона рухнуло на безлюдный тротуар и осталось там — горящая дымным шипящим пламенем бесформенная груда. Почти сразу же раздались испуганные крики и отдаленные завывания пожарных и полицейских сирен. Я смотрел на труп Карсона, на дым, валивший от полусгоревшей одежды и кожи. Он все еще дергался, и сквозь дыры, прожженные в лице, выбивались тонкие огненные струйки. Я был потрясен тем, свидетелем чего только что стал, сверхъестественная жестокость деяния приводила меня в ужас. И все же я был рад, что находился там и видел, что смерть Пудджа была отомщена должным образом. Эту часть бандитской жизни я ценил превыше всего. Я жаждал ощутить вкус мести и наслаждался тем букетом ощущений, который остается после ее свершения. Едва ли не каждый человек мечтает отомстить кому–то за что–то, но у подавляющего большинства не хватает смелости или желания воплотить эту затаенную в душе ненависть в жизнь. Я оказался одним из тех, кому повезло. Меня взрастил человек, не простивший ни одного долга, человек, для которого в жизни самым важным было покарать презренного врага и исправить то, что он считал неверным.

И в этот день мне было дозволено приобщиться к такому деянию.

Когда собралась толпа, я перебрался на пассажирское сиденье автомобиля и стал ждать Анджело и Нико, которые должны были вскоре спуститься с крыши. Потом сунул руку под рулевое колесо, нащупал ключ, включил зажигание и открыл перчаточный ящик, где лежали магнитофонные пленки Нико. Я рылся там, пока не нашел то, что хотел, сунул кассету в щель магнитофона и сделал звук погромче. Так я и сидел там, запрокинув голову и закрыв глаза, ко мне тесно прижималась теплая Ида, и мы с ней вдвоем слушали, как Бенни Гудмен со своим блистательным квартетом исполняет «Пой, пой, пой!».

Глава 18

Лето, 1971

Я шел по песчаному пляжу, вытянувшемуся длинной ослепительно белой полосой вдоль моря, рядом со мной шел Нико, горячее итальянское солнце припекало наши

темные от загара спины, делая их еще темнее. Я глядел на ласковые волны, лениво набегавшие на берег, на армаду размытых расстоянием белых парусов вдали. Уже две недели мы жили на верхнем этаже трехэтажной виллы, облицованной розовой штукатуркой, принадлежавшей Фредерико и Донателле Ди Стефано и находившейся на маленьком островке Прочида, расположенном в двенадцати милях от устья залива. Поначалу меня страшила мысль о том, что придется покинуть Штаты и расстаться с привычной нью–йоркской жизнью, но теперь, когда я шел рядом с Нико и у нас обоих на шеях висели белые полотенца, я думал, что в мире не может быть лучшего места. Это был мирный остров, где жили сердечные люди, получавшие удовольствие от простых повседневных радостей. Основным их занятием была ловля рыбы, перемежавшаяся редкими поездками на местном автобусе. По берегу тут и там между высоких холмов белели сложенные из камня дома, окруженные пышными пиниями. Женщины в пестрых ситцевых платьях и деревянных башмаках носили в соломенных сумках шали, украшенные ручной вышивкой, для защиты от вечерней прохлады. Мужчины ходили в мятых рабочих штанах и сандалиях, рубашки с короткими рукавами застегивали лишь на самые нижние пуговицы, их шеи были прокалены солнцем до темно–коричневого цвета, зато части тела, обычно скрытые под одеждой, были белыми, как свежевыстиранные в отбеливателе простыни. Местные парни, похоже, посвящали все время ликующей беготне — почему–то почти всегда группками по шесть человек, — подолгу купались в море, спали на солнце, подлупами которого вполне можно было жарить мясо, а по вечерам просиживали до закрытия в кинотеатре под открытым небом, где ежедневно крутили новую картину, как правило, это были дублированные американские фильмы. Все они курили и жевали резинку и питали восторженное пристрастие ко всему, исходившему из Соединенных Штатов. И конечно, их безудержно тянуло к женщинам, в их южной итальянской крови происходило столь бурное гормональное кипение, что я, глядя на них, стыдился своей юношеской скованности. «Эти пацаны готовы трахать все, что угодно, хоть трухлявую колоду, — сказал Нико, когда мы с ним однажды сидели в кафе под навесом и не спеша потягивали ледяной кофе–эспрессо. — Дай такому женщину и тарелку горячей пасты, и он будет счастлив, будто получил миллион долларов. Я в их возрасте мечтал только о том, чтобы «Доджерс» выиграли Мировую серию».

Женщины, привлекавшие внимание местных мальчишек, делились на две категории. Особый интерес вызывали stranieri — красотки, приехавшие на Прочиду, чтобы провести здесь летний отпуск и отдохнуть от томительного однообразия жизни в своих северных городах. Эти женщины, независимо от возраста или семейного положения, являлись потенциальной добычей, и молодые островитяне охотились за ними, как за редкими сокровищами. Высшим достижением считался летний роман, и любой юноша, которому удавалось добиться полной благосклонности одной из приезжих женщин, заслуживал большое уважение в своей компании. Сексуальное сближение со старшей по возрасту женщиной рассматривалось как важный первый шаг на пути превращения мальчика в мужчину.

К девушкам с острова — постоянно хихикающим отроковицам, которым через несколько лет предстояло стать молодыми женами и матерями, — относились совсем по–другому. К ним обращались с уважением, их красоту парни обсуждали между собой шепотом и позволяли себе разве что лишний раз взглянуть на особенно привлекательную соседку. Большинство местных девочек проходили помолвку сразу после шестнадцатилетия, а то и раньше и выходили замуж до достижения двадцати лет. «Будь особенно осторожен, имея дело с местными девушками, — сказал мне Нико одной теплой ночью. — То, что тебе представляется совершенно невинным жестом, может быть истолковано совсем иначе. Здесь живут своей жизнью и внимательно следят за всем, что так или иначе ее касается. Если захочешь заговорить с симпатичной девочкой, сначала хорошенько подумай — а то, не ровен час, окажешься к концу недели семейным человеком».

Попав на Прочиду, я словно перенесся на несколько веков в прошлое. Моральный кодекс здесь был очень строгим и неотступно соблюдался. Женщина должна была выходить замуж девственницей, и это требовалось доказать не только молодому мужу, но и всем соседям. Для этого на рассвете из окна вывешивали запятнанные кровью простыни молодоженов. Если муж не мог предоставить такого доказательства добродетели своей супруги, он имел право расторгнуть свой брак, и даже если этого не случалось, над молодой четой повисала туча общественного осуждения, которая могла сохраняться десятилетиями. Католическая церковь пользовалась большим авторитетом, но священники казались не такими формалистами и вели себя гораздо дружелюбнее, чем их коллеги у меня дома, их воскресные проповеди были полны радости и смеха, а не мрачных поучений. Священник и местный криминальный босс были на острове самыми уважаемыми людьми, к которым обращались, если следовало решить проблему или сделать трудный выбор.

— На днях Сильвио, шофер Фредерико, рассказал мне одну историю, — сказал мне Нико, подставляя лицо теплым солечным лучам. — Это было в войну. Один из местных ушел воевать с немцами, а может, с англичанами — не знаю. В общем, ушел, и все тут. Острову тогда здорово досталось, как, впрочем, и всей Италии, и с деньгами было черт–те как туго. И представь: женщина с тремя детьми, без всяких доходов, а муж, насколько ей известно, погиб где–то на войне. Вот ей и пришлось исхитряться по–всякому, чтобы прокормить себя и детей.

— Она стала проституткой? — спросил я и попытался взглянуть на него, но чуть не ослеп от ударившего в глаза солнечного света.

— А как еще, по–твоему, она могла зарабатывать? — спросил он. — Пойти в наемные убийцы? Ей нужно было кормить детей, и она сделала то, что могла. А потом война закончилась, и угадай, кто пришел домой?

— Ее муж?

— Точнехонько в яблочко! — отозвался Нико. — Не успел он пробыть на острове и пятнадцати минут, как сотня самых близких и верных друзей сообщила ему, что, пока он был бог знает где, его жена напряженно трудилась по ночам. Парень, понятно, сначала решил убить ее. Потом — развестись с нею. Не хотел ни видеть ее, ни слышать о ней. В общем, он так раскипятился, что сам не знал, чего хочет.

— И что же он сделал? — спросил я. История меня не на шутку захватила.

— Как–то по дороге он встретил местного священника, — сказал Нико. Теперь он повернулся ко мне, и его массивная фигура загородила слепившее меня солнце. — Они обсудили всю эту историю, а когда закончили, священник сел, закурил сигарету и наставил его на путь истинный.

— То есть как — наставил?

— Он сказал ему, что, если он оставит эту жену и отправится искать другую, откуда ему, черт возьми, знать, что его новая жена тоже не была шлюхой? Священник сказал ему: «Дома ты, по крайней мере, будешь иметь дело со шлюхой, которую хорошо знаешь. Зачем тебе рисковать связываться с незнакомой шлюхой?» Парень кивнул — с этим и впрямь не поспоришь, — еще несколько лет он продолжал злиться на жену, но все же оставался с нею.

— Они до сих пор вместе? — Я пошел дальше, и ласковые волны облизывали мои ноги, обожженные горячим песком.

— Не просто вместе — они родили еще одного ребенка. Красивая девочка, твоего примерно возраста. И вот что получается: два человека, любившие друг друга, остались вместе только потому, что какой–то мудрый старый священник умел работать мозгами и подбирать нужные слова. А теперь скажи: можно ли было получить такой совет от какого–нибудь из этих пьяниц, этих тощих ирландцев из Нью—Йорка?

— Если честно — сомневаюсь, — ответил я.

Каждое утро я проводил в обществе Фредерико Ди Стефано — тучного мужчины лет под семьдесят, с густой, совершенно седой шевелюрой, ухоженными седыми могучими усами и крупным лицом с продубленной солнцем юга Италии кожей. Я сидел с ним за столом, прятавшимся под буйно разросшимися виноградными лозами. Его вилла венчала вершину холма, откуда открывался впечатляющий вид на море и залив. А позади раскинулся занимавший дюжину акров виноградник с лозами, опиравшимися на крепкие подпорки, среди которых постоянно трудилась бесшумная армия работников. Именно в этом покойном, прекрасном и величественном окружении Фредерико начал уроки, целью которых была моя дальнейшая подготовка к жизни в преступном мире. Он выходил через черный ход прямо из своей кухни, держа в руках серебряный поднос, на котором всегда были чашки, тарелочки, большой кофейник с горячим эспрессо» и вазочка со свежеиспеченными бисквитами. Он наливал нам обоим по чашке кофе, к которому никогда не предлагал сахара, и садился напротив меня на массивном деревянном стуле, украшенном ручной резьбой. По–английски он говорил хотя и с акцентом, но практически свободно, а выучил он его во время двухлетнего пребывания в Лондоне, куда его десятилетним мальчиком отправили родственники лечиться от возникшего еще в детстве рака. Там он лишился пораженной почки, зато приобрел глубокую привязанность ко всему английскому, за исключением чая.

— Я часто слышал, что, мол, англичане — холодные люди, — сказал он мне. — Знаю из личного опыта, что это не так. Они любят жизнь, умеют жить и понимают жизнь лучше, чем большинство других наций. Но в отличие от нас, итальянцев, они держат других на расстоянии и сооб–щают о себе ровно столько, сколько тебе необходимо знать. И тебе необходимо этому научиться.

— Ваш отец жил так же? — спросил я его, после того, как, держа тяжелую кружку обеими руками, выпил горячий кофе–эспрессо так, как он меня учил — несколькими большими быстрыми глотками.

— И мой отец, и его отец, а до того, его отец, — ответил Фредерико и добавил, пожав плечами: — Это единственная жизнь, какую мы знаем. Этот остров и каморра — вот жизнь моего рода.

— Вам когда–нибудь хотелось, чтобы было по–другому? — спросил я, протянув одну руку за бисквитом, а другую — за джемом, который так прекрасно размазывался по нему. — В смысле, чтобы вы не были привязаны к одному образу жизни?

— Когда я был молодым, примерно твоих лет, то любил смотреть на море, на большие пароходы, шедшие в Германию, Францию, даже в Америку, — сказал он, глядя на синюю морскую воду, которая, казалось, уходила от берега острова вверх, упираясь в горизонт. — Тогда я не раз думал, на что это может быть похоже — быть настолько свободным, чтобы сесть на такой корабль и отправиться в страны, о которых я знал только из чужих разговоров.

— Почему же вы никуда не поехали? — продолжал я свои расспросы. — Как только стали достаточно взрослым, чтобы можно было не спрашивать ни у кого разрешения, а?

— Такие мысли годятся для молоденьких мальчиков, — сказал он, наливая по второй чашке кофе. — Но они не должны становиться помехой на пути к взрослой жизни. Отказаться от своего долга означало бы предать семью да и себя самого.

— Откуда мне знать, каким будет мой долг? — Я наклонился к нему поближе и устремил взгляд в его спокойные глаза, надеясь найти ответы на мои вопросы не только в его словах, но и в выражении глаз. — Я не знаю истории моего рода. Так что, насколько я могу судить, в эту жизнь я вхожу первым и к тому же с пустыми руками.

— Все произойдет, когда придет срок, не раньше и не позже, — отозвался Фредерико, положив могучую ручищу мне на колено. — Случится что–то такое, что укажет тебе направления, в которых может пойти твоя жизнь, а тогда уже тебе придется сделать выбор. Он может оказаться правильным или неправильным. А каким он оказался на самом деле — верным или ошибочным, — ты не узнаешь никогда, даже в тот день, когда упокоишься на смертном одре.

Я откинулся на спинку своего складного кресла и обвел взглядом окружавший меня мирный пейзаж.

— Я с первого же дня почувствовал себя здесь как дома, — сказал я. — Не только в вашем доме, но и когда ходил по улицам, смотрел на людей, слушал, как они говорили на незнакомом языке. Все эти виды и звуки кажутся мне хорошо знакомыми. Можно подумать, что я когда–то уже был здесь.

Фредерико посмотрел на солнце; в контрастном освещении морщины, изрезавшие его лицо и шею, сливались в запутанный лабиринт.

— Уже это должно помочь преодолеть часть тех сомнений, которые одолевают тебя, — сказал он и, поднявшись, протянул руку, чтобы взять свою тяжелую витую трость, висевшую на виноградной лозе. — А разговоры, которые мы с тобой ведем каждый день, помогут понять остальное.

Я поставил чашку и тарелку на поднос и направился вместе с Фредерико на прогулку по виноградникам, продолжая уроки, назначением которых было подготовить меня к преступной жизни.

— Тогда я думал, что накрепко сел на крючок, — сказал я Мэри, бросив взгляд на Анджело. — Я забыл обо всем остальном и все чаще и чаще думал, что, вероятно, это и есть мой путь. В рассказах Фредерико все казалось настолько романтичным, словно в старинных приключенческих романах. В историях, которые я слушал тогда, они всегда оказывались хорошими парнями, поступающими так, а не иначе вследствие каких–то жизненных несправедливостей. Об этом никогда не говорилось, как о бизнесе. Только как об образе жизни.

— Все это было сделано для того, чтобы развернуть перед вами ту картину, которую им хотелось заставить вас увидеть. — В голосе Мэри звучала доброта, каждое слово несло в себе тепло. — Это и было единственной целью поездки.

— Я часто думаю, было ли то, что произошло тем летом, имитацией предательства или же посланным мне свыше знаком, что я должен искать другой путь, — сказал я ей. — Или же настоящим предательством? Вполне возможно, что Анджело, дергая за невидимые ниточки, заставил все случиться именно так, а не иначе.

— К сожалению, у меня нет ответа, — отозвалась Мэри. — Это еще одна из тех тайн, которыми он ни с кем не делился. Даже со мной.

