«Восемь Фаберже»

Восемь Фаберже (fb2) - Восемь Фаберже 1634K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Леонид Давидович Бершидский

Леонид Бершидский Восемь Фаберже

1. «Херувим и колесница», 1888

Нью-Йорк, 1987 год

Председатель Мэлколм захлопнул золоченую, усыпанную каменьями папку работы Фаберже и потянулся к кнопке звонка – тоже, кстати, от Фаберже, как и все прочие принадлежности на его старинном столе из грецкого ореха. Но в последний момент раздумал вызывать Мэри Энн, а вместо этого схватился за телефонную трубку. И застыл в нерешительности.

Мэлколм Форбс и не считал, скольких приятелей он растерял из-за журнала; сколько людей, считавших себя его друзьями, превратились во врагов из-за резких статей. Обычное дело в издательском бизнесе. Председатель Мэлколм привык философски относиться к таким потерям. Потому что, во-первых, экономически они были менее весомы, чем благодарность тех, о ком журнал писал хорошо: таких было больше, и они с радостью выкладывали по сорок тысяч долларов за рекламную полосу. А во-вторых, чем умнее промышленник или банкир, тем он менее обидчив. Председатель не любил дураков и ценил свою свободу говорить о них, что ему вздумается. Поскольку он был не только председатель совета директоров, но и главный редактор, никто не мог ему этого запретить. Почему собака лижет у себя под хвостом? Потому что может. Вот и Мэлколм Форбс мог позволить себе не думать о последствиях своих выпадов, да и на репортеров журнала щедро распространял эту привилегию. «Что я люблю больше всего? Высказываться», – говорил он интервьюерам. И это была чистая правда.

Но на этот раз председатель колебался. В папке, которую он так раздраженно захлопнул, среди требующих его подписи бумаг ждала своей участи статья об Арманде Хаммере. Заместитель Мэлколма, Джеймс Майклз, знал, что босс захочет ее увидеть.

Хаммер всегда заботился о своем имидже человека с высокими устремлениями – ни дня не проработав врачом, он любил, когда его называли «доктор». Мальчишка-репортер – как там его зовут?.. ах да, Норман Бакстайн – в двух тысячах слов сделал все, чтобы этот имидж разрушить. Он ворошил древнюю историю, доказывал, что Хаммер нажил состояние, выполняя поручения советской разведки и проводя сделки в интересах Советского Союза. Надо признать, что текст был совершенно в стиле журнала, которому отец председателя, не мудрствуя лукаво, дал свою фамилию. «Форбс» любил ходить по лезвию ножа, как бы приглашая подать на него в суд, но, как любой хороший юрист тут же объяснял обиженному фигуранту, – без ясных перспектив победы.

«Только поддержка московских хозяев позволила Арманду Хаммеру построить бизнес-империю, – писал Бакстайн. – И он это знает. Его благодарность коммунистическим лидерам не знает границ. Он со слезами на глазах вспоминает, какие теплые отношения у него были с Леонидом Брежневым, и может с точностью до минуты сказать, сколько продолжалась его последняя встреча с Михаилом Горбачевым. При любом удобном случае Хаммер рассыпается в комплиментах основателю СССР Владимиру Ленину, без чьей помощи он так и остался бы обыкновенным нью-йоркским врачом и совладельцем маленького аптечного бизнеса». И так далее, пока читателю не становилось окончательно ясно, что Хаммер если не русский шпион, то уж точно коммунистическая марионетка, чей единственный талант – всегда следовать воле красных кукловодов.

Статья смущала председателя Мэлколма по двум причинам. Во-первых, ему нравился Арманд Хаммер. Старик был почти таким же одержимым коллекционером, как и он сам, одним из немногих, с кем Мэлколм мог на равных обсуждать живопись и ювелирное искусство. Хаммеру было уже под 90, но глаза его молодо искрились, – Мэлколм видел в нем себя через двадцать лет. Если старость неизбежна, ее надо встречать, как этот циник, делец до мозга костей, но и тонкий ценитель красоты во всем, от безделушек до человеческих отношений. Нанеся удар по Хаммеру, «Форбс» не лишился бы заметной доли рекламных доходов; в таких случаях Мэлколм обычно не колебался. Но сейчас чувствовал, что дружба с Армандом для него дороже денег.

Во-вторых, статья наглого мальчишки, хоть на первый взгляд и воплощала дух журнала, на самом деле противоречила его редакционной линии. Мэлколм Форбс верил в капитализм, а значит, и в капиталистов. Отец Арманда Хаммера, аптекарь, был известным леваком, даже имя сыну дал в честь символа Социалистической рабочей партии – руки с молотом. Но сам Арманд вырос настоящим предпринимателем, видящим коммерческие возможности там, куда прочие боялись соваться. Это Хаммер, а не дурацкий текст Бакстайна, нес в себе дух журнала «Форбс». А значит, статья, даже если она основана на фактах, все равно лжива по сути.

Все это понятно, думал председатель Мэлколм, но что же дальше? Вызвать Бакстайна, объяснить, почему статья не выйдет? Мальчишка, вероятнее всего, уволится и начнет трубить на каждом углу о том, как главный редактор «Форбса» снял правдивый текст о советском происхождении хаммеровских миллионов. Что тогда подумают о нем, Мэлколме Форбсе, в Белом доме? Сейчас президент – почитатель его журнала, не скупящийся на публичные похвалы. Но это – сейчас; такой скандал Мэлколму могут и не простить.

Попытаться отредактировать статью? Но если извлечь из нее все неприемлемое, она вовсе потеряет смысл. Тут нужна такая тонкая хирургия, на которую не способен, пожалуй, даже умница Майклз.

Что тогда? Разве что – дать Хаммеру дополнительную возможность оправдаться. Да, Бакстайн взял у него комментарии ко всем основным фактам, изложенным в тексте. Но Арманд не понимает контекста, не видит, как все это изложено, как по нему отбомбился сопливый провокатор, только недавно закончивший школу журналистики в «Коламбии» и мечтающий, небось, об уотергейтской славе расследователей Вудварда и Бернстайна.

Показать Арманду статью до выхода номера? Это, конечно, тоже повод для скандала. Так не делается. Но, возможно, Мэлколм сумеет убедить репортера в том, что тот сам повел себя неспортивно, не дав Хаммеру возможности адекватно ответить на обвинения. Прочие варианты – точно хуже.

Приняв решение, Форбс снял-таки телефонную трубку и попросил секретаря соединить его с Хаммером.

– Арманд, я хочу тебе кое-что показать, – начал он без предисловий.

– Я, в общем, догадываюсь, что, – проворчал Хаммер. – Ты, на самом деле, не обязан это делать. Я тебе благодарен.

– Подожди, ты еще не видел текст.

– Я примерно представляю, что в нем.

– Ты не хочешь добавить каких-нибудь комментариев? Чтобы это не выглядело так… убийственно?

Хаммер рассмеялся над таким выбором слова.

– В моем возрасте смерть принимают всерьез, и я тебя уверяю: чтобы меня убить, маловато будет любой статьи. Но раз уж ты сжалился надо мной, приезжай, я расскажу тебе пару историй. И, может быть, кое-что покажу. Одну штуку, которая может тебя сильно удивить. Я буду в галерее через час.

Обычно председателю Мэлколму невозможно было назначить встречу через час: его график категорически не допускал таких вольностей. Но с чертовой статьей надо было что-то решать, и Мэлколм попросил Мэри Энн перенести все, что было назначено на вторую половину дня. По крайней мере, добираться было недалеко: до Хаммеровской галереи в двух кварталах от Центрального парка, на Парк-авеню, всего пара миль.

В назначенное время Форбс вошел в галерею. Хаммер, в коричневом костюме и белоснежной сорочке, ждал его в кабинете напротив входа, где обычно размещался управляющий. Взгляд его из-под кустистых бровей был ясен и приветлив, из-за стола он поднялся проворно, руку Мэлколму стиснул с бодрящей силой. «В его годы я точно не буду так выглядеть, – с завистью подумал Форбс. – С другой стороны, я же не доктор, и живу гораздо веселее».

Снова усевшись за стол управляющего, Хаммер углубился в чтение статьи. Чтобы не сидеть напротив в нелепом ожидании, Мэлколм прошелся по залам галереи. Но Шагал и его современники не вызывали у главного редактора ничего, кроме недоумения: его собственный вкус тяготел к старым мастерам и ранней американской живописи. Так что скоро он вернулся в кабинет. Хаммер с улыбкой смотрел на него.

– Как-то раз я подарил Ленину статуэтку – обезьянку с человеческим черепом в руках. Знаешь, что мне сказал Ленин?

– Что труд сделал из обезьяны человека? Или это сказал Маркс? Я плохо разбираюсь.

– Он сказал, Мэлколм: «Возможно, наступит день, когда обезьяна подберет с земли человеческий череп и удивится, откуда он взялся». Кажется, под обезьяной он имел в виду твоего репортера.

– Ну, Арманд, ты не будешь спорить, что Ленин сам многое сделал, чтобы его прогноз сбылся…

– Я как раз буду спорить. То, о чем ты говоришь, сделал не Ленин, а Сталин. Единственный, кстати, из русских вождей, с которым я не встречался и не работал. И единственный, с которым правительство Соединенных Штатов вступило в союз. Знаешь, Мэлколм, чтобы иметь мнение о том, что происходит в России, надо хорошо ее знать. Я прожил там десять лет в довольно интересное время и с тех пор регулярно там бываю. Наверное, можно сказать, что я знаю Россию и русских. Твоему журналисту не хватает контекста. Даже тебе, боюсь, его немного не хватает.

– Я отменил на сегодня все встречи, Арманд. Ты мой друг. Объясни мне контекст, и я подумаю, что можно сделать с этой вонючей статьей.

– Я тебе расскажу одну историю, а там уж ты решишь, хочешь ли слушать дальше. Вот здесь, – Хаммер помахал в воздухе первым листком злосчастной статьи, – много намеков на мою связь с КГБ. А я, Мэлколм, один из немногих ныне живущих, кто знал основателя КГБ… тогда это еще называлось «чека». Он помог мне с моей первой сделкой в России. Дело было в 1921 году. Ты еще не родился. – Хаммер улыбнулся одними губами и продолжал: – В тот год в Америке был огромный урожай зерна. Цены упали, и многие фермеры предпочитали жечь хлеб, чтобы не продавать так дешево. А в России был голод. Там как раз заканчивалась Гражданская война, и пока она шла, крестьяне воевали, а не сеяли. В общем, я сказал большевикам, что могу купить в Америке зерна на миллион долларов, а они бы потом расплатились со мной своим экспортным товаром. У них склады были набиты пушниной, которую никто не покупал. О моем предложении сообщили Ленину, и тот дал указание провести сделку. В России вообще, чтобы решить любую проблему, надо идти к главному. Так уж устроено, я убеждался в этом много раз.

– Это не только в России, – кивнул Форбс.

– Да, тебе ли не знать… Ты же, кажется, друг короля Марокко, – снова улыбнулся Хаммер. – Так вот, наше зерно благополучно прибыло в Петербург, а потом в Екатеринбург, на Урал. Но потом мы потеряли его след. Его должны были везти на север, в Алапаевск, я там получил одну асбестовую концессию. Рабочие уже собрались линчевать моего менеджера: он обещал им хлеб, а хлеба все нет и нет. И вот я поехал в Екатеринбург искать наш первый эшелон. И нашел его, все двадцать пять вагонов, на запасном пути. Начальник станции отказывался его отправлять – говорил, что какой-то мост не выдержит такой длинный поезд. Ну, может быть, тогда по частям? Вот тут он и объяснил, шепотом, что я, как человек деловой, должен понимать, что его решение будет мне стоить пятьсот пудов зерна. То есть полвагона. Два процента от груза. Всего лишь. Дзержинский отвечал тогда за железные дороги. Я послал телеграмму в Петроград. Вагоны отправили в тот же день, а начальника станции расстреляли меньше чем через неделю. Следствие в те времена в России долгим не бывало.

Хаммер замолчал. Мэлколм не сразу понял, что больше президент «Оксидентал петролеум» ничего ему рассказывать не собирался. А когда понял, спросил:

– Ты считаешь, что теперь мне достаточно контекста?

Прежде чем ответить, Хаммер с минуту вглядывался в лицо друга. Мэлколм выдержал этот взгляд, только снял свои знаменитые роговые очки, чтобы было чем занять руки.

– Я бизнесмен, Мэлколм, и я делал бизнес в таких местах и в таких ситуациях, что твой репортер не поймет, о чем речь, если я начну обо всем этом рассказывать. Даже ты не понял. Я скажу понятнее: большевики гораздо честнее и чище многих из тех, чья репутация здесь считается незапятнанной. Они расплатились со мной честно и сполна за все, что я ввез в Россию и построил в России за те десять лет. О них сейчас помнят только «грабь награбленное». А я помню другое. Правда состоит в том, что в живых осталось не так много людей, знающих достаточно, чтобы меня судить. И вот как раз они не стали бы этого делать.

– Я тоже бизнесмен, Арманд. Я издатель. Мне нельзя просто взять и убить правдивую статью, которую сдал мой журналист, просто потому что мы друзья и я тебе верю. Это будет очень вредно для бизнеса. А ты, значит, и не споришь с тем, что это правдивая статья? Вот в ней написано, например, что коллекция Фаберже и прочих русских штучек, которую ты привез из России, была на самом деле не твоя, а ты просто продавал ее как агент большевистского правительства. Это – правда?

– Я как раз пытаюсь тебе объяснить, Мэлколм: в России не бывает черного и белого. Это не черно-белая страна. То, что ты сейчас сказал, и правда, и неправда. Пойдем со мной, я тебе кое-что покажу.

И Хаммер отворил дверь в дальней стене кабинета. Форбс последовал за ним с любопытством коллекционера, ожидающего увидеть что-то необычное. Но к тому, что открылось его взгляду в полутемной комнате, уставленной повернутыми к стене холстами, председатель Мэлколм определенно не был готов.

Посреди комнаты на столике, на который был направлен луч софита, он увидел серебряную двухколесную повозку, без всякого усилия влекомую серебряным же ангелочком, игриво оглянувшимся на свой груз, – золотое яйцо дюйма четыре в высоту, увенчанное крупным сапфиром-кабошоном. Блестящую поверхность яйца пересекали четыре «меридиана» из бриллиантов.

Москва, 2013 год

С сорок пятого этажа стеклянной башни в «Москва-Сити» открывался совершенно московский, грязновато-праздничный вид на стройку, помойку, нарядный автотрафик, рубероидные крыши и золотые купола. Хоть это было и не вполне по протоколу, Иван Штарк встал со стула и подошел к окну, которое в этой переговорной заменяло стену: когда еще доведется посмотреть на город с такой вполне птичьей высоты?

– Нравится? – спросил Ивана хозяин сорок пятого этажа. Он и сам поднялся и встал рядом; долговязый Штарк, привыкший на большинство людей смотреть немного сверху вниз, убедился, что Александр Иосифович Винник почти одного с ним роста, а в плечах заметно пошире.

– Я люблю Москву, – сказал Штарк. – Только, по-моему, она не предназначена для того, чтобы смотреть на нее с такой высоты.

– Большая деревня и все такое, да? Ты москвич?

Как пенопластом по стеклу, были Штарку эти внезапные переходы русских богачей на «ты». Но злиться на них не было смысла: что ж, значит, и он будет к Виннику так обращаться.

– Теперь – да. А родом из Шадринска.

– С Урала, значит… А я из Петербурга. В Москве совсем не осталось местных. Так что это мы с тобой решаем, для чего она предназначена.

Третий участник переговоров видом из окна не интересовался – сидел угрюмо и ждал, когда Штарк с Винником наговорятся на не понятном для него русском. Том Молинари жил в Нью-Йорке, и высокими зданиями его было не удивить.

Иван приложил немало усилий, чтобы их с партнером не слишком успешная фирма по поиску утраченных произведений искусства обзавелась русской клиентурой. Он напрасно потревожил пару десятков своих знакомых по прежней, банковской жизни, – теперь им некоторое время лучше не звонить, по крайней мере с просьбами. И вот, наконец, клиент, да какой! Винник – самый успешный в городе управляющий активами; к нему несут свои деньги олигархи и большие пенсионные фонды, потому что он умеет выжимать доход из любого, даже падающего рынка. Винник, светский лев, покровитель искусств, устроитель – нет, не вечеринок, настоящих пышных балов; человек, без чьей фотографии не обходится ни один номер GQ, самый завидный холостяк столицы с тех пор, как на Михаила Прохорова перестали обращать внимание даже провинциальные малолетки.

Ради встречи с ним Штарк заставил Молинари во второй раз получить российскую визу, как тот ни отбрыкивался. Первая виза американцу не понадобилась: он собирался лететь в Москву выручать попавшую в неприятную историю красавицу Анечку Ли, но она сама добралась до Нью-Йорка. Тогда Штарк с Молинари искали старинную кремонскую скрипку, в первый раз исчезнувшую в Петербурге в 1869 году, а в 2012-м украденную у московского скрипача. Анечка была влюблена в растяпу-музыканта, Молинари – тщетно, как тогда казалось Штарку, – надеялся, что эта блажь у нее пройдет. Теперь Анечка Ли жила с Молинари в Гринвич-Виллидж и, кажется, даже не жаловалась на его нерегулярный рабочий график, периоды безденежья и некоторое пренебрежение к личной гигиене, развившееся в порядке психологической компенсации после службы в морской пехоте.

– Почему ты не можешь встретиться со своим Винником один? – спрашивал Молинари Ивана. – Он даже не сказал пока, что за работу хочет нам предложить. Наверняка это какая-нибудь очередная русская афера вроде той истории с Рембрандтом. Не доверяю я вашим этим олигархам, или как они теперь называются. Я таких обычно помогаю ловить, а не работаю на них.

Именно «история с Рембрандтом» – неожиданная развязка давнишнего похищения драгоценных картин из Бостонского музея – в свое время свела Штарка с Молинари. Она вообще оказалась поворотной точкой в жизни Ивана, до той поры тихого банковского служащего, помогавшего клиентам вкладывать деньги в искусство. Теперь Штарк ничего не имел против «очередной русской аферы»: его больше не пугали приключения. Кроме того, у него два месяца назад родилась дочь. И хотя Иван чувствовал прилив счастья всякий раз, когда брал ее на руки, он, как всякий свежеиспеченный отец, не вполне осознанно нуждался в отпуске по уходу от семьи. Так что он отвечал Молинари:

– Если ты ждешь, что я впутаю тебя в албанскую или, скажем, эфиопскую аферу, ждать тебе придется очень долго. Приглашение я выслал, так что подними свою итальянскую задницу со стула и сходи в консульство.

Последнее слово произнесла, к счастью для Штарка, Анечка Ли.

– Я бы хотела съездить в Москву, повидаться с подругами, – задумчиво и без всякого нажима, как это было ей свойственно, сказала она Тому за ужином.

Наутро он подал документы на визу, но в Виннике и его заказе продолжал, как видно, сомневаться. Теперь, в кабинете финансиста на сорок пятом этаже стеклянной башни в «Москва-Сити», сыщик вел себя так, словно ему предлагали заняться слежкой за неверным мужем или поисками пропавшего вчера из дома сорванца-подростка.

– Мистер Винник, я прилетел издалека и хотел бы узнать, какое дело вы хотите предложить нам с Иваном, – сказал Молинари вроде бы вежливо, но все равно каким-то неприятным тоном.

Винник понимал по-английски, но говорил, видимо, плохо, поэтому в комнате их было четверо; переводчик, как хамелеон, сливался с фоном, именно так, видимо, представляя себе профессиональное достоинство синхрониста. Теперь он встрепенулся, готовый тотчас же передать слова Винника американцу с секундным отставанием. Но финансист некоторое время молча смотрел Молинари прямо в глаза. Том спокойно выдержал его взгляд.

– Видите ли, мистер Молинари, – начал Винник наконец. «С американцем-то говорит на «вы», все-таки советский человек – не вытравишь это из нас», – подумал Штарк. – Видите ли, так совпало – только я успел навести о вас некоторые справки в Америке, как у вас обнаружился русский партнер и вышел на меня. Я считаю, такие совпадения нельзя игнорировать.

– Простите, а по какому поводу вы наводили справки? – поинтересовался Молинари. – Я работаю на страховые компании, помогаю вернуть пропавшие ценности, чтобы избежать выплат. У вас есть страховой бизнес?

– Да, но он здесь ни при чем. Мне нужна ваша – выходит, Иван, и твоя – помощь в одном частном предприятии. Связанном с яйцами.

Иван быстро перевел взгляд на переводчика, чтобы поймать на его лице неизбежное секундное смятение. «Яйца» можно было перевести двояко; но лингвист колебался недолго, прежде чем выбрать слово eggs.

– С яйцами Фаберже, – уточнил Винник, и переводчик еле заметно улыбнулся: угадал. – Вам никогда не приходилось с ними иметь дела?

Молинари покачал головой.

– Я слышал, что у семьи Форбс в Нью-Йорке была крупная коллекция этих яиц, но они продали ее русскому миллиардеру… не припомню фамилию, – сказал он.

– Виктору Вексельбергу, – кивнул Винник.

– Да, кажется. А остальные эти яйца, я слышал, все в музеях – в Америке и у вас в Кремле. Это такие… штуковины вроде пирожных из золота и камней, очень старомодного вида. Все, больше я ничего о них не знаю.

– Иван, можешь что-нибудь добавить к тому, что сказал твой партнер?

Штарк в свое время много работал с московскими коллекционерами, помогая им превратить свои собрания в выгодные инвестиции, но о Фаберже не знал почти ничего: поклонники царского ювелира ему раньше не встречались. «Экзамен, что ли, он нам устраивает?» – с раздражением подумал Иван. Но ответил Виннику вежливо и как мог обстоятельно: потерять заказчика еще до того, как станет ясна суть заказа, было бы глупо.

– Фаберже был придворный ювелир, кажется, швейцарец. Царь… не помню, который из них… стал заказывать ему пасхальные подарки для жены. Каждое следующее яйцо Фаберже делал затейливее предыдущего, и эти подарки стали традицией, которая прервалась только при большевиках. После семнадцатого года несколько десятков яиц попали вроде бы в Алмазный фонд, и оттуда их продавали за границу. Большевикам нужна была валюта. Арманд Хаммер – был такой американский бизнесмен, большой друг Ленина – купил несколько штук. Он потом перепродавал их Форбсам и еще кому-то. У Форбсов случились финансовые затруднения, и они продали яйца Вексельбергу. Сразу после ареста Ходорковского. Вексельберг же – совладелец ТНК, он хотел сделать какой-то красивый жест, чтобы… ну… немного отогнать демонов. И вот он купил яйца и выставил их в Кремле. Вместе с теми, которые большевики продать не успели.

– Большинство людей и этого не знает, – похвалил Штарка Винник. – Только Фаберже был никакой не швейцарец. По происхождению француз, а так – немец немцем. Ты ведь, Иван, тоже немецких кровей?

– Да.

– А твои предки в России чем занимались?

– Я никогда не пытался вникнуть в семейную историю, – сказал Штарк. – Моих недальних предков выслали в Курганскую область в начале войны.

Дальше расспрашивать Ивана Винник не стал.

– Густав Фаберже держал в Питере, на Большой Морской, маленькую мастерскую и магазинчик в подвале, – продолжил он свой рассказ. – Торговал всякой мелкой ювелиркой, оправами для очков. Ничего особенного собой не представлял. В какой-то момент Петербург ему надоел, и он переехал с семьей в Дрезден, а в Питер скоро прислал своего сына Карла. Тот понемногу выбрался из подвала, сделался купцом второй гильдии – нехило по тем временам, – но главное – стал бесплатно работать в Эрмитаже. Там была большая ювелирная коллекция, в ней что-то всегда требовало ремонта. Ну, и заодно было что утащить к себе в норку.

– В смысле, украсть? – без всякого удивления спросил Молинари, привыкший иметь дело с ворами.

– Ворует дурак, умный – смотрит и копирует, – ответил Винник. – Фаберже был умный человек, а в эрмитажной коллекции имелись отличные образцы старинных стилей. Он сделал коллекцию по мотивам скифских золотых украшений, и сама императрица Мария Федоровна купила у него запонки с цикадами. Фаберже попал в орбиту, ему стали поступать заказы от царя и великих князей. Александр III заказал ему первое яйцо для Марии Федоровны к Пасхе 1885 года. Фаберже, кстати, делал эти яйца едва ли не себе в убыток. Понимал, когда имеет смысл задирать цену, а когда – работать на репутацию. Умнейший был человек. Уважаю.

– Давно ты увлекаешься Фаберже? – спросил Штарк. Познания Винника были явно обширнее средних.

– Пару месяцев. Поначалу-то я больше Форбсами интересовался. Я же в прошлом году попал в известный список. Сперва смеялся, а потом как-то прилипло ко мне. Кто такой Винник? Фигурант списка «Форбса». А дальше уж по цепочке пошло.

Штарк попытался вспомнить, на каком месте Винник в «Золотой сотне». Где-то в середине списка. Среди брылястых нефтяных и металлургических магнатов он должен заметно выделяться: выглядит моложе своих лет, разве что вьющиеся черные волосы отступили слишком далеко с высокого лба, но на скуластом лице – ни морщинки, крупный шнобель смотрится бодро и энергично, влажные карие глаза и иронично кривящиеся тонкие губы вполне могли бы принадлежать музыканту или шахматисту. Симпатичный миллиардер из тех, кому ничего не досталось при ельцинской раздаче, – да и так обошлись.

– Тебе вправду нравятся эти яйца? Ну, как произведения искусства? – спросил Штарк. Интересно, в самом ли деле Винник чужд московского пафоса или скоро он перестанет терпеть такое панибратское обращение?

– А какая у тебя проблема с яйцами?

– Ну, я припоминаю что-то из Набокова: мол, проходя мимо витрины Фаберже, мы смеялись над его купеческим вкусом. Много золота, камней, все блестит, как для сороки сделано.

– Дурак твой Набоков, – обиделся Винник. – Фаберже никогда ничего не выставлял в витрине. Надо было зайти к нему в магазин, чтобы тебе что-нибудь показали. И правильно, зачем дразнить народ? Он завистлив, народ-то… И, кстати, в конце концов все отобрал.

– То есть тебе нравится?

– Я, Ваня, не художник, и понтов в этой области у меня нет. Я, скорее, уважаю Карла нашего Густавовича как коллегу по бизнесу. И перфекциониста… В общем, я тоже решил прикупить яичек. И выяснил, что Фаберже сделал их пятьдесят две штуки, и восемь из них утрачены, то есть неизвестно где находятся. Вот, смотрите. – Он подвинул к Штарку и Молинари два листка бумаги. На своем Иван прочел:

1886 – «Курочка с сапфировым панданом»

1888 – «Херувим и колесница»

1889 – «Несессер»

1896 – «Портреты Александра III»

1897 – «Розово-лиловое с тремя миниатюрами»

1902 – «Нефритовое»

1903 – «Датский юбилей»

1909 – «Памятное Александра III»

У Молинари был такой же список, только на английском. Пробежав его глазами, сыщик покачал головой.

– Если их не нашли за последние сто лет, шансов, что они вдруг всплывут, почти нет, – сказал он. – В моей профессии такие чудеса случаются крайне редко, а по заказу – практически никогда.

– Я уверен в обратном, – спокойно ответил Винник. – И сейчас вы увидите, почему.

Он поднялся и поманил партнеров за собой. В кабинет финансиста из переговорной вела боковая дверь. И как только Винник распахнул ее, Штарк увидел на внушительном, покрытом черной кожей столе маленькую скульптурную группу: веселый серебряный ангелочек, впряженный в двухколесную повозку, груженную золотым яйцом. Яичко сверкало многочисленными каменьями.

– В списке, который я вам дал, это вторая строчка, – сказал Винник. – «Херувим и колесница», 1888 год.

Нью-Йорк, 1987 год

– Арманд, это… то, что я подумал? – спросил Мэлколм Форбс почти шепотом.

Хаммер довольно бесцеремонно подхватил со столика херувима и его повозку с драгоценным грузом.

– Это яйцо попало ко мне в 1932 году, – сказал он. – Я решил показать его тебе в качестве иллюстрации. Наглядного примера, что в России, как и в моих отношениях с ней, все совсем не так просто, как написал этот твой мальчик.

– Это «Херувим с колесницей», 1888 год, подарок Александра III императрице Марии, – уже вполне уверенно и в полный голос произнес Мэлколм. – Настоящее императорское яйцо. Были догадки, что оно сейчас твое, но никто не знал наверняка. Почему ты его никогда не выставлял? И почему оно, позволь спросить, иллюстрирует… то, что ты сказал?

– Вот ты говоришь, что оно мое. Между тем, когда яйцо впервые ко мне попало, то было вовсе не мое. А сейчас, пожалуй, точно не известно, чье оно. Может быть, даже твое.

– В каком это смысле? – опешил Форбс, не в силах оторвать взгляд от маленькой скульптурной группы в руках Хаммера. Раньше он видел ее лишь на неудачной и плохо сохранившейся фотографии с одной петербургской выставки 1902 года. Можно было разглядеть только верхний краешек яйца и кусочек колесницы. Больше никаких изображений этого, как считалось, утраченного императорского яйца не сохранилось. И вот перед ним добыча, ради которой любой серьезный коллекционер пошел бы на преступление…

– В знак нашей дружбы. Как один ценитель Фаберже другому. – И Хаммер торжественно, словно вручал рыцарский меч, преподнес вещицу издателю.

Председатель Мэлколм понимал, что сейчас он должен решительно отказаться и, не оглядываясь, покинуть галерею. Но его руки сами потянулись к яйцу. Улыбка Хаммера стала чуть шире, и он отпустил поделку, так что Мэлколм инстинктивно подхватил ее, чтобы она не разбилась об пол.

– Ты пытаешься подкупить меня, – пробормотал Мэлколм. – Со мной такое в первый раз.

– В чем-то даже знаменитый Мэлколм Форбс еще девственник, – все еще ухмыляясь, отвечал Хаммер. – Как я могу тебя подкупить? Возможно, ты даже богаче меня. Я просто хочу, чтобы ты смотрел на эту изящную русскую штучку и думал, что Россия – это очень затейливая страна. Теперь, кажется, у тебя чертова дюжина яиц Фаберже? Достойное завершение долгой охоты. Та́к понесешь, или тебе завернуть?

Эти довольно издевательские, если подумать, слова Хаммер произнес без всякой издевки. Именно его интонация, проникновенная, дружеская, помешала Мэлколму вернуть яйцо на столик и уйти, посоветовав Арманду купить следующий номер журнала. По крайней мере, так думал Мэлколм по дороге обратно. Из галереи он вышел, бережно неся перед собой творение царского ювелира, самолично упакованное Хаммером в шелковый шарф.

Вернувшись на Пятую авеню, Мэлколм направился не в шумную в это время дня редакцию, а в соседний таунхаус, который семья Форбс использовала для приемов и иногда в качестве городской квартиры. Плюхнувшись в кресло, он развернул шарф у себя на коленях.

Свое двенадцатое большое яйцо Фаберже Мэлколм в прошлом году купил в неважной сохранности. «Бутон розы» не только лишился своих сюрпризов – усеянной бриллиантами короны и рубинового кулона, – но и был поврежден: бывший владелец, англичанин, запустил яйцом в жену во время ссоры. Ювелир, пытавшийся восстановить подарок Николая II императрице Александре Федоровне, вряд ли смог бы работать у Фаберже. Эмаль, которой он покрыл бутон чайной розы, скрытый внутри алой с золотом скорлупы, совершенно не напоминала о живых лепестках. Наверняка работа Александра Петрова, лучшего эмальера в России того времени, выглядела совершенно иначе.

Но яйцо номер тринадцать в коллекции Форбса – Мэлколм уже начал так о нем думать – досталось ему в идеальном состоянии. Пасхальный подарок словно только что подготовили для передачи Его императорскому величеству. Мэлколм снял верхнюю половину яйца – у него зародилась сумасшедшая надежда, что и сюрприз сохранился, а ведь о нем вообще ничего не известно экспертам! Но нет, скорлупа оказалась пустой, и Форбс почувствовал укол разочарования. Все-таки у подарка Хаммера был изъян, который старый торгаш не позволил ему заметить в галерее.

Некоторое время Мэлколм рассматривал свое неожиданное приобретение, забыв обо всем. Это был не самый экстравагантный из царских пасхальных подарков. По меркам Фаберже, даже довольно аскетичный и вряд ли особенно дорогой в производстве. Но изящество работы не оставляло никаких сомнений в ее подлинности. Только усилием воли Мэлколм заставил себя снова завернуть вещицу и спрятать сверток в резной комод. Теперь надо было что-то решать с проклятой статьей.

Бакстайна Форбс вызвал не в свой кабинет, а к Майклзу. «Мне нечего скрывать», – сказал он себе, отгоняя мысль о том, что на самом деле нуждается в поддержке своего лучшего редактора.

Мальчишка вошел, явно не ожидая ничего хорошего. О дружбе Форбса с Хаммером было известно всему Нью-Йорку. Огромные темные глаза на узком лице парня смотрели недоверчиво, даже, пожалуй, выражали собачью готовность к хозяйским побоям. Но пухлая нижняя губа репортера была упрямо поджата. «Наверняка единственный сын еврейской мамы, – подумал Мэлколм. – Привык, что ни в чем не знает отказа. Но боится меня».

– Отличная статья, Норман, – главный редактор хлопнул репортера по плечу, отчего черные глазищи Бакстайна сменили выражение на изумленное. – Написана ярко, это настоящий стиль «Форбс» – то, за что нас любят и ненавидят!

Бакстайн даже заулыбался: все его страхи в секунду улетучились. А присевший на краешек своего стола Майклз, наоборот, нахмурился. Весь его опыт говорил, что такое приторное вступление в исполнении взрывного и придирчивого Мэлколма не может сулить ничего хорошего.

– Я нашел для себя в этой статье много нового, – продолжал председатель. – А ведь я неплохо знаю Арманда Хаммера. Можно даже сказать, что мы делали кое-какой бизнес вместе. Это, конечно, ни в коей мере не должно влиять на то, о чем пишет журнал. Ты знаешь, Норман, что мы никогда не боялись конфликтов. Мне не впервой терять и приятелей, и, что гораздо больнее, рекламные контракты: все серьезные клиенты всегда к нам возвращаются. Куда им еще идти, не в «Форчун» же!

Бакстайн самодовольно хмыкнул: главного конкурента, почтенный, осторожный журнал «Форчун», в редакции презирали за робость и отсутствие собственного голоса. А Мэлколм как раз подошел к самому рискованному моменту своей речи.

– Сегодня я встретился с Армандом по его просьбе, – почти не соврал он. – И вот теперь, Норман, я в очень щекотливой ситуации. Арманд догадался по твоим вопросам, какой будет статья. И кое-что рассказал мне о своих отношениях с… русским правительством. Рассказал, взяв с меня обещание это не публиковать. Норман, в свете его слов твоя статья… скажем прямо, не соответствует действительности. Но я не могу тебе сказать, в чем именно. В этом и заключается сложность моего положения.

Мэлколм замолчал. Бакстайн, минуту назад не чуявший под собою ног от счастья, сдулся, словно проколотый воздушный шарик.

– Вы показали Хаммеру мой текст, так? – почти прошептал он. Губы его чуть заметно дрожали.

– Я же сказал, Норман, Хаммер легко сообразил по твоим вопросам, о чем ты пишешь. Он ведь не первый день живет на свете. – Мэлколм до сих пор ни разу не солгал впрямую: ведь Хаммер и в самом деле догадывался, что за текст напишет молодой корреспондент «Форбса».

– Я не представляю себе, что он мог сказать, чтобы опровергнуть материал, который я собрал, – голос репортера звучал уже громче и тверже. – Я готов подписаться под каждой буквой.

– Ты сделал все, что мог, – Мэлколм покачал головой. – Информацию, которую дал мне Арманд, просто невозможно было получить из других источников, а от тебя он ее скрыл, потому что это не его тайна. Он доверился мне под честное слово, и я теперь не могу его нарушить. К сожалению, как главный редактор, я должен иногда принимать такие решения. Мы не опубликуем твою статью. Но я хочу, чтобы ты знал, что к твоей работе нет никаких претензий. Более того, я намерен выплатить тебе бонус в три тысячи долларов за отличную работу и в качестве утешения за то, что ее не увидят читатели.

– Это… Джеймс, что происходит? – Бакстайн повернулся к Майклзу. – Я даже не знал, что так бывает, Джеймс!

– Ты ничего не проходил про такие ситуации в «Коламбии», Норман, – проворчал Майклз. – А в жизни случается всякое. Иногда у твоего главного редактора бывают источники, к которым у тебя нет доступа, и они могут сообщить ему нечто, полностью меняющее суть статьи.

– Тогда он может отредактировать статью, но не снять! – Бакстайн покраснел и сжал маленькие кулачки. Мэлколм ненавидел его в эту минуту, но еще сильнее ненавидел себя. «Скорей бы ты уже горел в аду, Арманд», – подумал он с тоской.

– К сожалению, ее нельзя отредактировать так, чтобы она не потеряла смысл или я не раскрыл источник информации, – произнес он вслух. – Ситуация в самом деле нештатная. У меня такое в первый раз за… Сколько, Джеймс, – лет пять? Больше?

– Последний раз нам пришлось «убить» статью три года назад, – сказал зам главного редактора. Впрочем, он мог назвать любой срок: Мэлколму было очевидно, что Майклз встал на его сторону.

– Так или иначе, Норман, это очень трудное решение, и я должен был тебе его объяснить. – Пора было заканчивать разговор.

– Мне… нужно подумать, что делать дальше, – потупился Бакстайн. И Мэлколм понял: мальчишка не то что не поднимет скандал – он даже не уволится, и бонус примет как миленький! У председателя отлегло от сердца. Но ненадолго: прикрыв с облегчением глаза, он вдруг увидел Арманда Хаммера, с улыбкой протягивающего ему яйцо.

Когда Бакстайн вышел прочь, Форбс сел на край стола рядом с Майклзом. Помолчали.

– В статье на самом деле лажа? – спросил редактор своего начальника.

– Это как посмотреть, – пожал плечами Форбс. – Чтобы рассказать историю Арманда, мало любой статьи, Джеймс. Жаль, что ты его не слышал сегодня. И спасибо, что поверил мне.

– В моем положении не верить тебе – вредно для здорового сна и аппетита, – отвечал Майклз. – Если ты не возражаешь, мне пора на встречу.

Он соскочил со стола и вышел из кабинета, оставив Мэлколма одного.

Делать председателю было больше нечего – встречи-то он отменил, – так что Мэлколм вернулся в таунхаус и снова извлек на свет божий тринадцатое яйцо.

Глядя на него, председателю было что вспомнить. Свое большое яйцо номер один он купил… господи, уже двадцать два года назад! Мадам Вальска, чей список мужей мог бы стать ранней версией знаменитого списка «Форбса», распродавала свои безделушки, и среди них – это покрытое розовой эмалью яйцо-часы со змеей. Мэлколм заплатил пятьдесят тысяч долларов, гигантскую по тем временам сумму. Журнал еще не был таким невероятно успешным предприятием, в какое вырос при Мэлколме: нынешний председатель только что принял бразды правления после смерти старшего брата, Брюса. Мэлколм не мог тогда так свободно тратить деньги и всерьез беспокоился, не слишком ли азартно он поторговался с Александром Шаффером, владельцем ювелирного магазина «В старой России» на Пятой авеню. Теперь-то ясно, что он все сделал правильно: даже с учетом инфляции яичко стоит на порядок дороже.

А Шаффер умел извлекать выгоду даже из поражений, в этом Мэлколм убедился на следующий же день. Оборотистый венгерский еврей зазвал его к себе в магазин, чтобы продать еще одну работу Фаберже – «Ренессанс», богато изукрашенное изделие, напоминающее скорее аляповатый гробик, чем пасхальное яичко.

Дальше – больше. Мэлколм уже не мог остановиться: «Лавровое дерево» с яйцевидной кроной нефритовых листочков, «Весенние цветы» с сюрпризом в виде корзинки нарциссов, «Шантеклер» с часами и петушком, выскакивающим ежечасно из верхушки… Брюс Форбс унаследовал отцовскую шотландскую прижимистость, которая помогла журналу пережить Великую депрессию. Мэлколм считал, что подобная прижимистость лишь вредит семейному делу. Живя на широкую ногу, он послужит лучшей рекламой журнала для успешных людей, рассудил он тогда. Родственники кинулись продавать новому издателю свои доли бизнеса: они думали, что он проматывает наследство. Идиоты! Совершенно справедливо, что журнал достался именно Мэлколму: издатель сделал из него непотопляемый корабль. Коллекцию имперских яиц с удовольствием рассматривали рекламодатели, а значит, ее расширение можно было списывать на корпоративные расходы. Зануды из налоговой службы, правда, скоро положили этому конец: заявили, что платить за Фаберже надо все-таки из прибыли, как за любую не обязательную для бизнеса прихоть. Но Мэлколм, утроивший за восемь лет тираж журнала, все равно верил в полезность своего хобби – или просто так обосновывал для себя все более высокие цены, которые приходилось платить за следующие яйца. За «Коронационное», с сюрпризом в виде экипажа, в котором Николай и Александра ехали короноваться, и «Ландыши» он выложил миллион фунтов стерлингов. Это была невероятная сумма. Мэлколм, по сути, создавал «яичный» рынок: предметы, за которые хоть один человек платит такие деньги, уже невозможно было игнорировать.

Зачем он это делал? Чувствовал ли, что такие совершенные изделия не могут быть дешевы? Понимал ли так глубоко стадную психологию любого рынка – ведь всегда за первопроходцем через некоторое время устремляются остальные? Верил ли в придуманный им рекламный трюк: мол, в 1917 году пала Российская империя – но и был основан журнал «Форбс»? Честный ответ на все эти вопросы должен быть отрицательным, понимал Мэлколм. Даже его публично объявленное намерение обогнать сам Кремль по числу императорских яиц было отчасти рекламным фокусом, отчасти самооправданием. Два года назад эта цель была достигнута. Когда торги остановились на черте в миллион семьсот шестьдесят тысяч долларов за «Часы с кукушкой» 1900 года, аукционист объявил счет: «Форбс – одиннадцать, Кремль – десять». Но у Мэлколма уже был готов предлог, чтобы не останавливаться: ведь яйца обычно продаются дюжинами…

Он продолжал покупать яйца по двум причинам – теперь Мэлколм официально себе в этом признался. Во-первых, потому что мог. Во-вторых, потому что хотел. Он и это, тринадцатое яйцо принял из рук мерзавца Арманда по тем же самым причинам. И теперь у него, по милости старого циника, есть еще один грязный маленький секрет.

Мэлколм почувствовал, что смотрит на новый экспонат своей непревзойденной коллекции с отвращением. Предыдущие приобретения доставляли ему только радость, понятную любому охотнику. А за этим яйцом он не гонялся по всему свету, не выжидал момент, когда прежний владелец выживет из ума, обеднеет или умрет, чтобы яичко попало в руки «Сотбис» или «Кристис», не торговался, словно всякая осторожность его покинула. Чтобы получить это яйцо, он не победил, а проиграл. Ну, или – нет, Мэлколм никогда не проигрывал – поддался… да, вот это вернее. Поддался грязному старикашке и собственной алчности.

Лицо Мэлколма смялось в раздраженную гримасу. Председателю захотелось выпить. Поставив яйцо на комод, он позвонил официанту. Явившийся через минуту его любимчик, Диего, так провокационно скосил на босса масленые глазки, что непрошеное желание заставило Мэлколма вздрогнуть.

– Может быть, примете ванну? – промурлыкал красавчик. Конечно, тремор председателя он истолковал однозначно и безошибочно.

– А пожалуй, – согласился Мэлколм, уже улыбаясь. – Набери-ка нам ванну, Диего. А то я сегодня как-то весь перепачкался.

Шаловливо склонив голову на сторону вместо почтительного поклона, официант удалился. Он так соблазнительно покачивал бедрами, что Мэлколм даже забыл заказать ему коктейль. Ну и черт с ним, подумал председатель, не звонить же опять.

Мэлколм прекрасно понимал, что его приятели – официанты, шоферы, мелкие служащие компании – соглашаются залезть с ним в джакузи не ради любви и даже не ради сотенной купюры, которую он всякий раз кладет им в карман после обычных забав. Он знал, что новых работников предупреждают о его маленькой эксцентричной склонности и учат, как вежливо отказать, если эту склонность не разделяешь. Он никогда не продвигал по службе тех, кто соглашался, и не тормозил продвижение отказавшихся. Что бы ни воображали себе эти мальчики, Мэлколм просто делал то, что мог и хотел.

Но Диего, кажется, в самом деле находил их развлечения приятными и ничего не желал взамен. Он плескался в джакузи и позволял ласкать себя так легкомысленно и простодушно, что Мэлколму всякий раз удавалось полностью расслабиться и не испытывать ни малейшего стыда или неудобства. А ведь для человека его поколения эти неприятные ощущения были почти неизбежными. Два года назад он развелся с женой, родившей ему отличных сыновей и уже много лет не покидавшей семейное ранчо, и теперь мог чувствовать себя совершенно свободным. Но это редко ему удавалось, вот разве что в последнее время с Диего. Так с благодарностью думал Мэлколм, вытираясь после ванны, а парень тем временем что-то весело насвистывал, облачаясь в свой черный костюм.

– Диего, – окликнул его председатель. Тот обернулся, приподняв бровь. Все-таки мимика у этих испанских ребят вполне способна заменять слова.

– Когда я тебе позвонил, ты заметил на комоде ангелочка с яйцом?

– Да. Пополнение коллекции?

– Нет. Подарок.

– Кто-то подарил вам яйцо Фаберже? Наверняка он обязан вам чем-то серьезным.

– Подарок для тебя, Диего.

Официант застыл, не понимая, как ему реагировать. Но Мэлколм принял решение. В конце концов, и сейчас он всего лишь делал то, что мог и хотел. «Гори в аду, Арманд», – подумал он во второй раз за день, но уже скорее шутливо. И снял телефонную трубку.

– Знаешь, Джеймс, – сказал он Майклзу вместо приветствия. – Я тут подумал… Давай все же поставим этот текст Бакстайна. В целом там все правда. Я только предложу пару правок. И бонус ему все равно выплатим, как я обещал.

Москва, 20 марта 2013 года

– Вот у этого в хорошем смысле пидараса по имени Диего я и купил яйцо, – закончил свою историю Александр Иосифович Винник.

Штарк перевел взгляд с лица рассказчика на фигурку херувима, катящего двухколесную повозку с яйцом. Теперь ему в веселой рожице ангелочка виделся какой-то гомосексуальный намек, хотя Штарк вовсе не был гомофобом и инстинктивно поморщился при слове «пидарас».

– Как вы его нашли, этого Диего? – спросил Иван.

– Оказывается, вы и без нас можете проводить сложные расследования, – заметил Молинари.

– Особенного расследования не понадобилось, – пожал плечами Винник. – Просто мне попала в руки книга Мэлколма Форбса о коллекционировании. Я заинтересовался этим персонажем, попросил собрать о нем информацию, и мне принесли статью – как я понял, знаменитую – из какого-то журнала для геев. Там описывались его… повадки. Я и подумал, что если он развлекался с мальчиками в офисе, то не мог не одаривать своих любимчиков чем-нибудь интересным. Такую ерунду умеют выяснять и наши ребята из СБ, это их профессия. На самом деле мне просто повезло. С другой стороны, я теперь точно знаю: если предмет пропал не больше ста лет назад, его историю можно проследить от начала до конца, и он найдется. Революции, войны, смены режимов – все это чепуха. Начало двадцатого века – это вам не Средневековье, все ходы уже записывались, каждое действие оставляло бумажный след. Так что я в вас верю. Вы ведь как раз по части исчезнувших произведений искусства?

– Украденных в основном, – уточнил Молинари. – Поиск в архивах – не совсем то, чем мы занимаемся профессионально. По крайней мере, я.

Штарк снял очки и сердито покосился на партнера. Он что, хочет отказаться от заказа?

– На самом деле мы, конечно, делаем то, что потребуется, чтобы найти предмет, – продолжал Молинари, задумчиво почесывая в затылке. – Но могу я все же спросить вас, зачем вам эти яйца? Дело в том, что это очень сложный заказ, и…

– И вы хотели бы убедиться в серьезности моих намерений? Ну, допустим, я хочу найти яйца из патриотических соображений. Если я их найду, так будет написано в пресс-релизе. Это ведь национальные сокровища.

В эту минуту Штарк явственно представил себе двадцатилетнего фарцовщика Саню Винника. Наверняка, когда Иван мечтал о Свердловском художественном училище, юный Санек, пятью годами старше, уже «утюжил» по ленинградским гостиницам – скупал всякие кажущиеся теперь глупыми «ценности» у иностранцев, менял им валюту не по официальному курсу – 56 копеек за доллар, а по реальному – рубль… Патриотические соображения?

– А что, Вексельбергу в 2004 году очень помог имидж патриота, – продолжал Винник, видя скепсис партнеров. – Он и заплатил-то за яйца семьи Форбс какие-то сто двадцать миллионов долларов, зато за ним не только прокуратура не пришла, но и ко всяким ин-но-вациям он теперь пристроен. – «Инновации» прозвучали у Винника с явной издевкой; не снижая градуса иронии, он продолжал: – Но вам я скажу правду. Я действительно хочу привезти эти яйца в Россию и выставить их здесь, в отличие от Вексельберга, который спрятал свои в швейцарский сейф. Но мотивация у меня другая. Я азартный человек. В моем бизнесе это очень вредно, и я всю жизнь старался сдерживаться, чтобы никто не сделал из меня клоуна. Но тут не бизнес, а охота. И очень хорошо структурированная задача. Я буду искать эти яйца вместе с вами. Думаю, вам надо с самого начала понимать, что в этом предприятии у вас есть третий партнер. Я не дурак, у меня имеются кое-какие возможности, так что я вам не помешаю, а, наоборот, пригожусь.

– У нас маленькая фирма, – сказал Молинари, упрямо встряхнув головой на бычьей шее. – Я предпочитаю партнеров, с которыми уже побывал в каких-то переделках.

– Я думаю, мы сможем обсудить твое участие по ходу дела, – перебил друга Штарк. Винник снова понимающе улыбнулся.

– Я хочу предложить вам очень хорошие условия, Молинари. За каждое найденное яйцо вы получите четверть его оценочной стоимости. Это по нынешним временам миллионы долларов. Шесть лет назад Ротшильды продали свое яйцо с часами за восемнадцать с половиной миллионов, а оно даже не было императорским. Конечно, если бы вы искали яйца без меня, вы получили бы полную стоимость, это верно. Но я заплачу вам эти деньги, даже если мне придется дорого выкупать яйца у нынешних владельцев, а вам это было бы не по карману. Кроме того, если за первый год поисков мы ничего не найдем, с меня миллион долларов за ваши труды. Что скажете?

– Мы согласны. – Штарк даже опешил, так внезапно Молинари вскочил со стула и протянул Виннику свою жесткую пятерню.

Впрочем, ничего удивительного, тут же подумал Иван. Анечка Ли еще недавно была любовницей человека, которого называли в Москве государевым банкиром. Скучает ли она по прежнему комфорту, раздражает ли ее, что теперь не каждая прихоть мгновенно исполняется молодцами из госларца? Конечно, она говорит Молинари, что все хорошо, что теперь зато она чувствует себя свободной, но может ли он ей до конца поверить? Многие хотят стать миллионерами, но у сыщика к тому же есть на то понятная причина.

– Иван, ты, как я понимаю, тоже согласен? – Винник, не отпуская руку Молинари, смотрел на него скорее весело, чем вопросительно. Штарка уже начинало злить, что клиент принимает всерьез только американца.

– Если можно, я отвечу, когда прочту договор, – сказал он сухо.

– А договор ваш, – сказал Винник в тон ему. – Вы ведь исполнители. Подготовьте, наши юристы посмотрят. Но не думаю, что возникнут какие-то проблемы. Условия ведь понятные и простые. Мое участие в поисках – гарантия на случай, если вы не станете ничего делать, а через год потребуете свой миллион. Договорились?

Иван кивнул.

– Ну, вот и отлично. Следующим шагом нам надо обсудить, с чего начнем охоту. Хотите сейчас, или назначим другую встречу, а вы приедете уже с договором?

– А ты бы с чего начал? Ты ведь уже приступил к поискам, – сказал Штарк.

– Хороший вопрос, – похвалил его Винник. – Я уже некоторое время об этом думаю. Вот смотрите. Все наши семь яиц – это подарки Марии Федоровне, сперва от мужа, Александра III, а потом от сына, последнего царя Николая. Само по себе это здорово, потому что Мария Федоровна после революции уехала за границу, жила в Англии, потом в Дании у своих родственников-королей. Есть хорошие шансы, что она вывезла с собой яйца, которые были ей особенно дороги как память. Таких в нашем списке три: «Памятное Александра III», «Портреты Александра III» и «Розово-лиловое с тремя миниатюрами»: в нем маленькие портретики Николая, его жены Александры и их первой дочери Ольги. Наверняка Мария Федоровна нежно любила первую внучку. И, скорее всего, бывшая царица не стала бы продавать ни одно из этих яиц до самой смерти; значит, они позже других попали на рынок. Некоторые мелькали на выставках уже в 30-е годы. Вряд ли их так уж трудно отыскать.

– То есть ты бы охотился на все три этих яйца? Оптом, так сказать? – уточнил Молинари.

– Я бы назначил целью какое-то одно. Например, «Розово-лиловое»: оно, похоже, выставлялось в Лондоне в 1935 году. А остальные два могут оказаться где-то неподалеку.

– Как оно выглядит, «Розово-лиловое»? – спросил Штарк.

– Никто сейчас не знает, даже фотографий не осталось. Зато сохранился сюрприз, который был внутри яйца. – Винник взял с полки большой том в серой суперобложке. – Это энциклопедия яиц Фаберже. Вот, смотрите.

Он раскрыл книгу на цветной вклейке в середине. Штарк и Молинари увидели опоясанную бриллиантами и крупным жемчугом подставку из покрытого красной эмалью золота, увенчанную тремя сердцевидными лепестками, на каждом из которых красовалась обрамленная бриллиантами миниатюра.

– Эта штука теперь у Вексельберга. Она была в коллекции Форбса. Лишний повод поискать само яичко. Чаще бывает, что сохранилась скорлупка, а сюрприз утерян. А тут наоборот. Что-то мне подсказывает, что мы найдем это яйцо первым. Но возьмите книжку, полистайте. Может, будут другие идеи. Вообще, вам бы почитать всякую литературу, поучить матчасть. Я-то – уже́, но не хотелось бы все вам пересказывать, как школьникам. Позвоните мне через неделю. И договор, конечно, жду.

Выходя из кабинета, партнеры переглянулись. Может быть, как раз ради этого свела их судьба.

Москва, 21 марта 2013 года

– Ну, что я тебе говорил? – Молинари оттолкнул от себя кружку с остатками кофе, так что Софья, жена Штарка, едва успела ее поймать свободной от младенца рукой. В ответ на мамино резкое движение маленькая Аля недовольно заворочалась и пискнула. Сыщик снова притянул кружку к себе и рассыпался в извинениях. Он впервые был в гостях у Штарка и вот уже показал, что представляет собой угрозу для посуды.

– А что ты такого говорил? – близоруко сощурился Штарк. Его короткие рыжие волосы торчали во все стороны: Молинари явился с утра пораньше, и Иван не успел даже принять душ.

– Я говорил – очередная русская афера. Это не настоящая работа. Я вчера купился на миллионы, которые обещал твой Винник, но теперь… Неужели ты сам не видишь, что тут какая-то разводка?

– Пока не вижу ничего подобного, Том. Ты обещал, кстати, вставить условия в шаблон договора.

– Он у тебя в почте. Но я не собираюсь его подписывать.

– Да что у вас такое случилось? – Софья решила наконец поинтересоваться причиной крайнего раздражения, в которое впал Молинари.

– Ну… пока ты мыла Але попку, позвонил Винник, – объяснил Иван. – И сказал, что яйцо с херувимом, которое он вчера показывал, ночью украли. Позвал нас к себе к одиннадцати. Ругался последними словами, кричал про идиотов. Мол, все равно не смогут продать его незаметно.

– Черта с два они не смогут, – вклинился Молинари. – Он же не стал широко сообщать, что купил это яичко. А оно числилось пропавшим. Так что воры просто состряпают ему другое происхождение. Да и откуда мы знаем, что он сам его не украл? Мне Анечка много рассказывала про повадки этих ваших…

– Олигархов? – подсказал Штарк с невинным видом.

– Мы, американцы, вообще русским не доверяем, – сказала Софья, двадцать лет прожившая в Бостоне; это Штарк вернул ее на родину после той самой «истории с Рембрандтом». – Они все мафиози.

Старается разрядить обстановку, подумал Иван. Чтобы Молинари не пугал ребенка. А то его возмущение как-то с трудом умещается даже в немаленькой кухне штарковской «трешки» на проспекте Мира.

– Том, Винник сказал, что наша договоренность в силе. Только нам придется вести себя осторожно, пока мы ищем эти яйца. А как только найдем – наоборот, надо сразу об этом объявлять. Ты правильно говоришь, что он зря не раструбил повсюду про херувима.

– Ты серьезно хочешь разговаривать с ним дальше?

– Я уверен, что никакой разводки нет, просто условия немного усложнились. Никогда не думал, Том, что ты такой… осторожный.

Штарк, сам склонный все время заливаться краской, как девица, впервые увидел, как краснеет Молинари. Вернее, сыщик побагровел так, будто вот-вот лопнет, и вперил в Ивана, без преувеличения, устрашающий взгляд.

– Ты назвал меня трусом?

– Ни в коем случае, – поспешил отступить Штарк. – Я просто не понимаю, что ты имеешь против этого заказа.

– Думаю, про это надо бы спросить у Анечки, – вдруг предложила Софья.

Молинари так и застыл с открытым ртом.

– Откуда ты знаешь? – выдавил он наконец.

– Догадалась. Тебе и хочется денег, и нельзя рисковать. Это никакая не трусость. Тебе, Иван, неплохо бы взять с Тома пример. – И Софья принялась демонстративно щекотать младенца, который, не умея еще смеяться, стал корчить забавные рожицы и сучить ножками.

– Погоди-ка, у вас что, будет ребенок? – дошло, наконец, до Ивана.

– Я не хотел тебе раньше времени говорить, – признался Молинари.

– Ну, так это же ничему не мешает, и вряд ли у нас в ближайшее время будет другая возможность столько заработать, – пробормотал Штарк.

– Да уж, ничему не мешает, это точно… – Сарказм в голосе Софьи не сулил Ивану ничего хорошего.

– Если ты против, я не буду в этом участвовать.

– Я ни за что не стану мешать тебе играть в твои мальчуковые игрушки. Том, ты же видишь, он уже ввязался. Конечно, решай сам, но уж если так, я бы очень хотела, чтобы ты ему помогал. Без тебя он точно вляпается во что-нибудь нехорошее.

Штарк чувствовал себя кругом виноватым. Но охота за яйцами манила его, и он решил быть эгоистом.

– Ну, так что? Играем или нет?

Молинари долго молчал, переводя взгляд с Ивана на Софью, потом на Алю.

– Ты прав насчет денег. Наверное, я все равно не смог бы отказаться. Только надо бы понять, кому понадобилось воровать яйцо у Винника.

– А я бы занялся следующими яйцами. Нам же за них платят, а не за поиск вора.

– Вор тоже ими займется, подозреваю, – возразил Молинари.

– Знаешь, к вору у Винника есть вопросы. Вот пусть он его и ищет, заодно нам будет меньше мешать. Пойду распечатаю договор.

2. «Розово-лиловое с тремя миниатюрами», 1897

Москва, 21 марта 2013 года

– С ворами я разберусь, – Винник сердито расхаживал по кабинету. – Но, как вы понимаете, это все меняет. Нам с вами придется действовать очень быстро, потому что, похоже, у нас есть конкуренты.

– Вы не допускаете, что это единичная кража? – спросил Штарк.

– Допускаю. Но тут такое дело… Мне сегодня сказали, что Вексельберг продает свою коллекцию. Не спрашивайте, кто сказал и кому продает. На второй вопрос я и сам ответа не знаю. Неспроста все это. Кажется, кто-то очень хочет собрать все яйца, которые до сих пор не в музеях. Так что ускоряемся. – Он дважды хлопнул в ладоши: мол, не спать! – Вы принесли договор? «Херувима» в список яиц добавлять не будем, он не ваша забота.

Пробежав документ по диагонали, Винник размашисто расписался на всех трех экземплярах.

– Успели что-нибудь прочесть про Марию Федоровну?

– Да, кое-что, – отвечал Иван. Он вчера полночи просидел в Интернете, надергал каких-то случайных сведений, заказал несколько книг, полистал «яичную энциклопедию», выданную Винником.

– И какие соображения?

– Я бы поискал каких-нибудь родственников или знакомых великой княжны Ксении – это она могла выставить яйцо в Лондоне. Но вряд ли она сама его продала – оно и для нее могло иметь сентиментальную ценность, как для матери. Я прочел, что она была близка с Николаем II. Ксения умерла в 1960-м, а вот ее сын, князь Василий, в 1961-м продал на аукционе другое яйцо, «Георгиевское».

– Неплохо для одного вечера, – снисходительно похвалил Винник Ивана. – Но князь Василий Александрович, кажется, давно умер.

– Дочь его Наталья Васильевна жива, – отвечал Штарк. Он и вправду неплохо подготовился к разговору. – В Калифорнии. У нее там бизнес: торгует всем необходимым для ремонта. Можем к ней поехать на этой неделе, расспросить…

– Завтра, поезжайте завтра, – Винник продолжал расхаживать. – И будьте очень внимательны; сообщите мне сразу, если заметите, что вас кто-то пасет. Это пока только интуиция, но… Сукины дети! – И финансист изо всех сил хватил кулаком по столу.