Мы находились в сравнительно маленькой комнате без окон, освещенной свисавшей с потолка лампой. Посередине располагался большой бильярдный стол с толстенными ногами. В углу стоял маленький круглый столик и два стула. Нико прицелился, резко двинув кием, ударил битком по трем стоявшим в ряд шарам и направил их в боковую лузу. После этого он подошел к столику, взял стакан с «самбука романа» и выпил его содержимое одним большим глотком.

— Шикарный удар, — сказал он. — Верно говорю — удар что надо!

— Сказать ты можешь все, что захочешь, — отозвался я, пожав плечами. — Только вот согласится ли кто–нибудь с тобой…

— Ставлю доллар против твоего «никеля», что забью и следующую тройку, — сказал Нико и вновь взял кий. — Ну, идет?

— Тогда тысячу лир против ста, — ответил я. — Я не видел «никеля» с тех пор, как вылез из самолета в Риме.

— Значит, спорим? — уточнил Нико и склонился над столом, расставляя шары для следующего удара.

Я сел у него за спиной, прислонившись к прохладной стене, оклеенной мягкими на ощупь обоями в цветочек. Взял со стола пачку сигарет «Лорд», которые курил Нико, вынул одну и закурил. Он отвернулся от шаров.

— Когда это ты пристрастился? — спросил он.

Я глубоко затянулся английской сигаретой.

— Здесь трудно не закурить. Кого ни встретишь — в руке дымится сигарета, из кармана торчит открытая пачка. Может, мне следовало спросить у тебя разрешения?

— Тебе мое разрешение не требуется, Гейб, — ответил Нико, натирая мелом конец кия. — Я здесь для того, чтобы приглядывать за тобой и делать то, что нужно, если тебе что–то потребуется. Если кому–то из нас и может потребоваться просить у другого разрешения, так это мне у тебя.

— Ты мой друг, Нико, — сказал я, стряхивая пепел в маленькую пепельницу с надписью «Мартини и Росси». — Только так ты и должен обо мне думать.

— Пойми меня правильно, — отозвался Нико. — Я люблю тебя, как если бы ты был моим младшим братом. Но я также знаю свое место и свои обязанности. А моя обязанность — быть твоей тенью, твоим гидом и телохранителем и обеспечить, чтобы ты вернулся домой таким же здоровым, каким уехал оттуда. Так все и будет, пока босс не прикажет мне чего–то другого.

— Можно я задам тебе один вопрос? — сказал я, глядя в его красивое лицо, на которое во время нашей беседы вернулось обычное серьезное выражение. — Если не хочешь, можешь не отвечать.

— Валяй, спрашивай.

— Допустим, все это не удастся, — сказал я и медленно пошел вокруг стола. — После всех уроков, после стольких лет, прожитых рядом с Анджело, я решил бы, что такая жизнь не для меня, и захотел бы уйти. Что, если бы в таком случае Анджело вызвал тебя и приказал меня устранить? Ты сделал бы это?

Нико глубоко вздохнул и медленно выдохнул, глядя в дощатый пол.

— Да, сделал бы, — сказал он.

— Даже если бы продолжал относиться ко мне, как сейчас?

— Как босс скажет, так и будет, — ответил Нико. — Пока босс жив, его слово — закон.

Я наклонился, взял прислоненный к стене кий Нико и протянул ему.

— Твой удар, — сказал я. — Промажешь, значит, проиграл.

Он взял кий, кивнул и склонился над столом, примеряясь к шарам. Я же повернулся, прошел обратно в угол, сел и приготовился смотреть, как Нико будет расправляться с шарами.

Я увидел ее как раз в то мгновение, когда выходил из воды, и последняя волна, догнав меня, игриво шлепнула по спине. Она стояла в тени огромного синего пляжного зонта, пила «оранжину» и над чем–то смеялась с подругой. На загоревшем до угольной черноты теле был раздельный купальник–бикини; распущенные каштановые волосы ниспадали до середины спины. Ей было лет шестнадцать, у нее были ясные, как горное небо, глаза и улыбка, способная осветить стадион. Никогда в жизни я не видел никого красивее. Мне оставалось несколько месяцев до семнадцатого дня рождения, и мои тогдашние манеры в обращении с девушками можно было охарактеризовать словом «неуклюжие». По сравнению с сексуально раскованными и продвинутыми моими ровесниками — уроженцами острова, я

был совершенно неопытен и труслив. Стоя у края воды, я ладонями стер с лица капли воды и вновь взглянул на девушку под зонтиком.

А она покинула свое место в тени и направилась прямиком ко мне, легко ступая по горячему чистому песку. Остановилась передо мной и протянула руку.

— Меня имя Аннарела, — медленно, запинаясь, сказала она по–английски голосом нежным, как щебетание птиц, которое я слышал, просыпаясь, каждое утро. — Как ты сказать? Анна? Это правильно?

— Да, это правильно, — ответил я, стараясь не путаться в итальянских словах. — Меня зовут Гейб. Я американец.

Она кивнула и улыбнулась, все еще держа меня за руку.

— Я знаю. Ты остановился у дону Фредерико. Я много раз видел тебя там.

— Ты живешь где–то рядом? — спросил я, выпустив ее руку. В ее каштановых волосах тут и там мелькали золотые прядки, выгоревшие от непрерывного пребывания под горячим солнцем.

— Недалеко, — ответила она. — От моего дома до его дома можно дойти меньше чем за cinque минут. — Она показала мне растопыренную пятерню.

— Пять, — сказал я. — Cinque — это пять.

— Si, si, пять, — подхватила она, быстро прикусив нижнюю губу. — Я иногда забываю. У меня есть мало случаев говорить по–английски. Большинство туристов на острове — немцы.

— Я видел немного туристов, пока живу здесь, — сказал я. — Наверно, год спокойный.

Анна склонила голову и залилась смехом, более подходящим для молодой женщины, чем для девушки–подростка.

— На Прочиде каждый год — спокойный.

Я чувствовал себя совершенно непринужденно в ее компании. Она обладала той же способностью, как и Пуддж, — превращать человека, с которым познакомилась пять минут назад, в приятеля, которого знаешь если не пять дней, то уж никак не меньше пяти часов.

— Я хотел прогуляться по пляжу, — сказал я ей. — Не составишь мне компанию? И твою подругу тоже возьми, если она захочет. — Я указал за спину Анны на девушку, с которой она разговаривала, когда я вышел из воды.

Анна, оглянулась, крикнула: «Пока!», помахала рукой и снова повернулась ко мне.

— Ее зовут Клаудия, — объяснила она. — Ей нужно возвращаться на работу, в пекарню. Пора готовиться к торговле. Скоро будет — как это? — ленч, да? А я пойду с тобой.

Мы бродили по длинному белому главному пляжу Про–чиды почти все утро, волны остужали наши ноги, а мы болтали и смеялись, заполняя морской воздух невинным юношеским трепом. Так во время этой долгой неторопливой прогулки началась моя первая летняя любовь.

После этого я видел Анну каждый день. Мы смотрели фильмы в кинотеатре на открытом воздухе, и там я обнаружил, что она, как и я, любила вестерны с Клинтом Иствудом. Мы ходили купаться после моих утренних уроков с Фредерико и плавали наперегонки до самой дальней из стоявших на якорях лодок. Я поражался скорости, с которой она плавала, и силе каждого движения ее рук и ног, стремительно уносивших ее вперед и делавших тщетной мою погоню за ней. Потом мы отдыхали, держась за борт какой–нибудь лодчонки, Анна отодвигала мокрые волосы, которые упрямо лезли ей в глаза, а я жадно хватал ртом воздух, которого так не хватало моим легким после очередной гонки.

— Я не уеду с острова, пока не обгоню тебя, — сказал я ей однажды утром, вцепившись пальцами в борт гребной шлюпки, как в лямку спасательного круга.

— Это значит, что ты умрешь здесь счастливым и очень старым, — засмеялась Анна.

Именно ее я впервые пригласил на обед в прибрежный ресторан, где подавали только дары моря. В тот вечер на ней было белое платье до колен, темные туфли с очень низкими — не более полудюйма — каблуками, и синяя кофта на пуговицах, связанная ее бабушкой как раз для такого случая. Волосы лежали на ее плечах, как накидка из тончайшего шелка. Она совсем не пользовалась косметикой, и ее лицо словно сияло в свете двух свечей, стоявших на нашем столе.

— Тебе можно пить вино? — спросил я. Она сидела напротив меня, меню лежало рядом со мной.

— Мы же в Италии, — ответила с улыбкой, от которой ночь сразу стала светлее. — Вино и вода — больше мы ничего не пьем. Мне давали вино за обедом, еще когда я бегала в подгузниках.

— Вот и прекрасно, — сказал я и подвинул к ней карту вин. — Значит, ты и скажешь, что нужно заказать.

Мы не раз уезжали с острова на целый день: побывали на соседних островах Капри и Искья, совершали длительные поездки по побережью Амальфи. Нашим постоянным спутником и гидом был Нико. Мы перекусывали жареными сардинами в маленьком кафе неподалеку от Салерно и провели несколько приятных часов, бродя вместе с группой немецких туристов по руинам раскопанного города Геркуланума. Мы поднимались на священную для итальянцев вершину Монте—Кассино, где состоялось одно из самых кровавых сражений Второй мировой войны.

— Там, где мы сейчас стоим, погибло много–много людей, — сказала Анна, и на ее глаза цвета оливок навернулись слезы. — Многим из них было чуть больше, чем нам с тобой.

— Они были солдатами, и им приказали сражаться, — отозвался я, положив руку ей на плечо.

— Очень глупо умирать потому, что тебе приказали, — сказала Анна. Она шла, низко опустив голову, волосы рассыпались по сторонам, открыв солнцу бронзовокоричневую шею.

— Для смерти молодых людей вообще бывает очень мало разумных причин, — ответил я. — Что здесь, что в Америке.

Мы стояли посреди огромного кладбища Монте—Кассино. Анна повернулась и взглянула мне в лицо.

— Когда ты уедешь в свою страну? — спросила она.

— В первую неделю сентября.

— Ты когда–нибудь вернешься? — Она снова опустила голову и прижалась к моей груди; я ощущал ее теплое тело частью своего — точно так же, как и мое собственное сердце.

— Я ничего не могу обещать, — прошептал я, гладя ладонями ее шелковистые волосы. — Могу только попытаться.

Анна вновь вскинула голову и прикоснулись своими губами к моим. Наш первый поцелуй произошел там, где когда–то было поле битвы, унесшее жизни множества молодых храбрецов.

Нико лежал на кровати, положив руки под голову, и смотрел, как я одевался, чтобы впервые отправиться на обед с родителями Анны.

— Ты уверен, что одеться в черное будет правильно? — спросил я, глядя на его отражение в зеркале.

— Большинство жителей этого острова ходит в черном, — ответил Нико. — Всю свою жизнь, каждый день.

— Как будто они все овдовели и носят траур.

Он спрыгнул с кровати, подошел ко мне и поправил воротничок моей рубашки.

— Успокойся. Это всего лишь обед.

— Обед с родителями Анны, и я хочу, чтобы все прошло как надо.

Нико снова сел на кровать.

— Должен признаться тебе, что, когда мы сюда приехали, я не знал, чего ожидать и на что рассчитывать. Понятия не имел, как ты поладишь с этими людьми и их обычаями. Оказаться на этом острове все равно, что уехать на несколько столетий назад. Прошло две недели, и ты стал чувствовать себя так, будто родился здесь. Ну, а потом, в довершение всего, идешь купаться и возвращаешься, обнимая самую красивую девушку на всем острове. Ты должен признать, что это лучше, чем подрабатывать уборкой объедков в ресторане где–нибудь в Катскилле.

— Это все равно, что видеть сон и хотеть, чтобы он никогда не кончился.

— Такие сны и запоминаются лучше всего.

— Мне нужно, чтобы ты сделал одну вещь, — сказал я. — До обеда.

— Если ты о цветах для ее матери, то я их уже заказал, — отозвался Нико, надевая коричневый пиджак.

— Нет, я говорю об Анджело.

— А что с ним случилось?

— Я хотел позвонить ему по секретному телефону, — сказал я. — Но никто не ответил. Такого раньше никогда не было. Там всегда кто–нибудь дежурит, чтобы отвечать по этому номеру.

— Наверно, парень отлучился выпить чашечку кофе, — предположил Нико, направляясь к массивной двустворчатой двери.

— Им не разрешают отходить от телефонной будки. Ты же знаешь, что так приказал Анджело, а у этой будки дежурят твои люди.

Нико распахнул дверь и остановившись, повернулся ко мне.

— Не делай из этого проблемы, Гейб, — сказал он. — Я позабочусь, чтобы все было проверено.

— Проверь сегодня же вечером, ладно?

— Считай, что уже сделано. — Нико положил мне руку на плечо. — Тебе не о чем волноваться, кроме обеда с ее мамой и папой!

Анна, одетая в белое с голубым платье, сидела напротив меня. Волосы, закрепленные шпильками с фигурками ангелочков, обрамляли ее прекрасное лицо, полное радости. Место справа от меня, во главе большого стола, занимал ее отец, Эдуардо Паскуа — высокий, совершенно лысый мужчина с густой темной бородой, удачливый виноторговец, унаследовавший семейное дело от своего отца Джованни Джузеппе. На противоположном конце стола расположился Фредерико, считавшийся его давним другом и явившийся, чтобы официально представить меня семейству Паскуа, в котором, помимо Анны, было еще двое детей — ее застенчивый старший брат Роберто, и Карла, не по годам развитая шестилетка, хихикавшая всякий раз, когда она глядела в мою сторону. По другую сторону от меня расположилась жена Фредерико, Донателла, одетая в простое темно–синее платье, выгодно подчеркивавшее ее сохранившуюся, несмотря на преклонный возраст, красоту. Всякий раз, когда я путал итальянские слова или коверкал фразу, она успокаивающе прикасалась своей теплой рукой к моей руке, от волнения покрытой липким потом (как и все тело). Нико сидел напротив матери Анны, очаровательной высокой смешливой женщины с коротко подстриженными черными волосами. Спокойное обаяние моего спутника помогло им быстро найти непринужденный тон в общении.

Как того требовали обычаи, я преподнес отцу Анны подарок, который должен был символизировать мои добрые намерения. Подарок следовало сделать такой, чтобы им могло пользоваться все семейство; поскольку я не имел ни малейшего представления о том, что выбрать, я препоручил решение этой задачи Фредерико.

— Эдуардо — гордый человек, — сказал он мне однажды утром, когда до обеда оставалось еще несколько дней, — и ему требуется подарок, соответствующий его гордости. В то же время мы не должны перестараться, потому что это оскорбит его. Значит, подарок должен быть таким, чтобы пришелся ему по сердцу.

— Думаю, о бутылке вина и дюжине роз речь не идет, — сказал я, пожав плечами.

— У него своего вина более чем достаточно, — отве–тил Фредерико, закуривая чируту. Мы шли бок о бок по его прекрасным садам. — Любые цветы его signora может срезать в своем саду, если захочет. И то, и другое они, конечно, оценят, но такой подарок не заставит их задохнуться от восторга.

— Я должен вручить подарок, как только войду? — спросил я. У меня слегка закружилась голова от всех сложностей, какими должна была сопровождаться такая простая процедура.

— Нет, тебе следует подождать, — сказал Фредерико, положив руку мне на плечо, — пока не кончится secondo pietanza, come si dice?

— Второе блюдо, — перевел я, кивнув.

— Si, второе блюдо, — согласился Фредерико. — И только тогда ты скажешь о своем подарке.

— А если ему не понравится? — От этого вопроса я не мог удержаться.