Лондон, 1935 год

Князь Феликс Юсупов был снова при деньгах и потому беззаботен. Благодарить за это следовало – кого же еще! – Гришку Распутина, которого князь Феликс сперва отравил, потом застрелил, потом избил, но так и не сумел отправить на тот свет – пришлось товарищам князя по конспирации дострелить и утопить «старца».

Американские жиды из «Метро Голдвин Майер» сняли паскудный фильм под названием «Распутин и императрица». Юсупов был в нем выведен под именем князя Чегодаева, а его невесту, княжну Наталью, Распутин по сюжету обольщал, в чем она потом со слезами исповедалась жениху. Ирине, княгине Юсуповой, сразу советовали подать на мерзавцев в суд за клевету. Но дочь великой княгини Ксении и внучка Александра III была женщиной тихой и к скандалам не склонной. Она сперва хотела увидеть фильм и дождалась, пока он доберется до Европы, – оборотистые жиды к тому времени, конечно, уже покрыли свои расходы на съемки.

Выйдя из зала, княгиня была уже тверда в намерении судиться. Оставалось одолжить денег на адвокатов. Князю все отказывали, только барон Эрлангер поверил, наконец, и Юсуповы наняли отличного адвоката сэра Патрика Хэйстингса. У американцев адвокат тоже был сэр и королевский советник, сам Уильям Джоуит, так что мелочиться здесь было нельзя.

Исход дела отнюдь не выглядел предрешенным. Джоуит как мог убедительно доказывал, что княжна Наталья – это никакая не Ирина Александровна Юсупова. Он говорил, что всякий, кто не слеп, увидит, что такая женщина не могла иметь ничего общего с этим грязным крестьянином. Он терзал ее пять часов, заставлял признать отсутствие всякого сходства с героиней фильма, оспаривал даже тот факт, что убийца Распутина Чегодаев списан с князя Феликса. Мол, на экране он брутальный армейский офицер, а князь-то Феликс – едва ли не женственный, тонкокостный, да еще и ценитель искусства, – ну точно совсем другой человек! А как, спросил сэр Уильям, был на самом деле убит Распутин? Вероятно, он надеялся, что и здесь какие-то подробности не совпадут.

– А вы не у меня, вы у мужа спросите, – посоветовала Ирина Александровна.

Эту историю князь Феликс умел рассказывать чрезвычайно эффектно. А поскольку сценарист, явно читавший книжку, которую князь лет семь назад выпустил о Распутине, не дал себе труда ничего переиначить, тут-то и наступил переломный момент в процессе.

Юсупов в красках, на отличном английском повествовал, как он втерся в доверие к «старцу», как Распутин полюбил слушать его пение под гитару, как все время звал к цыганам и лез целоваться, вызывая у князя дрожь отвращения. Как согласился приехать к Юсупову на Мойку, съел щедро сдобренные цианидом пирожные, напился отравленной мадеры и – пожаловался на щекотку в горле. Судья не перебивал, да и сэр Уильям, казалось, забыл, кого он представляет на этом суде, и слушал с открытым ртом. Когда князь Феликс поведал, как Распутин вдруг посмотрел на него взглядом, полным жаркой ненависти, и начал гипнотизировать – но потом так же неожиданно перестал и потребовал еще мадеры, тишина в полном зале суда стала не менее напряженной, чем почти двадцать лет назад в том роковом подвале. А потом был тот первый выстрел в упор, в сердце, и доктор Лазоверт констатировал смерть… Но снова открылся левый глаз на одутловатом лице страшного мужика, и он в последний раз попытался задушить своего убийцу, а потом – бежать… пока не догнали его во дворе пули Пуришкевича.

Еще два дня допрашивали свидетелей, но уже было ясно: сценарий фильма до тонкостей повторяет реальные события, а значит, и в его героях могут увидеть реальных персонажей. Опомнившийся сэр Уильям Джоуит пытался еще возразить, что кинематографическая княжна Наталья не сдалась Распутину, а подверглась насилию, и, значит, ее поведение никак не может бросить тень на Ирину Юсупову. Но тут уж сэр Патрик Хэйстингс возразил, что и в этом случае окружение княгини вполне может отвернуться от нее. Судья с ним согласился, и вот самоуверенные жидки принуждены уничтожить все копии фильма и выплатить княгине 25 000 фунтов – огромную сумму, в 50 раз больше, чем стоило все наследство, оставленное в Лондоне последним царем теще Юсупова, великой княгине Ксении Александровне.

Но не сразу, не сразу, в судах ничего никогда сразу не делается. Еще им с Ириной пришлось в Париже прятаться от кредиторов на барже – те, стервятники, не желали упустить момент, когда обнищавший князь, некогда самый богатый человек в России после царя, получит американские отступные. Но уж когда прошли все апелляции и деньги, наконец, материализовались, их хватило не только чтобы раздать долги и выкупить фамильные драгоценности из заклада – Ирина мудро вложила немаленький остаток в ценные бумаги.

Так что в Лондон, на выставку русского искусства на Белгрейв Сквер, они с женой прибыли в безмятежном расположении духа. Звездой этой выставки должна была стать юсуповская жемчужина «Перегрина», в XIV веке относившаяся к сокровищам испанской короны, а по легенде, даже принадлежавшая некогда самой Клеопатре, царице египетской. А может быть, и не относившаяся и не принадлежавшая – англичане утверждают, что настоящая «Перегрина» весом в 56 карат находится у них, в семье Гамильтон, – но все равно удивительная.

Лондонская выставка была особенная – не то что цирковые представления, которые устраивал в Америке вокруг своих ворованных русских сокровищ еще один жидок, Арманд Хаммер. Много в последнее время развелось «коллекционеров», купивших драгоценности русских знатных семей у воров. Сами они, не раз говорил князь Феликс, ничем этих воров не лучше. И вспоминал, как одна английская знакомая похвасталась его теще, великой княжне Ксении, своим приобретением – шкатулкой Фаберже из розовой яшмы с императорской короной, выложенной на крышке брильянтами и изумрудами.

– Чьи же это инициалы на крышке? – полюбопытствовала знакомая.

– Мои, – отвечала Ксения Александровна. – Это моя вещь.

– Хм, интересно, – сказала приятельница, возвращая шкатулку в шкаф.

Нет, выставка на Белгрейв Сквер была не для таких, с позволения сказать, ценителей прекрасного. Здесь были представлены вещи, законно приобретенные до большевистского мятежа – или уже после, но тоже законно, – у истинных владельцев. По крайней мере, так князю объяснили устроители, зная немного его историю: и вскрытые большевиками тайники в оставленных имениях, и долгие годы, прожитые в Лондоне, Париже и Нью-Йорке на деньги – гроши, в сущности – от распродажи фамильных драгоценностей, и несчастную судьбу модного дома «Ирфе» – «Ирина + Феликс».

На выставку князь явился без лишней помпы; Ирина отправилась обсуждать возможное открытие парфюмерного бутика «Ирфе» в Лондоне – только эта линия семейного дела была еще жива, – а Феликсу не хотелось скучных переговоров, и он пошел обозреть экспозицию, так сказать, неофициально.

Никто не заметил его появления – заслушались добровольного гида, княгиню Александру Лобанову-Ростовскую, более известную в свете под именем «Фафка».

– Однажды Клеопатра растворила драгоценную жемчужину в уксусе, – рассказывала она доверительно, будто сама при этом присутствовала.

– Зачем? – пискнул девичий голос из собравшейся вокруг Фафки толпы.

– Чтобы поразить Антония своим презрением к роскоши, – княгиня метнула суровый взгляд в перебившую ее посетительницу. – И вот, – во время этой драматической паузы князь Феликс представил себе барабанную дробь, – эта жемчужина перед вами!

Толпа притиснулась поближе к стеклянной витрине, а князь Феликс не вполне аристократично прыснул в рукав пиджака. Да, ради такого дивертисмента стоило лично везти жемчужину в Лондон! Мы еще сравним ее с местной «Перегриной»…

Фафка услышала его хихиканье, обернулась, узнала, просияла. Но все же проявила такт, не стала представлять своим экскурсантам владельца «растворенной в уксусе» жемчужины. Прохаживаясь вдоль шкафов с экспонатами, князь слышал, как она расписывает свой петербургский дворец, который от края до края пройти можно было лишь за неделю, и улыбался. Наконец, посетители наслушались, назадавались всласть дурацких вопросов про жизнь петербургского света, на которые Лобанова-Ростовская неизменно отвечала с достоинством, но совершенную чепуху. Освободившись, маленькая бывшая фрейлина великой княгини Елизаветы подошла к Юсупову. На ее забавной обезьяньей мордашке едва помещалась широкая улыбка.

– Если бы я знала, что ты придешь, я бы ни за что не стала паясничать, – сказала Фафка вместо приветствия; они знали друг друга с детства.

– Да что ты, мне очень понравилось. И про жемчужину, и про дворец. Кто сможет теперь доказать, что это неправда, пусть первый бросит в тебя камень.

Фафка снова улыбнулась, но на этот раз грустно.

– Да, наше время – это теперь все равно что времена Клеопатры. Мы и сами сданы в музей, а не только наши вещи.

– Ну уж нет, я в экспонаты пока не собираюсь, – возразил князь Феликс. – А вот ты, я смотрю, тут освоилась. Хочу настоящую экскурсию. Без этих твоих фокусов. А?

– Хорошо. Ну, ты же знаешь, кто устроители выставки?

– Со мной от них связывался господин Половцов. Он был, кажется, товарищем министра иностранных дел.

– А ты знаешь, что при Керенском он взялся описать все сокровища в Гатчинском дворце? И даже при большевиках продолжал, хоть и недолго? Я слышала, из России он бежал не с пустыми руками.

Юсупов поморщился.

– Наверняка сплетни, Фафка. От большевиков и ноги-то нелегко было унести.

– Ну и неважно. Главный устроитель, впрочем, не он, а один местный жидок, Эммануэль Сноумэн. Он не от большевиков бегал, а к большевикам. Вот, посмотри, это яйцо Фаберже в форме лаврового дерева – подарок государя матушке, императрице Марии Федоровне. Но выставила его здесь не великая княгиня Ксения, которая должны была его унаследовать по смерти вдовствующей императрицы. Сноумэн купил яйцо в Москве: он туда специально ездил и, я слышала, привез чуть ли не дюжину императорских яиц.

Этот рассказ так сильно расходился с тем, что говорил ему о выставке Половцов, что князь Феликс опешил. Что же, и здесь, как везде, – бал правят воры и мошенники?

– Это еще что, – продолжала Лобанова-Ростовская, наслаждаясь его замешательством. – Вот это большое яйцо с беседкой внутри: видишь, беседка – на самом деле часы? Государь подарил его государыне Александре Федоровне. А здесь его выставила сама королева Мэри, патронесса этой выставки, известная фабержистка. Так как ты думаешь, у кого она его купила? Все у того же мистера Сноумэна!

– Королева? – пробормотал князь Феликс.

Уже во второй раз за день ему вспомнился анекдот о шкатулке великой княгини Ксении. Ведь она живет недалеко от Виндзора, во Фрогмор-коттедже, пожалованном ей мужем королевы Мэри, Георгом V. Вполне можно себе представить, как приходит она в гости к их величествам – и узнает в коллекции какую-нибудь из своих вещей. И королеву это совершенно не тревожит. Впрочем, вспомнилось ему также, что тетка жены, великая княгиня Ольга, рассказывала о «склонности милой Мэй к дорогим вещицам». Мол, те, к кому тогда еще не королева, а принцесса собиралась в гости, прятали красивые безделушки, чтобы она не начала выпрашивать и не поставила хозяев в неудобное положение.

– Что-то ты приуныл, – Фафка толкнула князя острым локотком. – Может, тебе рассказали, что здесь все сокровища – законно приобретенные? Ну так Сноумэн это всем рассказывает. Он ведь тоже законный покупатель: Советы теперь признаны всеми странами, и все, что они, хм, конфисковали – теперь их собственность, которую они имеют право продавать.

– Ворье, – громко и ясно произнес князь Феликс. – Заберу «Перегрину»! Какой стыд!

– Вот и скажи об этом королеве, она сюда собирается, – предложила Фафка насмешливо. – Твоя щепетильность, право слово, старомодна. Сама великая княгиня Ксения не стесняется выставлять здесь те немногие сокровища, которые у нее остались. Вот яйцо с Георгиевским крестом – император подарил его матушке по случаю своего награждения за посещение фронта. А теперь оно у великой княгини. И еще вот это яичко, бледно-лиловой эмали, – взгляни, какие миленькие миниатюры в него были вложены: сам император, императрица и маленькая великая княжна Ольга. Говорят, это ее самый первый портрет. Тоже великая княгиня Ксения решила показать публике, впервые! Мистер Сноумэн умеет быть очень убедительным, ведь у него в клиентах королева, а великая княгиня зависит от ее гостеприимства. Ах, что это я, – Ксения Александровна ведь твоя теща! – В шутливом ужасе Лобанова-Ростовская закрыла рот ладошкой.

– Да, мы с Ириной собирались сегодня ее навестить, – сказал Юсупов несколько растерянно. В Фафкиной трескотне слишком много титулов, но она в чем-то права: этот новый мир совсем не похож на наш, подумал он.

Ирине князь идти на выставку отсоветовал, но жемчужину забирать не стал. И за ужином у тещи намеренно не упоминал о Сноумэне и о выставке на Белгрейв Сквер.

Вечер у великой княгини получился тягостный. Окна были плотно зашторены, отчего небольшая комната казалась особенно тесно уставленной. Ксении Александровне не приходилось пока самолично убирать в доме, как одно время делала Ирина, когда они сидели без гроша в Нью-Йорке, – но на всем в скромном жилище Ксении, и на старомодной громоздкой мебели, и на гравюрах с видами Петербурга, даже на многочисленных иконах в красном углу, будто бы лежал слой пыли. Но, может быть, это просто печальный вид хозяйки вызывал у князя Феликса такую иллюзию.

А деликатность его оказалась излишней. Ксения сама заговорила о драгоценностях Романовых.

– Ты знаешь, – с грустью сказала она Ирине, – я продала большую часть матушкиного наследства. Тебе повезло с Феликсом, а твои братья бедствуют. Мне нужны деньги, чтобы им помогать.

– Я знаю, мама, – Ирина встала, чтобы обнять мать. – Мы, конечно же, не в претензии.

– Но я оставила кое-что, дорогое для меня, – продолжала Ксения. – Вы уже были на выставке?

– Я был, – коротко ответил Юсупов.

– Значит, ты видел там яйца. «Георгиевское», потом еще с тремя миниатюрами… Вы знаете, я очень любила Ники. Он был такой нежный, такой ранимый… Совсем не приспособленный для той ужасной ответственности, которую на себя взвалил. Мне так жалко его, словно его убили только вчера. И детей, детей, – вы даже не представляете себе, как я до сих пор по ним плачу. – Сестра свергнутого царя и правда всплакнула, утирая нос кружевным платочком. – Эти яйца я никогда не продам. Не могу и мысли допустить, что они достанутся Мэй и я увижу их у нее в шкафу.

Князю Феликсу было наплевать на яйца. Ему вспомнился Распутин, говоривший об императоре почти теми же словами, которые он сейчас услышал от тещи. Мол, не царь это никакой, а дитя божье. Распутин хотел, чтобы Николай отрекся от престола в пользу жены. Так вышло бы еще хуже – народ ненавидел императрицу, думал теперь Юсупов. Но все-таки… ведь говорил тогда чертов мужик, что без него, Распутина, лишатся «папа с мамой», как называл он августейшую чету, и престола, и сына.

«И вот этот новый мир, – подумалось князю, может быть, впервые так ясно, – ведь это я помог его сотворить».

Но уже через мгновение он подобрал вилку и с аппетитом принялся за еду, хотя говядина была, надо признать, довольно жесткой. Ни Ирина, ни Ксения не успели заметить его кратковременного уныния. Князь Феликс Юсупов не склонен был к рефлексии, иначе она давно бы его убила.

Терлок, 23 марта 2013 года

Работа много раз приводила Молинари в Калифорнию, но даже он не знал, где находится и чем славен город Терлок.

– Сердце Центральной долины, – произнес он голосом горожанина, заброшенного в глухомань, когда они с Иваном читали статью в Википедии. – Интересно, где тогда ее задница. Или, скажем, мозг.

Анечка временно переселилась к Софье, чтобы посмотреть, что ее в скором времени ожидает, и немного к этому попривыкнуть. А Молинари и Штарк купили билеты в Сан-Франциско, предполагая арендовать машину, чтобы проделать оставшуюся сотню миль до резиденции княгини Натальи Васильевны. Таковой следовало для начала считать магазин «Вэлли Хоум Импрувмент» в городе Терлоке, втором по размеру в округе Стэнислос: на сайте ассоциации потомков дома Романовых было указано, что это процветающее предприятие принадлежит внучатой племяннице последнего царя.

Штарку здесь нравилось. Шоссе вилось мимо миндальных плантаций и прочих ухоженных сельскохозяйственных угодий, мимо невысоких скал, поросших хвойными деревьями, мимо скромных городков с плоскими, выгоревшими на солнце домиками. И сейчас было солнечно, хоть и не жарко: ранняя весна в этих местах мягкая. Только вот как занесло сюда Романову? Ладно бы еще она прибилась к старинным русским местам – Форт Росс, Русская река… Вроде бы и сын великой княгини Ксении, Василий Романов, был там, совсем рядом с Сан-Франциско, отпет и похоронен. А в Терлоке среди пяти десятков церквей – совершенно необходимых населению в семьдесят тысяч – нет русской. Если Наталья Васильевна, по династической традиции, набожна, куда она ходит молиться? К грекам? Или даже к армянам?

Молинари вел машину со скоростью ровно на пять миль в час выше разрешенной. Штарка всегда удивляло в нем сочетание такой вот бытовой законопослушности с неглубоко спрятанной агрессией. Наверняка, думал Иван, это две стороны одной медали: он терпит, пока все ведут себя по правилам, но при первой провокации благодарно взрывается.

– Говоришь, князь выращивал помидоры? – спросил сыщик, отрывая взгляд от дороги: здесь она была почти прямой.

– Я про него разное читал, – сказал Штарк. – И что помидоры выращивал, призовые, и что кур разводил. А раньше и шофером работал, и салон красоты держал в Цинциннати, и брокером подвизался, и у Сикорского кем-то в его вертолетном конструкторском бюро…

– Человек Возрождения, – поднял брови Молинари. – Салон красоты в Цинциннати, говоришь?

– Да, для человека, который родился во дворце из девятисот комнат, странная карьера, – согласился Штарк. – Хотя, если подумать, то не очень. Вырос-то он уже в эмиграции. Из России их вывезли на английском военном корабле, когда великому князю Василию было девять лет.

– Девятьсот комнат? Я даже не знал, что такое бывает.

– Это в Гатчине. Шизофреническое место. Тебе надо съездить как-нибудь.

– Все-таки удивительная у вас страна. От девятисот комнат до помидоров один шаг.

– Ну, помидоры-то все-таки были в вашей стране…

На это Молинари ничего не ответил. Штарку и не нужно было ответа: он смотрел в окно на деревенский американский пейзаж и думал, что предпочел бы помидоры. «Только у нас они вечнозеленые, – иронизировал он сам с собой. – Легче девятьсот комнат себе устроить». Ивану хотелось оттянуть момент прибытия в Терлок. Он не рассчитывал на теплый прием и не очень хорошо представлял себе, какие вопросы задавать. Как бы ни относилась княгиня Наталья к своему происхождению, ей уже за 70, и наверняка она с подозрением примет гостя из России, а ведь еще надо было как-то завести с ней разговор о яйцах Фаберже. Куда лучше было просто ехать и ехать по этой ровной дороге, проскочить «сердце Центральной долины», поменяться с Молинари местами, гнать машину и ночью к мексиканской границе. Но это, конечно, было невозможно. Они миновали Модесто, увидели указатели на Терлок. Наконец, девяносто девятое шоссе отклонилось к западу, чтобы обойти город, а Молинари поехал дальше на юго-восток, по бульвару Голден Стейт. Магазин княгини размещался прямо на этой центральной улице.

На парковке было полно мест, и выглядел магазин так обыденно, словно принадлежал к какой-нибудь безликой местной сети. Вывеска на высоком столбе, черным по желтому – имперские цвета, отметил Штарк. Но, скорее всего, случайность: ни корон, ни каких-либо других попыток сделать себе «царскую» рекламу, – приземистое белое строение, каких здесь множество.

Спрашивать хозяйку пошел Штарк, как обладатель менее угрожающей внешности. На коричневом, в мелких оспинках, щекастом лице кассирши отразилось удивление:

– Хозяйка? Она никогда здесь не бывает. Я ее даже не видела. Вам надо спросить у менеджера.

Менеджер, чья морщинистая кожа была того же терракотового оттенка, а бэйдж на груди гласил «Эдуардо Рейес», смотрел на Ивана исподлобья.

– А вам она зачем?

– Я из России, с ее родины, у меня к ней разговор.

– Журналист?

– Нет, что вы. Личный разговор.

– Тогда почему вы не знаете, как ее найти?

Иван начинал терять терпение.

– Я прилетел сегодня из Москвы специально, чтобы встретиться с госпожой Романовой. Дело касается наследства ее бабушки, великой княгини.

– Сеньора не хочет видеть незнакомых людей, – упорствовал мексиканец.

«Молинари уже схватил бы его за воротник и устроил драку с охраной», – с тоской подумал Иван. Ему этот вариант не подходил, и он инстинктивно разыграл сцену из мексиканского сериала:

– Против нее готовится преступление. Я приехал ее предупредить. Позвоните ей, или я уйду, а потом что-нибудь случится – и вы будете знать, что из-за вас.

Эдуардо Рейес переминался с ноги на ногу, борясь с собой.

– Позвоните ей и дайте мне трубку. Если она не захочет меня видеть, это уже ее дело. – Иван совсем уж почувствовал себя мошенником и начал краснеть. К счастью, в этот момент менеджер решился и поманил Штарка рукой.

В торговом зале было пыльно. Иван заметил только двух покупателей, вяло прохаживавшихся между полками с краской. Кабинет Эдуардо, куда вела дверь на другом конце магазина, оказался жалкой каморкой. Компьютерный монитор, кажется, не меняли с середины девяностых. У телефонного аппарата была трубка с проводом. «Из Крыма, что ли, все это эвакуировалось в семнадцатом году?» – подумал Штарк. А Рейес набрал номер хозяйки и ждал ее ответа почти минуту. Пересказав ей Иванову угрозу, он некоторое время слушал тишину, но наконец получил приказ передать трубку.

– Я давно зареклась принимать гостей из России, – услышал Иван ворчливый голос, словно из постановки Островского в каком-нибудь особенно консервативном театре. – Газетчики, мошенники, дураки… такое впечатление, что больше никто оттуда сюда не добирается. Вам что нужно?

– Я не газетчик и хочу рассказать вам про угрозу, которая, возможно, исходит от некоторых мошенников.

– В таком случае вас надо отнести к дуракам, – княгиня явно не утруждала себя политесом. – Мне семьдесят три года, и я давно не верю ни в какие опасности.

– Речь о яйце Фаберже. Розово-лиловом, в котором когда-то были три миниатюры: царь, царица и их первая дочь. – Иван наудачу выложил последний козырь. – Я очень прошу вас ненадолго меня принять, и я все объясню.

Театральный голос снова возник в трубке примерно через полминуты.

– Хорошо, я приму вас. Эдуардо проводит. Дайте ему трубку.

Выйдя на парковку вслед за Рейесом, Штарк покачал головой уставившемуся на них Молинари: мол, не выходи из машины. Менеджер явно собирался идти пешком.

Дом, в дверь которого Эдуардо позвонил через пять минут, был, пожалуй, архитектурным антиподом Павловского дворца с его гордой колоннадой. От двухэтажного коричневого строения веяло смертельной скукой и дешевизной. В таком доме в Америке поселился бы Плюшкин, а не Романов, подумалось Штарку.

Хозяйка сама открыла дверь. Княгиня явно не любила излишеств: на ней не было никаких украшений. Гостя она соблаговолила принять в джинсах и мужской клетчатой рубашке. Впрочем, этот наряд шел ей: если бы Иван не видел ее загорелого морщинистого лица и крашенных хной коротких волос, он по фигуре принял бы ее за молодую женщину.

Наталья Васильевна протянула ему руку не для поцелуя, как делали знатные дамы во всех виденных Иваном фильмах, а для пожатия, и энергично тряхнула ладонь Ивана своей, сухой и узкой, начисто лишенной колец.

– Иван, – представился он. – Иван Штарк.

– Из немцев, я надеюсь, – без всякой вопросительной интонации произнесла княгиня. – А по отчеству?

– Антонович.

Княгиня кивнула, утвердившись, кажется, в догадке, что Иван не еврей.

– Могу предложить вам чай.

– С удовольствием.

Внутри скучный дом не был таким уж унылым, несмотря на низкие потолки. Весь первый этаж занимала огромная гостиная, стены которой были беспорядочно увешаны старыми гравюрами и фотографиями. Казалось, только на окнах их нет. Было здесь и несколько темных портретов, а в красном углу под иконой Богоматери горела лампада. Княгиня выжидательно посмотрела на Ивана, и он вдруг понял, чего она ждет – что он перекрестится на икону. Вот еще! Он демонстративно перевел взгляд на хозяйку.

– Вы лютеранин? – осведомилась она.

– Скорее агностик. Кстати, ехал сюда и думал: ведь здесь нет русской церкви – как же вы обходитесь?

Княгиня не удивилась вопросу.

– Церковь-то есть, в Мерседе. Только она не настоящая, и священник в ней не настоящий. Дэвид, – она скривилась. – По-моему, из иудеев. Русская церковь здесь давно не та. Я теперь чаще хожу в греческий храм, хотя их литургию совсем не понимаю.

Наталья Васильевна налила кипяток в чайничек тонкого фарфора, пригласила Штарка сесть, придвинула ему чашку, тоже старинной работы.

– Вы сказали что-то о яйце Фаберже, – напомнила она, пока чай заваривался. – Мне стало любопытно, что за историю вы расскажете.

Иван решил следовать своему всегдашнему правилу: щедро делиться информацией. Теперь он понимал – уже не только теоретически, а и на основании опыта, – что стопроцентной взаимности ждать не стоит, но что так все равно можно узнать намного больше, чем если не раскрывать карты.

– У нас с партнером фирма по розыску пропавших предметов искусства, – начал он. – Один русский миллиардер нанял нас, чтобы мы разыскали несколько предметов работы Фаберже. –  Вы говорите об этом… Вексельберге? – наморщила нос княгиня.

– Ни в коем случае. Но, боюсь, я не смогу вам назвать фамилию клиента; надеюсь, вы меня поймете.

– Если фамилия в том же духе, лучше не называйте, – сказала княгиня сварливо. Ее пещерный антисемитизм действовал Ивану на нервы – может, в особенности потому, что Винник-то и в самом деле был еврей. Штарк вспомнил байку о прадедушке княгини, государе Александре III, который якобы говаривал о погромах: «Люблю, когда жидов бьют. Но это непорядок».

– В общем, его цель – найти эти предметы и выставить их в Оружейной палате, в Кремле, на постоянной основе. В отличие от Вексельберга, который, как вы, возможно, знаете, не экспонирует свою коллекцию в России.

Княгиня кивнула.

– И вот, – продолжал Иван, – наш клиент нашел первый из предметов – пасхальное яйцо, известное как «Херувим с колесницей». Эта находка очень его ободрила, внушила и ему, и нам надежду, что и прочие изделия Фаберже удастся отыскать и вернуть на родину. Для нашего клиента эта цель очень важна. Но позавчера яйцо выкрали из сейфа в кабинете у нашего клиента в Москве. Кабинет находится на сорок пятом этаже небоскреба. И мы поняли, что, кроме нас, те же яйца ищет еще кто-то, и этот кто-то, в отличие от нашего клиента, не готов платить за них рыночную цену.

– За яйцами Фаберже в последние годы много кто охотится, – сказала княгиня. – Когда мой отец продал «Георгиевское» яйцо на аукционе, он выручил за него тридцать одну тысячу долларов, это в то время была рекордная сумма. Но если бы я продавала его сегодня, я получила бы миллионы. Достаточно, чтобы переехать в Беверли-Хиллз. Но какое отношение ваша история имеет ко мне?

– Вы упомянули о вашем отце, князе Василии. Мы с партнером предположили, что то яйцо не было единственным в его коллекции. Есть теория, что ваша прабабушка, вдовствующая императрица Мария Федоровна, не рассталась с некоторыми реликвиями, которые имели для нее сентиментальную ценность, и передала их по наследству.

– Это никакая не теория, так и было, – перебила Ивана княгиня. – Но при чем здесь я?

– Вы прямая наследница, – сказал Иван уже без обиняков. – Мы в любом случае хотели поговорить с вами о возможности возвращения части вашей коллекции в Россию, но теперь поспешили к вам, чтобы предупредить.

– А на самом деле – чтобы шантажировать, – княгиня улыбнулась одними губами. – Смотри, дескать, если не продашь свою «коллекцию», как вы ее назвали, к тебе явятся воры. Но дело в том, Иван… Антонович, правильно? Дело в том, что никакой коллекции у меня нет. Не было и у отца, хотя, кажется, я догадываюсь, откуда вы взяли это слово. Начитались аукционных каталогов. Там и вправду писали «Из коллекции князя Василия Романова». Но у отца было только это яйцо. Вы прекрасно знаете, что он только один из семи детей великой княгини Ксении. А бабушку ведь пережила не только Ксения, но и младшая дочь, великая княгиня Ольга, и у нее тоже были дети. Вам не приходило в голову, что наследство могли разделить?

Иван даже немного обиделся: конечно, приходило! В самолете он не терял времени – успел прочитать мемуары великой княгини Ольги Александровны. Ольга, хоть и нелюбимая дочь императрицы Марии Федоровны, ухаживала за матерью в Дании до самой ее смерти. Но когда вдовствующая императрица скончалась, Ксения, не спросив сестру, организовала вывоз шкатулки с драгоценностями матери в Англию. Ольга была к тому временем замужем за простолюдином, полковником Куликовским, и старшая сестра считала, что теперь она вправе претендовать на более существенную долю наследства. Содержимое шкатулки распродали, Ксения получила 60 000 фунтов, а Ольга – 40 000. Но все наследство после доставки в Лондон оценили в 250 000 – либо оставшуюся его часть Ксения сохранила у себя, либо ее обвели вокруг пальца при распродаже. Штарку больше верилось в первую версию.

Предположение, что Ксения разделила драгоценности между своими семью детьми, было труднее отринуть. Но Иван все же склонялся к тому, что оно неверно. Никто из детей великой княгини не был богат, но и никто, кроме князя Василия, не значился продавцом какого-нибудь из яиц Фаберже. Более того, не продавали яиц и их дети, заставшие, в отличие от родителей, возвращение моды на эти экстравагантные царские подарки и головокружительный взлет аукционных цен. Иван честно повторил княгине ход своих рассуждений:

– Я буду с вами откровенен, Наталья Васильевна. А вы скажите мне, где я мог ошибиться. У великой княгини Ксении было шестеро сыновей и одна дочь. Все они уже умерли, и даже из их детей никого не осталось в живых – насколько я понимаю, вы одна из всего лишь трех ныне живущих внуков Ксении Александровны.

Княгиня кивнула.

– Это значит, – продолжал Штарк, – что наследство каждого из ее детей уже неоднократно делилось. Причем, когда умирали ваши кузены и кузины, яйца Фаберже уже стоили миллионы долларов. Никто из ваших родственников не богат. Если бы яйцо оказалось у любого из них, при разделе наследства его наверняка пришлось бы продавать, чтобы соблюсти справедливость. Но никто из потомков великой княгини, кроме вашего отца, князя Василия, яиц не продавал. А вот у него, Наталья Васильевна, была отличная причина не расставаться с другими яйцами. Как вы правильно сказали, он продешевил с «Георгиевским». Кстати, и вы, наверное, по той же причине не выставляете на торги то, что у вас осталось: не можете поверить, что цены уже достигли пика.

– Умозрительные рассуждения, – раздраженно сказала княгиня. – Я выслушала вас, молодой человек, и приняла к сведению ваше, так сказать, предупреждение – а скорее, угрозу. Но и вы получили мой ответ: у меня нет никакой коллекции и никаких яиц. Теперь я прошу вас меня оставить и передать вашим хозяевам в Москве, чтобы они обо мне забыли, если только не хотят вернуть все, что у нас отняли в России. Если уж на то пошло, из тех яиц Фаберже, которые сейчас хранятся в Кремле, одно или два – по праву мои.

С этими словами Наталья Васильевна встала и выжидательно посмотрела на Штарка. Ивану ничего не оставалось, как направиться к выходу. Никакой эффектной реплики, которой он мог бы в дверях сразить неучтивую старуху, у него не родилось, и он просто шагнул под припекавшее калифорнийское солнышко. Первым делом вдохнул полной грудью: только по контрасту стало заметно, каким затхлым был воздух в доме, – словно княгиня никогда не открывала окна.

Эдуардо, оказалось, терпеливо дожидался снаружи. Видимо, на случай, если хозяйка позовет на помощь. Теперь он пошел за Иваном на некотором отдалении, не скрывая, что хочет знать, куда направится незваный гость.

Штарк обернулся к нему.

– Раз уж вы меня сопровождаете, вас не затруднит вызвать мне такси?

– Я сам вас отвезу, куда надо, – мрачно отвечал менеджер «Вэлли Хоум Импрувмент».

– Спасибо. Мне нужно в русскую церковь, в Мерсед, – назвал Штарк единственный адрес в этих местах, который сразу пришел ему в голову. Он рассудил, что машина Эдуардо стоит на той же парковке, что их с Молинари арендованный «Форд», так что сыщик все поймет и спокойно поедет следом.

Следующие полчаса прошли в молчании. Эдуардо высадил Штарка, развернулся, окутав его пылью, и отправился досиживать день в своем пустом магазине.

Низенькое белое здание, окруженное тенистыми деревьями, Иван никогда не признал бы православной церковью. При ближайшем рассмотрении оно и оказалось больницей. Подозрительных кровей отец Дэйвид служил в больничной часовне. Штарку стало понятно, что имела в виду княгиня под «ненастоящей» церковью. Внутрь заходить он не стал: к богу его не тянуло, даже когда во время одного недавнего расследования он чуть было не уверовал в существование сатаны.

Молинари подкатил к входу в часовню через три минуты: дождался, пока Эдуардо на своем дребезжащем пикапе скроется из виду.

– Ты зачем сюда приехал? – спросил он партнера, опустив окно.

– Не было другого способа отвязаться от сеньора Эдуардо Рейеса, – объяснил Иван.

– Для этого пришлось проехать тридцать миль? – Молинари наморщил лоб. – Ну ты даешь, партнер. Позвонил бы мне, мы бы его в момент потеряли.

– Я не хотел, чтобы он о тебе знал, – сказал Штарк. – И ты это прекрасно понял, судя по тому, что не стал махать мне рукой на парковке или догонять и бибикать по пути сюда. Перестань уже прикидываться тупым мачо. Здесь православная церковь. Я больше ничего не знаю в этой округе.

– Хорошо замаскированная церковь, – прокомментировал Молинари. – Мы, католики, такого не понимаем. Судя по твоему настроению, с мадам Романовой все прошло не очень удачно?

– Она говорит, что у нее нет никакой коллекции и никаких яиц Фаберже. Когда я рассказал про вора, решила, что я приехал ее шантажировать: мол, продай яйцо, а то так его возьмем. Заявила, что в Кремле хранятся яйца, которые принадлежат ей по праву рождения.

– Да уж. По крайней мере, насчет Кремля она совершенно права.

– Расскажи это московскому суду, – Иван сделал кислое лицо. – По-моему, она врет насчет коллекции. Мне показалось, что княгиня ужасная скряга и не продает яичко только потому, что думает, что цены еще вырастут.

– Почему ты так решил?

– Я ее видел и был у нее дома. Там… герметично, как будто если она туда муху заманит, и ту не выпустит.

– Выпустила же она тебя.

– Выставила, скорее. Заподозрив во мне вора.

– И что теперь? Я бы предложил последить за ней; может быть, пробраться в дом, когда ее не будет. Но вряд ли она хранит коллекцию там. Домик, мягко говоря, не выглядит хорошо защищенным. Я же пошел за вами с парковки, видел его.

– Забираться я бы не рискнул, это уж уголовщина какая-то, – сказал Иван. – А последить нужно. Я почти уверен, что она мне врала.

– Слежка – это по моей части, тем более что старуха меня не видела, – кивнул Молинари. – Поехали обратно. Ты поселись в каком-нибудь мотеле, а я посмотрю за домом. Жалко только, что мы упустили время, пока здесь катались. Если у княгини есть яичко, она после разговора с тобой наверняка сразу захотела перепрятать его. Или навестить там, где оно спрятано.

Иван знал, что Молинари прав, но не засветить партнера все же было, на его взгляд, важнее, чем дать княгине этот лишний час без присмотра. У него было стойкое ощущение, что яйцо в доме, и если Наталья Васильевна его перепрячет, то – не выходя на улицу. Вслух он сказал:

– Только вот, если мы даже выясним, что яйцо у нее, не очень понятно, что делать дальше. Идти к ней опять и предлагать купить?

– Наше дело – найти яйцо, а переговоры пусть ведет Винник. Или как ты себе представляешь: мы сидим со старухой, а он нас по телефону инструктирует, как торговаться? Это же не аукцион у Сотбис.

– Подозреваю, что посложнее аукциона. Ты ее не видел. Может, и придется вызывать Винника сюда. Только она ненавидит евреев. Посмотрит на форму его черепа – даже торговаться не захочет.

– Да ты влюбился в нашу княгиню, – рассмеялся Молинари. – Она у тебя прямо какой-то Гитлер в юбке!

– В джинсах и клетчатой рубашке, как у дровосека, – поправил Штарк, вызвав у партнера новый взрыв хохота: видимо, итальянец представил себе Гитлера в таком наряде.

В Терлоке Молинари оставил Ивана в мотеле «Cанрайз Инн», а сам отправился к дому княгини осмотреться.

– Надеюсь, у нее нету длинноносых соседок, которые только и высматривают чужих из-за занавесочек, – сказал он, высаживая партнера у мотеля. – Улицы здесь такие пустые, что следить за домом незаметно вряд ли получится… Ну, посмотрим.

В номере Иван первым делом забрался в душевую кабину: то ли после долгого перелета, то ли после визита к Наталье Васильевне он чувствовал, что его кожа перестала нормально дышать. После душа Штарк рухнул на широкую кровать, включил телевизор и задремал. Когда проснулся, было уже почти темно. Одевшись, Иван спустился на улицу, но «Форда» перед мотелем не обнаружил. Где же Молинари? Решил следить за княгиней всю ночь? На своем телефоне Штарк обнаружил пропущенный звонок от партнера. Набрал его номер, но Том в сети отсутствовал. Ладно. Сориентировавшись на местности, Штарк пешком отправился к княгининому жилищу: идти здесь минут пятнадцать, если верить навигатору в телефоне.

Он шагал по бульвару Голден Стейт уже минут пять, когда Молинари позвонил снова.

– Ты в мотеле?

– Нет, иду к княжескому дворцу искать тебя.

– Не надо, Штарк. Там полиция. Я видел, как княгиню обокрали. Выпишись, мы уезжаем.

По дороге в аэропорт – Штарк сел за руль, потому что Молинари выглядел не вполне адекватным, – сыщик попросил остановиться на заправке, чтобы купить чего-нибудь выпить. Вернулся с бутылкой «Джека Дэниелса» и пузырьком жидкости для розжига каминов. Только отхлебнув бурбона, он смог рассказывать, что увидел.

– На углу бульвара и Вест Туолумни Роуд, на которой стоит ее дом, я нашел точку – оттуда можно было следить за домом из машины. Минут через десять из дома вышел твой Эдуардо – из Мерседа, наверно, поехал прямиком к хозяйке за указаниями. Потом часа полтора все было тихо, я чуть не задремал. Позвонил тебе, но ты не ответил – видно, тоже завалился спать. – Штарк кивнул. – Ну да, понятно, джет-лэг. Вот, а потом к дому подъехал «Форд Фьюжн», точно такой же, как наш. Даже такого же цвета.

Молинари сделал долгий глоток из своей бутылки и продолжал:

– Из него вышли двое, крупные мужики, лиц я с моей точки не видел. Один был с большой черной сумкой через плечо. Я подумал – мало ли, кто это может быть. Продолжал спокойно сидеть в машине, переключал станции на приемнике, чтоб не задремать. Вышли они где-то через полчаса. Не торопясь. Сели в машину и уехали. Даже не понимаю, что меня заставило… В общем, минуты две я думал, что не так. То ли мне показалось, что сумка у этого мужика стала тяжелее… Но потом я увидел, что дверь не заперта. И так немного приоткрывается – закрывается от ветра, приоткрывается – закрывается… Я решил пойти посмотреть.

– Ты зашел в дом?

– Да. И… в общем, я увидел нашу княгиню.

Молинари снова поднял к губам бутылку. Иван уже примерно представлял себе, что сейчас услышит, к горлу его подступила тошнота.

– Они привязали ее к стулу и слегка порезали ножом. Попытали. А перед тем, как уйти, резанули по горлу. Но неаккуратно. Когда я вошел, она была еще жива. Голова только скривилась набок, и кровь повсюду. Я переоделся в машине… потом надо выбросить одежду и кроссовки, они в пакете в багажнике. В общем, я подошел к ней и говорю: «Мадам, я позвоню 911. Держитесь, они сейчас приедут». Я даже не понял сразу, откуда вся эта кровь и где начинать ее останавливать. А она хрипло так шепчет: «Поздно. Яйцо, они взяли лиловое яйцо». Если бы мы с тобой не обсуждали это чертово яйцо так много, я бы не разобрал, о чем она. «Кто они были?» – спрашиваю. Но она только шевелит губами, ничего уже сказать не может. Ну, я позвонил 911, но дожидаться их не стал… Останови здесь, я выкину пакет.

Штарк затормозил у обочины, Молинари обошел машину, открыл багажник, вытащил оттуда свой сверток, полил его жидкостью для розжига камина, чиркнул бумажной спичкой, поджег, бросил в кусты – и пузырек с жидкостью следом. В темноте костер был бы виден издалека, но дорога здесь делала петлю вокруг пористой желтой скалы с соснами на верхушке – Молинари, несмотря на перенесенное потрясение, хорошо выбрал место, чтобы спрятать свой маленький пожар.

Вернувшись в машину, он пил уже маленькими глотками и смотрел в окно.

– Они тоже взяли машину в аэропорту? – спросил Иван через некоторое время.

– Я сфотографировал номер. Сейчас приедем и проверим. – Сыщик решительно закрутил крышку и швырнул бутылку на заднее сиденье. – Это нельзя так оставлять, Штарк.

Москва, 25 марта 2013 года

Пока Штарк рассказывал про сердце Центральной долины, Винник задумчиво попыхивал кальяном и не перебивал. В павильоне на Патриарших его явно знали как завсегдатая и приносили его любимое, не спросив. Вот принесли яблочный кальян на молоке, а к нему блюдечко малины. Штарк заказал арманьяк, но пока даже не пригубил: по ходу рассказа ему все вспоминался Молинари со своей бутылкой бурбона.

– В общем, – закончил Иван, – мы почти случайно набрели на еще одно утраченное яйцо – просто поразительно, что его оказалось так легко найти. Но, во-первых, остальных трех яиц, которые вывезла Ксения из России, у покойной княгини Натальи, похоже, не было, либо они хранились не в доме. Она сказала Молинари только про «Розово-лиловое» – что его забрали люди, которые ее ограбили и убили. Во-вторых, эти самые люди. Они не могут думать точно так же, как мы, – значит, они знают о наших планах. Точно не от меня и не от Молинари. Тогда от кого?

Винник выпустил облако яблочного дыма. Своим неожиданным спокойствием он напоминал Ивану Синюю гусеницу из «Алисы в стране чудес».

– А где Молинари? – спросил финансист. Штарк ожидал совсем не такого вопроса.

– Он полетел домой, в Нью-Йорк. У него была одноразовая российская виза. Вам надо будет сделать ему многоразовую, чтобы он мог свободнее перемещаться.

– Это мы устроим. А у него не может быть проблем в Америке? Из‑за того, что он последним видел княгиню живой?

– Если это выяснится, могут быть. Мы не знаем, видел ли его кто-нибудь. Меня вот видел менеджер магазина, который проводил меня к княгине. Он наверняка расскажет обо этом полиции. Я сказал ему, что собираюсь предупредить Романову о готовящемся преступлении. Полицейских это, пожалуй, может заинтересовать.

– Кто тебя за язык-то тянул?

– Иначе я не попал бы к Наталье Васильевне. – Штарк всегда с трудом различал грань между оправданиями и объяснениями, но на этот раз преодолел раздражение и ответил. Винник имел право знать все детали: продолжение предприятия было чревато опасностями и для него.

– И что же, тебе теперь нельзя возвращаться в Америку?

– Не знаю. Если будет нужно, рискну. В конце концов, я никого не убивал.

– Не хотелось бы вытаскивать вас из американской тюрьмы, когда такие дела творятся, – пробормотал Винник. – А те двое, вы что-нибудь узнали о них?

– Они взяли машину в той же конторе в аэропорту Сан-Франциско, что и мы. Молинари, когда позвонил 911, назвал копам номер. Но наверняка она уже брошена где-нибудь, и арендовали ее по фальшивым документам. Трудно представить себе какой-нибудь другой вариант. Тут интереснее вот что. Мы с этими ребятами разминулись в прокатной конторе меньше чем на полчаса. Я думаю, они прилетели тем же рейсом.

Кальян у Винника погас. Сделав пару сухих затяжек, он недовольно махнул рукой официанту.

– Это к гадалке не ходи, – сказал финансист, – что они отсюда. И ты прав, что они как-то узнают о наших планах. У меня в кабинете жучков нет, все проверили. Слушают телефоны? Это может быть, особенно если… Давай созваниваться только по «Скайпу». Или даже списываться. Нет, лучше даже не по «Скайпу», а через «Твиттер». У тебя «Твиттер» есть?

– Раньше был не нужен. Но сейчас заведу.

Штарк открыл себе аккаунт через телефон, и они с Винником зафолловили друг друга.

– Ты сказал «особенно если»? – переспросил Штарк.

– Когда?

– Ну, только что. Телефоны могут слушать, особенно если – что?

– Если это те, о ком я подумал. Но я пока не хочу тебе говорить; ты будешь смеяться, если окажется, что это туфта.

– Я не буду смеяться, Александр.

– Я обещаю, что расскажу, но мне надо сначала проверить. Никакой опасности прямо сейчас ведь нет, потому что и яиц больше нет, и плана, как их искать, верно?

– На самом деле есть план. Могу изложить тут, могу через «Твиттер».

Винник оглянулся по сторонам – видимо, инстинктивно: вряд ли он всерьез надеялся заметить слежку или подслушивающее устройство.

– Излагай тут. Выживают, конечно, только параноики, но мы же не в шпионском фильме.

– Хорошо. – Штарк наконец отпил арманьяка. – Те три яйца, вывезенные Марией Федоровной, о которых мы пока вообще ничего не знаем. То есть «Памятное Александра III», «Портреты Александра III», «Нефритовое» с медальоном. Варианты, я так понимаю, есть следующие. Яйца мог забрать себе датский король Христиан X в качестве платы за то, что приютил и содержал Марию Федоровну. Могла падкая на драгоценности английская королева Мэри – за то, что материально поддерживала Ксению в Англии. Во второй случай я не верю: тогда яйца объявились бы в королевской коллекции. Но вот Христиан мог и продать их. Ну, или они тоже достались покойной княгине Наталье Васильевне, но она не хранила их дома.

– Слушай, а ты точно не хочешь рассматривать версию, что они у кого-то из других потомков вдовствующей императрицы?

– Княгиня меня тоже об этом спрашивала, – Штарка передернуло от неприятного воспоминания. – Но я пока не верю в такой вариант. Княгиня – единственная дочь Василия Романова, и у нее не было детей, а у всех прочих потомков императрицы были дети, внуки, а теперь есть и правнуки. И никто из них не разбогател. А ведь такое наследство наверняка пришлось бы продавать, чтобы делить. Но открытых продаж не было, разве что какие-то тихие…

– А я бы не исключал такого варианта, – покачал головой Винник. – Я, конечно, не аристократ, но мне кажется, у них такая замкнутая тусовка… Какие-то сделки могут не выходить за ее пределы.

– Может, ты и прав. Но я бы хотел первым делом проверить датскую версию, а Молинари, пока он все равно в Америке, попытался бы что-нибудь выяснить про завещание княгини. Это для него довольно опасно, но, когда мы расставались, он сказал, что теперь для него дело чести разобраться с теми, кто зарезал старушку. Так что он что-нибудь придумает.

– А как ты будешь проверять датскую версию?

– Поеду в Канаду. В любом случае нам с Молинари полезно разделиться; может быть, так станет понятнее, откуда эти люди получают информацию и какие у них ресурсы. То есть могут ли они следить за обоими одновременно.

– Погоди. В Канаду? Ты же вроде про Данию говорил?

– Я в самолете читал мемуары великой княгини Ольги, младшей дочери Марии Федоровны. Она жила с матерью в Дании и осталась там после ее смерти. Помогала белым эмигрантам. После войны забот у нее прибавилось – ее помощи стали искать русские офицеры, которые воевали на стороне Гитлера. Ольга им не отказывала, потому что понимала – они с кем угодно готовы были заключить союз против большевиков. Советский МИД предъявил Дании претензии – мол, у вас живет русская эмигрантка, помогает врагам народа. Ссориться со Сталиным в то время было страшновато, и датчане решили Ольгу выдворить. Вывезли в Англию на военном корабле. А уж оттуда она уехала с мужем и сыновьями в Канаду. Там сейчас и живут ее потомки. Может быть, они наведут меня на какой-нибудь след. Нет, ну то есть я могу и в Копенгаген поехать, но, чтобы что-то попробовать выяснить, пришлось бы записаться на прием к королеве. Я не нашел там никаких зацепок.

– Какой-то это невнятный план, – упавшим голосом сказал Винник. – А что, никаких других идей нет?

Иван отрицательно покачал головой.

– Хотя у меня тоже нет идей, – Винник затянулся заново разожженным для него кальяном. – Хорошо. Канадская виза тебе понадобится?

– Да.

– Я попрошу, чтобы тебе организовали. А сам пока попробую проверить мою версию насчет этих парней. Расскажу, что узнаю, думаю, даже до твоего отъезда.

Штарк допил свой арманьяк и поднялся.

– Извини за плохие новости.

– Ну, никто не обещал, что будет легко. А с княгиней ты сделал все, что мог: предупредил ее, сказал о нашем интересе… А она не захотела иметь с нами дело.

– Ну да, ну да, – пробормотал Иван себе под нос. – Мне позвонят по поводу визы?

– Завтра.

Иван кивнул и вышел к еще не оттаявшему пруду. «Выживают только параноики» – кажется, это книжка какого-то бизнес-гуру, вспомнил он. С таким названием не нужно никакого текста – и так понятно, какой главный совет содержится под обложкой. Никогда не успокаиваться, всегда держать ушки на макушке, ждать удара с любой стороны. Именно так Иван и собирался себя вести. И этот образ действий совершенно не предполагал поездки в Канаду. Он собирался зайти домой, поцеловать Алю и Софью и успеть на ближайший самолет до Парижа: к счастью, открытая шенгенская виза у него была. А с Винником – связаться в «Твиттере», и лучше послезавтра.

3. «Портреты Александра III», 1896

Париж, 26 марта 2013 года

В Руасси Штарк не стал брать машину, а сел в поезд: по Парижу, как и по Москве, он предпочитал ходить пешком. А в этот раз специально прилетел налегке. С мексиканцем они договорились встретиться возле стеклянной пирамиды во дворе Лувра: скульптор заявил, что не любит сидеть в ресторанах, а предпочитает свежий воздух. «Март в Париже – волшебный месяц», – объяснил он Ивану. А Штарку и самому нравилась здешняя ранняя весна с ее бледным, но оптимистичным светом и разноцветными шарфиками на шеях французов.

Виктору Мануэлю Контрерасу Иван позвонил тайком от всех, даже от Молинари. До сих пор все принимали на веру его аргумент, что княгиня Наталья Васильевна в Калифорнии – единственная, до кого доля наследства великой княгини Ксении дошла бы, не претерпев по пути никаких разделов. На самом деле таких ситуаций было две. Единственная дочь Ксении, Ирина Александровна, вышла замуж за князя Феликса Юсупова. И у них тоже родилась единственная дочь, названная в честь матери Ириной. А у нее, в браке с графом Шереметевым, – дочь Ксения, единственный ныне живущий потомок Юсупова. Штарк прочел ее интервью, из которого следовало, что семейные драгоценности дед с бабкой распродали еще при жизни. Так что эта линия показалась Ивану, измученному великокняжеской генеалогией, бесперспективной. Но вдруг он наткнулся на упоминание о еще одном возможном наследнике Юсупова – его приемном сыне. Сначала история про мексиканца показалась ему какой-то дурацкой уткой: почти во всех текстах об эмигрантской жизни Романовых куча наивных ошибок, очевидных теперь даже Ивану, далеко не специалисту в этом предмете. Но, перепроверив эти данные по нескольким источникам – кажется, за последнюю пару дней он заработал себе еще более толстые стекла для очков, – он понял, что Феликс и Ирина Юсуповы и вправду нашли себе в старости сына.

Это был бы еще не повод куда-то звонить. Но, разглядывая сайт Контрераса, Штарк вдруг увидел скульптуру, выполненную мексиканцем для Ватикана в 1974 году. Называлась она, насколько Штарк понял универсальный латинский корень, «Происхождение».

Увеличив изображение, Иван увидел – яйцо. Огромное, выполненное из блестящего желтого металла. Яйцо одновременно было и птицей. Ее крылья образовывали заднюю стенку скорлупы, передняя же была как бы отколота сверху, открывая задранную кверху птичью голову на длинной шее. Штарк с первого взгляда понял идею скульптора, но описать ее словами было гораздо труднее, чем выразить лаконичной формой. Видя работы такого уровня, Штарк всякий раз на несколько минут испытывал острую тоску по оставленной в юности карьере художника. Но и всякий раз успокаивал себя: «Так я все равно никогда бы не смог». Полюбовавшись пластикой птицы, осознавшей свое происхождение, Иван потратил пятнадцать минут на розыски первого телефона в цепочке, по которой к трем часам утра он нашел Контрераса. И – разбудил старика: скульптор оказался не в Мексике, а в Париже. Встретиться он согласился сразу, даже никаких уточняющих вопросов не задал. И вот, выйдя на Шатле-ле-Алль, Штарк широко зашагал по Риволи к Лувру, дыша мартовским воздухом и улыбаясь встречным шарфикам. Ожидание встречи с Контрерасом было ему приятно. А значит, все должно было сложиться хорошо. «Надо доверять ощущениям, – думал он. – Вот не хотел я идти к старой княгине, надеялся, как ребенок, что мы с Молинари проедем мимо этого ее городка, – а если бы и в самом деле проехали, она бы, может быть, осталась жива». До встречи оставался еще час – договорились с запасом, так что Иван успел выпить кофе в кафе, названия которого не запомнил, и сделать круг по саду Тюильри, прежде чем повернуть назад, к пирамиде. Мексиканец уже ждал его, широко улыбаясь, – узнал по описанию. Выглядел он лишь немного старше своей фотографии на сайте: коротконогий, плотный, круглолицый, с седой артистической шевелюрой, носиком-пуговкой и широкими черными бровями.

– Когда в ночи звонит незнакомый русский, это серьезно. Значит, будут приключения, – бодро сказал Контрерас на своем корявом английском. Французский Штарка, впрочем, был и того хуже, а испанский он вовсе не знал.

– Искренне надеюсь, что не будет никаких приключений, – Иван улыбнулся в ответ.

– Жаль было бы, если так, – возразил Контрерас. – Пройдемся?

Они спустились к реке и пошли по набережной Тюильри. Здесь дул пронизывающий ветер, но мексиканец даже не запахнул плащ. Русскому тем более было не с руки показывать неустойчивость к холоду.

– Я прочел, что вы были приемным сыном князя Феликса Юсупова, – начал Иван.

– Я тоже читал о себе такое.

– То есть это неправда? В «Файненшл таймс»…

– Ну конечно, «Файненшл таймс» никогда не пишет неправды, – рассмеялся скульптор. – Да, все правильно, я его приемный сын. Только фамилию его не ношу. Мне всегда казалось нечестно ею пользоваться. Знаете, как-то раз Феликса позвали на прием в Елисейский дворец. И он потащил меня с собой. А я был мальчишка, студент, никто меня не знал. Феликс нарядил меня во фрак, повязал бабочку и объяснил, что делать. И вот посреди этого роскошного приема я подхожу к нему, кричу все русские слова, которые я знал – братущщка! балалайка! кинясь! вотка! – и лезу обниматься. И он меня тоже обнимает, как старого знакомого. Тут уж все захотели познакомиться с молодым другом самого князя Юсупова. Я не хотел всю жизнь вести себя, как на этом приеме. Ну, теперь и мою фамилию стали немного узнавать.

– У вас удивительные скульптуры, – честно сказал Штарк.

– Спасибо, – просиял Контрерас, тоже вполне искренне. Кажется, он был из тех, кому никогда не надоедали похвалы. – Но ваш интерес – к Юсупову, я правильно понял?

– Связан с Юсуповым, да, – подтвердил Иван, раздумывая, как бы получше подойти к теме разговора.

– Хотите, покажу, где он жил в последние годы? Только туда идти больше часа. Вы любите ходить пешком?

– Люблю, – сказал Иван. – И, конечно, хочу.

– Это в шестнадцатом аррондисмане, улица Пьера Герена. Отёй, почти пригород, далеко от центра. Хороший район, зеленый, но князь там жил, потому что было дешево. У них с женой только и была одна служанка. А денег, бывало, и совсем не водилось. Разве что продадут что-нибудь из последних драгоценностей. Зато их всюду приглашали. Феликс был красавец, светский лев. Но он совсем не понимал денег. Они с Ирэн были очень добры ко мне. Я с ними пять лет завтракал, обедал и ужинал, но если бы я предложил за что-то заплатить или что-нибудь купить, они бы смертельно обиделись. Я читал потом где-то, что в России у них было состояние – на нынешние деньги – в десять миллиардов долларов. Дворцы, поместья… И вот они продолжали жить, как будто ничего этого у них не отобрали.

Несколько шагов они прошли молча, но мексиканец, кажется, органически не мог долго ничего не говорить.

– А вы историк? Журналист? – спросил он Ивана. Тот и сам чувствовал себя немного неудобно, потому что никак не мог объяснить, зачем вызвал Контрераса на эту встречу.

– Я… скорее, кладоискатель, – сказал он и снова замялся.

– Как интересно! Разве сейчас такие бывают? Кстати, Феликс мне рассказывал, что он спрятал клады в своих дворцах в России, но их потом нашли большевики. Но если вы надеетесь, что он спрятал что-нибудь здесь, в Париже, выбросьте это из головы. Он был беден, как церковная мышь. А когда он умер, Ирэн стала совсем нуждаться. Под конец она даже не отказывалась принимать от меня помощь, – я-то к тому времени уже встал на ноги.

– Сеньор Контрерас…

– Виктор, пожалуйста.

– Я стал разыскивать ваш номер, когда увидел фотографию вашей скульптуры в Ватикане. «Происхождение».

– А, ну да. Яичко. Иллюстрация к известному парадоксу. Хотя логически он разрешается по-другому. Была какая-то птица – прародительница кур, которую не обязательно можно назвать курицей, и она снесла яйцо, из которого вылупилась первая курица. Но такая логика не подходит для Ватикана, а? – Контрерас толкнул Ивана локтем в бок. Штарк был на голову выше мексиканца и ощутил этот толчок ягодицей. – Для Ватикана годится только пластическое решение. Поэтому им понравилось мое яичко.

– Я увидел эту скульптуру и решил вам позвонить, – повторил Иван. – Дело в том, что сейчас мы с моим партнером разыскиваем несколько утраченных яиц Фаберже. Никто не знает, когда и где они пропали, поэтому мы вынуждены опираться на догадки, отрывочные сведения, просто на интуицию. И вот я увидел, что вам не чужда идея яйца с сюрпризом. На вашем сайте сказано, что вы сделали эту скульптуру в 1974 году. Ваша приемная мать, Ирина Юсупова, умерла в 1970-м и, насколько я понимаю, оставила вам кое-какие семейные реликвии – документы, фотографии, картины, даже драгоценности. Я прочел, что вы хотите открыть музей Юсупова, но не уверены, что в Мексике для него правильное место. И вот, если совсем начистоту, мне пришла в голову мысль, что Ирина завещала вам яйцо.

Контрерас взял Ивана под руку, подвел его к парапету, облокотился, посмотрел на масляно-серую реку внизу.

– Знаешь, иногда мне кажется, что мои друзья из Ватикана абсолютно правы. Во всем, что происходит, есть божий промысел, а? Думаешь, я встречаюсь с каждым, кто звонит мне среди ночи и говорит, что он из России? Хотя, конечно, в некотором смысле так оно и есть: кроме тебя, так никто не делал. – Контрерас рассмеялся собственной шутке. – Я решил с тобой встретиться, когда ты назвал свою фамилию. Она мне знакома в связи с одним предметом, который мне завещала Ирэн.

Еще некоторое время он смотрел на ленивую Сену. Иван разве что дыхание не задержал: неужели и вторая его догадка чудесным образом подтвердилась? В такое везение непросто поверить.

Но скульптор, вместо того чтобы продолжать, отошел от парапета и зашагал дальше по набережной. Штарк шел рядом, не прерывая молчания. Через некоторое время ему стало казаться, что Контрерас вообще раздумал откровенничать.

– Расскажи мне о себе, – сказал, наконец, мексиканец уже на площади Альма. – Нам еще долго идти. Откуда ты, кто твои родители? С самого начала.

– Я из города, который называется Шадринск, в Курганской области. Это на Урале, если вы представляете себе русскую географию.

Контрерас кивнул.