— В таком случае, mio саго amico[31], мы все равно насладимся прекрасным обедом, — сказал Фредерико. — Просто выпьем кофе, выкурим по сигаре и отправимся домой. Вечер это никому не испортит.

— У вас такой маленький остров, а как много правил, — заметил я.

— Мы тут тщательно соблюдаем обычаи, это верно, — сказал Фредерико, глядя на меня, и наставительно поднял палец. — Но это делает жизнь намного проще. Всегда знаешь, чего следует ожидать, будь это свадьба, похороны или простой летний обед с гостями.

— В таком случае, наверно, будет полезно позаботиться о том, чтобы сделать хороший подарок. — Я взглянул в лицо Фредерико. — Не просто хороший, а замечательный.

Фредерико рассмеялся, покачал головой и прибавил шагу.

— Ты прав, — сказал он, удалившись от меня на несколько шагов. — Поверь мне, mio саго, он будет действительно замечательным.

Я отрезал кусок от толстой лазаньи. Все это время я старался не только есть, но и участвовать в нескольких беседах, которые текли параллельно и никак не были связаны между собой. Эдуардо следил за тем, чтобы мой бокал ни на минуту не оставался пустым, и встречал улыбкой чуть ли не каждое мое слово. Я то и дело поглядывал на Анну и время от времени с удовольствием ловил ее ответные взгляды. Я провожал ее взглядом, когда она уносила на кухню пустые тарелки и приносила на смену им полные. Настроение было праздничным, и самым счастливым из присутствовавших за столом был, безусловно, Фредерико. Суровый старый дон ел досыта и пил явно больше, чем ему требовалось бы, чтобы утолить жажду. Его настроение делалось еще лучше оттого, что он все время помнил, что помог подобрать замечательный подарок, при виде которого Анна и ее родные наверняка онемеют от радости.

Мы подарили им лошадь.

Пегую с белой гривой двухлетку отличных кровей по имени Аннарела. У нее был золотистый, как солнце, чепрак, белые ноги, хвост и треугольная отметина на голове. Подарок предназначался и отцу, и матери Анны — они оба любили ездить верхом и сейчас были просто ошеломлены тем, что у них появилось столь прекрасное животное, особенно если учесть, что в этой части света таких очень немного. Фредерико понадобилась неделя, чтобы купить и доставить лошадь, притом что он делал все тайно и не пользовался для организации покупки ни телефоном, ни телексом.

— Вы уверены, что она понравится отцу Анны? — спросил я Фредерико, который стоял посреди своего ярко освещенного сарая и смотрел, как пегая лошадь с белой гривой осторожно брала губами ломтики яблока с моей ладони. — У него же дюжина лошадей в конюшне. Зачем ему еще одна?

— Те — работяги, они годятся только на то, чтобы возить в город телеги с вином, — ответил Фредерико, поглаживая гриву Аннарелы. — А это чемпионка, от которой у него пойдет род чемпионов. Таких, на которых никому не будет стыдно сесть.

— Дон Фредерико зря деньги не выбросит, — восхищенно заметил Нико, рассматривавший лошадь со стороны и внимательно оценивавший ее ноги и мускулистую грудь. — Только если бы этим занимался я, то купил бы сразу пару. Одну сюда, а одну в Штаты.

— Вот уж не знал, что ты любишь верховую езду, — удивился я. Аннарела ласково потерлась носом о мое плечо.

— Сам я никогда в жизни не залезал на такую скотину, — ответил Нико. — Я предпочитаю, чтобы верхом ездили другие. Например, жокеи на ипподроме. Такая лошадь может принести миллионы.

— Вместо миллионов она принесет огромное удовольствие моим друзьям Паскуа, — сказал Фредерико и повернулся ко мне. — Ты хорошо проявил себя здесь, даже за такое короткое время. Ты относился к нашим урокам, как подобает серьезному молодому человеку, и научился уважать наши обычаи. Мне хотелось бы, чтобы ты запомнил то, чему научился, на всю свою жизнь. Если это получится, то я буду чувствовать, что выполнил свою задачу.

Я подскочил к дону Фредерико, обнял его и почтительно поцеловал в обе щеки.

— Я никогда не забуду вас, — сказал я. — И это место. Я навсегда запомню дни, проведенные в вашем обществе.

— Это будет честью для меня и моей родины, — ответил дон Фредерико с коротким поклоном. Потом он взял Аннарелу под уздцы и ввел в стойло.

Обед подходил к концу; мы перешли в гостиную, куда напоследок подали по стаканчику «стреги».

— А теперь иди, молодой человек, — сказал мне Эдуардо, когда я не без труда справился с крепчайшим напитком. — Хватит тебе скучать среди стариков. Я уверен, что Анна ждет тебя, и если она настоящая дочь своего отца, то у нее не слишком много терпения.

— Благодарю вас, — ответил я, стараясь без чрезмерной поспешности покинуть просторную комнату, находившуюся через коридор напротив столовой.

— Non се di che, — отозвался Эдуардо Паскуа, наклонив голову в полупоклоне.

— Вы позволите мне попросить вас об одной вещи? — сказал я, уже взявшись за ручки двери. — Ваше согласие будет много значить для меня.

— Если так, спрашивай, — ответил Эдуардо. — А я постараюсь не разочаровать тебя.

— Можно ли мне предолжить Анне первой покататься на этой лошади?

Эдуардо Паскуа рассматривал меня в течение нескольких долгих мгновений, а потом медленно кивнул.

— Ей это будет приятно, — сказал он чуть заметно дрогнувшим голосом. — А мне — еще приятнее.

Той ночью, под надзором улыбающейся полной луны, Анна Паскуа долго каталась на пегой лошади с белой гривой по безлюдному песчаному пляжу, окаймлявшему маленький курортный остров посреди Средиземного моря. Я сидел на прохладном песке, положив руки на колени, и, не отрывая взгляда, смотрел, как она плавно проезжала мимо меня. Ветер развевал ее длинные волосы, надувал, как парус, ее платье, ее руки спокойно держали повод, слабый прибой время от времени обдавал солеными брызгами ее босые ноги. Она ехала без седла и иногда наклонялась и шептала на ухо лошади что–то такое, что не мог слышать никто другой. В те часы весь остальной мир не имел значения, не существовало никаких других мест. Несмотря на прохладу ночного воздуха, мое лицо и руки оставались теплыми, а душа и тело были исполненны покоя.

О, если бы эта ночь никогда не кончалась.

Мой мир разрушился уже следующим утром. Я повернулся в постели, пытаясь спрятать лицо от ранних солнечных лучей, потом открыл глаза и увидел дона Фредерико. Он сидел на стуле спиной ко мне, глядя на море, беззвучно ласкавшее влажный песок.

— Оденься и выходи ко мне на террасу, — сказал он, как только услышал, что я пошевелился.

С этими словами он беззвучно вышел из комнаты во внутренний дворик. Я поспешно натянул рубашку поло и чистые джинсы.

— Что случилось? — Я стоял перед ним на залитых косыми лучами восходящего солнца прохладных каменных плитках пола маленькой террасы, примыкавшей к моей комнате.

— Покушались на жизнь Анджело, — ответил Фредерико. Лишь полыхавшие глаза выдавали степень его гнева. — Его предал один из своих же людей.

— Он жив? — Я почувствовал, как у меня сразу затряслись руки и ноги.

— У Анджело не одна жизнь в запасе. В него дважды стреляли, и оба раза мимо.

— Кто это сделал? — спросил я, подойдя ближе к старику.

— Я не знаю имени того, кто стрелял, — ответил Фредерико. — Мне известно только, кто заказал эти выстрелы.

Я ухватился обеими руками за запястья дона Фредерико и крепко сжал их, словно искал опоры против сокрушительного удара накативших на меня эмоций.

— И кто же?

— Нико, — сказал Фредерико.

— Это просто в уме не укладывалось, — сказал я Мэри, когда мы шли бок о бок по больничному коридору. — Все эти недели были посвящены разговорам о чести, верности и дружбе, и вдруг я узнаю, что человек, которому доверяли и Анджело, и я, организовал попытку его убийства.

— Такое было бы непросто понять и зрелому взрослому человеку, — ответила Мэри. — Что уж говорить о семнадцатилетнем юноше.

— Я жил в мире, где не разрешается слишком долго оставаться молодым, — продолжал я. — И, когда я был, в общем–то, еще ребенком и переживал свое первое любовное увлечение, мне пришлось принять чрезвычайно серьезное взрослое решение насчет того, жить Нико дальше или умереть.

— Вы могли вернуться вместе с Нико в Америку, — сказала Мэри. — А там уже Анджело сам разобрался бы со всем.

— Это не входило в их план, — ответил я. — С Нико я должен был расправиться сам. Это был еще один урок, который мне следовало усвоить.

— Но, Гейб, ведь вы могли отказаться, — сказала Мэри и, остановившись возле питьевого фонтанчика, наклонилась и сделала большой глоток. — Просто взять и сказать: нет.

— Я не видел иного выхода, кроме как сказать «да». Так меня учили. Так меня воспитали. У меня не было выбора.

— Выбор есть всегда, — с явным вызовом возразила Мэри. — Особенно, когда выбрать предстоит чью–то жизнь. Вам когда–нибудь приходило на ум, что вы были неправы? Что Нико был всего лишь деталью большого плана, специально разработанного для того, чтобы привести вас туда, где они хотели вас увидеть?

— Да, — ответил я, взглянув ей в глаза. — Но я не был в этом уверен, по крайней мере недостаточно уверен, чтобы отказаться от того, что мне поручили сделать.

— Это решение гангстера, Гейб, — сказала Мэри, — а не мальчика.

— Мне приходилось быть одновременно и тем, и другим, — ответил я, отвернулся от Мэри и медленно направился обратно, в комнату Анджело.

Нико вышел из траттории под моросящий утренний дождик. В одной руке он держал стакан с кофе, а в другой надкушенный сандвич–панини. В переулке рядом с тратторией стоял красный «Фиат» задними колесами на невысоком тротуаре, носом к проезжей части. Дон Фредерико сидел с двумя своими людьми в гребной шлюпке, пришвартованной к пирсу прямо напротив траттории.

— Ты мне говорил, что никогда не хотел быть боссом, — сказал я Нико, как только он отошел от двери. — Что же с тех пор изменилось?

— По–моему, ничего, — ответил Нико, швырнув в сторону недоеденный хлеб. — Мы с тобой в Италии, дома Анджело как был боссом, так и остается. Так что все по–прежнему.

Я сунул руку в карман моего черного плаща и прикоснулся к лежавшему там пистолету.

— Ты же мог сделать это сам, — сказал я. — Встать с ним лицом к лицу, вместо того, чтобы сидеть здесь и поручать дело какой–то шестерке, которая все завалила. Настоящий босс поступил бы именно так.

— Так тебя научили думать? — спросил Нико, закуривая сигарету. — Как должен вести себя босс? Или ты сам допер до этого?

— Я думал, что мы были хорошими друзьями, Нико, — сказал я.

— В бизнесе, которым я занимаюсь, друзей не бывает, — резким тоном отозвался Нико. — Добавь это к тем урокам, которые получил у старика. Когда живешь этим всерьез, тебе никто не друг. Никто, значит — никто.

Я набрал полную грудь воздуха, сглотнул стоявший в горле комок и стиснул потными пальцами в кармане рукоять пистолета. Нико выпустил изо рта сигарету и запустил руку под полу своего расстегнутого пиджака. Я попытался извлечь оружие из кармана, мои руки тряслись, я с ног до головы обливался потом, чувствуя, как его капли смешиваются на лице с каплями моросящего дождя. Нико мог уже сто раз прикончить меня, тут не было никаких сомнений. Он, не отрываясь, глядел мне в глаза и вынимал из кармана свой 38-дюймовый пистолет гораздо медленнее, чем мог бы это сделать. Я услышал выстрел и свист первой пули, увидел, как у Нико подогнулась нога и он упал наземь. Я точно знал, что своими трясущимися руками просто не мог нажать на спуск. Взглянув направо, я увидел, как один из людей, сидевших в лодке дона Фредерико, выпускает из винтовки пулю за пулей в тело Нико.

Я подошел к Нико и приподнял его голову. Глаза уже помутились, из угла рта вытекала тонкая струйка крови. Мне не понадобилось задавать свой вопрос. Достаточно было посмотреть на него, и он сам сказал то, что я хотел услышать.

— Я слишком стар, чтобы учиться убивать детей, — такими были его последние слова.

Я отошел от него — не знаю, от трупа или еще живого человека, — перешел через набережную, спустился в лодку, сел рядом с доном Фредерико, и лодка отплыла от берега. Оттуда я смотрел, как один из убийц оттащил тело Нико от дверей траттории в переулок, поднял и кинул на переднее сиденье красного «Фиата». Дон Фредерико взглянул на человека, сидевшего на веслах, и кивнул. Тот придержал весла коленями, взял черную коробочку с одной зеленой кнопкой посередине, нажал на кнопку и отвернулся от берега.

Взрыв сотряс переулок, красный «Фиат» подскочил над землей и с грохотом рухнул обратно на асфальт. Стекло из окна траттории высыпалось на улицу. Мы находились футах в двадцати от берега, но мне пришлось закрыть глаза — таким жаром обдала взрывная волна. Пистолет я

бросил на дно лодки и молча сидел рядом с доном Фреде — рико.

— Дженнаро отвезет тебя в аэропорт, — сказал он мне, когда мы опять приблизились к берегу. — Времени у тебя больше чем достаточно. — Он ткнул пальцем в сторону стоявшего неподалеку темно–синего «Мерседеса». — Твой чемодан в багажнике. Билеты на заднем сиденье. Рейс семь восемнадцать, отправление по расписанию, в полдень.

— Я буду вспоминать вас, — сказал я.

— Мы оба будем жить в воспоминаниях друг друга, — высокопарно произнес дон Фредерико и с искренней нежностью обнял меня. — И в добрых, и в грустных.

Я потер ладонями лицо: от пальцев пахло подсохшей кровью. Рубашка успела отсыреть от дождя и морских брызг. Я отвернулся от старика и окинул взглядом лежавший вокруг неаполитанский пейзаж — это место и живущих там людей я успел полюбить, хотя и прожил там так недолго.

Больше я там не был.

Теперь я был полностью готов к тому, чтобы стать профессиональным преступником. Я получил надлежащее обучение и обнаружил прирожденные способности к ведению бизнеса. Я питал уважение к столпам старых порядков, таким, как Анджело и дон Фредерико. Я видел своими глазами и убийство, и предательство и обладал нешуточной мстительностью.

Вот только у меня не хватало духу для всего этого.

Я не хотел одинокой, исполненной зловещего предвкушения жизни, где даже ближайший друг мог внезапно превратиться во врага, которого необходимо уничтожить. Если бы я пошел по тому пути, на который толкал меня Анджело, то заработал бы миллионы, но никогда не смог бы испытать счастья и удовольствия, подчас сопутствующих обладанию такими богатствами. Я властвовал бы над тем–ным миром, где мне постоянно сопутствовали бы предательство и обман, но никогда не познал бы простых удовольствий обычной жизни.

Именно за те девять часов, которые занял обратный полет в Нью—Йорк, я решил, что хочу провести свои дни вне злого преступного мира. Я должен был уйти и от этой жизни, и от Анджело. Я не знал, как он отреагирует, и даже не мог отгадать, хватит ли у меня храбрости, чтобы впрямую сказать ему, что я чувствую и думаю. Сам я понимал, что вполне гожусь для того, чтобы быть гангстером. Мне было лишь неведомо, хватит ли у меня жестокости, чтобы сказать об этом Анджело.