– Отец работал на заводе, был мастер на все руки. Мать была на том же заводе бухгалтером. Их давно нет.

– Мастер на все руки, говоришь? Интересно. А что за завод?

– Автоагрегатный. Самый большой в городе.

– Твоя семья давно жила в тех местах?

– Нет, деда выслали в начале Второй мировой войны из Москвы. Тогда всех русских немцев ссылали. Из них создали трудовую армию – так это называлось, – чтобы немцы не могли предать на фронте, а работали в тылу.

– Из Москвы… А его предки тоже жили в Москве?

– Не знаю. Деда я не застал; отец тоже рано умер, я почти ничего не знаю о его предках.

Еще некоторое время они шли молча.

– Мне рассказывать про себя дальше? – спросил Штарк.

– Да, конечно, мне интересно, – рассеянно сказал мексиканец.

И Штарк вкратце поведал ему про свою жизнь – недолгую учебу в Свердловском художественном училище, переезд в Москву, финансовый институт, карьеру в банке, новую жизнь в качестве «кладоискателя». Он не совсем понимал, зачем все это рассказывает: мексиканец иногда кивал, бурчал что-то себе под нос, но, может быть, и не слушал Ивана вовсе. В последний раз он проявил какую-то заинтересованность, когда Штарк сказал о высылке деда.

– Мне кажется, вам скучно это слушать, – надоело, наконец, Ивану. – У меня довольно обычная жизнь.

Они миновали Трокадеро и вступили на территорию шестнадцатого округа: вот уже и кладбище Пасси.

– Не очень обычная, учитывая твое нынешнее занятие, – возразил скульптор. – Не всякий делает себе профессию из поиска сокровищ. Но в твоем случае это, вполне возможно, судьба. Я даже не уверен, что ты догадался, скорее почувствовал.

– Ирина Юсупова действительно завещала вам яйцо Фаберже? – Голос Ивана сорвался. Он едва удержался, чтобы не пуститься вприпрыжку.

– Ну да, – отвечал спокойно Контрерас.

– Так почему вы никогда его нигде не показывали? Или я что-то пропустил?

– Ничего не пропустили. А зачем мне его показывать? Мне и без него есть что показать. Мои работы в нескольких десятках стран. Ну, а потом… Есть еще Ксения Сфири.

– Внучка Юсупова?

– Она самая. Мы вместе ездили на перезахоронение останков Романовых в Петербург. У нас хорошие отношения. Я не знаю, что она подумает, если узнает, что я получил такое наследство. В конце концов, она прямой потомок Феликса. А я… Феликс усыновил меня, потому что у него были устаревшие представления о наследниках, династиях, всей этой аристократической ерунде. Он относился к продолжению своей линии очень серьезно. Ему нужен был наследник рода Юсуповых. Он даже говорил мне, что я похож на его предков со стороны матери.

– Вы прячете яйцо, чтобы не обидеть миссис Сфири?

– Я бы не сказал, что прячу, – было слышно, что Контрерасу неуютно это обсуждать, и он жалеет, что сболтнул про Ксению. – Я много раз хотел отдать его ей, но все как-то не складывалось. На самом деле это неважно. Я должен показать тебе яйцо, и ты поймешь, почему я говорю про судьбу. Много лет прошло, а я так и не расстался с этим яйцом. Оно, оказывается, дожидалось тебя. Ну, а теперь я наконец сделаю, что должен, для Ксении, а ты узнаешь кое-что важное.

– Вы уже не в первый раз говорите загадками, Виктор.

– Будут, будут и разгадки, для этого я должен показать тебе яйцо. Лучше один раз увидеть… Ну, а сейчас мы идем смотреть на дом Феликса, и мы уже почти на месте.

И в самом деле, через пять минут они свернули на узенькую, вымощенную булыжником, полого поднимающуюся в гору улицу Пьера Герена. Дом, в котором квартировал Контрерас у князя Феликса и его жены, племянницы последнего русского царя, был неприметным, даже бедным двухэтажным строением с решетками на окнах первого этажа. Чтобы на него поглазеть, совершенно не стоило так долго идти по Парижу пешком, но Иван не почувствовал никакого разочарования. Скорее, он почти с нежностью рассматривал дом 38-бис, представляя себе, каким видит его мексиканец через пятьдесят с лишним лет после своего первого обеда у Юсуповых.

– Вот здесь они и жили, – сказал Контрерас, отступая к глухой ограде на противоположной стороне улицы, чтобы пропустить машину. Двум автомобилям на улице Пьера Герена было не разъехаться. – Не дворец, правда? Я видел его дом в Петербурге, на… как называется эта речка…

– Мойка. Там он убивал Распутина.

– Точно. Вот это настоящее жилище для принца. Он мне, кстати, рассказывал в лицах, что случилось тогда в подвале. Как он притворялся другом Распутина. Я помню, он сказал: можно было поглядеть Распутину в глаза – и рухнуть наземь.

– Я читал его версию. Он же написал мемуары, целых две книги, – кивнул Иван.

– А я не читал. Мне нравилось слушать живьем, а потом я не хотел портить впечатление… Ладно, пойдем, я покажу тебе яичко.

– Оно у вас в Париже?

– Да, я не рискнул вывозить его в Мексику. Я же весь архив Феликса и его картины, по сути, вывез отсюда контрабандой. Но это для французской таможни просто рухлядь и желтая бумага, а что такое яйцо Фаберже, они хорошо понимают. В завещании Ирэн, конечно, есть описание яйца, но очень поверхностное. Я не уверен, что смог бы доказать, что оно на самом деле мое. И даже в этом случае его могли бы не выпустить. Франция спохватилась и охраняет свое patrimoine. – Наследие, понял Штарк. – Я держу его в банковской ячейке. Понимаю, что это преступно, – Контрерас жестом остановил возмущенную отповедь, которая вовсе не входила в намерения Ивана. – Но так уж вышло. Теперь мы все исправим.

– Как именно? – спросил Штарк. – Вы хотите передать яйцо Ксении Сфири?

– Не хочу, – энергично затряс головой Контрерас. – Для этого я слишком долго тянул время. Ты сказал, что ты кладоискатель, верно? Что ты делаешь, когда находишь клад?

– Это зависит от ситуации, – сказал Иван, еще ни разу не находивший клада, если не считать находкой предыдущую, калифорнийскую, догадку.

– Но ты не созываешь пресс-конференцию, чтобы рассказать, где ты его нашел?

– Это вряд ли, – улыбнулся Штарк. При нынешних обстоятельствах, если яйцо попадет к ним с Винником, провенанс для него придется придумывать, чтобы не подвергать Контрераса опасности.

– Отлично! Значит, как сказали бы мои приятели, тебя мне бог послал. Пойдем.

У Контрераса не было плана идти обратно в центр пешком, как опасался Штарк. На станции «Жасмен» они спустились в метро.

– Знаешь, это отделение банка грабили, – рассказывал Контрерас по дороге. – Сделали подкоп, всё как в кино. Но мое яичко никто не нашел. Случайностей на свете не бывает; я знаю об этом с тех пор, как попал в дом к Феликсу в 17 лет.

Штарк кивал, а сам пытался угадать, какой у мексиканца план и зачем Контрерас расспрашивал его о предках. Ну, положим, тайную продажу и вывоз яйца он мог себе представить – у Винника наверняка есть способы это провернуть. Но почему мексиканца так заинтересовала фамилия «Штарк»? Ни в каких источниках из тех, что Иван успел перелопатить за последние дни, она не встречалась.

В подвал отделения «Креди Лионне» на авеню Опера, к личным ячейкам клиентов, Ивана, конечно, не пустили. Но Контрерас не хотел покидать банк с яйцом, и Штарк горячо одобрял такую осторожность. Им предоставили маленькую переговорную: перед обаянием Контрераса не могли устоять даже здешние служащие, встречавшие клиентов с такими постными минами, словно работали в Сбербанке. Французский сервис, впрочем, всегда напоминал Штарку о доме.

Яйцо было завернуто в павловопосадский платок, едва ли доставшийся мексиканцу от княгини Юсуповой. Русское к русскому – по такому, видимо, принципу Контрерас выбрал обертку. Брезгливо покосившись на торчавшую в углу переговорной камеру, скульптор отбросил шаль и дал Штарку время осмотреть «клад».

На подставке, похожей на маленькую золотую рюмочку для яйца всмятку, красовалось небольшое, меньше пятнадцати сантиметров в высоту, яйцо синей эмали. Штарк уже видел вблизи одно яйцо Фаберже, но этот синий цвет, глубокий, как спокойное холодное озеро под безоблачным небом, поразил его. Эмаль казалась более драгоценной, чем опоясывавшие яйцо бриллианты, чем крупные сапфиры-кабошоны на маковке и по экватору.

Контрерас снял верхушку яйца и вынул сюрприз-барабан с шестью миниатюрными, нарисованными, кажется, акварелью по слоновой кости поясными портретами одного и того же плечистого мужчины с длинными, подвитыми кверху усами и окладистой бородой. На каждой император Александр III был изображен в военной форме, и на всех форма была разная. Штарк взял барабан в руки и поднес его к очкам, чтобы получше рассмотреть тончайшую работу. Но миниатюры не поразили его воображение. Предпоследний царь выглядел на них деревянным, официальным, едва ли таким, каким запомнила его Мария Федоровна. Художника явно гораздо больше интересовали детали униформы, в которых Штарк ничего не понимал.

И все-таки даже такие изображения мужа оказались достаточно дороги вдовствующей императрице, чтобы она вывезла это яйцо из России, бросив другие в Гатчине.

– Здесь смотреть не на что, – Контрерас решительно положил руку ему на плечо. – Скорее ты найдешь в этом яичке желток, чем великую живопись. Лучше посмотри вот на что.

Мексиканец перевернул верхнюю половину яйца и провел ногтем по клейму, выдавленному на золоте с внутренней стороны, над самым краем. Штарк склонился над золотой скорлупкой; он уже ожидал увидеть что-то подобное, но все равно вздрогнул, прочтя бисерные буковки: Stark.

– Знаешь, Иван, – сказал Контрерас, – когда мне досталось от Ирэн это яйцо, я стал читать о Фаберже. Прочел о его мастерах, которые делали эти яйца. Например, миниатюры нарисовал Иоганн Зенграф… вот здесь, видишь, его подпись. А само яйцо, как писали в каталогах, скорее всего, изготовила мастерская Михаила Перхина – он был один из немногих русских, которым Фаберже поручал заказы такой важности. Но клейма Перхина – русских букв М и П – здесь нигде нет. А есть вот что. Понимаешь теперь, почему я так рад был твоему звонку? Ты в некотором роде тоже наследник.

– Мне никогда не встречалась моя фамилия в связи с Фаберже, – покачал головой Иван. – Может быть, это подделка?

– Ирэн написала в завещании, что получила его по наследству от матушки. Принцесса Ксения умерла в 1960-м, а мне яйцо досталось через десять лет. Кстати, Ксения показала сюрприз – вот эти миниатюры – на выставке в Лондоне в 1935 году. Они даже значатся в каталоге той выставки. Нет, конечно же, это не подделка. Ты можешь мне сказать, что в России могло быть сколько угодно Штарков, и не обязательно это клеймо поставил твой предок. А я тебе отвечу, что случайностей не бывает.

Аргумент мексиканца был, конечно, курам на смех. Иван не просто верил в случайности – он ни разу в жизни не видел красивого плана, который они не раскрасили бы в цирковые цвета. Но здесь как раз была налицо самая удивительная случайность! Иван помимо собственной воли чувствовал родство с этим экстравагантным, но совершенным предметом, в котором уже почти сто двадцать лет было спрятано его выдавленное по золоту имя.

Штарка всегда раздражали люди, усердно выискивавшие свои корни в дворянстве или богатом купечестве. В их интересе ему виделась даже не просто гордыня, а какая-то склочная претензия на отнятое и розданное. Он не видел смысла в попытках загнать зубную пасту обратно в тюбик, оттого и не интересовался никогда семейной историей. Ну, хорошо, выяснит он, например, что его предок был бароном или разводил свиней, – и что дальше? С этим знанием ни в дворянское собрание, ни на свиноферму все равно идти нет смысла.

Но сейчас, засунув нос в скорлупу золотого яйца, он думал не о деньгах, обещанных за находку Винником, а о Штарке, гордо, но скромно поставившем клеймо на свое изделие – подарок от последнего императора вдовствующей императрице. Ивану хотелось познакомиться с этим Штарком поближе. Насколько возможно.

Контрерас смотрел на него понимающе. Наконец отобрал половинку яйца, водрузил ее на место и снова укутал изделие Фаберже в платок.

– Вот тебе мои условия, кладоискатель. Я оцениваю это яичко в десять миллионов долларов. Думаю, разумная цена. Деньги надо будет перевести на имя Ксении Сфири. Как ты это устроишь, не моя забота. Но я должен видеть, как деньги попадут на ее счет. Только тогда я передам тебе ключ от этой ячейки.

– Простите, но… Как я узнаю, что яйцо еще в ней?

– Тебе придется мне поверить, кладоискатель. Мне кажется, очевидно, что я никуда не спрячусь. Я Виктор Мануэль Контрерас, скульптор.

Господи, теперь я в фильме Родригеса про гордых мексиканцев, подумал Штарк. Впрочем, Контрерас был прав: его возраст и известность служили неплохой гарантией, что он не исчезнет вместе с яйцом. Да и денег он хотел не для себя.

– Я постараюсь все устроить, – сказал Штарк.

– Я знал, что ты не будешь торговаться, – улыбнулся Контрерас. – Деньги не твои, верно?

– Я не сказал, что сумма принята, – оговорился Иван. – Мне нужно кое с кем посоветоваться. Но я понял условия и постараюсь их выполнить.

– Я не буду торговаться, Штарк, – сказал мексиканец, продолжая играть свою роль из фильма. – Бери или уходи.

– Мне нужно немного времени, чтобы все обсудить. И еще потребуется какое-то время, чтобы организовать перевод денег Ксении. Это будет не так-то просто – очень большая сумма, к тому же непонятно за что. Власти обратят внимание на такой перевод.

– Я подожду. Я в Париже еще неделю. Пойду, положу яйцо на место. Позвони, когда у тебя будет ответ. Мой телефон ты знаешь.

Он повернулся, чтобы идти. Иван вскочил, положил руку ему на плечо.

– Спасибо, Виктор. Простите, если я обидел вас своим вопросом. Я… признателен вам за то, что вы показали. Мне теперь нужно многое обдумать.

– Не часто встречаешь человека, которому всю жизнь было все равно, кто он и откуда, – проворчал мексиканец. – В Мексике, когда я был еще мальчишкой, мне пришлось подкупить одного бродягу, чтобы он назвался моим отцом и записал меня в художественную школу. Но даже я знаю про свою семью, от которой сбежал в четырнадцать лет, больше, чем ты про свою. Это, друг кладоискатель, просто позор. Говорю тебе как наследник древнего рода Юсуповых.

И мексиканец отправился в подвал прятать наследство, которого он стеснялся. А Штарк вышел на авеню Опера и направился к театру. Физической усталости после долгой прогулки не было, но виски сдавливала боль – слишком много информации, слишком много эмоций. Помимо всего прочего, они с Молинари, возможно, только что стали миллионерами. Оставалось рассказать Виннику о находке и надеяться, что сделка не сорвется, а синее яйцо с шестью портретами императора удастся вывезти в Москву.

Интересно, что Винник узнал о ворах, а теперь и убийцах, параллельно ведущих ту же охоту?

Санкт-Петербург, 1896 год

– Когда вы будете готовы, Михаил Евлампиевич? – Карл Фаберже обычно не задавал этот вопрос своему лучшему золотых дел мастеру, теперь уже и не подчиненному, а компаньону, второй гильдии купцу, а с прошлого года и почетному гражданину. Но, навестив мастерскую Перхина – неподалеку от главной конторы фирмы Фаберже, тоже на Большой Морской, – Карл понял, что спросить на этот раз придется. На дворе январь, до Пасхи чуть больше двух месяцев, а у Перхина еще не готово ни одно из двух яиц, заказанных ему для императора.

Первое, положим, готово почти. Вот богато изукрашенная, усыпанная бриллиантами золотая подставка на прозрачной основе из горного хрусталя, вот увенчанный изумрудом в 26 карат золотой стержень, на который нанизаны двенадцать рамок с миниатюрами Иоганна Зенграфа: это изображения любимых дворцов недавней принцессы Аликс, а ныне государыни императрицы – правда, пока формально не коронованной. Все точь-в-точь по рисунку молодого главного художника фирмы, Франца Бирбаума: лучше Перхина этот заказ не смог бы выполнить никто в Петербурге. Пока нет только тончайшей скорлупки из горного хрусталя – ее переделывают уже в третий раз, и когда, наконец, добьются совершенства, мастерской Перхина предстоит соединить две вертикальные половинки скорлупы золотым поясом, выложенным по всей длине бриллиантами.

– С этим яйцом скоро закончим, – хмуро сказал Перхин. – Четыре раза, поверите, отправлял основание на переплавку. И ведь вроде все понятно, как делать, – нет, где-то да испакостим.

Перхин всегда говорил о себе и своих подмастерьях «мы», но если что шло не так, виноват был только он сам. И платил этот бывший крестьянин из Олонецкой губернии лучше, чем остальные мастера, работавшие на фирму Фаберже. В его мастерскую было труднее всего устроиться, хоть росла она, как на дрожжах, и сам Перхин к своим 35 годам заработал уже на хороший дом в Царском Селе.

– Опять же, скорлупы так и нет, – продолжал Перхин. – Вот доставят, и за неделю закончим.

– А что же со вторым-то яйцом, Михаил Евлампиевич? Для вдовствующей императрицы?

Второй год подряд император заказывал фирме два яйца. Прежде, в течение десяти лет, царь Александр III дарил царице Марии Федоровне на Пасху яичко от Фаберже. И всякий раз главный художник фирмы, Агафон Фаберже, находил, как порадовать императрицу, напомнить о ее безмятежной датской юности или просто повеселить забавной игрушкой.

Но нет больше Агафона, лучшего главного художника, о каком только мог мечтать его брат Карл Фаберже. Умер и оплакан. А на новичка Франца Бирбаума легла двойная нагрузка, потому что молодой царь решил, во-первых, не прерывать традицию и каждый год преподносить яйцо от Фаберже матушке, а во-вторых, и супругу не обижать. Как и его отец, Николай II давал придворному ювелиру полную свободу – какими будут пасхальные яйца в этом году, он узнавал, лишь получив их. Новый царь вообще, кажется, настроен был держаться традиций – то ли верил в постоянство, то ли был слишком робок, чтобы выйти за установленные не им рамки.

О вкусах царицы Александры придворные знакомые Карла были пока плохо осведомлены, и в дворцовой канцелярии одобрили идею, уже однажды опробованную. Шесть лет назад Мария Федоровна получила в подарок от мужа яйцо с миниатюрами, изображавшими дворцы, в которых бывала принцесса Дагмар на родине, в Дании. До сведения Фаберже довели тогда, что бывшая Дагмар, а ныне императрица, растрогалась до слез. Может быть, и Александра Федоровна теперь обрадуется миниатюрам с немецкими замками, английскими и русскими дворцами, где ей довелось пожить.

Бирбаум, конечно, и живописец хороший, и рисовальщик педантичный, и в ювелирном деле отлично разбирается, но Карл еще не до конца доверял ему и попросил второе яйцо сделать в содружестве с датчанином Зенграфом, написавшим дворцы для первого подарка. Тот предложил идею с портретами покойного императора в разной военной форме. Александр III был настоящий воин, богатырь, способный согнуть и разогнуть руками кочергу, но избегавший, как говорили, показывать свою силищу при жене. Ей не хотелось видеть его мужланом и солдафоном, и он умел быть с ней нежным. На смертном одре, передавали, сказал ей: «А мне посчастливилось увидеть ангела еще при жизни». Фаберже сомневался, что портреты царя в форме – то, что хотелось бы получить вдовствующей императрице в подарок от сына. Но в канцелярии предложение Зенграфа понравилось, и датчанин быстро исполнил миниатюры для золотого барабана-многогранника, который виделся Бирбауму внутри яйца. Это был единственный элемент второго царского подарка, который Карлу Фаберже показали до сего дня.

– Ко второму не приступали, – выговорил Перхин угрюмо в ответ на вопрос Карла. Лгать было ниже его достоинства.

– Да как же, Михаил Евлампиевич, – режете меня без ножа! – сказал Фаберже укоризненно. – Ведь вы никогда раньше не срывали сроков. А что это за заказ, знаете не хуже меня. Ведь мы не ради денег делаем эти яйца, а ради будущего фирмы!

– Знаю, – Перхин пожал плечами. – С первым яйцом вышло не гладко. Не можем же мы сдать с изъянами. Вы бы, Карл Густавыч, сами никогда этого не допустили. – Перхин слышал, что Карл Фаберже в своей мастерской, увидев менее чем совершенную работу, разбивал ее молотком, а провинившемуся мастеру говорил ласково, не повышая голоса: «А ведь вы, друг мой, можете лучше!» Правда, сам такого никогда не видел: он не имел обыкновения показывать кому-либо менее чем совершенную работу.

– Вы не успеете исполнить заказ за два месяца, – покачал головой Карл.

– Если со вторым пойдет, как с первым, не успеем, – проворчал в густую черную бороду Перхин.

– Я заберу у вас этот заказ, Михаил Евлампиевич, – сказал Фаберже без гнева. Он никогда не кричал на людей, даже если они обманывали его ожидания. А Перхин много сделал для фирмы. Хотя сейчас у Фаберже мелькнуло-таки подозрение. Перхин был женат на дочери известного петербургского ювелира Финикова, выполнявшего граверные работы для фирмы «Болин» – главных конкурентов Фаберже, тоже поставщиков двора. Недавно выходила замуж великая княжна Ксения Александровна, – так для ее приданого купили работы и Фаберже, и братьев Болин, причем последних – больше: известно было предпочтение, которое оказывал той фирме жених, великий князь Александр Михайлович. Уж не помогал ли известный своей справедливостью Перхин конкурентам, чтобы ни одна из фирм не вырвалась вперед? Впрочем, Карл знал, что, будь даже у Михаила Евлампиевича такие мысли, он все равно не сорвал бы нарочно царский заказ: это значило бы совершенно обесчестить дом Фаберже.

Нет, скорее, как здесь говорят, – и на старуху бывает проруха. Ни у одного народа нет, наверное, столько пословиц в оправдание неудачи, как у русских. И вот результат – на второе яйцо придется искать другого подрядчика. А Пасха, считай, уже на носу…

– Я сам хотел вам сказать, что нужно в другую мастерскую, – кивнул Перхин. – Я знаю, кто может сделать за два месяца. Как надо. В Москве.

– В Москве? – повторил Фаберже, словно эхо. Тамошнее отделение фирмы выпускало в основном украшения попроще, в купеческом вкусе, да столовое серебро: рабочие руки во второй столице были дешевле, а клиентура не такая взыскательная, как в Петербурге. Англичанин, а вернее южноафриканец Аллан Боу, которого Фаберже десять лет назад назначил руководить московским филиалом, быстро понял московский рынок и развернул под него большое производство, не вызывавшее у Карла профессиональной гордости, но приносившее завидную прибыль. Фаберже не ждал от москвичей ничего особенного – уж точно не царских подарков.

– Я не знаю в Москве достаточно хороших мастеров, – сказал он Перхину.

– Их там почти и нет, – согласился мастер. – Но вот недавно мне принесли в починку одну вещицу…

Перхин подошел к своему рабочему месту – у него было такое же, как у подмастерьев, с выемкой в столешнице и аккуратно разложенными инструментами, просто он проводил на нем все меньше времени по мере того, как дело расширялось. Со стола мастер взял резную, инкрустированную перламутром шкатулку и открыл ее перед Фаберже. На черном бархате обивки маленький золотой слоник, украшенный рубинами и брильянтами, выглядел особенно изысканно. Карл взял игрушку в руки и сразу оценил тонкость работы, изящество, с которым были выполнены крепления для камешков и складочки слоновьей кожи. У зверюшки был свернут на сторону хобот и вывалились глазки, которые, видимо, тоже были сделаны из драгоценных камней – я бы сделал из сапфиров, подумал Фаберже.

– Ребенок игрался, бросил оземь, испортил, – объяснил Перхин. – Но какова работа? На брюшке клеймо, взгляните-ка, Карл Густавыч.

В сильную лупу, которую протянул ему Перхин, Фаберже рассмотрел мелкие, как бисеринки, буквы: Stark.

– Я поспрошал, кто таков, – продолжал Перхин. – Антон Иваныч Штарк, молодой мастер, немец, в Москве недавно. Работает на Кузнецком Мосту – видать, объяснили ему, что нельзя больше нигде в Москве-то, если нужна приличная клиентура. Но мастерская у него совсем маленькая и в подвале.

Перхин знал, что эта деталь заинтересует Фаберже: семейная фирма тоже начиналась с подвала на «правильной» улице, только в Петербурге.

– Почему вы считаете, что он справится? – спросил Карл. Ехать в Москву ему совершенно не хотелось.

– Вижу, – сказал Перхин веско. – И молодой он, голодный. Ради такого заказа будет день и ночь работать.

«Не то что вы», – захотелось сказать Фаберже, но он сдержался. Перхин все же был предан фирме: вот и сейчас сам создавал себе опасного конкурента, только бы не сорвалось выполнение важного заказа. Карл Густавович кивнул.

– Что же, придется ехать в Москву. Я вашей рекомендации доверяю, Михаил Евлампиевич.

– Мы отработаем, – в густом басе Перхина впервые прозвучала виноватая нотка.

– Знаю, – Фаберже похлопал Перхина по плечу. – Не сомневаюсь.

На следующее утро Карл вошел в магазин фирмы на Кузнецком Мосту, отдал засуетившемуся приказчику саквояж и прошел в кабинет Боу.

– Я слышал, у вас в Москве завелся настоящий художник, – сказал он после обычных приветствий. – Где-то здесь недалеко, в подвале. Антон Штарк.

– Да, – не удивился южноафриканец. – Я уже полгода к нему присматриваюсь. Вот только позавчера он был у нас с Эммой в гостях. Робкий молодой человек, даже заикается немного. С виду никогда и не скажешь, что… Вы уже видели его работу?

Фаберже кивнул.

– Я все хочу ему что-нибудь поручить, но нет достаточно сложного заказа, – длинные пшеничные усы Боу презрительно опустились. – Вкус у здешней публики весьма… традиционный.

– У меня, возможно, есть заказ. Пойдемте, Аллан Андреевич, поговорим с этим Штарком вместе. Вам придется присматривать за ним и регулярно мне телеграфировать. Не нравится мне так рисковать, но уж придется, выбора нет.

Фаберже, хоть и выстроил свой ювелирный дом в России, где, кажется, все верили в сильную власть одного человека, сам не был сторонником такого устройства. Что бывает, когда кто-то один принимает все главные решения, царский поставщик знал по опыту общения с канцелярией двора. Ежели не поступало туда указание от самого императора – оставить ювелира в покое и дать ему творить, дворцовые крысы норовили контролировать каждый шаг, да еще поправки предлагать, доводившие болезненного Агафона до нервных припадков, а Карла принуждавшие доказывать, что с ними не может быть соблюдена смета. Слишком много страха и слишком мало ответственности.

Будь Фаберже царем, а не ювелиром, он правил бы иначе; конечно, вслух он не говорил этого никому. Но важно ведь не что говоришь, а как действуешь. Ювелир предпочитал не нанимать лучших мастеров в свою фирму, а помогать им создавать собственные, а потом обеспечивать их заказами. Владелец собственного дела всегда отвечал за качество лучше, чем работник по найму. Фаберже не нужны были даже паи в фирмах, созданных мастерами, – пусть делают что хотят, хоть на Болина работают, если сам Карл не сможет их загрузить. А уж если мастер начинал выполнять работу хуже, чем требует Фаберже, – Карлу тем более не хотелось иметь с ним ничего общего. И он просто переносил заказы в другую мастерскую. Не только с мастерами, но и с прирожденными торговцами, вроде Аллана Боу, Фаберже действовал по тому же принципу: принимал их в компаньоны, а не платил жалованье.

Вот, однако, парадокс: почти все мастера, с которыми работала фирма, были немцы, шведы, финны – русские вроде Перхина составляли исключение из общего правила, – но вели себя в своих мастерских, как маленькие царьки-самодержцы. Интересно, и этот Антон Штарк таков – или он, как Перхин, старается не ставить себя выше своих работников? Фаберже хотелось увидеть в молодом немце хоть какое-то сходство с Михаилом Евлампиевичем: так ему было бы спокойнее за судьбу самого важного заказа.

Подвальная мастерская Штарка – в задней комнате крошечного магазинчика – оказалась совсем маленькой: Карл насчитал всего пять подмастерьев. Но о них здесь явно заботились: стулья и столы показались Фаберже удобными, и комнату заливал яркий электрический свет. Хозяин оказался долговязым юнцом с огненно-рыжей шевелюрой и глубоко сидящими, умными серыми глазами. Он узнал Боу, поднялся из-за стола, за которым только что сосредоточенно работал надфилем, и отчего-то покраснел.

– Вы уж простите, Антон Иванович, что я без предупреждения, – сказал Боу по-русски, – но у меня важный гость. Мой компаньон, Карл Густавович Фаберже, собственной персоной. По вашу душу.

Штарк совсем залился девичьим румянцем.

– Ваш визит для меня большая честь, – сказал он тоже по-русски, с заметным акцентом. И добавил с неожиданной самоуверенностью: – Хотя я ждал, что вы захотите мне что-нибудь заказать.

Фаберже улыбнулся.

– Почему же вы ждали в Москве, а не в Петербурге? – Он не стал переходить на немецкий, зная, что Боу плохо его понимает.

– Я не могу позволить себе держать там магазин и нанимать людей. Здесь намного дешевле, – развел руками немец. – Я переехал сюда из Ревеля, там мне было совсем нечего делать – никто не ценит красивые вещи.

Фаберже кивнул: его предки и сами поселились в тех местах, когда бежали из Франции, и тоже в конце концов решили переехать повосточнее.

– Вас не затруднит показать мне ваши работы? То, что у вас в магазине, честно говоря, показалось довольно обычным.

– Конечно, это ведь только то, что мы продаем в готовом виде. Наши лучшие работы делаются на заказ. Вот, посмотрите, – он взял со своего стола не вполне еще законченную фигурку медведя, поднявшегося на задние лапы. Косматый зверь выполнен был из золота четырех оттенков, и во взгляде его рубиновых глазок Фаберже даже померещилась угроза – хотя это были всего лишь камни. Фаберже повертел косолапого в руках: этот зверь был, пожалуй, совершенен не только как изделие, но и как скульптура. Художник уловил мощь и жестокость грозного хищника.

– Это подарок одному фабриканту к юбилею, – пояснил Штарк. – От конкурента.

– Эскиз был ваш? – спросил Фаберже.

– Да, я сам себе художник, – отвечал немец. – У нас совсем небольшое предприятие.

Карл отметил, что Штарку не чуждо перхинское «мы».

– Вы слышали о Михаиле Евлампиевиче Перхине? – спросил он.

– О да, мне кажется, о нем слышали все в нашем деле, – ответил Штарк с уважением. – Но я не имею чести быть с ним лично знакомым.

– Он рекомендовал мне вас, – объяснил Фаберже. – И показал одну вашу работу. Слоника.

– С сапфировыми глазками? – оживился Штарк. – Но откуда он у господина Перхина? Я сделал его для маленького князя Юсупова, когда только приехал в Москву. Мне очень повезло с этим заказом.

– Сапфировые глазки мне не показали, – сказал Фаберже. – Они вывалились. Фигурку принесли Перхину в починку.

– Вывалились? Это невозможно! Я жизнью готов отвечать за мои крепления…

– Не ваша вина. Кто-то, кажется, изо всех сил бросил вашего слоника об пол. Чем-то он оказался нехорош.

– Я заметил, что здесь ужасно избалованные дети, – с грустью сказал Штарк. – Меня воспитывали в уважении к чужой работе.

– Меня тоже, – кивнул Фаберже. – И Аллана Андреевича. Но это не мы сломали слоника. Я бы хотел заказать вам игрушку, которую, думаю, никто не сломает. Для взрослой дамы.

– Из Петербурга?

– Изначально из Копенгагена. Я имею в виду вдовствующую императрицу Марию Федоровну.

Не давая Штарку прийти в себя от удивления, он раскрыл перед ним папку с эскизами.

– Наш главный художник герр Бирбаум предложил вот такую идею для ее пасхального подарка. Я поручил изготовить яйцо мастерской Перхина, но они заняты другими заказами, в том числе для государя, и не успеют сделать его в срок.

– Но до Пасхи два месяца, господин Фаберже!

– Да, и именно поэтому мне нужен хороший мастер, – сказал Карл, несколько опечаленный паникой московского немца. Если он боится опоздать, риск, возможно, слишком велик.

Штарк внимательно рассматривал эскиз, поднеся его совсем близко к глазам: похоже, несмотря на молодость, он был близорук.

– Я был бы сумасшедшим, господин Фаберже, если бы отказался от этого заказа, – вымолвил он наконец.

– Если вы беретесь, вы должны гарантировать, что выполните его ровно за семь недель, – сказал Карл сурово. – Господин Боу будет внимательно следить за вами и сообщать мне, как идет работа. У нас нет времени на ошибки.

– О, я не опасаюсь ошибок. – Все-таки мальчишка был донельзя самоуверен. – Только вот сомневаюсь, что в Москве можно будет сделать эмальерные работы такого качества, какое вам хотелось бы видеть. Уровень этого искусства здесь, к сожалению, невысок.

– Эмаль – одна из наших специальностей в Москве, – обиделся Боу.

– Я знаю, но ваши изделия – не для императрицы, – возразил Штарк. – Мы сможем отправить яйцо в Петербург к кому-нибудь из тамошних эмальеров?

– Да, если понадобится.

– Хорошо. Мы начнем сегодня же, отложим все прочие заказы. А миниатюры, вы привезли их?

– Я оставлю их вам вместе с эскизами. Вряд ли стоит говорить вам, что даже описание этого яйца не должно покинуть стены вашей мастерской. Вдовствующая императрица любит сюрпризы.

– О да, я слышал, как у вас пытались выведать, каким будет императорское яйцо в этом году, а вы ответили – квадратным, – улыбнулся Штарк.

Фаберже не помнил такого разговора, но анекдот, конечно, знал. И не стал опровергать.

– Не вздумайте сделать квадратное яйцо. Есть сюрпризы – и сюрпризы, – сказал он с самым серьезным видом.

Штарк явно поначалу не понял, что это шутка. Потом запоздало улыбнулся. Карл протянул ему руку.

– Надеюсь, что вы справитесь.

– А я в этом уверен, – Штарк горячо сжал ладонь царского ювелира. – Вы не пожалеете.

Когда гости вышли, пятеро подмастерьев столпились вокруг стола мастера и стали рассматривать эскизы.

– Вот так, братцы, – Штарк хлопнул в ладоши. – Недлинная оказалась дорога до царя. Если справимся с этим заказом, всем будет прибавка к жалованью. Только времени у нас очень мало. Давайте разделим работу.

Париж, 26 марта 2013 года

Зайдя в первую попавшуюся брассери, заказав омлет и ноль двадцать пять «Кроненберга», Иван написал в «Твиттере» Виннику: «Нашел яйцо, условия – здесь или лично?» Народу в тускло освещенном заведении было немного, официант всего один и явно не склонный к спешке. В ожидании ответа Штарк проверил почту, умилился присланной Софьей фотографии Али с измазанной детским питанием мордашкой и не обнаружил ничего от Молинари – черт, что у него происходит в Америке? Да жив ли он вообще? В «Скайпе» сыщика тоже не оказалось. Надо будет по телефону позвонить, решил Иван.

Съев омлет – даже в самом анонимном парижском заведении он получался лучше, чем где-либо еще на свете, – и выпив свою французскую порцию пива, Иван снова заглянул в «Твиттер» и обнаружил ответ Винника: «Давай здесь». Неожиданно: выходило, что финансист больше доверяет своему микроблогу с аудиторией из одного человека, чем любому другому средству коммуникации, а для очного разговора не считает безопасным ни одно место в Москве.

«Зачем наврал про Канаду?» – написал Винник вслед своему первому сообщению.

«Могли слушать», – отвечал Штарк.

«Молодец. Ты где?»

«В Париже».

«Какое яйцо? Что за условия?»

Изложение условий пришлось разбить на несколько твитов. Неторопливый официант подошел проведать Ивана, получил заказ на еще одно пиво и с беззаботным видом удалился.

«Десятка? Нехило. Ты хоть торговался?» – откликнулся через минуту Винник. И следом, не дожидаясь ответа: «Будем делать. Пришлю человека».

«Мне остаться здесь?»

«Да. В Москве еще разбираюсь. Что Молинари?»

«Не пишет. Сообщу, где остановлюсь».

«ОК».

Говорить Контрерасу, что его условия приняты, Иван пока не стал. Допил «Кроненберг», расплатился, прошел шагов сто по авеню Опера и обнаружил на другой стороне вывеску с гербом, который он не мог отсюда разглядеть: отель «Эдуард VII». Имя этого английского короля встречалось Ивану, когда он читал о яйцах Фаберже, но в какой связи, вылетело у него из головы. В памяти застряло только, что у Эдуарда было несколько десятков любовниц, а умер он от того, что слишком много курил. Две отличных причины, чтобы назвать в честь его величества парижскую гостиницу. «Странно устроен мозг, – думал Штарк, переходя улицу. – Я запомнил об Эдуарде самые ненужные вроде бы детали, но теперь именно из-за них остановлюсь в этой гостинице». Еще в брассери он начал чувствовать себя миллионером, и как ни напоминал себе, что сделка еще не прошла, а Винник пока не расплатился с ним и Молинари за находку, – он не мог не прикидывать, сколько составит их гонорар. Если Винник решит исходить из цены покупки – а это вполне справедливо, – партнерам достанется два с половиной миллиона долларов, то есть миллион двести пятьдесят тысяч на брата. Более легких денег Иван не зарабатывал никогда в жизни.

«Вот именно поэтому перестань о них думать, – занудствовал внутренний голос бывшего аналитика. – Легких денег не бывает, бесплатный сыр – только в мышеловке, никакого миллиона ты еще не получил, а за яйцами охотится кто-то стремный». Иван слушал этот внутренний голос всю жизнь, но сейчас решил: надоело. Дорогой вид «Эдуарда VII» отлично соответствовал его бунтарскому настроению. Вселяясь, он даже не спросил, сколько стоит номер люкс, который ему предложили – все стандартные оказались забронированы.

Wi‑Fi в богатом номере с балкончиком, выходящим на авеню Опера, работал отлично. Иван дал свой адрес Виннику и рухнул одетый на огромную двуспальную кровать. Почему первые три яйца нашлись так легко? На самом деле – ничего удивительного. О яйцах Фаберже после распада Советского Союза стало известно много нового: открылись архивы. Эксперты, до тех пор вынужденные опираться на недостаточную, а часто недостоверную информацию, кинулись в этих архивах копаться. Сперва была радость открытий. Потом ученым ценителям искусства Фаберже, естественно, понадобилось обобщить все новые сведения в цельную картину мира. Применять их с узкой целью найти недостающие яйца никто из настоящих экспертов пока толком не начал. Никому не пришло в голову, как Виннику, заняться розысками геев – приятелей Мэлколма Форбса. Если кто-то и расспрашивал старую княгиню Наталью Васильевну в Калифорнии, она наверняка отвечала то же, что ответила Ивану: мол, нет у меня никаких яиц. А к Контрерасу Штарка привела вдохновенная догадка – да и та не принесла бы результата, если бы не клеймо внутри яичка. Клеймо, мысли о котором Иван пока отгонял: сейчас было не до экскурсов в семейную историю Штарков. По всему выходило, что Винник, Штарк и Молинари просто проявили инициативу в идеально подходящий момент – и были вознаграждены удивительным везением.

Только княгине не повезло.

Эта мысль заставила Ивана набрать, наконец, телефон партнера. Но Молинари не было в сети. Иван забеспокоился уже всерьез. Когда он улетал в Москву, ему показалось, что сыщика теперь больше интересуют убийцы княгини, чем яйца Фаберже. Молинари заверил его, что не полезет из кожи вон, разыскивая терлокскую парочку. Но итальянец плохо умел врать, и заверения прозвучали фальшиво. Теперь Иван жалел, что оставил друга в Сан-Франциско. Он еще раз проверил почту и «Скайп» – никаких следов Молинари. Позвонить его матери в Бостон? Нет, это был бы уже детский сад какой-то.

Штарк разделся и залез под мягчайшее одеяло. За последние дни он страшно устал от разъездов и особенно от непрерывного чтения. Первый же взгляд на любой экран отзывался резью в его близоруких глазах. Надо было выспаться. Вряд ли человек Винника заставит себя долго ждать.

Звонок с ресепшн разбудил его в восемь утра. Схватив с тумбочки часы, Иван понял, что проспал почти тринадцать часов и спал бы дальше, если бы не явился посланец Винника. Наскоро одевшись в те же джинсы и свитер, которые были на нем вчера, Штарк взялся за ручку двери – и замер. Что, если неведомый враг подселил в их с Винником компьютеры программы, отслеживающие нажатия клавиш, или взломал твиттер-аккаунты? Мало ли кто ждет его внизу! Иван понял, что забыл даже выяснить фамилию гостя, и теперь не может даже спросить у Винника, присылал ли он такого человека. Плюнув на правила конспирации – ну не учился он в разведшколе, и черт с ней, – Иван спустился в холл.

Там его дожидался англичанин. Даже если бы национальность гостя не угадывалась по зеленой вощеной куртке, надетой поверх костюма, по чуть коротковатым брюкам и галстуку, кончик которого свисал немного ниже пряжки ремня, его сразу выдал бы акцент, с которым он бодро приветствовал Штарка. Ни на одного из парней, которых описал ему Молинари по пути в аэропорт Сан-Франциско, англичанин похож не был.

– Стив Ходжсон, – представился он. – Работаю в VAMPI в Лондоне.

– Вампи? – Штарк подумал, что ослышался спросонья. Но на визитной карточке Ходжсона так и было написано.

– Vinnik Asset Management and Portfolio Investment. Злые языки добавляют на конце R и Е: «для русских эмигрантов». Чтоб получился вампир. Но мы на самом деле не кровожадные.

– Наверное, приходится это всем объяснять. Ну, что вы управляете инвестиционными портфелями, а не пьете кровь.

– Русским объяснять не надо, и так все понимают, а остальным все равно пришлось бы растолковывать: у нас русский владелец, – по-прежнему бодро ответил англичанин. – Здесь еще кормят завтраком? Я надеялся перекусить, дома не успел.

– Кажется, да, – сказал Иван и почувствовал, что и сам голоден.

Ходжсон разжился традиционным английским завтраком с яичницей и беконом, Иван предпочел круассаны и молоко.

– Даже английская еда в Париже вкуснее, чем в Лондоне, – сказал англичанин, еще жуя. На вид ему было лет двадцать пять; сальная кожа, как у подростка, длинный острый нос, светлые кудряшки. – Люблю здесь бывать. А вы тоже работаете у Винника?

– Внештатно.

– Смешно. Мне объяснили суть задачи вчера вечером, а ваше имя прислали отдельно, сегодня утром. Конспирация!

Ничего смешного, подумал Штарк. Обычная осторожность.

– Как вам объяснили суть задачи?

– Надо выплатить десять миллионов долларов гражданке Греции, которая не знает, что ей их выплатят. Некто в Париже должен убедиться, что деньги переданы, тогда он расстанется с неким предметом.

Иван и сам не смог бы сформулировать четче.

– И как вы собираетесь решать эту проблему? – спросил он.

– Я вообще-то специалист по сложным схемам, но здесь у нас будет простая, – сказал Ходжсон. – Проще некуда. Давайте встретимся с вашим парижским контрагентом, я ему все объясню.

– Так не годится, – покачал головой Иван.

– Почему?

– Я не уверен, что вас прислал Винник.

– Вы не уверены, что… Да в чем тогда вы вообще уверены? Ну, позвоните Виннику!

– Я с ним обязательно свяжусь. Но схему вам в любом случае придется описать.

– Ужасно не хочется повторять два раза. Позвоните Виннику, он вам скажет, что мне можно доверять в таких делах.

Штарк зашел в «Твиттер» с телефона и написал Виннику: «Приехал Стив Ходжсон, схему рассказывать не хочет». Несколько минут они с англичанином молча пили чай. Во взгляде Ходжсона читалась детская обида. Наконец Винник отозвался: «: —)))))) Похоже на него. Делай, как он скажет! Это спец».

– Простите, если я вас обидел, – сказал Штарк. – Винник рекомендует вас с самой лучшей стороны.

– То-то же, – Ходжсон озорно улыбнулся. – Звоните своему продавцу.

Штарк подумал было, что звонить Контрерасу еще рано, но потом вспомнил свой первый ночной звонок и послушно набрал номер скульптора. Тот отозвался после второго гудка: мексиканец явно был ранней пташкой, в отличие от большинства знакомых Ивану художников.

– Ваши условия приняты, приехал человек, который все устроит, – сообщил скульптору Штарк.

– Хорошо, где встретимся? – спокойно ответил Контрерас, будто и не ожидал иного.

– Где встретимся? – повторил Иван для Ходжсона: место встречи зависело от схемы. Англичанин махнул рукой: мол, где угодно.

– Давайте в отделении банка, – предложил Штарк мексиканцу. – Вы же сумеете опять выпросить у них переговорную?

– Я никогда ничего не выпрашиваю – не успеваю начать, уже сами предлагают, – сказал Контрерас и засмеялся собственной шутке. – Я могу быть там через час.

– Договорились. – Иван дал отбой.

– Сколько у нас времени? – спросил Ходжсон. – Я хотел пройтись по Парижу. Сейчас тут особенно красиво.

– Час, – ответил Штарк с облегчением. Ему не хотелось развлекать этого непатриотичного англичанина, к тому же неплохо было бы принять душ и сменить свитер.

– Давайте адрес.

Штарк рассказал англичанину, как найти банк, и поднялся в номер. Теперь его одолевали предчувствия, что все непременно пойдет не по плану. Контрераса по дороге в банк стукнут по голове. Англичанин окажется шпионом тех терлокских парней. Скульптор обманет – он уже извлек яйцо из своей ячейки и собирается каким-то образом исчезнуть с деньгами, а с Ксенией Сфири он в сговоре. Самого Ивана на выходе из банка будут поджидать… Ну, положим, эту последнюю угрозу нетрудно исключить, если арендовать в банке другую ячейку и переложить в нее яйцо. Но как потом вывозить его в Россию? Или Винник сможет кого-то прислать? Еще одного спеца по сложным схемам?

Решив, наконец, что чему быть, того уж не миновать, Штарк вымылся, побрился, натянул другой свитер и свою единственную в этой поездке пару джинсов и уселся в кресло с айпэдом: надо было пожелать доброго утра Софье с Алей и в очередной раз проверить почту – не появился ли Молинари.

Никаких сообщений от сыщика за ночь не поступило, и телефон его по-прежнему был выключен.

С пунктуальным Ходжсоном Штарк столкнулся в дверях банка. А Контрерас уже ждал их внутри, и переговорную ему беспрекословно выделили. Ходжсон выбрал стул первым и оказался, явно не случайно, лицом к двери. Русский и мексиканец, усевшись напротив, выжидательно смотрели на него.

– Если я правильно понял, – начал посланец Винника, скорчив гримасу камере, – мы должны выплатить определенную сумму назначенному вами, сэр, получателю. В обмен вы передадите предмет, который находится в вашем сейфе в этом отделении «Креди Лионнэ».

Иван понял, что имена и суммы вслух называться не будут.

– Верно, – кивнул Контрерас. – Правда, я пока не понимаю, как все это будет устроено.

– Очень просто, – Ходжсон выложил на стол распухший компьютерный кейс, расстегнул молнию, и Штарк с мексиканцем увидели, что никакого компьютера в нем нет, одни бумаги.

– Мы не будем передавать деньги вашему адресату, – безапелляционно произнес англичанин. – Если бы мы открыли на ее имя счет без ее ведома, с вашей стороны, сэр, было бы глупо верить, что мы не переведем с него деньги обратно, получив ваш предмет. Кроме того, такой перевод частному лицу – это всегда неоправданный риск. Я привез деньги с собой.

– Вы хотите сказать, что здесь у вас… вся сумма? – Контрерас тоже заметил, что Ходжсон избегает конкретики. – Не смешите меня, столько денег не влезет даже в большой чемодан!

И скульптор лучезарно улыбнулся англичанину. Иван мог только позавидовать старику: он не терял способности наслаждаться представлением, даже если оно имело целью его обобрать.

– Здесь вся сумма в самых лучших деньгах, какие только есть на свете, – заявил Ходжсон торжественно, похлопывая кейс ладонью. – Государственные облигации США на предъявителя. Номиналом десять тысяч долларов каждая. Думаю, здесь примерно треть, если не больше, всех таких бумаг, которые еще остались на рынке. Дожидались как раз этого случая. Министерство финансов США, к сожалению, не выпускает эти бумаги с 1982 года. Есть, конечно, много других облигаций на предъявителя, но только эти, пожалуй, совершенно ничем не хуже наличных денег, а даже лучше. Потому что правительство США – самый надежный на свете заемщик, что бы по этому поводу ни говорили, а оборот облигаций на предъявителя не ограничен никакими законами об отмывании денег.

Ходжсон перевел взгляд с Контрераса на Штарка и обратно, ожидая вопросов.

– Я даже не знал, что сейчас бывают американские гособлигации в бумажной форме, – сказал Иван.

– Ну да, теперь долги – это просто нолики и единички в памяти компьютера, – кивнул Ходжсон. – Но если хочешь сделать так, чтобы владельцем облигации был тот, у кого она в руках в данный момент, приходится выпускать ее на бумаге. Америка делала так только в моменты слабости, чтобы иностранцы охотнее ссужали ей в долг. По нынешним временам выпускать такие облигации, пожалуй, даже неприлично. Как, например, курить. У нас постепенно отбирают свободу. Но пока ее еще достаточно, чтобы провести нашу сделку.

Англичанин снова выдержал паузу. Контрерас рассматривал кейс, словно собирался воспроизвести его в бронзе.

– Вы наверняка захотите проверить бумаги, – продолжал Ходжсон. – В этом отделении вам вряд ли помогут, лучше обратиться в головной офис вашего банка. Я предлагаю вам вытащить наугад пять бумаг из кейса и показать их эксперту. Мы вам поверим без расписки. Сегодня арендуем здесь же ячейку и поместим туда остальные бумаги. Когда вы убедитесь, что облигации действительны и стоят сто процентов от номинала, – у них уже прошла дата погашения, и процентного дохода они более не приносят, – мы достанем из ячейки облигации, вы их пересчитаете и положите их в свою ячейку. А мы таким же образом переместим предмет сделки. Дальше вам останется только передать бумаги госпоже Сфири. Все понятно?

Контрерас кивнул.

– Если вас все устраивает, пожалуйста, выберите пять бумаг, – Ходжсон предложил ему кейс, словно фокусник, вытянувший на сцену наивного ассистента из публики. Контрерас легко принял предложенную роль, изобразил задумчивость, послюнявил палец. И вытащил бумажки из пяти разных мест огромной «колоды».

Выглядели они почти как долларовые банкноты, только крупнее. Зеленоватые, по углам номинал – 10 000, даже, совсем как деньги, с портретом президента – Кливленда, разглядел Штарк. Под портретом – надпись: «Соединенные Штаты Америки обязуются за полученную стоимость выплатить держателю сего сумму в десять тысяч долларов». И ниже – много мелкого текста.

– Выпущены в 1977 году, погашены в 2002-м, но действительны до 2047-го, – похвастался Ходжсон. – Наверняка даже коллекционную ценность имеют. А внизу были купоны, владелец мог их буквально стричь. Но эти все отстригли, конечно, и деньги по ним получили. По триста восемьдесят один доллар двадцать пять центов за каждый, если я правильно помню.

– У вас не найдется папки? Я боюсь их помять, – сказал Контрерас не без сарказма. Он явно относился к деньгам легко. Иван с опозданием понял, что мог и поторговаться. С другой стороны, так он, возможно, снизил бы собственный гонорар.

– Конечно, найдется, – Ходжсон вытащил желтую картонную папку из другого отделения своего кейса.

В этот момент дверь переговорной приоткрылась.

– Мсье, нам понадобится эта комната, – девушка в форменной блузке сурово смотрела на Контрераса.

– Как жаль, что не со мной вы хотите в ней уединиться, – широко улыбнулся мексиканец. Почему-то от него сальность прозвучала не обидно: банковская служащая исчезла, уже улыбаясь, а скульптор спрятал в папку свои пять облигаций и встал.

– Ну что ж, давайте встретимся завтра здесь же. Я надеюсь, сегодня мне всё скажут про ваши волшебные бумаги.

Ходжсон кивнул, и они освободили переговорную.

– У меня с собой доверенность от Винника, – сказал Штарку англичанин. – Ячейку будем арендовать на его имя. Я совершу сделку как его представитель. Возражения есть?

Возражений у Штарка не было. Он и не ожидал, что Винник просто так даст ему десять миллионов.

– Какие планы? – спросил Иван Ходжсона, надеясь, что тот уже построил свои, отдельные.

– Навещу знакомых, – англичанин понял его с полуслова. – На самом деле, ваша функция здесь выполнена, осталась только техническая часть. Вам не обязательно оставаться здесь до завтра. Или вы тоже не хотите уезжать из Парижа?

– У меня маленькая дочка, – сказал Штарк. – Если я не нужен, куплю билет, полечу домой.

Он и вправду соскучился по Софье и Але.

– Может, еще сегодня успеете. Послушайте… Можете не говорить, если не хотите, – но что за штука у этого старикана в ячейке? Что может стоить такую кучу денег?

Только тут Штарк осознал, что технический специалист и инструкции тоже получил чисто технические.

– Яичко, – сказал Иван. – Не простое, а золотое.

От перевода сказка про курочку Рябу не стала понятнее англичанину.

– Не мое дело, конечно, – усмехнулся он. – Не наркотики и не атомная бомба – уже хорошо.

Искать билеты Штарк начал на ходу по дороге в гостиницу. На сегодняшние рейсы уже не было билетов, даже бизнес-класса, – пришлось купить на следующий день. Теперь оставалось только ждать. Но стоило Ивану сбросить туфли и завалиться на кровать, как зазвонил телефон.

– Иван, Том случайно не с тобой? – услышал он встревоженный голос Анечки Ли. И ответил как мог осторожно:

– Нет. Мы разделили работу, Анечка.

– Ты знаешь, я не люблю быть назойливой, но три дня без звонков, без писем – я беспокоюсь. Если будешь с ним говорить, скажи, чтоб со мной связался.

Положив трубку, Иван не мог больше валяться на кровати. Он встал и заходил кругами по номеру. Ну ладно, Молинари не звонит партнеру и выключил телефон. Но не поддерживать никакой связи с беременной подругой – это уже серьезный повод для беспокойства. Не дай бог, с Томом что-то случилось. Ведь кто, если не Иван, втравил его в «яичную» историю!

Исчезновение партнера полностью заслонило для Штарка сделку с Контрерасом. Он даже перестал мысленно тратить свой миллион. Не мог заснуть, щелкал пультом телевизора и каждый час набирал номер Молинари. Сыщик на связь не выходил.

Модесто, 24 марта 2013 года

Мертвая старуха не шла у Молинари из головы. Понятно, что кто-то следил за каждым движением Винника и старался добраться до этих царских яиц раньше него. Но пытать пожилую женщину ножом – это совсем другое дело, нежели охотиться за безделушками. Княгиня была лишь немного старше его матери, и эта мысль заставляла сыщика сжимать кулаки.

Берясь за работу, предложенную Винником, Молинари не очень-то надеялся, что они найдут яйца. Опыт подсказывал ему, что если предмет не всплывает несколько десятилетий, значит, он либо уничтожен, либо у его владельцев и даже у их наследников аллергия на публичность. В дурацком русском предприятии ему виделось что-то детское. Маленьким мальчиком Том участвовал в пасхальной «охоте за яйцами» – взрослые прятали раскрашенные или шоколадные яички по всему дому и двору, а детям нужно было их отыскать. Кто больше всех соберет, получал приз. А еще были утешительные призы для тех, кто ничего не найдет. Молинари никогда не нуждался в таком утешении: его сыскной талант проявился рано, только родители этого не понимали, просто хвалили подвижного мальчишку за сообразительность. Теперь Винник предложил такой большой утешительный приз, что Молинари готов был на годик вспомнить детство и даже проявить некоторую старательность.

То, что они со Штарком так быстро напали на след первого яйца, казалось ему невероятной случайностью. Молинари не считал себя везучим человеком – скорее, работягой: чем больше бегаешь, слушаешь, иной раз даже дерешься, – тем лучше результат. Вот Штарк – другое дело: этот русский ботаник определенно был везунчиком. На глазах Молинари он за считаные дни находил ниточки, которые сам сыщик мог и за год не обнаружить при всем своем упорстве и, как ни крути, опыте и мастерстве, отсутствовавших пока у Ивана.

Но на этот раз Молинари не мог радоваться их со Штарком неожиданно быстрой находке. Не потому, что она ускользнула у них из рук. Важнее – как ускользнула. Людей, считавших возможным действовать такими методами, как те двое в Терлоке, надо было остановить. Кто это сделает, если не Том Молинари? У него было больше информации, чем у полиции, а делиться ею с копами он не хотел – даже не из-за конфиденциальности отношений с клиентом, а просто из опасения, что его начнут тягать на допросы, а может быть, и задержат – ведь он был последним, кто видел княгиню, и сам мог ее убить: у него даже мотив имелся. И тогда время будет безвозвратно потеряно.

Так что, проводив Штарка в Москву, Молинари приготовился к собственной охоте, имевшей лишь косвенное отношение к задаче Винника.

В том, что убийцы взяли машину напрокат в той же конторе, они убедились еще вместе с Иваном. Что гастролеры будут делать с тачкой теперь? Бросят, твердо сказал Штарк. А может быть, и нет, думал Молинари: парни могли пребывать в уверенности, что никто их в Терлоке не видел или, по крайней мере, не запомнил. Серый «Форд Скайлайн» – машина такая анонимная, что незачем ее и бросать: можно спокойно сдать в аэропорту и лететь восвояси, то есть, видимо, в Москву, из которой Молинари и Штарк, похоже, прибыли с убийцами одним рейсом. Но, когда Молинари показывал фотографию машины служащему арендной конторы, «Форд» еще не был возвращен. Сыщик подождал, пока улетит московский рейс: нет, не вернулся «Скайлайн».

Значит, либо убийцы все же бросили его и, возможно, полетели домой вместе со Штарком, либо они не считали свою работу в Калифорнии вполне законченной. Во второй вариант Молинари верилось больше. Ведь и Штарк полагал, что у старухи могло быть не одно яйцо; да, она сказала этим мерзавцам под пыткой только про одно, но это лишь значило, что она надеялась сохранить жизнь – и, возможно, остальные свои сокровища, – кинув бандитам кость. Молинари знал, что сюрприз из «Розово-лилового» яйца давно перешел в другие руки, у княгини была лишь скорлупа; что, если она скрыла более ценные яйца? Возможно, убийцы пытались вытрясти из нее больше информации, но не смогли. Что они будут делать дальше?

Молинари зашел в соседнюю арендную контору и взял напрокат «Тойоту Кэмри»: там, где они с Иваном брали «Форд», он уже слишком примелькался. Да и в Терлоке, куда снова лежал его путь, лучше было появиться на новой машине. На месте убийц Молинари последил бы за мексиканцем, который отвел Штарка из магазина в дом к княгине. Если они это видели – что вполне возможно, иначе как садисты вышли бы на свою добычу? – они должны были догадаться, что старуха доверяет мексиканцу. А значит, он может знать, где у нее спрятано то, что слишком рискованно было хранить в доме. Что-нибудь более ценное, чем пустая скорлупа «Розово-лилового» яйца за какие-нибудь жалкие пару миллионов.

Вернувшись в Терлок, Молинари медленно покатил по бульвару. С главной улицы было видно фургоны телевизионщиков возле дома старухи. Улочку ярко освещали софиты – похоже, несколько станций вели оттуда прямые репортажи для поздних новостей. Чем не сенсация – наследница русских царей зарезана в собственном доме! Полиция наверняка даже не знает, за что. Но мексиканец уже, естественно, рассказал копам – если они хоть что-то умеют, они первым делом нашли его, – как незадолго до убийства проводил к княгине долговязого рыжего русского, незнакомого, но ужасно назойливого. Молинари пожалел, что пропускает телевизионные новости: из них он мог бы хоть что-то узнать о ходе расследования.

Впрочем, сюжет наверняка будут повторять и ночью, и утром. Сейчас Молинари мог сделать только одно: найти полицейское управление и надеяться, что мексиканец еще там и дает показания. Тогда удастся проследить его до дома. Как еще выяснить, где он живет? Торговец, конечно, должен будет появиться утром в магазине – жизнь продолжится, несмотря на гибель хозяйки, вряд ли остальные работники при таких обстоятельствах поймут его отсутствие. Но лучше бы все-таки найти его дом сегодня: вдруг убийцы вломятся к нему ночью. Молинари готовился к ночной вахте. Жаль, что Штарк уже в воздухе: даже не спросишь его, как мексиканца зовут…

Сверившись с навигатором в телефоне, Молинари развернулся, и через пять минут «Тойота» уже катила мимо полицейского управления. Как и все улицы в этом городке, Норт Палм словно нарочно устроена так, чтобы на ней невозможно было организовать слежку: широкая, пустая, вся растительность льнет к строениям, вжимающимся в землю, словно им стыдно из нее торчать хоть на дюйм. Молинари, однако, припарковался поодаль и выключил фары. Он понимал, что это рискованно, учитывая, что копы сейчас возбуждены диковинным преступлением на их территории. Едва ли здесь часто убивали: это все же не страшный Окленд и даже не соседний Модесто, о котором Молинари слышал много плохого. Но сыщику хотелось исключить ночные неожиданности: он уж точно не желал, чтобы мексиканец последовал на тот свет за княгиней.