Я пытался спать, но не смог — был слишком взволнован. Я ни разу не прикоснулся к пище. Я смотрел в круглый иллюминатор на бескрайний океан, лежавший далеко внизу, и уговаривал себя не поддаваться Анджело и запастись решимостью, чтобы следовать своему выбору и довести события до их логического конца. Я знал, что он даст мне время оправиться от того, что случилось в Италии. Но я также знал, что с каждым лишним днем я буду все крепче запутываться в его сетях, и возможностей для бегства будет оставаться все меньше и меньше.

Посреди всех этих раздумий я вспомнил, как много лет назад, когда мне было одиннадцать, я серьезно заболел гриппом. Жар перевалил за 105 градусов[32] и, сколько на меня ни наваливали одеял, я никак не мог согреться. В одну из таких ночей в мою комнату пришел Анджело. Он положил поверх груды стеганых одеял, которыми я был укрыт, еще одно, электрическое, а сам лег рядом со мной. Он протирал мне лицо смоченным прохладной водой полотенцем, а к груди приложил бутылку с горячей водой. Он шепотом напевал мне старинную итальянскую балладу «Parle me d'аmore, Mariu», пока я не заснул. А он оставался рядом со мной, пока температура не начала снижаться.

Такого Анджело вряд ли видел хоть один человек, кроме меня, в этом мире. Такого Анджело я никогда не стал бы бояться и всегда любил бы. Этого Анджело я должен был постараться найти, чтобы рассказать ему о том, что происходило в моем сердце. Я сидел с закрытыми глазами, пока самолет неторопливо снижался над «ДФК»[33] возвращая меня к тому, что я совсем недавно воспринимал как нормальную жизнь.

Анджело сидел на самом краешке шезлонга, держа в левой руке леску. Недавно взошедшее солнце грело его лицо и шею. Я опирался спиной о деревянную мачту небольшой лодочки, дрейфовавшей посреди пролива Лонг—Айленд. Уже три недели прошло, как я вернулся домой, но мы впервые остались наедине. Тревога и тяжесть на душе, которые я испытывал после смерти Нико и моего скоропостижного отъезда из Италии, еще не рассеялись. Менее чем через месяц я должен был поступить в университетский колледж, находившийся совсем близко — я мог бы ходить туда из бара пешком. Я не мог дождаться этого дня, поскольку рассматривал его как первый большой шаг к освобождению от преступного мира. Анджело отнесся к моему намерению продолжить обучение с полным безразличием. Он предпочел бы не ждать лишних четыре года, пока я приступлю к полноценной гангстерской деятельности, так сказать, с полной занятостью. Но он также понимал, что криминальный босс, владеющий не только уличными знаниями, но и имеющий университетский диплом, может оказаться самым мощным оружием из всех, какие когда–либо были в его распоряжении. Поэтому предпочел ничего не говорить по этому поводу.

Все это время я старался держаться в одиночестве — подолгу гулял по вечерам, ходил в кино, театры и на разные шоу. Я старался насладиться покоем, пока для этого была возможность. Анджело молча следил за мной, предоставив мне полную свободу. Правда, всякий раз, проходя через бар, я чувствовал на себе его взгляд. Иногда наши глаза встречались, мы кивали друг другу, и я читал в его взгляде понимание и беспокойство. Он знал, что я переживал смерть Нико и что время, проведенное в Италии, изменило меня, но не совсем так, как он того хотел. Я вступал на новую дорогу и должен был преодолеть порог самостоятельно. Выход из подросткового периода часто оказывается сложным для мальчика. У меня трудности усугублялись тем, что предстояла попытка совершить труднейшее деяние — освободиться от навязываемой мне судьбы гангстера.

Он стоял посредине моей полутемной комнаты, в нескольких шагах от письменного стола, держа руки в карманах. Как обычно, я сначала увидел его и лишь потом услышал.

— Все в порядке? — спросил я его, всматриваясь в циферблат часов. Глаза никак не хотели открываться, и спать мне очень хотелось — накануне я долго смотрел телевизор, а потом еще читал допоздна.

— Как обычно, — ответил Анджело.

— Еще двух часов нет, — сказал я. — В это время даже Ида не захочет выйти на улицу.

— Я принес тебе одежду. Она на столе. Умывайся и оденься. Я буду ждать тебя снаружи, в машине.

— Куда мы поедем? — спросил я, когда он уже повернулся, чтобы выйти из комнаты.

— Попробуем наловить рыбки к обеду.

— Я не знал, что ты любишь рыбачить, — сказал я, окинув взглядом ширь пустынного пролива. — Ты никогда раньше об этом не говорил.

— Я никогда раньше не ловил рыбу. А если честно, я ненавижу это занятие.

— Если так, то зачем мы сюда приехали? На этой лодке столько всяких снастей, веревок и червей, что можно хоть целый год не выходить на берег.

— Нам нужно спокойно и не торопясь поговорить, — ответил Анджело, бросив леску под ноги. — А что касается рыбной ловли… Я знаю о ней только одно: это очень тихое занятие.

— О чем же будет разговор? — Несомненно, мне нужно было держаться настороже.

— О тебе, — ответил Анджело. — И о том, что случилось с тобой и Нико в Неаполе.

— Тебе известно все, до мельчайших подробностей.

— А вот тебе — нет. По крайней мере, ты во всем сомневаешься. И я не хочу, чтобы эти сомнения и дальше зрели в тебе, как, мне кажется, это происходит сейчас.

— По–моему, там нет ничего такого, что мне было бы обязательно знать, — ответил я, пожав плечами.

— Тебе необходимо узнать, как жить, имея на душе то, что случилось.

Я наклонился к сумке–холодильнику и достал оттуда банку с «кока–колой» и кварту молока. Молоко я передал Анджело, а сам опустился прямо на доски палубы и, щелкнув колечком, открыл газировку.

— Это моей смерти он хотел, — сказал Анджело. — А не твоей.

— Я не мог убить его, — ответил я. — Я знал, что он хотел сделать, мне сказали, но я все равно не мог.

— Дело в том, что ты не верил, что покушение было настоящим. И до сих пор не веришь.

— Как ты можешь так жить? — неожиданно для себя самого спросил я, подавшись к нему. — Как ты можешь жить день за днем в одиночестве, зная, что тебе не с кем поговорить, что нет никого, кому ты мог бы по–настоящему доверять. Как тебе удается вести такую жизнь и не сходить сума?

— Я не думаю об этом. — Анджело смотрел куда–то вдаль. — Ни о чем таком я никогда не думаю.

— А о чем же ты думаешь, если не об этом?

— Я думаю об Изабелле, — сказал он. Впервые за все время нашего знакомства он упомянул ее имя. — Она для меня жива, несмотря на то что прошло столько лет. И благодаря ей я счастлив — в глубине души, там, куда никто никогда не заглянет.

— Если она была жива… — начал я и осекся. Он приоткрыл передо мной дверь, и мне очень хотелось войти и расспросить его о давно погибшей жене, задать столько вопросов, сколько он позволит. Но, получив такую возможность, я не знал, с чего начать. Но Анджело, как всегда, понял меня лучше, чем я сам.

— Если бы она была жива, я стал бы куда лучше, чем есть, как человек, — сказал Анджело непривычно мягким голосом, — но как гангстер в подметки бы не годился себе нынешнему.

— И много времени тебе понадобилось, чтобы оправиться от той потери?

— Я до сих пор от нее не оправился. Она — это единственное, что живо во мне. Никто больше этого не видит. Никто этого не знает. Но я‑то вижу, я‑то чувствую. Каждый день я соприкасаюсь с той частью ее, которая хранится во мне. Бывают дни, когда я вижу ее яснее, чем обычно. Ты уже давно находишься рядом со мной и не мог не видеть, когда я переживал черные дни.

Я кивнул и перевел взгляде него на волны, бившиеся о борт лодки.

— Это подтолкнуло тебя искать тех, кто стрелял в нее?

— Нет, — ответил он, покачав головой. — Приятно сознавать, что они мертвы, но ведь на самом деле они всего лишь ходячие пистолеты, без лиц. К тому же стремишься вовсе не к убийству. Стремишься сохранить живым того, кого когда–то обнимал.

— Скажи, ты когда–нибудь видишь ее? Изабеллу. Я имею в виду не мечту, не призрак. А наяву, будто она все еще жива?

— Довольно часто. В самых разных местах. Иногда я мельком вижу ее лицо в толпе, переходящей улицу, а бывает, что она где–то оглядывается мне вслед. Бывает даже, что я вижу ее на телешоу в задних рядах массовки. И каждая из тех женщин выглядит точно так же, как выглядела бы Изабелла, будь она еще жива. По крайней мере, в этом я уверен.

— Я тебе глубоко сочувствую. — Я положил ладонь на его кулак, крепко стиснувший планшир.

— Тебе предстоит принять трудное решение, — сказал Анджело, накрыв мою руку своей свободной. — У тебя будет столько времени, сколько потребуется, чтобы прийдти в себя и определить свое место. Закончи колледж, раз считаешь, что это настолько важно. А когда сочтешь, что тебе все ясно, придешь ко мне и скажешь, как ты намерен жить дальше.

— Я уже это знаю, — ответил я.

Он вытер лоб шелковым носовым платком и произнес, будто не слышал моих последних слов.

— Пожалуй, пора уже возвращаться на берег.

— Я сказал, что уже знаю, как намерен жить дальше, — повторил- я. — И, пожалуй, сейчас самое время сказать тебе об этом.

Анджело сделал большой глоток молока и кивнул.

— Если так, то говори.

— Я очень люблю тебя за все, что ты для меня сделал. — Слова давались мне с трудом, будто их задувало обратно в рот морским ветром. — За все, чему ты меня научил.

Анджело бросил молочный пакет на палубу и встал, вперив пронзительный взгляд своих темных глаз мне в лицо.

— Говори, говори! — потребовал он голосом, в котором я отчетливо уловил угрозу.

— Я хочу уйти. — Я наконец совладал с собой, хотя пот так и струился по спине, и пришлось даже опереться рукой о мачту, чтобы придать себе уверенности. — Я не

могу стать тем, кем ты хочешь меня увидеть. Я не хочу всю жизнь поминутно оглядываться, ожидая пули, которой, я точно знаю, рано или поздно дождусь. Я не хочу управлять командой, не зная, кому можно доверять, а кто подгадывает момент, чтобы разделаться со мной. И я не хочу закончить жизнь стариком, которому нужно уплывать в море, чтобы сказать несколько слов и который никого на свете не может назвать своим другом.

— Я считал своим другом тебя, — отозвался Анджело голосом, полным яда.

— Я и есть твой друг, — сказал я. — Ноя всегда буду и еще кем–то, а не только твоим другом.

— Ты не останешься моим другом, если покинешь меня. — Он сплюнул за борт. — Тебе решать, какой жизнью жить. Но не забывай, что в этом выборе тоже есть риск. Все эти годы ты был под моей защитой. Теперь ты отвернулся от меня, и останешься один. А такого ты никогда прежде не знал.

— Я понятия не имею, чем для меня обернется жизнь в реальном мире, — ответил я. — Но я точно знаю, что меня может ожидать в твоем мире. И я не хочу принадлежать к нему.

— Значит, ты не хочешь иметь никакого дела со мной? — Впервые в жизни я увидел в его глазах ненависть, и это поразило меня. — Как только мы сойдем на берег, между нами все кончено.

Я внезапно ощутил почти непреодолимое желание заплакать. Прежде всего потому, что понимал, насколько жестокими были мои слова и какую боль они причиняли ему.

— Я никогда не предам тебя.

— Ты только что это сделал, — сказал Анджело.

— Я хочу жить своей собственной жизнью. — Мне самому было слышно, как в моих словах прорезаются убежденность и твердость. — Я говорил только об этом и ни о чем ином.

— Ия тебе не стану мешать, — ответил Анджело. — Это послужит тебе наказанием. Тебе будет предоставлена полная свобода, и ты останешься один. Мир, который ты знал с детства, исчезнет так же мгновенно, как и возник.

— Я не хотел, чтобы все заканчивалось вот так, — сказал я ему.

Он ничего не ответил и повернулся ко мне спиной.

Ни он, ни я не сказали больше ни слова на всем протяжении пятимильного плавания обратно к берегу. Я знал, что случившееся тем утром никогда не будет забыто ни мной, ни им. Анджело позволил мне прикоснуться к той стороне его мира, которую он всю жизнь скрывал от всех, а я ответил на его доброту сокрушительным ударом по его самой большой надежде. После этого дня мы больше не могли безоговорочно доверять друг другу. Я знал, что вновь увижу его лишь через много лет, если это вообще когда–нибудь произойдет, и все же не мог отрешиться от мысли: действительно ли он полностью выкинет меня из своей жизни и сам уйдет из моей?

Самые опасные гангстеры — те, кто способен убить самых любимых людей. А среди них не было никого, опаснее Анджело. У него не было иного выбора. Просто он не умел жить иначе.

— Думаю, что вы знаете его не так хорошо, как вам кажется, — сказал я Мэри. — Вряд ли вы способны понять все, на что он способен. И все это во имя любви.

Мэри отпустила стойку капельницы, на которую опиралась, слушая меня, и шагнула ко мне.

— Тут вы неправы, Гейб. Я о нем знаю, пожалуй, что все. Особенно то, что касается вас.

— Ас чего бы вдруг вам могло потребоваться знать обо мне хоть что–то вообще?

— У меня были для этого веские основания. Самые веские, какие только могут быть в мире. Это было тем единственным, в чем Анджело никогда не мог отказать мне.

— Почему? — спросил я.

— Я пришла сюда далеко не в последнюю очередь для того, чтобы увидеть вас. И не столько рассказать мою историю, сколько выслушать вашу. Вы сказали еще не все, а я должна услышать все, что вы пожелаете мне сказать. А потом я тоже закончу свою историю.

— Надеюсь, ваш рассказ будет стоить моего, — сказал я, не без усилия вынуждая себя сохранять спокойствие.

— Будет, — сказала Мэри. — Это я вам обещаю.

Глава 19

Лето, 1980

Когда она вошла, я стоял посреди конференц–зала и слушал, как мои сотрудники весело обсуждали минувший уикенд. На ней был серый костюм с юбкой на несколько дюймов выше колен, белая кружевная блузка и коричневые туфли на трехдюймовых каблуках. Светло–каштановые вьющиеся волосы окаймляли лицо юной девушки, хотя тело, несомненно, принадлежало красивой зрелой женщине. В одной руке у нее был коричневый кожаный портфель — «дипломат», а в другой она несла чашку с кофе, из которой немного наплескалось на картонное блюдечко. Плавной танцующей походкой она направилась прямо ко мне.

— Джанет Уоллейс, — представилась она и, положив портфель, протянула мне руку.

Я деликатно пожал ее и указал на одно из кожаных кресел, стоявших около стола.

— Присаживайтесь. Сейчас начнем. Я представлю вас во время разговора. Мы не самая известная группа в городе, но мы вовремя оплачиваем аренду помещения, любим посмеяться, и иногда сочиняем рекламные кампании, которые нравятся и запоминаются людям.

Джеф Магнусон, руководитель креативной группы, которому был тридцать один год от роду, уселся справа от нее и сразу потянулся к ее кофе.

— Как будем делиться? — спросил он.

— Боюсь, что никак, — ответила Джанет и придвинула кофе к себе. — Это у меня сегодня первая чашка.

Я сел напротив и приступил к церемонии представления.

— Джек Сэмпсон, мой главный художник, — сказал я, кивнув в сторону лысого грузного мужчины около сорока пяти лет, безмятежно жевавшего рогалик, густо намазанный плавленым луковым сыром. — Он давно намеревается сесть на диету… Всегда — с завтрашнего дня.

— Я предложил бы вам половину моего рогалика, — сказал Джек. — Ноу меня возникло впечатление, что вы не из тех, кто довольствуется половиной.

— Вы не ошиблись, — улыбнулась Джанет.

— А этот накачанный тип, завсегдатай тренажерных залов, что расхаживает у меня за спиной — Тим Карлин, — продолжал я. — Большинство наших текстов и слоганов он сочиняет, когда поднимает штангу в спортзале на Вест—Сайде.

Тим поднял большую пластиковую бутылку сока папайи, как будто хотел чокнуться, Джанет кивнула ему в ответ.

— А со мной вы разговаривали по телефону, — представился я. — Меня зовут Гейб, и весь этот сброд оказывает мне честь, позволяя управлять заведением.

— Еще две недели, и здесь свершится переворот, — объявил Джеф. — А тогда управлять агентством буду, конечно же, я. Так что вам лучше еще раз подумать, не поделиться ли со мной кофе.

— Пожалуй, я все же рискну, — ответила Джанет, поднося чашку к губам.

— Я, должно быть, забыл прочитать записку, — вмешался Тим. — Что она здесь делает?

— Ты никогда не читаешь записок, — сразу отозвался Джек. — А если бы прочел, то знал бы, что эта молодая леди — новый топор, который Гейб решил завести, чтобы нагнать на нас страху. В смысле работы.

— Они всегда бывают излишне раздражительны перед ленчем, — объяснил я, взглянув на Джанет. — Это от голода. Если же говорить серьезно, то наш поезд немного отстал от расписания. Хуже всего положение с заказом «Дженерал моторе» — осталось менее двух месяцев, — да и с рекламой «Компак» тоже неплохо было бы поднажать.

— И вы, насколько я понимаю, тот самый человек, который предоставит нам все недостающее, верно? — осведомился Джеф.

— Предоставлю–предоставлю, главное, чтобы вы потянули, — ответила Джанет.

Я сидел и смотрел, как моя компания все активнее перекидывалась с Джанет шутками. Таков был ритуал, которым они сопровождали принятие кого–то в свой круг. Я предложил ей работу с полной занятостью, но она отказалась. Ей нравилась жизнь внештатника, возможность часто переходить с места на место и право решать самой, с кем работать, а с кем нет. Остаться у нас она решила на три месяца; этого было достаточно, чтобы помочь нам войти в график. Она была умна, имела огромный запас наработок и, на мой взгляд, вполне подходила для любого, даже самого крупного агентства.

— Почему когда мы берем нового сотрудника, я всегда узнаю об этом последним? — раздраженно спросил меня Генри Джекобе, менеджер по кадрам. Он стоял передо мной с недовольным видом, руки в боки.

— Потому что ты всегда говоришь мне, что мы не можем позволить себе взять новых людей.

— Говорю потому, что мы и впрямь не можем. — Генри раздосадованно мотнул головой. Но ведь ты все равно берешь людей. Раз так, то зачем тебе держать кадровика? Подумай.

— Ты у нас единственный, кто знает, какие супы по каким дням бывают в «Баз’н’бургер». — А без такой информации я не мог бы управлять этой компанией.

Анджело сдержал свое слово. Я остался в полном одиночестве. Я покинул свою комнату над баром и действительно сразу же получил множество уроков, связанных с добыванием ссуд на оплату обучения в колледже, постоянной необходимостью подрабатывать где придется, житьем в крошечных, но непомерно дорогих квартирах и со всем прочим, связанным с отсутствием крепкого тыла. Я выбрал не самое подходящее время для того, чтобы включиться в самостоятельную жизнь. Страна переживала сильный экономический спад. Процентные ставки по кредитам через некоторое время взлетели до умопомрачительного уровня в 21,5 процента, инфляция достигла 12,4 процента, а президент Джимми Картер, по–видимому, был совершенно неспособен хоть как–то повлиять на ситуацию. Приходилось всерьез бороться за выживание, но было в моей новой жизни и такое, что меня очень радовало. Хотя мне и доводилось порой тосковать по нервному напряжению и ощущению власти, связанным с моей прежней жизнью, но я сумел отречься от темных теней старого мира, прах которого отряхнул со своих ног. Меня с детства учили ненавидеть мир обычных людей. Мне говорили, что там царит предательство, что тамошние законы создаются для того, чтобы их не исполняли, и что достичь успеха в этом мире можно лишь путем использования таких средств и приемов, на которые решится мало кто из самых закоренелых преступников. «Нужно внимательно следить за каждым своим шагом, — много раз говорил мне Анджело. — Парень, которого ты считаешь своим добрым другом, на самом деле только и дожидается момента, чтобы наступить тебе на голову и продвинуться по службе. Ты рвешь себе жилы на работе, а какой–нибудь поганый подхалим втирает боссу очки и получает кредит, на который ты рассчитывал».

«Очень похоже на то, чем занимаешься ты, — как–то раз ответил ему я. — Лично я не вижу разницы».

«Разница в том, что здесь, у нас, ты всегда держишь такие вещи под контролем. Ведь от нас именно этого и ожидают. А когда попадаешь туда, в офисы, в богатые кабинеты, где на стенах висят красивые дипломы, то ждешь, что там правила будут совсем другими. Ан нет! Поверь мне, никто из них ничем не лучше любого бандита. И если кто–нибудь попытается доказать тебе, что это не так, не верь ему».

Хоть я и был счастлив, что живу новой жизнью, но все же сильно скучал по Анджело. Мне недоставало общения с ним, мне частенько хотелось спросить у него совета, но он наглухо закрыл все двери, которые разделяли нас с ним. На протяжении этих лет я несколько раз пытался увидеться с ним, но всякий раз кто–то из его парней отправлял меня прочь. Как любого совершенно постороннего человека.

Но я также сознавал, что не полностью свободен. У меня не могло быть полной свободы, пока Анджело жив. Я достаточно долго жил рядом с ним, чтобы понимать, что он в любой момент может совершить еще один шаг. Я не представлял, когда это случится и с какой стороны ждать удара, но знал, что постоянно должен быть начеку. Один из самых важных уроков, которые я получил от него за прожитые совместно годы, накрепко врезался мне в память: не своди глаз с гангстера, который хочет, чтобы ты считал его слабым. Именно тогда он опаснее всего.

Я прошел положенный карьерный путь в агентстве и теперь, через четыре года после окончания колледжа, стал хозяином быстро развивавшейся фирмы, в которой работало десять человек. Начальный капитал не оказался проблемой. Если от Анджело никакой финансовой поддержки ждать не приходилось, то Пуддж оставил мне в наследство активный трастовый фонд солидной величины, из которого мне разрешалось брать деньги, если я мог обосновать потребность. Мне было даже приятно, что именно Пуддж пусть и с того света снабжал меня деньгами, которые помогали мне сохранять свободу от Анджело. Остальные деньги я получил в виде ссуды из банка, специализировавшегося на кредитовании молодых компаний. Я был одержим идеей создать свою команду, способную придумать, чем заполнить тридцатисекундную паузу в радиопередаче или разворот многокрасочного глянцевого журнала. Я нанимал мужчин и женщин, способных не только выполнять работу, которую я им поручал, но и получавших от этого удовольствие. Я хотел, чтобы мои сотрудники были искренними в своем отношении к работе и старался свести к минимуму всякую внутреннюю политику, интриги и слухи. Я гордился своей группой, и мы быстро перешли от мелких заказов местных торговцев к исчисляемым шестизначными суммами контрактам с большими корпорациями. Это была хорошая работа и безопасное убежище от пугающего взгляда Анджело.

И все же я постоянно ощущал его присутствие. Прошло уже несколько лет с тех пор, как я расстался с ним, я превратился из мальчика в мужчину и все же постоянно чувствовал его власть, мне казалось, что он отслеживает каждый мой шаг. Никто на работе не знал о связывавших нас отношениях. Его имя могло ассоциироваться у них с какими–то смутными воспоминаниями, в лучшем случае с газетной заметкой или кадрами старой кинохроники. Для них он не представлял никакой угрозы, а вот для меня — представлял. Я знал также, что это, вероятнее всего, была моя паранойя, чем реальное положение вещей, но всем своим воспитанием был приучен соблюдать осторожность. Я всегда смотрел, кто находится рядом со мной в ресторане или переполненном театре. Я замечал лица прохожих на тротуаре, следил за тем, чтобы номера моего телефона никогда не было в справочниках и никогда не говорил на людях ничего такого, что не хотел бы сделать всеобщим достоянием. Но это были мои единственные уступки покинутому мною миру.

Мне исполнилось двадцать шесть, и моя жизнь начала приобретать стабильность. Я много читал, восполняя пробелы в образовании, в частности, теми книгами, с которыми должен был познакомиться намного раньше. Ежемесячно я бывал в театре и каждую неделю смотрел новый кинофильм, обычно в компании кого–нибудь из неженатых парней с работы. Я начал ходить в художественные галереи и на вернисажи, покупал картины и украшал ими стены моей квартиры. У меня были сезонные абонементы на концерты в «Метрополитен», а иногда я отваживался даже посещать оперу и балетные спектакли. Это была полноценная жизнь и, что важнее всего, честная.

Мне так и не удалось отрешиться от обаяния преступного мира, и я не на шутку опасался, что так и не удастся. Я очень много читал об этой жизни, и всегда мог отделить факты от беспардонных вымыслов репортеров бульварных газет. За десятилетия, прошедшие с тех пор, как Анджело и Пуддж научились совать пистолеты под нос своим запуганным жертвам, рэкет изрядно изменился. Теперь в нем вращалось намного больше денег, и действовать нужно было куда активнее. Самые умные из молодых гангстеров подумывали, как бы поэффективнее сменить пистолеты на компьютеры. Игру в убийства они оставляли новым этническим бандам, которые яростно рвались в их вселенную, приехавшим из России громилам и собственным уличным головорезам; ни те, ни другие не разбирались в сложностях современного бизнеса. Молодые предводители понимали, что биржей можно управлять почти точно так же, как квартальной ссудной кассой. Они намеревались устроить тихий переворот: предоставить другим вести бизнес для них, а самим пользоваться всей прибылью от комиссий и инвестиций. Такая коммерция, конечно же, была бы на–много респектабельнее, чем деятельность их предшественников, к тому же здесь не было опасности угодить лет на тридцать за решетку.

Новый подход соответствовал давней теории Анджело, который считал, что гангстеру вовсе не обязательно повышать свое образование путем тюремного заключения. «Кое–кто, и таких было немало, думал, что, отсидев в тюрьме, человек становится более профессиональным преступником, — как–то раз сказал он мне. — Я никогда с этим не соглашался. Мы с Пудджем всегда были деловыми из деловых, но заботились о том, чтобы не мозолить глаза копам и не слишком раздражать их чересчур открытыми действиями. За нами постоянно следили, мы жили словно под радаром. В моем бизнесе лучше подражать тактике подводной лодки, чем линейного корабля. Пусть другие устраивают шум, привлекают к себе внимание, дают интервью газетам и телевидению. Такое поведение может привести только на скамью подсудимых. А я всю жизнь заботился лишь о прибыли и развитии бизнеса».

Не раз, и не два, а много раз я задумывался о том, насколько лучше мне удалось бы продвигать свой бизнес, если бы я воспользовался гангстерским образованием, полученным от Анджело и применил приобретенные тогда навыки к моей нынешней жизни. Но в таких случаях я старался полностью сосредоточиться на работе и твердо знал, что мне следует бояться лишь собственных ошибок или попыток вытеснения и поглощения, которые периодически предпринимали большие корпорации. Понимание того, что никакая из этих акций не может угрожать моей жизни, действовало на меня в высшей степени успокаивающе.

Джанет Уоллейс было тридцать лет, она выросла в принадлежавшей к высшему классу очень богатой семье, владевшей поместьем в штате Мичиган. Университет Брауна она закончила лучше всех в своем выпуске и первую работу получила в питтсбургской рекламной фирме, что и определило ее дальнейшую карьеру. Ее застенчивость малознакомые люди порой принимали за холодность; впрочем, она обычно соблюдала известную дистанцию в общении. Она быстро дала понять всем сотрудникам–мужчинам моей фирмы, что пришла сюда исключительно ради работы, а не для флирта. Я знал о ее личной жизни лишь то, что она сообщила в своем резюме, и не хотел ее расспрашивать. Она хорошо поладила с моей командой и показала себя хорошим работником, с богатой продуктивной фантазией и хорошо подвешенным языком, позволявшим четко излагать свои мысли. На совещаниях она всегда высказывала свое мнение, умела отстаивать его и порой демонстрировала недюжинное чувство юмора.

Из того, что она говорила и, что еще важнее, не говорила, я сделал вывод, что в ее жизни есть что–то, что она предпочитала не выставлять напоказ. Это создавало вокруг нее ауру тайны, уравновешивавшую ее застенчивость. Я очень мало разговаривал с Джанет за то время, которое она проработала в моем агентстве, но мне казалось, будто я знаю ее так же хорошо, как и некоторых из тех работников, что были рядом. со мной со дня создания компании. Чем дольше я видел ее, тем больше она мне нравилась, тем ближе я подходил к тому, что, честно говоря, не очень–то рассчитывал найти.

Я постучал в дверь кабинета Джанет, зашел и молча сел напротив, чем немало удивил ее. Она посмотрела сначала на меня, потом на часы.

— До совещания еще десять минут, — сказала она. — Я рассчитывала успеть закончить этот проект. Хочется услышать, что скажут парни.

— Я люблю жареную рыбу, — сказал я. — И не большой поклонник суши. А вы?

— Терпеть не могу все, что не приготовлено как следует, — ответила она.

— Вы знаете, в каком из ресторанов города лучше всего готовят жареную рыбу?

— Нет.

— Вот и хорошо, — сказал я. — Ну, а я знаю. Отправимся на ленч туда. Я буду ждать вас в час около лифта.

— У меня ленч с собой, — ответила она. — Я собиралась съесть его за этим самым столом, не отрываясь от работы.

— Отдайте ваш ленч Джефу, — посоветовал я. — Ему совершенно все равно, что есть.

— У меня есть возможность отказаться? — спросила

она.

— А такое может случиться?

— Может, — кивнула она.

— В таком случае нет, — сказал я, поднялся и вышел.

Следующие три недели я работал вместе с Джанет, помогая ей и остальной команде запустить в работу три первоочередные рекламные кампании. Мы приступали к работе, когда все остальные еще спали, завтракая кофе и булочками с маслом, которые клали прямо на бумаги на ее ярко освещенном письменном столе. Также вместе мы ходили на ленч. Шкафы заполнялись папками, набитыми эскизами и текстами. Офис мы покидали уже после полуночи и заходили выпить в любой из многочисленных баров, попадавшихся на пути, продолжая обсуждать тексты и стратегию рекламного дискурса, которые помогут нам продать старое изделие новым клиентам. Работа поглощала нас обоих с головой.

Первый и самый дорогостоящий из наших проектов мы передали заказчику в четверг, и я предоставил сотрудникам трехдневный отпуск в ожидании решения.

— У вас есть какие–нибудь планы? — спросила она, когда мы шли в сторону 3‑й авеню: там находился малень–кий ресторан, в котором к нам уже стали относиться как к постоянным клиентам. — В смысле, на эти три дня.

— Пожалуй, что нет. Я не люблю планировать свою жизнь так надолго.

— А это было бы самое подходящее время пообщаться с подругой. Хотя бы попытаться объяснить ей, почему вы провели столько времени с другой женщиной и целой толпой мужчин.

— Мысль прекрасная, — кивнул я. — У нее лишь один недостаток: у меня нет подруги, которой все это было бы нужно объяснять.

— Прискорбно слышать, — сказала она. — Могу поспорить, что вы были бы прекрасным другом для женщины.

— А как дела у вас? — спросил я. — С кем вы должны объясняться?

— Я помчусь в Питтсбург. Нужно завершить развод. Я отложила его до тех пор, пока у нас не кончится запарка.