За следующие полчаса к управлению подъехали три полицейские машины. Две простояли напротив участка недолго – вечер выдался жаркий для терлокских копов, – третья осталась. Еще через двадцать минут Молинари увидел в зеркало заднего вида, как на ее заднее сиденье садится невысокий темнолицый мужчина в бежевой куртке, а за руль – молодой белый коп. Сыщик понял, что ему повезло, как обычно фартило только Штарку. Мексиканца и вправду допрашивали, и сейчас должны были отвезти домой. Не скрываясь, Молинари поехал за полицейской машиной: коп едва ли ожидал слежки. После такого убийства никто не ждет быстрого второго акта, думал сыщик. А у нас именно тот случай, когда антракт вряд ли продлится долго. Мерзавцам надо действовать сейчас. По крайней мере, он на их месте… Нет, он никак не мог оказаться на их месте: Молинари отказывался примерять роль этих говнюков на себя.

Коп, а за ним следом сыщик на своей «Тойоте» выехали на бульвар Голден Стейт. Опять, подумал Молинари: чертова деревня с одной улицей, съемочная площадка для дешевого ужастика. Такая не виданная ранее Калифорния вызывала у него клаустрофобию и тоску.

Когда полицейская машина свернула в одну из боковых улочек, Том проскочил мимо, припарковался возле закрытого уже супермаркета, быстрым шагом вернулся на угол и успел заметить, от какого дома отъезжает коп. В окнах тотчас зажегся свет. Видимо, мексиканец жил один. Нехорошо. Теперь главное не заснуть. Молинари пожалел, что поддался слабости и выпил бурбона на пути в аэропорт. Впрочем, на обратном пути в Терлок он запасся несколькими банками «Ред булла». Надо было только подогнать машину поближе к дому.

На парковке его ждали. Двое парней в красных куртках живописно облокотились на машину Тома. Третий, с бейсбольной битой, стоял на капоте. Под его ногами была заметна крупная вмятина: похоже, он показал приятелям свою крутость, вспрыгнув на «Тойоту» с места.

– Добро пожаловать в долину. – Парень с битой говорил по-испански. Молинари неплохо знал этот язык: итальянцу учить его одно удовольствие. В Бостоне, где он рос, никогда не были сильны испаноязычные банды, но сыщик догадывался, что эти парни принадлежат к одной из таких. Одинаковые куртки, татуировки: у одного сыщик увидел на тыльной стороне ладони четыре жирные точки, у второго на шее – число 14, у третьего, что стоял на капоте, – мексиканского орла.

– Спасибо, ребята, а теперь я попросил бы вас отойти от моей тачки, – ответил Молинари спокойно. – Если я на вашей территории, я как раз собирался уезжать.

– Ты именно что на нашей территории, – издевательским тоном повторил за ним тот, что с битой. Двое других засмеялись. У всех троих были немного индейские черты лица и узкие, неприятно блестящие в свете фонарей темные глазки. – И мы знаем, зачем ты приехал.

– Да ну? – искренне удивился Молинари. – Сейчас расскажете. Но сначала у меня к вам один вопрос: вы братья? Или просто в одной дурацкой уличной банде? Сколько вам лет – четырнадцать?

– Берите его, – сказал тот, что на капоте. – Отведем в дом, пусть Эдуардо его расспросит.

Молинари начал уже догадываться, что эти ребята – скорее его потенциальные союзники, чем враги. Но все равно для порядка своротил челюсть мексиканцу, неосторожно приблизившемуся справа, а подходившего слева сильно пнул в берцовую кость, отчего парень совсем по-детски взвыл: ботинки сыщик носил тяжелые. Поднимаясь, правый потянул из кармана выкидной нож. Третий, с битой, спрыгнул с капота, замахнулся и пошел на Молинари, но мелкими осторожными шажками. Сыщик усмехнулся. Нож, однако, надо было принимать всерьез. Перестав обращать внимание на двух других противников, он впечатал ботинок в скулу вооруженного мексиканца и услышал, как рвется шов на джинсах у него в паху. Двигаться сразу стало легче. Он наступил упавшему парню на запястье, увернулся от биты, которую как раз вовремя заметил боковым зрением, подхватил «выкидуху», переложил ее в левую руку и, в качестве предупреждения, ткнул ею в сторону третьего, уже почти оклемавшегося мексиканца.

– Тайм-аут, тайм-аут, – крикнул он, снова уворачиваясь от биты. – Я сам пойду с вами, только скажите, в чем дело!

Тут вожак совсем уж неосторожно замахнулся в третий раз, и Молинари успел попасть ему правым кулаком в солнечное сплетение. Наконец сыщик мог выпрямиться и перевести дух. Единственный мексиканец, еще способный атаковать, теперь вел себя осторожно: отступил, прихрамывая, на пару шагов.

– Эдуардо – это менеджер магазина? «Вэлли Хоум Импрувмент»? – Молинари решил говорить конкретнее, чтобы парни больше не наделали глупостей. Уронивший биту главарь с трудом разогнулся и уставился на него. Сыщик счел его молчание за утвердительный ответ.

– Это хорошо, что его есть кому защитить, – продолжал он. – Ребята, которые убили старуху, могут вернуться. Если еще не вернулись, пока мы здесь беседуем.

– Ты хочешь сказать… – вожак потянулся за битой, но распрямился, увидев, что Молинари качает головой.

– Я хочу сказать, что не смог спасти русскую. Было бы обидно так же облажаться с вашим приятелем Эдуардо. Блин, парни, кто вас учил сперва получать по зубам и только потом слушать?

– Откуда я знаю, что ты не вешаешь мне лапшу на уши?

– Если бы вам встретились те двое, что зарезали старуху, некому было бы сейчас задавать глупые вопросы. Черт знает что случилось уже с вашим Эдуардо.

– Пошли в дом, – проворчал вожак. Трое повернулись спиной к Молинари и побрели прочь. Том сложил «выкидуху», сунул ее в карман, подобрал биту и двинулся за ними. В дырку в штанах задувал холодный ночной ветер. Но лезть в машину за другой парой джинсов сыщик не хотел: важнее было зайти в дом вместе с парнями.

Отворяя дверь одной рукой, Эдуардо сжимал в другой дробовик. Ему явно нечасто приходилось дожидаться убийц: выглядел он не только измученным, но и до смерти испуганным. Увидев Молинари за спинами своих защитников, он неожиданно ловко отпрыгнул назад и поднял ружье.

– Эдуардо, сейчас ты застрелишь кого-нибудь из своих парней, – сказал сыщик устало. – Хорошо, что те двое еще не приходили… У тебя пиво есть?

Эдуардо опустил дробовик.

– Это ты так разукрасил Чуко? – спросил он Тома. Лицо парня, у которого сыщик отобрал нож, и вправду напоминало маску, в каких дети празднуют Хэллоуин.

– Твои друзья приняли меня за кого-то другого. Я не успел ничего объяснить.

Эдуардо, не выпуская ружье, зашаркал в глубину дома, обычного для этих мест разлапистого низенького строения. Молинари только сейчас понял, что мексиканец ненамного моложе покойной княгини. Остальные потянулись за хозяином в столовую, совмещенную с кухней. Пива в холодильнике нашлось достаточно для всей компании. Впрочем, почти ничего другого там, кажется, и не водилось. Молинари без приглашения уселся за стол вместе с тремя поникшими парнями, так и не снявшими красных курток.

– Я тебя видел перед магазином, – сказал Эдуардо, выставляя бутылки «Дос экис» на стол. – Ты приехал с тем русским, верно?

Молинари кивнул.

– А сам откуда? – продолжал допытываться мексиканец.

– Из Бостона, – коротко ответил Молинари.

– Зачем вы приехали? Сеньора сама скоро умерла бы. У нее был рак.

– Мой партнер, которого ты к ней проводил, догадался, что у нее есть одна штуковина, которая раньше принадлежала русскому царю. Мы ищем такие, покупаем их за справедливую цену.

Пиво немного оживило побитых бандитов, и они с интересом уставились на Молинари, но не осмелились ничего спросить.

– За справедливую цену, – повторил Эдуардо. – Ее жизнь была справедливой ценой?

– Если бы мы ее убили, разве бы я сейчас сидел здесь и пил твое пиво? – Молинари сделал долгий глоток из бутылки.

– Не убили, так привели тех, кто убил, – сказал мексиканец с горечью. – Один черт.

– Вы ждете их сегодня, – ответил Молинари тихо. – Я тоже жду. Я видел, что они сделали с вашей сеньорой.

Эдуардо пожал плечами. Трое парней снова потупились. Наконец вожак сказал:

– Включи телевизор, что ли. Всю ночь ведь сидеть.

Эдуардо поднялся, чтобы взять с кухонной стойки пульт, и тут в доме погас свет. В темноте звон разбитого стекла показался громким, словно взрыв. То, чем разбили окно, покатилось по полу. Раздалось громкое шипение.

– Натяните одежду на лицо, дышите сквозь ткань! – крикнул Молинари. Задержал дыхание, кинулся к стойке, туда, где видел недавно кухонное полотенце, намочил его в раковине, прижал к лицу. – Эдуардо, мокрые тряпки!

Он не был уверен, что мексиканцы его поняли, но важнее было сейчас выбросить контейнер с газом. Том метнулся к правому от входа окну, упал на колени, стал шарить свободной рукой по полу. И услышал, как разлетается вдребезги противоположное окно. Молинари ринулся назад, обхватил Эдуардо, расставшегося, наконец, с бессмысленным дробовиком, и потащил его к выходу. К счастью, мексиканец быстро сообразил, что он не парализован и способен сам перебирать ногами. Уже возле входной двери Молинари услышал из столовой задушенный вопль и шум борьбы. Против того, кто ворвался в дом через окно, уличные хулиганы в красных куртках вряд ли могли сделать больше, чем против Молинари. Но их все-таки было трое, и на какое-то время они могли принять удар.

Сыщик распахнул дверь и скорее почувствовал чье-то присутствие, чем увидел перед собой человека. В ту же секунду он услышал негромкий хлопок – пистолет с глушителем – и почувствовал, как теплая влага стекает по его правому боку. Боли пока не было: адреналин бушевал в его крови. Молинари отпустил Эдуардо, скачком оказался рядом со стрелявшим и вложил всю силу в удар. Стрелок рухнул навзничь, и сыщик наступил ему на лицо. Что-то хрустнуло – как минимум, Молинари сломал мерзавцу нос, и тот захрипел, давясь кровью. Нашарив упавший пистолет, Том потащил мексиканца на улицу. Надо было добраться до стоянки, пока парни в доме хоть как-то сдерживают второго незваного гостя – хотя, кто знает, может быть, на этот раз гостей больше, чем двое.

Уже на углу бульвара Молинари почувствовал, что бежать становится труднее. Правая штанина намокла от крови и прилипла к ноге, а рана, наконец, дала о себе знать острой болью. Сыщик остановился, уперся руками в колени. Эдуардо оглянулся, увидел в свете фонарей темное пятно на боку у Молинари и повернул назад. Том махнул рукой в направлении стоянки. Но мексиканец только подошел ближе.

– Обопрись на меня, – сказал он, все еще тяжело дыша. Молинари покачал головой и заковылял к «Тойоте»: отсюда ее было уже видно.

У машины Том протянул Эдуардо ключ. В правом кармане джинсов тот весь выпачкался кровью, но мексиканцу было не до такой ерунды: он поспешно забрался на водительское место. Том упал на заднее сиденье: там была его сумка с остатками бурбона. Надо было попытаться продезинфицировать рану.

Раздался еще один хлопок. Оглянувшись – боль на секунду сковала его, заставив сжать кулаки, – он увидел в заднее стекло, как второй убийца, в темном спортивном костюме, бежит к стоянке, пытаясь прицелиться в них на ходу. Эдуардо вдавил в пол педаль газа, резко выкрутил руль, заставляя Молинари снова морщиться от боли. «Тойота» перепрыгнула бордюр и понеслась по бульвару со скоростью, весьма далекой от разрешенной в сердце Центральной долины.

Париж, 27 марта 2013 года

Теперь Штарк не мог поверить, что такое простое решение не пришло ему в голову раньше. Он уже второй раз перечитывал главную статью в свежем номере газеты «Терлок Джорнал», которую обнаружил в Сети, когда ему надоело названивать на отключенный телефон партнера.

«За первые два дня этой недели в Терлоке было убито четыре человека, при том, что в среднем за год здесь регистрируется шесть убийств. Полиция считает, что это эпизод в войне уличных банд, активность которых в округе Стэнислос за последний год резко выросла.

В понедельник была зарезана в собственном доме семидесятитрехлетняя Нэтали Романофф, владелица магазина «Вэлли Хоум Импрувмент» на бульваре Голден Стейт и дочь князя Василия Романова, племянника последнего русского царя. В ночь с понедельника на вторник в доме шестидесятидвухлетнего Эдуардо Рейеса, управляющего тем же магазином, были убиты три молодых человека, личности которых пока не установлены. Сам Рейес исчез. Его машина осталась в гараже, но полиция обнаружила следы крови, ведущие от дома Рейеса к автостоянке возле супермаркета «Сэйфуэй».

«Похоже, это новое обострение войны между бандами, – сказал корреспонденту «Джорнал» шеф полиции Луи Керкланд. – Трое, которых нашли в доме Рейеса, были одеты в красные куртки, какие носят члены банды «Нортеньос». У них обнаружены характерные для «Нортеньос» татуировки, связанные с числом 14: N – четырнадцатая буква алфавита. Наверняка здесь не обошлось без «Суреньос», для которых «Нортеньос» – злейшие враги. Когда мы поймаем убийц, очень может быть, что они будут одеты в синее и татуированы числом 13».

«Нортеньос» и «Суреньос» – две соперничающие уличные банды с тюремными корнями, существующие с 60-х годов прошлого века. Территориальные конфликты между ними вспыхивают по всей Калифорнии. Два года назад полиция в Модесто провела крупный рейд против этих банд, но, похоже, он не дал долгосрочного результата, поскольку насилие в округе Стэнислос продолжается.

Источник в управлении полиции сообщил корреспонденту «Джорнал», что конфликт мог быть вызван нежеланием владелицы магазина платить дань бандитам.

«Мы знаем, что банды вымогают деньги у владельцев небольших бизнесов, – сказал полицейский. – Нанимать другую банду для защиты – большая ошибка. Мы просим потенциальных жертв рэкета обращаться к нам, чтобы предотвратить трагедии, подобные тем, что имели место на этой неделе».

Жертва первого убийства, Нэтали Романофф, переехала в Терлок, купив магазин «Вэлли Хоум Импрувмент», двадцать три года назад, после смерти своего отца недалеко от Сан-Франциско.

«Она держалась особняком, мы только здоровались на улице, – говорит соседка убитой русской аристократки, пятидесятишестилетняя Кэри Брукнер. – Я слышала, она королевских кровей; так она себя и вела. По-моему, она дружила только с мексиканцем, который управлял магазином. По крайней мере, он иногда заходил к ней в гости».

Полиция рассчитывает найти Эдуардо Рейеса живым и допросить его о причинах развернувшейся в Терлоке бандитской войны».

Штарк был уверен, что без Молинари здесь не обошлось: он принял убийство княгини как-то слишком близко к сердцу. А в Терлок Том мог вернуться и в поисках яиц, о которых не знали убийцы, но вполне мог знать Рейес. Что же, собственно, случилось в доме Рейеса, как там оказались какие-то мексиканские бандиты, кто их убил? И куда подевался сам неприветливый Эдуардо? Штарк надеялся, что с бандитами разделался не Молинари, но что Рейеса увез именно он. Для этой надежды, строго говоря, не было никаких оснований. Но Штарк знал своего партнера достаточно, чтобы верить: если полиция не нашла его труп, значит, он жив и делает все, чтобы оставаться в живых и дальше.

Как ни странно, теперь Иван меньше волновался за сыщика. По крайней мере, тот занимается чем-то более или менее привычным на знакомой ему территории. С одной стороны, Штарка подмывало полететь в Сан-Франциско, а не в Москву, и разыскать Молинари. С другой – с помощью Винника в Америке можно было сделать больше, чем в одиночку. Он вспомнил слова финансиста о службе безопасности, для которой поиск любовников Мэлколма Форбса был тривиальной задачей.

А еще Штарка тянуло домой. Он вдруг обнаружил, что, как ни беспокойно жить с маленьким ребенком, без Али ему все время чего-то не хватает. Отпуск, которого ему так хотелось, превращался в постоянное преодоление тоски по двум родным Ивану женщинам.

Пора было собираться в аэропорт. Он написал Виннику в «Твиттере»: «Возвращаюсь». Ответа не получил – ну и ладно, – попросил портье вызвать такси, собрал в сумку грязную одежду и айпэд и спустился выписываться. Когда гостиничная служащая выписывала ему счет, зазвонил телефон: неизвестный номер, судя по коду, английский.

– Штарк, вы еще в Париже? – Иван узнал голос Ходжсона, но не смог припомнить, когда давал ему свой номер.

– Уже собираюсь в Москву. Выписываюсь из гостиницы.

– Прочтите по дороге русские новости. Я не уверен, что мне стоит сегодня совершать сделку.

– А что случилось?

– Прочтите новости. Я хотел вас попросить, чтобы вы сделали две вещи. Пожалуйста, уговорите сеньора Контрераса подождать до завтра; а сами, как доберетесь в Москву и поймете ситуацию, свяжитесь со мной. У вас отобразился мой телефон?

– Да. Ходжсон, что не так?

– Я с утра не могу связаться с Винником. Может быть, у вас это получится в Москве. На самом деле, я не уверен, что он может позволить себе заплатить эти десять миллионов.

– Не уверены, что…

– В третий раз говорю вам: читайте новости. И позвоните Контрерасу. Пожалуйста.

– Сами ему позвоните, – сказал Иван. Он не любил, когда его торопят, а еще меньше ему нравилось действовать вслепую, если были альтернативы. – Сейчас пришлю его телефон.

– Пожалуй, так даже лучше, – согласился англичанин.

По дороге в Руасси он вытащил айпэд и залез в «Яндекс. Новости», но не обнаружил ничего интересного среди главных новостей. Следующей остановкой был сайт газеты «Ведомости»: возможно, Ходжсон имел в виду какую-нибудь деловую новость, большинству читателей не интересную, зато судьбоносную для Винника.

Долго искать ему не пришлось. Заметка стояла второй на странице: «ВИНЧИ терпит бедствие».

«Банк ВИНЧИ, основная российская структура миллиардера Александра Винника, перестал выполнять обязательства перед контрагентами, сообщили вчера «Ведомостям» сразу несколько источников на фондовом рынке. Банк может стать первой российской жертвой новой волны глобального кризиса.

Как стало известно «Ведомостям», ВИНЧИ не смог расплатиться с инвестбанком «ВТБ Капитал» по опционам на акции нескольких крупных компаний, проданным три месяца назад. По сведениям источников, знакомых с ситуацией, не получат денег по своим опционам и еще два контрагента банка.

«По сути, ВИНЧИ сделал крупную ставку на рост рынка, которая не оправдалась, – говорит управляющий директор российского инвестиционного банка, просивший не называть его имени. – Но никто не ожидал, что они не смогут расплатиться. Финансовое здоровье этого банка ни у кого на рынке не вызывало сомнений».

ВИНЧИ расшифровывается как Винник: Частные Инвестиции. В прошлом году владелец 62 % акций банка Александр Винник попал в список журнала Forbes с состоянием в $ 2,1 млрд, которое он сколотил на фондовом рынке. ВИНЧИ занимал второе место по объемам торгов на российском срочном рынке…»

Штарк перестал читать: больше ничего нового из этой заметки он не узнает. Заглянув в «Твиттер», он не обнаружил там никакого ответа от Винника. Значит, надо будет продолжать попытки связаться с ним по приезде в Москву. Но, похоже, финансисту сейчас не до розысков Молинари в Америке: у него и дома проблем хватает. Возможно, ему и вовсе не до яиц. Правильно говорил Ивану внутренний голос: перестань считать еще не полученные деньги, легких заработков не бывает! Погрузившись в древнюю историю Фаберже и Романовых, Штарк упустил из виду то, что сейчас происходит на рынках. Сейчас он заглянул на «Финам» – и тут же снял очки, чтобы их протереть: такого падения за три дня он не видел с 2008 года. Всю оставшуюся дорогу и полтора часа в аэропорту Иван подсчитывал собственные убытки: его тщательно продуманная инвестиционная стратегия позволила сохранить бо́льшую часть денег, но потери приближались к 10 % капитала.

«А что же Винник-то? – думал Штарк, садясь в самолет. – Неужто кащеева смерть пряталась в том яичке?»

Петроград, 1918 год

Антон Штарк приехал в Петроград налегке – с чемоданом инструментов, одной сменой одежды и двумя – белья. В Москве ему делать было больше нечего. Позавчера он простился со своими пятнадцатью подмастерьями. Январский декрет о золоте, по которому нельзя было больше производить изделия с пробой выше тридцать шестой – в прежние времена закон разрешал только пятьдесят шестую и выше, – добил мастерскую: новые заказы совершенно перестали поступать. Никому были не нужны поделки из низкопробного металла, когда украшения старинной работы оказались вдруг доступны в невиданном количестве: их владельцам было нечего есть.

Штарк не мог, как многие другие ювелиры, продавать вещи, приносимые бывшими клиентами. Он закрыл магазин еще в конце прошлого века, когда его единственным заказчиком стала фирма Карла Фаберже. Торговать Штарк не любил и вздохнул с облегчением, когда Фаберже избавил его от этой необходимости.

– Куда вы теперь, Антон Иванович? – спросил бывшего работодателя – эксплуататора, как сказали бы теперь, – Петя Васенин, в свои восемнадцать самый молодой из подмастерьев. На глазах у него были слезы, и, кажется, за Штарка: о себе Петя не беспокоился, полагая, что у него-то еще вся жизнь впереди.

– Поеду в Петербург, – Штарк упрямо не принимал «патриотического» переименования, находя, что немцы сделали для России достаточно, чтобы не отвечать таким образом за тупое чванство кайзера Вильгельма.

– Что ж, там разве лучше? – спросил гравер Франц Тильке, правая рука Штарка в мастерской вот уже двадцать лет. – Наверняка то же самое: грабежи, тридцать шестая проба, ни денег, ни закона…

– Мастерские Фаберже еще открыты, – ответил Штарк. – Может быть, пригожусь там, буду работать руками. А здесь, сам видишь, Франц, я не могу обеспечить вас работой, да и сам вряд ли что-то найду. То, что мы умеем делать, не нужно нынешним покупателям. Солдаты, налетчики – что им твоя гравировка? Им надо, чтоб покрупнее и блестело. У наших клиентов был слишком тонкий вкус. То, что мы для них делали, они теперь не могут даже обменять на еду.

Тильке иронически улыбнулся.

– Ну, я не гордый, подлажусь и под новый вкус. Я не так легок на подъем, как ты. И хуже уже не будет. А тебе – удачи.

Заказ на императорское пасхальное яйцо, с которого началась работа московской мастерской Штарка на Фаберже, оказался первым и последним. Главе петербургской фирмы все же было удобнее делать царские яйца в своем городе, чтобы контролировать процесс исполнения, а нештатных ситуаций вроде той, что привела Карла Фаберже в Москву в 1896-м, больше не случалось. Но в тот раз Антон Штарк справился с задачей блестяще, не хуже Михаила Перхина, который потом делал яйца для двух императриц до самой своей смерти пятнадцать лет назад.

Перхин умер в лечебнице для умалишенных, слышал москвич, – стремление к совершенству не способствует душевному здоровью. А он, Штарк, жив и здоров физически и умственно, хоть тоже требователен и искусен. Он всегда берег себя: почти не пил спиртного, не понимал, что люди находят в табаке, обливался по утрам холодной водой и делал гимнастику. Семьей не обзавелся – не встретил женщину, которую полюбил бы достаточно сильно, и теперь уже не рассчитывал встретить. Вся жизнь его проходила в мастерской, но он не делал из работы религию – просто радовался, когда удавался особенно изящный аграф, медальон или перстень. И Фаберже отличал его, поручая всю работу для своих клиентов из московской высшей знати, способных ценить изящество; иногда и некоторые заказы из Петербурга переправлял на Кузнецкий Мост. Там Штарк вместо прежнего своего тесного подвала разжился помещением побольше – но опять ниже уровня улицы.

И вот теперь Антон Штарк был один: свободный, как ветер, обладатель верного глаза, твердой руки, набора хороших инструментов и денежной суммы, достаточной, чтобы не умереть с голода. Он успел забрать свои сбережения из банка до его национализации и декрета, по которому в месяц можно было снимать со счета лишь до семисот пятидесяти рублей; этого по нынешним временам не хватило бы на еду и ему одному. Штарк сумел даже выплатить своим работникам жалованье за три месяца вперед, – может, потому и увлажнились их глаза, когда они прощались с хозяином.

Когда Штарк вошел в магазин Фаберже на Большой Морской, 24, на него никто не обратил внимания. Приказчик занят был с покупателями – характерной парочкой: плечистый, толстомордый молодой парень в матросской форме, с золотой цепью в палец толщиной вокруг шеи и с «маузером» на боку, а с ним – вертлявая девица в глубоко декольтированном вечернем платье, так богато украшенная золотом и каменьями, что, казалось, еще одну покупку ей просто некуда поместить.

– Покажите ожерелья из бус, – скомандовала девица.

Приказчик вынес жемчужные колье на выбор.

– Нам подороже, – сказал матрос, едва удостоив жемчуга взглядом. Девица благодарно прижалась к нему бедром, и парень покраснел от удовольствия. А вышколенный приказчик благоговейно предложил на вытянутых руках самое богатое колье.

– На шестьдесят тысяч, – сказал он почтительно. – Дороже у нас нет.

Барышня с критической миной оглядывала ожерелье.

– Мелковаты бусы, – сказала она наконец. Дама, дожидавшаяся своей очереди чуть поодаль, не удержалась и прыснула, и покупательница, оглянувшись, устремила на нее взгляд, полный такой огненной ненависти, что дама потупилась.

– Помилуйте, – сказал приказчик, – это самый крупный жемчуг, какой только можно найти в Петрограде. Вам все будут завидовать!

– Наденька, в Гостином-то, кажись, мельче были, – робея, шепнул спутнице матрос. Но Штарк его услышал.

– Ладно, сойдут для сегодняшних танцев, – решила Наденька. – Берем.

С облегчением матрос достал пачку денег, отсчитал шестьдесят тысяч, девица повисла на его мощной руке, и парочка гордо удалилась. Теперь приказчик мог заняться дамой-насмешницей – первой, понял Штарк, в целой очереди «буржуев», рассредоточившейся по магазину, пока матрос со своей барышней выбирал жемчуга. Сейчас «бывшие» собрались вместе. Кажется, все они знали друг друга и теперь обсуждали только что увиденное.

– Видели, Аркадий Николаевич, какая у нее была брошь? – сказала насмешница господину в пенсне, оказавшемуся рядом. – Наверняка работа Лалика, парижская.

– Наша, госпожа графиня, – вклинился приказчик. – Мы ее продали два года назад княгине Юсуповой… А у вас что сегодня?

Графиня стала копаться в сумочке. Штарк отвернулся: он уже понимал, что перед ним не покупатели, а продавцы, и ему вдруг показалось неприличным смотреть, как они расстаются с дорогими, наверное, им безделушками, чтобы раздобыть денег на еду. Когда дама отошла от прилавка, Штарк приблизился и обратился к приказчику:

– Я к Карлу Густавовичу. Антон Штарк из Москвы, мастер, он меня знает.

– Проходите на второй этаж, – оглядев скромно, но достойно одетого немца, приказчик махнул в глубь магазина. – Он в мастерской.

Штарк поднялся на второй этаж и понял, что и здесь работа отнюдь не кипит. За верстаками занята была от силы половина мест. Фаберже что-то тихо выговаривал одному из подмастерьев, вертя в руках фигурку солдата из цветных камней. «Неужели на такое в Петербурге еще есть спрос? – подумал Штарк. – Тогда все не так плохо».

Тут Фаберже заметил его, поставил фигурку на стол, подошел к московскому гостю, улыбаясь и протягивая руку. Штарк с удовольствием пожал по-прежнему твердую ладонь старика.

– Какими судьбами, Антон Иванович?

– Я закрыл мастерскую, – сказал Штарк. – Подмастерьев распустил.

– Вот как… Ну что ж, пойдемте ко мне, выпьем чаю, расскажете, что у вас стряслось. Хотя, что греха таить, не только у вас.

Они поднялись еще на один этаж выше, в квартиру теперь уже бывшего царского ювелира. Здесь пока все было, как в старые времена: и не подселили никого, и прислуга не разбежалась – по крайней мере, чай разливала полная пожилая женщина в белоснежном переднике. Штарк посчитал невежливым сразу рассказывать о своих бедах и стал расспрашивать Фаберже, как у него идут дела.

– Так себе, – отвечал Карл Густавович. – Но торгую отлично, и все дорогими вещами! Другое дело, что сейчас мы больше покупаем, чем продаем.

– Да, я видел внизу и продавцов, и покупателей.

– Революционеры, оказалось, как сороки, – любят все, что блестит, и денег не считают, – Фаберже презрительно выставил вперед нижнюю губу. – Я знаю, что деньги-то у них от грабежа да воровства. Но мы их берем и отдаем ограбленным. Буржуям, как теперь принято говорить. Никто ведь не даст нынче за их украшения тех цен, которые мы платим. В некотором смысле восстанавливаем справедливость, хоть и не совсем в духе революционного правосознания, которое теперь у нас вместо законов.

– В Москве ювелиры тоже больше покупают, чем делают нового, – заметил Штарк. – А у меня не было магазина, как вы знаете.

– Мы еще делаем кое-что. Я заметил, что среди новых чиновников пошла мода на дорогие подарки. Берут взятки и кланяются начальству каким-нибудь нашим изделием. Хотя, конечно, работы сейчас даже меньше, чем в начале войны.

Штарк знал, что, когда началась война с немцами, вся высшая знать, начиная с Романовых, и многие богатые промышленники перевели свои капиталы из-за границы в Россию, чтобы помочь стране в тяжелое время. А расходы и царской семьи, и многих других клиентов Фаберже на всяческую роскошь резко снизились. Последние императорские пасхальные яйца были скромными и делались из дешевых материалов – «Георгиевское», например, покоилось на стальных снарядах, а еще, говорили, было деревянное яйцо, законченное к Пасхе 1917 года – только царь не был больше царем.

Фаберже тоже делал, что мог, для фронта: его мастерские выпускали гранаты, взрыватели, шприцы для полевых госпиталей. Но теперь это уже никому не нужно – большевики вышли из войны.

– Я, собственно, хотел спросить, – Штарк перешел к делу, – нет ли у вас работы для меня. Не хочу больше никем руководить, а вот руками бы поработал с удовольствием.