— Я даже не знал, что вы были замужем. — Я не смог скрыть удивления. — Я имею в виду, что вы ни разу не упомянули о своем муже.

— Фактически я уже не жена, — сказала она. — И, в общем–то, это трудно назвать настоящим браком. Он продолжался менее шести месяцев. Мы оба очень скоро поняли, что это ошибка, и решили как можно скорее ее исправить. Так же быстро, как и совершили ее.

— Наверно, через такое не очень–то легко пройти, — сказал я, взяв ее за локоть и ощутив под пальцами шелковистую теплую кожу.

— Я, как, наверно, все прочие женщины, ожидала, что замужество будет райским наслаждением, — сказала она, грустно взглянув на меня. — Такого не получилось. Даже и близко не было.

— Вы найдете кого–нибудь получше, Джанет, — сказал я. Мне очень хотелось облегчить боль, которая про–рвалась сейчас через ее обычное спокойствие. — Любой мужчина сочтет за счастье быть рядом с такой женщиной, как вы.

— Спасибо на добром слове. Только мне кажется, что такого уже никогда не случится. У меня вошло в дурную привычку связываться, по самым дурацким причинам, с самыми неподходящими парнями. Пора как–то выбираться из этого омута.

— Может быть, дело в тех ресторанах, куда вы обычно ходите? — Я придержал дверь, пропуская ее в зал. — Вы совершенно не похожи на поклонницу ресторанов быстрого питания.

— А что в них плохого? — спросила она с деланым гневом. — Здесь можно курить, вино подают в кувшине, а чизбургеры — с хорошим куском бекона. Кроме того, я часто смеюсь, глядя на официантов.

— Таких, как Фрэнк? — Я проводил ее в угловую кабинку, указав по дороге на официанта в не слишком чистой белой куртке. — Вы не слышали, как он на днях объяснялся с женщиной за задним столиком?

— Нет, а что?

— Он подходит к столу, а женщина спрашивает его, почему это он, видите ли, сунул палец в ее тарелку и тычет им в бифштекс. И Фрэнк говорит, что, если его не держать, он опять упадет. Согласитесь, в «21»[34] такого не увидеть.

Джанет рассмеялась, запрокинув голову. А я уставился на нее так, как никогда прежде не смотрел на женщин. Она перехватила мой взгляд и, протянув руку через стол, коснулась пальцами моей руки.

— Спасибо, — мягким голосом сказала она. — Благодаря вам минувшие недели стали для меня совершенно особым временем.

— А что будет потом? — Я не без труда преодолел искушение пожать ей руку. — После того, как мы разделаемся с оставшимися двумя проектами?

— Это больше зависит от вас, — ответила Джанет.

Я кивнул. Потом пришлось выдержать паузу, пока Фрэнк ставил перед нами тарелки с чизбургерами и беконом; при этом он многозначительно подмигнул мне.

— Я все так же не хочу идти на постоянную работу, — сообщила она, как только официант ушел. — И не думаю, что смогу и дальше работать на вас.

— Но почему же? Вы прекрасно вписались в команду. Вы ничем не уступаете никому из моих парней, да что там, никто из них не способен создать за такое короткое время столько шедевров.

— Я говорю не о работе. Работа была просто замечательная. Но… Вы мне нравитесь, Гейб. Очень нравитесь. И если мы с вами будем и дальше работать вместе и видеть друг друга целыми днями, как сейчас, ни к чему хорошему это нас не приведет.

— Вы слишком стары для меня, Джанет, — попытался отшутиться я.

— А от молодых мужчин одно только беспокойство, — ответила она, не пытаясь скрыть улыбку.

— Я испытываю к вам сильное чувство. — Я сам удивился, услышав собственные слова. — Если быть до конца честным, я совершенно не представляю себе, как с этим чувством разбираться. Я никогда ни к одному человеку на свете не относился так, как к вам. — По крайней мере, из тех, кто не носит с собой по нескольку пистолетов, мысленно добавил я.

Джанет вытерла салфеткой губы, наклонилась ко мне через стол и взяла меня за обе руки.

— Время, которое мы провели вместе, значило для меня куда больше, чем вы могли бы представить. Но вряд ли мы сможем поддерживать отношения: слишком уж много всяких препятствий.

— Укажите мне хоть одно в качестве примера, — потребовал я.

— Во–первых, разница в возрасте.

— Ерунда, — отрезал я.

— Ну, а как насчет того, что, хоть и я сильнее вас в работе, вы все же мой босс?

— Мне показалось, что вы решили уволиться.

— Ладно, тогда давайте вспомним еще одну мелкую деталь. Я все еще замужем. По крайней мере, в глазах закона.

Я посмотрел в окно на мелькавшие за стеклом лица людей, торопившихся вернуться на работу после перерыва, или размахивавших руками, чтобы подозвать проезжавшее вдалеке такси, или бегущих к остановившемуся автобусу.

— Меня никогда не интересовало мнение закона, — сказал я.

Наша совместная жизнь складывалась магически хорошо. В Джанет я нашел человека, позволившего мне обрести внутреннюю целостность и не ставившего мне в вину недостаточное понимание этого мира, который она знала настолько лучше, чем я. Она любила меня безоглядно, ничего не требуя взамен и желая лишь, чтобы я оставался с нею, пока сохраняется наше эмоциональное родство. Мы успели крепко подружиться, прежде чем стали любовниками, и это дало нашим отношениям прочную опору. Я не знал прежде никого, подобного ей, и чувствовал, что так же было и у нее. Мы верили друг другу и знали, что ни один из нас никогда не захочет осознанно предать это доверие.

У всех более или менее значительную часть жизни занимает поиск идеально подходящего тебе человека, и для большинства эти поиски заканчиваются безуспешно. И теперь, уже на подходе к третьему десятку, я нашел такого человека в Джанет и был решительно настроен не потерять ее.

Я верил, что она окажется ключевым элементом той сложной мозаики, которая должна была полностью разорвать эмоциональные связи, все еще привязывавшие меня к гангстерской жизни. Я отвернулся от могущества, которого никогда и ни за что не смог бы добиться в мире добропорядочных людей, и отлично чувствовал себя в этом состоянии. Я не видел в этом никакой жертвы с моей стороны, а скорее всего лишь разрыв пут, ограничивающих мою жизнь, в результате которого получил возможность почувствовать себя свободным и полюбить женщину подобную той, какая прежде жила только в моих мечтах. Но я продолжал соблюдать осторожность: слишком много лет я провел среди преступников, чтобы вести себя по–другому. На протяжении многих лет я опасался того, что Анджело все еще не отказался от намерения вернуть меня под свое крыло. Что тени, которые, как я подозревал, не выпускают меня из своей сферы и внимательно надзирают за каждым моим движением, вот–вот выйдут, по мановению его руки, из своих потайных укрытий и сомкнутся вокруг меня в последней попытке перетащить в свой мир.

Но пока что я продолжал учиться жить настоящей жизнью в обществе женщины, рядом с которой мне было тепло и безопасно. Это было настоящее счастье. В те безрассудные первые дни, пребывая в нежных объятиях Джанет, скрываясь в ее маленькой квартирке, я открыл для себя тайну полноценной жизни. Я обрел свое спасение в человеке, который мог сопутствовать мне в бегстве от старого мира.

Я обрел Джанет Уоллейс.

Я обрел любовь.

Глава 20

Осень, 1980

Мы прожили с Джанет два месяца, прежде чем я рассказал ей об Анджело и моем детстве. Мы пили кофе за маленьким столом, стоявшим перед широким окном, за которым разворачивалась панорама Нью—Джерси. Когда я договорил, она несколько минут молчала, а потом взглянула на меня.

— Тебе угрожает опасность? — спросила она.

— Если бы он видел во мне угрозу для себя, то убил бы много лет назад, — ответил я. — Уж на этот счет можно не волноваться.

— В таком случае, может быть, волноваться уже вообще не стоит? — предположила она. — Ведь ты так давно его не видел. И ты же сам сказал, что все это время он никак не давал о себе знать. Наверно, он просто смирился с твоим решением и оставил все как есть.

Я протянул руку, взял кофейник и снова наполнил чашки.

— Единственные решения, которые он принимает во внимание, — его собственные. Ни с чьим другим он смириться, против своей воли, не захочет, будь то я или кто–то другой.

Джанет добавила молока в одну чашку, сливок в другую и откинулась на спинку стула.

— Чего ты боишься? — спросила она, пристально взглянув мне в глаза.

— Я не верю, что он отвернулся от меня и позволил мне жить своей жизнью, — признался я. — Я чувствую его руку во всем, что случалось со мной с того дня, как я покинул бар. Все у меня идет так хорошо и гладко, что я просто не могу приписать свои успехи упорной работе и везению.

— Гейб, но ведь ты действительно очень стараешься и хорошо разбираешься в своем деле. Почему ты думаешь, что не можешь быть обязан успехами только самому себе?

— Около года назад я пытался получить заказ от «Ниссан», — сказал я. — На него претендовало еще агентство Тома Ханнибала. За двое суток до подачи предложений на конкурс я пришел на работу и нашел на столе папку с бумагами. А в папке оказались предложения Тома и весь проект кампании. Это было как раз то, что требовалось «Ниссан», и к тому же все идеи чрезвычайно свежие и оригинальные. Его проект был вдвое лучше моего. Заказ достался бы ему, тут и сомнений быть не может.

— И что же?

— Он отказался от конкурса, — ответил я. — Сообщил об этом вечером, накануне того дня, когда нужно было представить документы. Сказал, что его агентство перегружено и не потянет новой работы.

— Зачем же тогда было начинать всю эту возню с предварительной договоренностью? — Джанет покачала головой и допила кофе.

Я перегнулся через стол и взял ее за руку.

— Обещаю, что никогда не позволю ему сделать тебе хоть что–нибудь плохое.

— Мне? — переспросила она. — Почему вдруг он станет что–то затевать против меня?

— Если он решит что–то предпринять, это будет направлено против тебя. — Я отлично понимал, что мои слова напугают ее. — Таким образом, через тебя, он попытается добраться до меня.

— Но почему ты в этом так уверен? — спросила она, глубоко вздохнув.

— Потому что я знаю Анджело, — ответил я.

— Сколько еще он намерен ждать? — Теперь в ее голосе слышался не только страх, но и гнев.

— Вчера мне звонил его человек, — сказал я. — Анджело хочет меня видеть.

— Что ты сказал?

— Ничего. Выслушал, положил трубку и пришел домой, к тебе. — Я поднялся, шагнул к окну и некоторое время стоял, глядя на проезжавшие внизу машины.

Джанет подошла ко мне сзади и обняла.

— Когда ты к нему пойдешь? — прошептала она.

— Завтра, поздно вечером, — ответил я.

Водитель, массивный молодой парень по имени Джи–но, остановил машину рядом с пожарным гидрантом напротив аптеки «Дьюан Рид» на углу Бродвея и 71‑й улицы. Я сел на пассажирское место. Он кивнул мне, переключил скорость, и темный седан влился в неторопливый поток уличного движения центра города. На мне были темные брюки и темная же рубашка, застегнутая на все пуговицы — много лет я не надевал такой одежды, но сегодня счел ее самой подходящей. Прислонив голову к мягкой кожаной обивке, я наконец–то сообразил, что сильнее всего меня беспокоила неизвестность. Я не мог представить себе, откуда последует заключительная атака Анджело. Я был почти уверен, что смерть мне не грозит, но все же подумывал, удастся ли мне после завершения беседы уйти оттуда невредимым.

Любой гангстер может избавиться от врага, всадив в него пулю. Великий гангстер стремится уничтожить противника не только физически, но и морально. В моем случае война с Анджело шла не за сферы влияния, а за влияние как таковое. Он намеревался противопоставить свою волю моей любви к Джанет. Я был уверен, что, ожидая этой встречи, он испытывал столько же нетерпения, сколько я — страха.

— Вы небось давно уже не видали старика? — спросил Джино с ловкостью опытного водителя лавируя в потоке машин.

— Сколько вы работаете у него? — спросил я вместо ответа.

— Пять лет, уже скоро шесть будет, — ответил Джино.

— Меня когда–нибудь раньше видели?

— Слышал о вас от кое–кого из наших парней, — сказал Джино. — Нов глаза увидел сегодня впервые.

— Ну, а Анджело вам когда–нибудь приходилось возить?

Он покачал головой.

— В таком случае позвольте дать вам небольшой совет, — сказал я. — Никогда не разговаривайте с незнакомыми людьми. И если вы и впрямь хотите подняться выше, будет лучше не разговаривать вообще. Особенно важно помнить об этом, если на заднем сиденье едет сам Анджело. Так вы наверняка проживете несколько лишних лет.

— Постараюсь запомнить, — пожал плечами Джино.

— Можете начать практиковаться прямо сейчас. — Я отвернулся от него и стал рассматривать фасады обезлюдевших к ночи деловых зданий, которые тянулись вдоль улиц.

Анджело сидел на диване, положив ноги на скамеечку, по–видимому, ручной работы. На кофейном столике я увидел обычный стакан молока, из которого он уже сделал несколько глотков. Он заметно постарел за годы, прошедшие после нашего расставания, чеканные черты его лица расплылись под действием возраста. Правая рука немного тряслась, хрип, вырывавшийся из легких при дыхании, стал громче, и гораздо чаще ему приходилось брызгать себе в горло лекарство из аэрозольного баллончика.

Я стоял посреди ярко освещенной комнаты — логова опаснейшего хищника. В этой комнате я провел значительную часть моего детства и юности, читая книги, стоявшие на полках, в то время как Пуддж просматривал отчеты о состязаниях на ипподромах, прикидывая дневную выручку от тотализатора. Рядом с большим окном, в углу, стоял письменный стол, на котором были сложены стопкой одинаковые желтые папки. А возле настольной лампы я уви–дел перевязанные крест–накрест шпагатом и связанные таким же шпагатом вместе два больших пакета.

Мы одновременно взглянули в угол, где двухмесячный питбуль, негромко ворча, пытался ухватить зубами резиновую игрушку в виде толстой кости.

— Ты завел новую Иду? — спросил я, кивнув на белого щенка.

— Это Пуддж, — сказал он и, отвернувшись от собаки, окинул меня взглядом. — Он любит делать все по–своему. Точно так же, как и тот парень, в честь которого его назвали.

Я посмотрел на пустую чашку из–под кофе, которую держал в руке, и вспомнил Пудджа, подумал о том, как тяжело переживал его потерю.

— Похоже, что он будет для тебя хорошим компаньоном.

— Интересный бизнес ты себе выбрал, — заговорил Анджело; его руки неподвижно лежали на коленях. — Придумываешь нужные слова, подбираешь к ним верные картинки, и люди бегут покупать то, что ты им советуешь.

— Нечто в этом роде.

— Однако это чертовски ненадежно. Когда большое агентство видит, что мелочь начинает наступать ему на пятки, оно пытается купить и проглотить его. И в итоге у малыша появляется немного деньжат, зато его компания оказывается в чьем–то кармане. Такое чуть не случилось с тобой в прошлом году. Я позабыл: как называлось то агентство, которое пыталось выкупить твою фирму?

— «Данхилл–групп», — сказал я, хотя знал, что мой ответ совершенно не был ему нужен. Он просто не мог ничего забыть.

— Верно, — кивнул он. — Они владеют также несколькими строительными компаниями. Тебе повезло, что они выбрали не самое подходящее время для нападения. У них как раз тогда случилась небольшая напряженка с деньгами.

— Ничего, я справился бы, — ответил я.

— А кто говорит, что не справился бы? — Анджело пытался изобразить безразличие, но мне очень часто доводилось видеть этот его тяжелый взгляд, и я знал наверняка, что он не предвещает ничего хорошего.

— Почему ты захотел встретиться со мной?

— Из–за женщины. Ты понимаешь, о ком я говорю.

— И все же?

— Что она значит для тебя? — спросил он, словно не слышал моих слов.

— Я люблю ее, — честно ответил я. — И хочу на ней жениться.

— Много ей известно о тебе? О твоей жизни здесь?

— Я рассказал ей то, что ей следует знать, — объяснил я. — Раз она собирается за меня замуж, это всего лишь справедливо.

— А что ты знаешь о ней?

Я посмотрел вниз, на щенка, который уже успел освоиться со мной и теперь с наслаждением вонзил слабые зубки в мягкую пятку моего армейского ботинка. Я наклонился и погладил его по голове.

— Что когда она говорит, что любит меня, это чистейшая правда, — сказал я, глядя на Анджело.

— Ты знаешь ее достаточно хорошо, чтобы доверять ей? — спросил он.

— Я доверяю ей больше, чем кому–либо из тех, кого я знаю, — сказал я.

Анджело взял с кофейного столика два листка бумаги.

— Имя — Джанет Уоллейс, ей тридцать лет, — сказал он. — Происходит из процветающей семьи, принадлежащей к высшему классу в Дирборне, штат Мичиган. Ее отец был полноправным партнером небольшой бухгалтерской фирмы и умер, когда она училась в колледже. Ее мать работает в местном муниципалитете и состоит во множестве общественных объединений. Джанет — единственный ребенок у своих родителей, получила диплом с отличием и в удачные годы зарабатывает до 55 000 долларов.

Выкуривает по пачке «Мальборо» в день и пьет вино за ленчем и обедом.

— Все это я знаю, — сказал я, не отрывая взгляда от его лица.

— Теперь позволь мне рассказать тебе о том, чего ты не знаешь, — сказал Анджело.

Я почувствовал, как у меня на загривке выступил обильный пот, взгляд против воли устремился на папки и два перевязанных пакета, комната внезапно стала меньше. Во рту пересохло, а щеки вспыхнули.

— Я могу на этом остановиться, — сказал он, поднимаясь и медленно подходя к столу.

Я покачал головой:

— Раз уж начал, то заканчивай.

Он остановился возле стола, взял верхнюю папку и открыл ее.

— Эта женщина, которую ты любишь и которой так доверяешь, имела до тебя очень много любовников, — сказал он. — Из этих документов ты узнаешь все обо всех. Они из самых разных кругов общества. Один писатель, один актер, несколько адвокатов, пластический хирург, полицейский, даже торговец наркотиками. Три года назад она забеременела от одного из них, вот только не знала точно, от кого. Но эту проблему она решила. Она довольно сильно увлекалась наркотиками — употребляла по большей части кокаин и траву — и пила намного больше, чем сейчас. Парень, с которым она только что развелась, лечился в Обществе анонимных наркоманов, но снова сел на кокаин.

Анджело положил руку на перевязанные пакеты.

— Она позировала фотографам обнаженная, — сказал он, взглянув мне в лицо. — Один из ее старых дружков был мастером этого дела. Он продавал фотографии кое–кому в Мичигане; так они и попали ко мне. Здесь она, как правило, после употребления дури — травы или ЛСД. Ну, и там есть кое–что еще. В другом свертке — видеокассеты. Она несколько недель крутила с актером, парнем, рабо–тавшим в одном из ее проектов. Ночи она, как правило, проводила у него, не зная, что он во всех углах своей квартиры поставил камеры. Ему, видишь ли, нравится снимать фильмы о том, как он трахается, и показывать их приятелям. Его кассеты я тоже купил. Если хочешь узнать все подробности, то можешь найти их в этих папках.

Я долго смотрел на него, потом глубоко вздохнул.

— Каким образом?..

— Она ведет дневник, — сказал он. — Некоторые снимки оказались прямо там, на одной из книжных полок. Как только я обнаружил это, все остальное встало на свои места.

Я прожег Анджело яростным взглядом и шагнул к столу.

— Если бы Пуддж был жив, ты никогда не поступил бы так.

— Ты тоже, — отозвался он.

Анджело выпрямился и подошел ко мне.

— Ты можешь остаться здесь на всю ночь, — сказал он. — Хочешь читай эти бумаги, хочешь выброси их. Они принадлежат только тебе. Утром можешь вернуться к ней, а можешь остаться здесь, где тебе и следует быть. Она не подходит для тебя. И тот, наружный, мир тоже не подходит для тебя. Твое место здесь. И это чистая правда. Ты не можешь больше отворачиваться от нее.

— Я уже нашел свое место, — ответил я.

— Эта женщина когда–нибудь говорила, что любит тебя? — спросил Анджело.

Я кивнул.

— Ты веришь ее словам?

Я опять кивнул.

— Как ты думаешь, все те мужчины, что были до тебя, тоже верили ей?

— Я верил тебе, когда ты говорил, что любил меня. Разве в этом я ошибался?

— Никто и никогда не сможет любить тебя так, как я, — ответил Анджело.

— Это правда была любовь?

— Если ты не знаешь ответа, значит, мы оба потратили попусту много лет, — сказал он.

— Если так, то зачем ты это делаешь?

— Чтобы спасти тебя, — произнес он и, опустив голову, направился к двери.

— А как насчет Нико? — спросил я, шагнув следом за ним. — Покушение действительно было? Или же его смерть была лишь еще одной частью плана — спасти меня и удержать здесь, с тобой?

— Он был тем, кем ты его считаешь, — сказал Анджело, вновь вперив в меня свой тяжелый взгляд.

— У меня в жизни теперь есть нечто такое, — сказал я ему, — чего нет у тебя. И никогда не будет.

— Что же? — рявкнул он.

— Человек, которого я люблю, — ответил я. — И который любит меня.

— У меня это было, — произнес он, почти не шевеля губами. — Ты же знаешь, что было.

— В таком случае позволь мне тоже иметь это, — умоляюще проговорил я. — Позволь Джанет стать моей Изабеллой.

— Она никогда не сможет ею стать, — прошептал он.

— Ты потерял ее. Именно ты. За жизнь, которой ты живешь, тебе пришлось расплатиться утраченными годами ее любви. Я не допущу, чтобы такое случилось со мной.

— Из–за этого ты считаешь себя лучше? — Он не добавил: меня.

Я покачал головой.

— Нет, только удачливее.

Он повернулся и вновь взглянул на стол, заваленный папками.

— Удача однажды отворачивается, — сказал он. — От каждого из нас.

С этими словами Анджело открыл дверь и вышел из комнаты.

Я обошел стол и сел и некоторое время сидел, положив руки поверх папок. Потом раскрыл одну и положил на колени. Я отбросил в сторону портретную фотографию темноволосого мужчины с жиденькой бородкой и взялся за чтение информации, аккуратно напечатанной на машинке через два интервала. Я просидел там всю ночь и все утро и изучил содержимое всех папок. Потом я развернул один из перевязанных свертков и просмотрел пятнадцать чернобелых фотографий формата 8 х 10 дюймов. После этого я взял кассету и вставил ее в видеомагнитофон, находившийся под телевизором, который стоял на старом месте, рядом со столом. Я сидел в кожаном кресле и смотрел на двадцатипятидюймовом экране, как Джанет занималась любовью с тощим, жилистым, коротко стриженным мужчиной.

Я сидел на кресле в комнате, с которой было связано так много моих теплых воспоминаний, и смотрел, пока по экрану не побежала рябь; пол вокруг меня был усыпан фотографиями. Я встал и выключил телевизор. Я взял открытую папку, некоторое время тупо смотрел на нее, а потом швырнул ее в дальнюю стену. Я взял другую и поступил с ней точно так же. Я брал папки, одну за другой, и швырял их в стену, фотографии и листы бумаги разлетелись по всей комнате, валялись на полу, на шкафах и на столе. Наконец подошел к одной из книжных полок и взял оттуда оправленную в красивую рамку фотографию, на которой Анджело стоял перед дверью своего бара, а я сидел на табуретке. Он положил обе руки мне на плечи, а я улыбался во весь рот. На этом снимке мне было двенадцать лет, я прожил у него два года. Я вытер слезы, которые давно уже текли по моим щекам, поднял фотографию и шарахнул ее о стену.

В этой комнате, среди всех этих папок, и фотографий, и видео, Анджело Вестьери проиграл свое сражение.

Человек, которого он хотел связать по рукам и ногам, освободился окончательно.

И даже тогда, после той жестокости, которую он толь–ко что учинил надо мною, я не мог не задуматься: а что, если и этот его поступок был частью еще большего плана? Что, если таким путем он приоткрыл передо мной щелку к окончательному бегству от себя, а сам удостоверился, что я нашел любовь, сила которой не уступала той, которую когда–то чувствовал он сам? Но я никогда и никоим образом не мог узнать правду.

Такова глубина таинственной и всемогущей сущности Анджело Вестьери.

У меня никогда и в мыслях не было заставлять Джанет оправдываться передо мной. Помимо всего прочего, тот человек, который обвинял ее, всю свою жизнь убивал, грабил и жил за счет чужой крови. Я не мог осуждать ее с позиций нравственности, поскольку сам совершал куда худшие поступки. Она искала любви и романтики, чтобы преодолеть пугавшее ее одиночество, в то время как я несколько лет думал лишь о мести и быстрой наживе. К тому же она была порождением того мира, который знала и, с его точки зрения, не совершила ничего непоправимого. Я же сформировался в обществе, признававшем только насилие и стремившемся подчинить всех, вступавших с ним в соприкосновение, своему неумолимому кодексу чести. Мы были двумя разными людьми, которым посчастливилось встретиться на таких переломах наших жизней, когда каждый из нас смог заполнить пустоту другого. Из промелькнувшей искры страсти возгорелось пламя любви.

Я вернулся к Джанет через двое суток и остался с нею на шестнадцать лет.

Я никогда не рассказывал ей о той ночи, о бумагах, в которых была описана каждая минута ее личной жизни. Собственно, в этом не было никакой необходимости: она была достаточно умна и проницательна для того, чтобы самой понять, что случилось. У каждого человека в жизни имеется уязвимая точка, прикосновение к которой бывает особенно болезненным. Анджело нашел такую точку у Джанет и воспользовался ею со всем своим жестоким искусством. Его удар, действительно, чуть не сбил меня с ног, но в одном, самом важном, старый гангстер просчитался. Ему не удалось добиться того, чтобы я покинул ту комнату, возненавидев женщину, которую любил. Наши сердца оказались достаточно сильны, чтобы противостоять ярости Анджело.

Мы поженились через шесть месяцев после ночи, которую я провел в комнате над баром. Для проведения церемонии мы выбрали квартиру одного из друзей, сочетал нас священник, приехавший из пригорода и опоздавший на полчаса. Джанет была очень красивой и счастливой на своем втором за год с небольшим бракосочетании. Я все еще продолжал отходить от той грандиозной эмоциональной встряски, которую учинил мне Анджело, но был, как никогда прежде, уверен, что в состоянии сам найти свой путь и больше не нуждаюсь ни в его покровительстве, ни в его руководстве.

С тех пор мы с Джанет живем вместе. У нас двое детей и две успешные карьеры. Вечерами, когда дети уже лежали в постелях под теплыми одеялами, я частенько рассказывал им истории о людях, которых знал лично и о которых слышал от других. Так они узнали и об Ангусе Маккуине, и об Иде Гусыне, и о Пуддже Николзе, и о нескольких питбулях, носивших имена этих людей. Когда же они стали старше, я начал рассказывать им об Анджело Вестьери. Все эти люди составляли важную часть моей жизни. Это была моя история, которая теперь принадлежала им так же, как и мне.

Как это всегда бывает в продолжительных браках, у нас с Джанет бывали сумрачные периоды, на смену которым приходили ясные безоблачные дни, но любовь и страсть, соединившие нас, с годами лишь становились крепче. Джанет была моей опорой во всем, и я ни разу, ни на минуту не пожалел о том, что отвернулся от той жизни, которая некогда представлялась мне моей единственной судьбой. Вот и вышло, что Джанет Уоллейс оказалась куда сильнее, чем Анджело Вестьери.

Я вел теперь ту самую жизнь, на которую рассчитывал Паолино Вестьери, когда сошел на этот берег много десятков лет назад. Я жил и процветал в той Америке, которую он надеялся найти. Я осуществил его мечту, которую он не сумел передать своему сыну. Это была жизнь, которую Анджело, как я думаю, просто не позволял себе замечать.

Я часто вспоминал о ночи, проведенной в комнате над баром, и о разговоре с Анджело. Я был воспитан в мире, превыше всего ценившем молчание, и знал, насколько важно скрывать такие вещи от любых глаз. Все мы должны хранить наши тайны захороненными как можно глубже, и в первую очередь от тех, кого мы больше всего любим и о ком сильнее всего печемся. Выдавать им подобные тайны — это вовсе не проявление любви и не проявление доверия. Пожалуй, это, напротив, преступление, которое погубит самое безоблачное счастье и наполнит мертвящим холодом даже самое горячее сердце.

Никто и никогда ничего не узнал о той ночи. Эта ночь не должна была, не имела права увидеть свет. Эта ночь была устроена для того, чтобы уничтожить любовь и погубить женщину. Ради того, чтобы поставить меня на колени и вернуть меня на преступную стезю.

Эта ночь навсегда сохранится в моей памяти.

Ночь, которой суждено было породить тысячи ужасных кошмаров.

Ночь, когда я увидел истинное лицо гангстера.

Это было лицо зла.

Глава 21

Лето, 1996

Я прошел за спиной Мэри, сидевшей на постели возле неподвижных ног Анджело, низко опустив голову и прислонившись лбом к его ладони. Ее плечи сотрясались от прорывавшихся рыданий. Я мягко положил руку ей на спину и стоял так, глядя на человека, который дал мне столько радости и вынудил пережить нечеловеческую боль.

— Вот, пожалуй, и вся моя история, — сказал я голосом, хриплым от тех усилий, которые мне пришлось приложить для того, чтобы в первый и последний раз в жизни рассказать о той ночи.

— Какая жалость, что я этого не знала, — сказала она, сидя все так же, с опущенной головой, и прижимая ладони к мокрым от слез щекам. — Какая жалость, что никто ничего мне не сказал. Все эти годы! Гейб, мне никто ничего не говорил! Клянусь вам, никто не сказал ни слова.

Я несколько секунд смотрел на нее, а потом погладил ее кончиками пальцев по щеке.

— Кто вы такая? — спросил я. — Действительно, почему кто–то должен был рассказывать вам об этом?

— Сядьте, — сказала она. — Вон туда, на мой стул. И перед тем, как вы услышите от меня то, что должны услышать, ради чего я сегодня пришла сюда, я должна попросить вас об одной важной для меня вещи.

— Какой же? — осведомился я.

— Постарайтесь не ненавидеть меня, — сказала она.

Я вновь взглянул, на Мэри и ничего не ответил.

— Как я вам уже успела рассказать вскоре после того, как впервые появилась здесь, я познакомилась с Анджело на лодке, принадлежавшей моему отцу. Это случилось летом 1953 года, — сказала она. — Я не была наивной девочкой и понимала, кто он такой. Мой отец имел много деловых контактов с гангстерами и сделал на них немалые деньги. Но в тот день я совершенно не думала, что когда–нибудь вновь увижу Анджело, и отнеслась к тому, что происходило во время этой прогулки, как к шутливому и совершенно безобидному флирту. И вдруг, несколько месяцев спустя, он позвонил мне в дверь и пригласил на обед. Он даже не дал себе труда предупредить меня по телефону. Он просто пришел.

— Он ненавидел телефоны, — объяснил я. Ведь мне были хорошо известны привычки и навязчивые фобии Анджело. — За все время, пока я жил у него, я не припомню ни одного раза, когда бы он говорил по телефону.

— Во всяком случае, я приняла его приглашение, — сказала Мэри. — Он мне успел приглянуться еще тогда, на лодке. А там уже оказалось рукой подать до романтического приключения.

— Он был женат, когда вы познакомились? — спросил я, откинувшись на стуле и вытянув ноги.

— У нас обоих были семьи, — ответила Мэри. — Ни Анджело, ни я не относимся к людям, гоняющимся за легкими связями. Просто таку нас случилось. Я была скучающей молодой домохозяйкой, замужем за мужчиной, который был намного старше меня. И он был таким же печальным и все равно что одиноким. Мы хорошо подходили друг другу.

— И долго это длилось? — спросил я, вложив в свой тон некоторую долю цинизма. — Этот великий роман?

— Он так и не закончился, — сказала Мэри, не обратив ни малейшего внимания на мою интонацию. — Мы по нескольку раз в году устраивали длительные свидания, а накоротке виделись друг с другом всякий раз, когда это позволяли наши другие жизни. Он всегда был мне хорошим другом.

Я повернулся и поглядел на Анджело; его хриплое дыхание постепенно становилось немного тише и медленнее.

— Он любил вас? — спросил я.

— У замужней женщины должно хватать ума никогда не задавать своему женатому любовнику такой вопрос, — ответила Мэри. — Но он относился ко мне так, будто так оно и было, а его поведение значило для меня ничуть не меньше, чем слова.

— А как же ваш муж? — продолжал я расспросы. — Он что–нибудь знал о ваших отношениях с Анджело?

— Он, вероятно, подозревал, — сказала Мэри. — Но ничего не знал наверняка, пока я не сказала ему об этом.

— И что же заставило вас так поступить?

— Я забеременела, — созналась Мэри. Она глубоко вздохнула; я отчетливо видел, что ее руки задрожали. — И он должен был знать, что ребенок, которого я вынашивала, не от него.

— Вы родили?

— Это все произошло очень давно, Гейб. — Словно не слыша моего вопроса, Мэри поднялась, медленно обошла вокруг кровати и остановилась перед большим окном. — Я была настолько молода… А в те дни, если бы стало известно, что я родила ребенка от любовника, случился бы настоящий скандал. Необходимо было проделать все тайком. К счастью, мой муж был мудрым, понимающим и заботливым человеком.

— Вы сделали аборт? — спросил я. Вызывающая резкость, которую я напускал на себя в последние минуты нашего разговора, куда–то исчезла сама собой; ко мне вновь вернулась та умиротворенность, которую эта женщина принесла с собой.

— Нет, я родила. Я надолго уехала из города, там родила ребенка и отдала его на усыновление. После этого я вернулась домой, возобновила прежнюю жизнь и никому никогда не рассказывала о том, что произошло. Так все и тянулось следующие десять лет.

— Вам хоть было интересно? — спросил я. — Я имею в виду — что случилось с ребенком?

— Я думала об этом все время, — ответила Мэри, — каждый день. Это терзало меня, и в конце концов я не выдержала. Я пошла к Анджело и попросила его о помощи. Без него я не смогла бы найти нашего сына.

— И вы вывалили на него эту новость через десять лет после того, как все произошло… — Я покачал головой. — Не думаю, чтобы он вас приветливо выслушал.

— Он выслушал меня очень внимательно и пообещал найти мальчика, — сказала Мэри. — И позаботиться, чтобы тот вырос в хороших условиях. Но он настаивал на том, чтобы ребенок не знал, кем были его настоящие родители. Он считал, что мы лишились права называться его родителями в тот день, когда я отказалась от малыша.

— Но почему вы согласились на такое условие? — спросил я. — Тем более после того, как прошло столько лет.

— Мне было достаточно знать, где и с кем находится мой сын, — ответила Мэри. — Я сама ни за что не сумела бы разыскать его. Анджело, единственный из всех моих знакомых, обладал достаточным влиянием, чтобы справиться с этим делом. Ну а мне оставалось довольствоваться сознанием того, что мой мальчик окажется в заботливых руках.

— Такие сведения непросто раздобыть даже такому влиятельному человеку, как Анджело.

— У меня не было ничего, кроме бумаги, которую я заполнила, когда оставляла сына в приюте, — сказала Мэри дрожащим, ослабевшим голосом. — Я отдала ее Анджело, поцеловала его в щеку и вышла из бара.

— И он нашел мальчика?

— Ему потребовалось на это некоторое время, но, да, он его нашел. — Она теперь стояла между мною и кроватью Анджело, положив руку мне на плечо. — Его переводили из одной приемной семьи в другую, некоторое время он прожил в приюте далеко в провинции. Как только Анджело нашел мальчика, он устроил так, чтобы его передали в семью, жившую совсем рядом с баром.

Я поднялся и, глядя в лицо Мэри, схватил ее за руки и сжал. Возможно, даже слишком сильно.

— Продолжайте, — потребовал я.

— Через несколько месяцев мальчик покинул своих приемных родителей и переселился в бар к Анджело. И тот вырастил его, как своего родного сына. Каким он и был на самом деле.

У меня перехватило дыхание, я почувствовал, что у меня кружится голова, а земля уходит из–под ног.

— Но как он мог ничего мне не сказать? Как он мог молчать все эти годы? И как вы могли допустить, чтобы все это вот так тянулось годами, а я ничего не знал?

— Он заботился о вас ничуть не хуже, чем любой другой отец заботится о своих детях, — сказала Мэри. — И он любил вас ровно настолько, насколько способен был любить вообще. Так он давал вам понять, что к чему. Что касается меня… Я сделала в своей жизни немало ошибок. И самой главной из них, безусловно, была та, что я не сказала вам о том, что я ваша мать.

— Как же вы поступите теперь? — спросил я. — Снова исчезнете?

— А это уже зависит от вас, — сказала она. — Я оставила визитку с моим адресом и телефоном на тумбочке. Было бы хорошо нам познакомиться друг с другом, пусть даже под конец моей жизни. Но, впрочем, если вы не захотите общаться со мной, я пойму вас.

Я кивнул.

— И есть еще одна вещь, которую вы должны знать, — продолжила Мэри.

Я попытался улыбнуться — безуспешно.

— Только, пожалуйста, не говорите мне, что у меня есть братья, — неловко пошутил я.

Мэри покачала головой.

— Деньги Анджело должны быть разделены между его детьми, — сообщила она. — Всеми его детьми. Но вам он оставляет кое–что еще. Нечто такое, что, как он думал, вам будет приятно получить. То, что вы любили так же, как и он.

— И что же это? — с трудом выдавил я.

— Бар, в котором вы росли, — ответила Мэри. — Это был дом, живший в ваших воспоминаниях. И теперь он принадлежит вам.

Я уставился на нее. Потрясения последних минут лишили меня дара речи.

— Я рада, что мы наконец получили возможность встретиться, — сказала Мэри. — Ваша жизнь удалась. Ни одни родители не могли бы так гордиться своим ребенком, как мы.

Я вышел в коридор и позволил двери беззвучно закрыться за моей спиной. Нужно было предоставить моей матери несколько минут для того, чтобы она могла без помех проститься с мужчиной, которого до сих пор любила всей душой.

Эпилог

Лето, 1996

Когда ты и впрямь захочешь любви, ты узнаешь, что она ждет тебя.

Оскар Уайльд. «De Profundis»

Я стоял перед кроватью и смотрел на Анджело сверху вниз. Потом протянул руку, накрыл ладонью его неподвижную кисть. Казалось, что в ней не осталось жизни, лишь едва ощутимо пульсировала кровь в венах. Я на много лет отвернулся от него, позволив его ненависти к сделанному мною выбору питать мой гнев. Но все же, когда он совсем постарел и стало ясно, что приближается его последний день, я вернулся к нему. Я не желал, чтобы Анджело умер в одиночестве; во мне все еще была жива та любовь, что связывала нас на протяжении многих давно прошедших лет.

Я посмотрел на его тумбочку и с удивлением увидел четки, лежавшие, как свернувшаяся змея, рядом с кувшином, полным воды. Я взял четки и выдвинул маленький ящик. Рядом с несколькими больничными бумагами и пачкой бумажных салфеток лежал старый потрепанный бумажник. Я взял его и включил ночник на стене. Внутри не оказалось ни денег, ни кредитных карточек, ни какого–нибудь удостоверения личности. Это был идеальный пример бумажника гангстера — ни намека на какого–то определенного человека или место. Я открыл пластиковую вкладку для фотографий. Внутри оказалось три маленьких снимка — только женщины. Первую я знал — это была Изабелла. Вторая — молодая Мэри в черном костюме и белой шляпке, улыбающаяся в ярком свете давно минувшего летнего дня. Я перевернул очередную вкладку, чтобы увидеть последнюю фотографию. Это оказался портрет моей жены, Джанет. Я долго смотрел на ее милое улыбающееся лицо и вдруг вспомнил одну вещь, которую Анджело сказал мне, когда мы обедали с ним за неделю до того, как его положили в больницу. «Каждый гангстер рано или поздно допускает ошибку, которая обходится ему гораздо дороже, чем выигрыш, который он рассчитывал получить в результате своего поступка, — сказал он мне. — Я допустил такую ошибку с тобой. Это случилось той ночью, в комнате над баром. Случилось то, чего не должно было случиться».

Я закрыл бумажник и положил его на место. Потом вернулся к Анджело, наклонился над ним и поцеловал в лоб. Мои губы явственно ощутили холод его плоти. Я взял его руки в свои и так и остался, склонившись к его щеке, ощущая своей шеей тепло его дыхания.

Я пришел увидеть, как он умирает.

Его звали Анджело Вестьери.

Он был моим отцом.

Примечания

1

Белый шум — не содержащий форматированной информации шум, в котором интенсивность звуковых волн разных частот примерно одинакова. Обычно воспринимается на слух как шипение. (Здесь и далее — примечания переводчика.)

(обратно)

2

Я люблю тебя, милая (ит.).

(обратно)

3

Какой красивый малыш (ит.).

(обратно)

4

Даго — презрительное прозвище в США итальянца, испанца, португальца; мик — ирландца.

(обратно)

5

Пуддж — толстяк; коротышка.

(обратно)

6

Гофер (американская сумчатая крыса) — зверек семейства сусликовых.

(обратно)

7

«Черная шляпа» — злодей, негодяй. Выражение пришло из кинофильмов–вестернов, где злодеи часто носили ковбойские шляпы черного цвета, а «хорошие парни» — белого.

(обратно)

8

Никель — монета в пять центов (амер.).

(обратно)

9

Попай — персонаж комиксов и, позднее, мультфильмов, смешной пучеглазый морячок, обладавший способностью превращаться в суперсилача каждый раз, когда он съедал банку консервированного шпината.

(обратно)

10

Гэппер — наркоман (жаре.).

(обратно)

11

Прощай (ит.).

(обратно)

12

Триады — разветвленная сеть этнических китайских преступных группировок, осуществляющих свою деятельность по всему миру.

(обратно)

13

Джулия Чайлд (1912 – 2004) — составительница известных поваренных книг.

(обратно)

14

Вне-внебродвейский театр — общее название экспериментальных авангардистских театров, возникших в конце 1950‑х гг. в Нью—Йорке в противовес процессу коммерциализации внебродвейских театров. Многие актеры используют эти театры, чтобы показать себя, и поэтому выступают там бесплатно. Уровень спектаклей самый различный — от плохо поставленных до очень талантливых, которые впоследствии переносятся на Бродвей и имеют коммерческий успех.

(обратно)

15

Рутбир — газированный напиток из корнеплодов с добавлением сахара, мускатного масла, аниса, экстракта американского лавра и др.

(обратно)

16

Факт трепетного почитания гангстерами своих супруг ставится под сомнение другим американским автором, Д. Рейнольдсом: «Мужская любвеобильность считается в среде гангстеров основным признаком мужественности, и сексуальность любого «умника», если он не имеет любовницы, а то и двух, вполне может быть поставлена под сомнение. Жены, по всеобщему мнению, должны понимать и принимать такое положение; это считается важной составляющей этикета».

(обратно)

17

Прозвище гангстера Бласт можно перевести как «взрывной», «стрелок», а также «наркоман».

(обратно)

18

Дик Трейси — персонаж газетных комиксов, появившихся в 30‑х годах XX в., а позднее — кино– и телесериалов, знаменитый детектив, вечный борец в войне добра против зла.

(обратно)

19

«Убийство, инкорпорейтед» — банда профессиональных киллеров мафии США, существовавшая в 1930‑х годах.

(обратно)

20

Джон Кью — средний американец, рядовой гражданин США.

(обратно)

21

В США выпускались монеты достоинством в пять центов, где на одной стороне был изображен бизон, а на другой — профиль индейца.

(обратно)

22

Мировая серия — чемпионат США по бейсболу среди обладателей кубков Американской и Национальной лиг с участием канадских команд.

(обратно)

23

Рут, Джордж Герман (Малыш) — легендарный бейсболист–рекордсмен. Был кумиром болельщиков, считавших его сверхчеловеком, получил прозвище Король Удара. Гер их, Л у (Железный Конь) — бейсболист. Прозвище получил за свою выносливость: за 14 сезонов не пропустил ни одной игры (2130 игр).

(обратно)

24

«Неприкасаемые» — группа агентов ФБР, возглавляемая специальным агентом Э. Нессом, которая сыграла решающую роль в разгроме преступной группировки Аль Капоне. Своей работой в конце 1920‑х гг. ее участники в немалой степени способствовали созданию образа неподкупного федерального агента.

(обратно)

25

Джинджер Роджерс (1911 – 1995) и Фред Астер (1899 – 1987) — всемирно знаменитые американские танцоры, величайшие мастера музыкального жанра в кино.

(обратно)

26

В ходе операции по «зачистке» вьетнамской деревни от партизан 16 марта 1968 года американские солдаты, которыми командовал лейтенант Колли, расстреляли и сожгли заживо в хижинах 567 мирных жителей (партизан обнаружить не удалось). Колли просидел в тюрьме три года, пока шло следствие, получил условный срок и вскоре был объявлен почетным жителем г. Колумбус в Огайо. На суде было предъявлено «смягчающее обстоятельство»: дескать, Колли собственноручно расстрелял не 109, как утверждало обвинение, а «всего» 22 человека.

(обратно)

27

В отеле «Полумесяц» 11 ноября 1941 г. загадочным образом погиб находившийся под усиленной охраной важнейший свидетель по делу о преступной организации «Убийство, инкорпорейтед». В результате следственное дело «развалилось».

(обратно)

28

Kool Knight Killers можно перевести как «ментоловые рыцари–убийцы».

(обратно)

29

В США, Великобритании и других странах, где принята английская система мер, калибр нарезного оружия обозначается в долях дюйма, причем написание имеет своеобразный вид — десятичная дробь записывается как целое число с точкой впереди.

(обратно)

30

Кальварии — 14 изображений крестного пути Христа (у католиков); расположены около церкви или по дороге к ней.

(обратно)

31

Мой дорогой друг (ит.).

(обратно)

32

105 F соответствует 40,5 С.

(обратно)

33

ДФК — Международный аэропорт Кеннеди (аббревиатура инициалов президента США Джона Фицджеральда Кеннеди).

(обратно)

34

«21» — знаменитый нью–йоркский клубный ресторан, устроенный в помещении не менее знаменитого «тайного» притона, где во времена «сухого закона» с размахом велась торговля запретным спиртным. Получил название по номеру дома, в котором расположен.

(обратно)

Оглавление

  • ПРЕДИСЛОВИЕ
  • Книга 1 Земля свободы
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  • Книга 2 Дом храбреца
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  •   Глава 20
  •   Глава 21
  • Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

    Комментарии к книге «Гангстер», Лоренцо Каркатерра

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!