– Руки такие, как ваши, – большая ценность, дорогой Антон Иванович, – сказал Фаберже с искренней, как показалось Штарку, теплотой. – Можете хоть сегодня приступать, работу я вам найду, конечно. Вы ведь универсал, можете и гравером, и гильошером, и чеканщиком? – Штарк кивнул: он мог выполнять в ювелирной мастерской любую работу, только эмальер из него был никакой. – Но скажу откровенно, мы тоже вряд ли долго протянем. Это вопрос месяцев, может, даже недель. Многие мастерские закрылись после декрета о тридцать шестой пробе, нам пришлось платить подмастерьям выходное пособие – все же они работали для фирмы. У нас почти не осталось оборотных средств. Ну и… Мы здесь как на вулкане; я не знаю, сколько еще большевики будут нас терпеть.

– Чего они хотят от вас, Карл Густавович?

– Того же, чего и от всех. Денег. Но заодно хотят, чтобы я все переустроил по их понятиям. Знаете, заводы рабочим и все такое… Никак не возьмут в толк, что эти желания противоречат друг другу. Я еще до всех этих событий видел, что такое этот их коммунизм в действии. Вот Юлий Раппопорт, серебряных дел мастер, тому семь лет решил уйти на покой, а мастерскую свою со всем инвентарем оставил работникам. Они – человек двадцать – образовали артель. Мы этой артели открыли кредит, дали заказы. Но скоро производство у них так вздорожало, а качество так понизилось, что пришлось нам заказы переносить. Не прошло и трех лет, как артель закрылась. В любом деле, Антон Иванович, нужен хозяин. Не для того, чтобы с кнутом стоять – хотя много я и таких повидал, – а чтобы последнее слово сказать. Мы же ремесленники, нам работать надо, а не спорить. Хотя бывают курьезы, конечно. Как-то я нарисовал эскиз одного образа, а на обратной стороне надо было гравировать молитву «Отче наш». Вот я написал на эскизе: «Отче наш и так дальше». А гравер так и исполнил. Но это же переделать можно. А если хозяина нет, работа нипочем как следует не сделается.

«Не будет больше заказов на образа, – подумал Штарк, – церкви сейчас принято грабить, а не украшать, да и священникам не до новой дорогой утвари. Но хоть на короткое время можно здесь зацепиться, а там посмотрим».

Уезжать из России Антон Иванович не хотел. Хоть и пришлось ему закрыть дело, которое он перевел сюда из Ревеля, где оно сейчас было бы в относительной безопасности, – а все же, пустившись в бегство, он окончательно признал бы свое поражение. В глубине души ему казалось, что человек с его опытом и навыками не пропадет и при большевиках. В конце концов, вся их риторика была об уважении к людям труда, а он всю жизнь работал руками, хоть и был хозяином мастерской, а значит, в некотором смысле буржуем. Вот рассеется туман, перестанут грабить и убивать, оглянутся вокруг – а что осталось? – и снова станет очевидна потребность в искусных людях. И появится спрос на то, что они умеют делать. Просто все будет устроено иначе, чем раньше; ну что ж, Штарк не считал себя ни стариком, ни человеком узких взглядов и не имел ничего против перемен. А со словами Фаберже о хозяине он был не совсем согласен. Штарк верил, что в любом ремесленном предприятии кто больше всех умеет, того больше всех и уважают. И чинопочитание на самом деле ни к чему.

Он стал приходить в мастерскую на Большой Морской каждый день и проводить долгие часы за верстаком. Даже используя низкопробное золото, можно было делать изящные вещицы – те самые дорогие подарки, о которых говорил Фаберже, думал Штарк. У фирмы остались еще запасы и драгоценных камней, и уральских самоцветов, и удивительной красоты нефрита редких разновидностей. Поставщик украшений не только к царскому двору, но и к английскому, и даже к сиамскому, казалось, был готов к любым превратностям судьбы, хоть к длительной осаде.

Штарк нашел родственную душу в главном художнике фирмы, Франце Бирбауме. Тот тоже не видел смысла бежать – хотя бы потому, что это значило бы навсегда похоронить художественные традиции фирмы, которые он помогал устанавливать.

– Русский ремесленник знает свое дело, но он безалаберный, – говорил Бирбаум Штарку. – Вот поставь у одного и того же станка русского и, скажем, австрийца. И австриец за то же время произведет втрое больше деталей, чем русский. Потому что у него все движения отточены, он не делает ничего лишнего. А русский и задумается, и на муху засмотрится, – сделает-то все равно хорошо, да мало. Вот теперь принято пенять, что у нас был шестнадцатичасовой рабочий день. Да мы бы первыми восьми-, даже шестичасовой установили, если б это были шесть часов непрерывной работы. Если не контролировать здесь людей, не напоминать им, кто они и где работают, скоро все будет забыто, все навыки утеряны.

– Вы думаете, если вы останетесь, их удастся сохранить? – спрашивал Штарк, ища подтверждения собственным надеждам.

– Хотелось бы верить, – отвечал Бирбаум, и становилось ясно, что и сам он лишь надеется на лучшее.

Подмастерьев, казалось, каждый день становится меньше: вот и еще один верстак опустел, и еще… Фаберже напрасно тешил себя надеждой сохранить мастерскую. Если и заказывали ему какие-то подарки, то уж точно не в тех масштабах, в которых он привык действовать. Ведь в лучшие времена на фирму работало больше пятисот человек.

К концу пятой недели Штарк понял, что мастерской больше нет. Но Фаберже не гнал его, и он продолжал работать – скреплять из нефритовых пластинок панцирь драгоценной черепашки, которую они придумали с Бирбаумом.

Однажды, выглянув в окно, Штарк увидел у дверей дома депутацию: двоих в кожанках и фуражках, и с ними трех солдат, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками. Они вошли в магазин, а вскоре в мастерскую поднялся Фаберже.

– Фирму национализировали, теперь она под контролем Комитета работников, – сухо сообщил Карл Густавович десятку оставшихся подмастерьев и Штарку с Бирбаумом. – Я уж не знаю, что это за комитет, – вы ведь не входите в него, верно?

Никто не вымолвил ни слова. Фаберже кивнул.

– Мне здесь больше делать нечего. Прощайте, господа, – дальше без меня.

Он обнял подошедшего Бирбаума, пожал руку Штарку, потом, по очереди, остальным. И поднялся к себе. Вскоре Штарк увидел в то же окно, как основатель фирмы вышел через переднюю дверь с небольшим саквояжем. Карл Фаберже покидал свое детище налегке, и, в отличие от Штарка, даже без инструментов. Так, понял Антон Иванович, выглядит следующая степень свободы.

Москва, 27 марта 2013 года

– Тут у нас кризис, – весело сказала Софья, когда Штарк вымылся с дороги, оделся в домашнее и взял на руки Алю. Дочка сразу крепко ухватила его за нос. Иван чувствовал, что нос вот – вот подвергнется болезненной ампутации, но решил не мешать ребенку развивать моторику.

– Я читал, мы потеряли немного денег, – произнес он голосом слоненка из старого мультфильма. Аля, сосредоточенно сморщив личико, пыталась открутить нос. Рано или поздно ей надоест, подумал Штарк. Глаза у него слезились.

– А твой Винник, кажется, много. Мы ездили в магазин, и я слышала по радио.

У них теперь была машина, маленький кроссовер «Сузуки». Штарк ею почти не пользовался, в отличие от Софьи с Алей, обожавших кататься.

– Я пока не понимаю, что с ним произошло, – сказал Штарк. – Мы разговаривали перед моим отъездом, он выглядел очень уверенно.

– По-моему, такие люди всегда выглядят уверенно. Это часть их работы.

– Ты-то откуда знаешь? – удивился Иван. Софья никогда не работала в бизнесе, да и вообще не ходила на работу в обычном понимании; разве что занималась рисованием с детьми в Бостоне.

– На фотографиях они всегда выглядят, как альфа-самцы. Только если в спортивном режиме снять, видно, что они на самом деле чувствуют.

Софья, как всегда, мыслила картинками. Но Иван и сам любил разглядывать в Интернете фотки важных дядечек, сделанные в спортивном режиме, по кадру каждые полсекунды: так нудная официальная процессия иной раз превращалась в клоунское шествие, а начальственная речь – в мимическую мольбу о помощи.

– Винник наверняка сейчас как в спортивном режиме. Я писал ему в «Твиттер» из Парижа, он не ответил.

– А звонить не пробовал?

Але надоело играть лицом Штарка, она заворочалась у него на руках и закапризничала. Софья отобрала дочь, сунула ей бутылочку.

– Мы с ним немного опасаемся телефонов, – признался Иван. – Вдруг слушают те, кто яйца крадет.

– Как ты думаешь, может, с этих яиц и начались его неприятности?

Такая мысль приходила Ивану в голову в самолете, но он решил, что специально из-за яиц устраивать кризис на фондовом рынке – слишком трудоемко и себе дороже.

– Думаю, вряд ли. Просто беда одна не ходит. Если человек настроил много сложных схем и что-то одно пошло наперекосяк, все остальное тоже норовит посыпаться.

Иван произнес это уверенно, как знаток, много раз имевший дело с миллиардерами. На самом деле его опыт по этой части был не намного богаче, чем у Софьи; просто ему казалось, что именно так все устроено у людей, вынужденных все время жонглировать десятком шариков, как Винник.

– Позвони ему, – посоветовала Софья. – Ну, слушают, и что?

– Да не до меня ему, наверно. А где Анечка? Она еще у нас живет или съехала куда-то?

– Анечка спит. Ночью не могла, волновалась из-за Тома. Он с тобой тоже на связь не выходит?

– Не знаю, стоит ли ей показывать. – Штарк достал свой айпэд и открыл «Терлок джорнал». – Человек, который отвел меня к старой княгине, когда мы туда ездили, исчез. Каких-то бандитов нашли мертвыми в его доме. Я думаю, Молинари там побывал. Он жив, скорее всего, но попал в переделку. Ты бы что Анечке сказала? Или ничего?

Аля как раз перестала пить, и Софья, отняв бутылочку, начала одной рукой укачивать младенца, а во вторую взяла айпэд.

– Давай я сама ей скажу, – предложила она, прочитав заметку. – Постараюсь аккуратно как-нибудь. А ты… что, не собираешься Тома искать?

– Я надеялся, что мне поможет Винник – у него есть люди в Штатах. Собирался с ним поговорить. Но теперь сама видишь…

– Если он не будет отвечать на звонки, может, съездишь к нему? Нельзя же это так оставлять. С Томом. А?

– Конечно, нельзя. Мне, наверное, надо самому ехать в Калифорнию, Сонь.

– И что ты там будешь делать? Сражаться с бандитами? Не смеши меня. Тебе надо обязательно попасть к Виннику.

– Ну что я буду его порог обивать, – бубнил Иван. – У человека и без меня проблемы.

– Том вообще-то на него работает, – рассердилась Софья. – Если не сможешь с ним встретиться, что-нибудь другое придумаем. У Анечки всякие знакомые есть.

– Не надо Анечкиных знакомых, – взмолился Иван. Он не хотел иметь никаких дел с персонажами из московского, с позволения сказать, высшего света, которых Анечка могла знать по прежней жизни. – Сейчас наберу Винника опять; не ответит – поеду в банк. Если ничего не выйдет, я тоже кое-кого знаю.

Такой ответ Софью удовлетворил. Аля уже спала у нее на руках. Винник снова не взял трубку, так что, стараясь не потревожить дочку, Штарк поцеловал жену и пошел облачаться в костюм. Даже в терпящем бедствие банке, наверное, имело смысл соблюдать дресс-код.

Поднявшись на сорок пятый этаж знакомого небоскреба в Сити, Иван сначала подумал, что его даже не остановят: вокруг ресепшн скопилась толпа людей в верхней одежде. Наверное, особо настырные клиенты – или просто достаточно крупные, решил Штарк: потому и добрались до головного офиса, а не требуют денег в отделениях. Все равно дальше ресепшн их не пускают.

Дверь офиса, обычно запертая на электронный замок, отмыкаемый карточкой, отворилась, чтобы выпустить какого-то растрепанного клерка. Иван в два шага оказался возле нее, вставил в щель туфлю.

– Вы куда? – крикнула ему невесть как заметившая наглого посетителя секретарша. Но Иван даже не обернулся на возглас, а поскорей просочился внутрь. Никто не погнался за ним, иначе осаждающие ресепшн силы могли бы устремиться в прорыв.

В офисе появление Ивана осталось незамеченным. Здесь вокруг были трейдерские места с несколькими терминалами на каждом, и аборигенам сейчас было не до гостей: рынок продолжал рушиться. Но Штарк, чтобы не выделяться, все равно снял пальто и повесил его на первую попавшуюся вешалку. Уже как полноправный член экипажа на этом «Титанике», он решительно направился через следующие два зала, занятые бэк-офисными работниками и клиент-менеджерами, в приемную Винника.

– Я к Александру Иосифовичу, – веско сказал он не узнавшей его помощнице Винника. И, повинуясь неожиданному актерскому импульсу, добавил: – Он просил зайти с цифрами.

– Он сейчас в Госпромбанке, – с дрожью в голосе сказала помощница. – Не знаю, когда ждать. Вы заходите периодически, если он просил.

Раз уж ему удалось прорваться в офис, Штарк решил подождать, хотя риск, что его обнаружат и выдворят, оставался. Чтобы этот риск минимизировать, проще всего было притаиться возле кофемашины. Иван зашел в закуток, служивший офисной кухней, налил себе чаю. Сквозь стеклянную перегородку он заметил общее движение в зале и выглянул с чашкой в руках. Служащие собрались в широкий круг, в центре которого маленький лысый человек в великолепном синем костюме смахнул платочком пот с высокого лба и заговорил, жестикулируя, совсем как Ленин на броневике:

– Значит, так. Многим из вас сейчас звонят клиенты, интересуются судьбой своих средств. Что надо им отвечать? Отвечать надо следующее. Банк не останавливал платежи. Банк не банкрот. У банка не отзывают лицензию. Срочно закрывать позиции, когда дно падения, возможно, уже близко, – это плохое решение. Банк выполнит обязательства перед всеми клиентами. С контр-агентами на срочном рынке, по которым возникла временная проблема, ведутся переговоры, никто не паникует и в суд не подает. Это понятно?

– Я все утро так отвечаю, но никто мне не верит, – раздался близкий к истерике молодой женский голос. – У меня уже целый список на закрытие счетов. Говорят, сбрасывай все и отдай мне мои деньги.

– Рита, распечатай мне свой список, я сам его отработаю. У кого еще такая проблема? Поднимите руки.

Поднялся с десяток рук.

– За всех отработать я не могу. Вам придется держать фронт, коллеги. В такие моменты, как сейчас, и выясняется, чего вы стоите, как вы умеете работать с клиентами. На растущем рынке работать может любой идиот – главное, улыбаться и быть вежливым, а это нетрудно, когда все в прибыли. А вот именно сейчас у вас, коллеги, экзамен. Кто его сдаст – будет всю жизнь знать про себя, что может буквально все. А кто не сдаст – пойдет в «Евросеть» торговать телефонами и ныть про несправедливость. Это понятно?

– Михаил Витальевич, все понятно, но лично я не стану врать клиентам, – раздался решительный мужской голос. – Я очень надеюсь, что с банком будет все нормально, но если нам придется уйти и искать работу где-то еще, хотелось бы все же сохранить репутацию. И отношения с клиентами. Простите за откровенность, но наверняка многие здесь об этом думают.

– Вас, Борис, никто здесь никогда не заставлял врать, – в тон брошенному вызову отрубил лысый. – И не заставляет сейчас. Я как управляющий директор и член правления говорю вам, что проблема с ликвидностью временная и будет решена если не сегодня, то в ближайшие два дня. Банк выполнит все обязательства перед клиентами. А если кто-то мне не верит, сейчас самый лучший момент написать заявление об уходе. Я его не пишу, потому что уверен: все будет хорошо. Еще раз повторяю: кто не верит, что мы выплывем, может сегодня же написать заявление и сдать мне дела. Мы распределим клиентов между оставшимися и соответствующим образом пересмотрим оплату. Да, и еще Александр Иосифович Винник уполномочил меня сказать, что те, кто обеспечит наименьший процент оттока средств со счетов своих клиентов, получат особый бонус по итогам месяца. Это понятно?

Повисла тишина.

– Значит, понятно, – подытожил тот, кого назвали Михаилом Витальевичем. – Тогда продолжаем работать. Рита, жду твой список.

И он стремительно удалился в глубь офиса: видимо, его кабинет располагался рядом с обиталищем Винника.

Ивана такая речь не убедила бы. Впрочем, и заявление он тоже не стал бы писать. Бежать с тонущего корабля – как-то подловато. Подлее даже, чем успокаивать клиентов каким-нибудь оптимистичным щебетом, думал Штарк.

Ему пора было переместиться, чтобы не начали задавать вопросы. Иван двинулся в трейдинговый зал, почти уже рассчитывая там тоже застать собрание. И едва не столкнулся с Винником. Тот размашисто шагал по проходу между столами. Не было сотрудника, который не поднял бы голову, чтобы взглянуть на него. От выражения его лица зависело, поверят ли в банке, что проблема действительно временная. И Винник выглядел ровно так, как сейчас было нужно. Он улыбался, кивая тем, кто встречал его взгляд, на ходу пожал руки нескольким служащим. Вдруг в зале раздался голос:

– Александр Иосифович, как наши дела?

В мертвой тишине ответ Винника прозвучал без паузы:

– Лучше не бывает! Не читайте до обеда советских газет!

И председатель правления прошествовал мимо. Иван увязался за ним.

– Александр, – позвал он, догоняя Винника. – Нам надо поговорить.

– Заходи, – бросил, не оборачиваясь, финансист.

Штарк вошел в кабинет следом за ним – помощница не удивилась – и закрыл за собой дверь. Через секунду дверь снова приоткрылась, и в щель просунулась лысая голова Михаила Витальевича.

– Миша, через пятнадцать минут, – сказал Винник. – Дай дух перевести.

– Прости, что так к тебе вломился, – сказал Штарк. – Сейчас, наверное, не до яиц.

– Не до яиц, – повторил Винник и забарабанил пальцами по столу. – Я сейчас был в Госпромбанке.

И замолчал.

– Какая связь? – задал очевидный вопрос Штарк. – У вас все будет нормально?

– Если честно, у нас все очень даже ненормально, – сказал Винник спокойно. – И, скажу тебе по секрету, наши с тобой яйца, кажется, имеют к этому прямое отношение. Зато можно спокойно говорить – уже неважно, если нас слушают.

– Ты хочешь сказать, что кто-то обрушил рынок, чтобы ты больше не искал яйца Фаберже?

– О нет-нет-нет, рынок рушится сам собой. Но нам совершенно не обязательно было рушиться вместе с ним. У нас, Иван, вытащили ковер из-под ног.

– Каким образом?

– Госпромбанк, Ваня, очень активно кредитовал нас под залог кое-каких ценных бумаг. Суммы называть не буду – серьезные суммы. И вот вчера эти бумаги довольно сильно упали в цене, а Госпромбанк потребовал увеличить обеспечение по кредитам. В течение суток. Все по правилам, но хороший партнер не стал бы этого делать. Я думал, Госпромбанк хороший партнер. Вот… Я у них только что был.

– И? – Штарк видел, что Виннику не хочется продолжать. Но, сказав «А», нужно было говорить «Б».

– И они стоят на своем. Требуют дополнительного обеспечения. Прекрасно зная, что мы сейчас не можем его предоставить.

– Ты думаешь, это как-то связано с нашим проектом?

– Уже не думаю, а знаю. Скажи, ты ведь сталкивался с Госпромбанком раньше?

– Это долго рассказывать, но да, я был знаком с Константиновым.

Бывшего председателя правления Госбанка, Алексея Львовича Константинова, в прошлом году застрелила в Нью-Йорке собственная жена. Теперь она отбывала в Америке пятнадцатилетний срок. Том Молинари иногда навещал ее в тюрьме: Константинова выстрелила в мужа, когда тот пытался изнасиловать Анечку Ли.

– Тебя там знают, – сказал Винник. – Я встретился в банке с одним человеком; он меня спросил, как у тебя продвигаются поиски.

– Что за человек?

– Самое интересное, он даже там не работает. Но Фесунов нас познакомил.

Виктор Иванович Фесунов, бывший разведчик, человек болезненно непубличный и профессионально незаметный, сменил Константинова во главе Госпромбанка и пока мало чем себя зарекомендовал, слышал Штарк. Впрочем, Ивана совершенно не интересовала личность нового «государева банкира»: он зарекся иметь какие-либо дела с госструктурами – прежний опыт его, мягко говоря, не вдохновлял.

– А где этот тип работает? – спросил Штарк, догадываясь об ответе.

– А знаешь, я так толком и не понял. Но очень осведомленный человек. Я ему сказал, что ты нашел яичко.

– Ты ему сказал…

– Ну да. А он мне ответил, что оно – собственность государства. Что все царское имущество было национализировано в 17-м году, в том числе и это. А некоторые из бывших украли его у страны и вывезли за границу.

– Интересная постановка вопроса… Только какая-то несовременная, по-моему.

– Вот тут ты неправ! – Винник погрозил Ивану пальцем. – Тут ты, Иван, в корне неправ. Это очень даже современная постановка вопроса. Если у человека что-то есть, он просто взял это у государства подержать. Или украл. Третьего не дано.

Интересно, подумал Иван: чтобы сделать диссидента из русского бизнесмена, нужно напасть на него лично. Никто из этих ребят не согласен с пастором Мартином Нимеллером, который предупреждал: будешь молчать, когда приходят за другими, – некому будет заступиться, когда придут, наконец, за тобой.

– В общем, он объяснил, что это государственные яйца. Тогда зачем государство позволяет Вексельбергу держать свою коллекцию в Швейцарии?

– Я тебе не говорил, что Вексельберг ее собирается продать?

И правда, о чем-то таком Винник однажды вскользь упомянул.

– Ну так вот, – продолжал предправления ВИНЧИ, – если верить этому парню, который не знаю где работает, а точнее, служит, Вексельберг не продает, а отдает свои яички.

– Которые он купил за сто двадцать миллионов?

– Ну, разве это деньги, – без всякой иронии пожал плечами Винник. – Мы с тобой можем дешевле отделаться.

– Как это?

– Ты никак не даешь мне договорить. Он сказал мне открытым текстом, что если мы нашли яичко, надо вернуть его настоящему владельцу. То есть государству.

– Подожди, а вот то яйцо, которое у тебя украли, это…

– Я не спросил, – покачал головой Винник. – Но думаю, что оно уже передано в дар музеям Кремля лицом, пожелавшим сохранить инкогнито. Но эти ребята больше не хотят ни воровать, ни убивать старушек. Хотят, чтобы мы искали яйца вместе с ними и для них.

– Что ж они раньше не пришли? Княгиня осталась бы жива… – Иван подумал о Молинари: собственно, он ведь ради него сюда пришел. – А еще, ты знал, что Молинари исчез в Калифорнии? Он вернулся в Терлок поговорить с одним другом старой княгини, а теперь пропал вместе с ним. Там было какое-то побоище, я читал в местной газете.

– Если бы они раньше пришли, Иван, я бы их на хер послал с порога. Ты что думаешь, ко мне никогда не приходили такие?

– И ты их посылал… с порога?

– Ну, если совсем честно, нет. Но управу находил.

– А сейчас?

– Сейчас времени нет искать.

Это было обезоруживающе честно.

– То есть отдаем им парижское яйцо и ищем дальше… для страны?

– Ну да. Мне обещали, что, как даритель, я забыт не буду. – Винник иронически усмехнулся. – Наши с тобой условия прежние. Если понадобится помощь, с ними… ну, с этими… можно будет связываться через меня.

Помощь – это, например, те двое, что убили княгиню, подумал Штарк. И подавил желание тут же объявить Виннику, что выходит из игры. Надо было еще разыскать Молинари.

– Помощь нужна сейчас, – сказал Иван. – Мне кажется, эти люди гоняются за Молинари. Если они перестанут, мы сможем его отыскать.

– Я поговорю, – кивнул Винник. – Только надо сначала передать им яйцо.

– Твой Ходжсон отложил сделку до завтра. Мы оба пытались с тобой связаться, но ты был недоступен.

– Ходжсон что сделал?

– Отложил сделку. Позвонил продавцу и перенес все на завтра.

Винник судорожно схватился за телефонную трубку:

– Инна, достань мне Ходжсона в лондонском офисе!

Дав отбой, Винник снова забарабанил по столу. Иван тактично глядел в сторону. В дверь снова просунулась голова Михаила Витальевича, но Винник рявкнул: «Я сказал, позже!» – и голова скрылась. Наконец, телефон зазвонил, и Винник схватил трубку:

– Ходжсон! Вы заплатили деньги?

Иван примерно представлял себе, что отвечает англичанин. Винник перебил его:

– Вы прочитали в новостях?.. Я, конечно, несказанно рад, что вы следите за новостями, но действовать надо по инструкции! Если мне понадобится, чтобы вы проявляли инициативу, я вам сам об этом скажу! Вопросы есть?

И, не дожидаясь вопросов, бросил трубку.

– Если сейчас все пройдет нормально, мы получим отсрочку, – сказал он Ивану уже спокойно. – Госпромбанк выпустит заявление, что предоставляет нам кредитную линию. А я смогу позвонить, чтобы оставили в покое твоего друга. Дальше все как договаривались. Когда ситуация нормализуется, я с вами расплачусь. Все расходы по-прежнему несу я, так что вам нечего опасаться. Пора мне отдавать родине долг. Хотя, если подумать, я у нее взаймы ничего не брал.

«Ну да, не брал, – подумал Иван. – А как же кредиты Госпромбанка? Пьешь с ворами – опасайся за свой кошелек».

Но вслух он этого не сказал. Такие идеи уже лет десять не котировались в Москве как слишком примитивные.

– Можно, я подожду здесь? Боюсь, что у Молинари не так уж много времени, и если что-то пойдет не так, мне надо будет сразу лететь в Штаты.

– Инна закажет тебе билет, если хочешь лететь. Но лучше жди дома. Здесь сейчас бардак, а ты, не в обиду будь сказано, в банке все-таки не работаешь.

– Хорошо. Ты позвонишь? Не забудешь?

– Да, обещаю. Скажи Инне, чтобы позвала Мишу. Будем тушить пожар.

– Удачи, – сказал Штарк.

– Спасибо. На самом деле все лучше, чем могло бы быть. Здорово, что ты нашел яйцо. Очень своевременно.

– Александр, а как звали этого человека? С которым тебя познакомил Фесунов? – Штарк остановился на пороге кабинета.

– Меньше знаешь – крепче спишь, – сказал Винник. – Да, может, его на самом деле как-нибудь по-другому зовут. Какая разница…

По дороге домой Штарк вдруг совершенно ясно понял, что не хочет и не будет продолжать поиски яиц. Оказаться на одной стороне с убийцами и ворами – просто немыслимо, и не только для Молинари, но и для него. Как Винник мог этого не понимать? С другой стороны, у финансиста сейчас не было выбора: или он согласится, или его банк рухнет, и его просто растерзают клиенты, которых он сейчас продолжает успокаивать, надеясь все разрулить за несколько часов.

Но если все устроится, Винник сможет нанять для поисков кого угодно другого. Они с Молинари уже сделали достаточно. Им, кстати, причитается два с половиной миллиона – ну, или сопоставимая сумма, если оценочную стоимость яйца будут определять не по цене сделки с Контрерасом. Этих денег достаточно, чтобы компенсировать Молинари то, что с ним случилось в Штатах, и обеспечить им с Анечкой безбедную жизнь. А Штарку его половины хватит, чтобы навсегда перестать работать. Ему захотелось уехать с Софьей из Москвы. Куда-нибудь в Уругвай или в Новую Зеландию. Подальше от госбанков, безымянных, но информированных людей, загнанных в угол миллиардеров и еще не найденных императорских яиц.

Пришлось в очередной раз напомнить себе, что деньги еще не выплачены и тратить их рано.

Дома сидеть не хотелось, и Иван попросил у Софьи разрешения погулять с Алей.

– Ну как, видел кризис вблизи? – спросила она, укутывая девочку.

– Да. Слышал, как клеркам приказали держать фронт. Кто отступит, не получит бонуса.

– И что клерки?

– Сказали «яволь».

– А ты бы на их месте что сделал?

– То же самое. Не то чтобы у них был выбор. Вообще-то даже хорошо, если выбора совсем нет.

– Я знаю эту твою теорию.

– Вернусь, расскажу тебе поподробнее, что случилось. Мне нужно дождаться звонка от Винника, тогда станет ясно, как дальше действуем с Томом.

– Я рассказала Анечке. Она меня так пытала, что пришлось показать ей газету. Но она, знаешь, даже успокоилась как-то. Поехала встречаться с какой-то подружкой.

– Хорошо, что ее нет дома. Я еще не могу сказать ей ничего определенного.

– Ну, надеюсь, ты дождешься своего звонка. Она скоро вернется.

Штарк кивнул и вышел за порог, катя перед собой Алину коляску. На самом деле все лучше, чем могло бы быть, вспомнил он слова Винника.

Але скоро стало скучно смотреть в небо своими чайного цвета глазками – цвет достался ей не от Софьи и не от Штарка, а от кого-то из более дальних предков, – и она заснула. Жалко, что люди, когда вырастают, не так много спят, подумал Штарк. Во сне у них, может быть, устроился бы мир получше этого.

Когда Иван свернул на Маломосковскую, у него в кармане завибрировал телефон. Не останавливаясь, Штарк поднес трубку к уху.

– Что происходит, Иван? – Контрерас легко перекрикивал все уличные шумы. Он, кажется, и сам был где-то на улице. – Твой английский друг перенес сделку, – вы ведь не собираетесь соскочить, а? А то я уже обрадовался, что избавлюсь и от яйца, и от угрызений совести.

– А разве он вам не сказал, что все сдвигается на сегодня?

– Ничего подобного он не говорил! – Мексиканец был явно рассержен. – Ты заставляешь меня жалеть, что я с тобой связался. Может, это и не твое имя написано на яйце!..

Иван поморщился: ему по-прежнему было неуютно обсуждать яйца по телефону, хоть Винник и сказал, что бояться больше нечего.

– Виктор, вы же знаете, что конечный покупатель – не я. Он отдает инструкции Ходжсону. Я сегодня с ним говорил, и, насколько я понял, он настроен провести сделку как можно скорее. Если Ходжсон еще не позвонил, это какая-то техническая проблема. Вы телефон не выключали?

– Я никогда не выключаю эту чертову штуковину, и ты это отлично знаешь – ты же звонил мне в ночи!

– Я постараюсь разобраться. У вас есть телефон Ходжсона? Я бы на вашем месте позвонил ему, он же рядом с вами, в Париже. А я уже в Москве.

– Не нравится мне все это, – повторил напоследок Контрерас. – Не думал, что вы станете водить меня за нос. Если все сорвется, я, пожалуй, оставлю себе ваши пять бумажек в качестве компенсации. Хоть что-то отправлю Ксении.

– Уверен, что они и предназначались… – начал Иван, но скульптор уже повесил трубку. Штарк по инерции продолжил путь, но через минуту остановился. Ведь на самом-то деле Винник не сказал Ходжсону впрямую, чтобы тот поскорее организовал сделку! Как он сформулировал? «Действуйте по инструкции!» А какая у Ходжсона была инструкция, кто его знает… Это что же получается, в банке Винник врал для тех, кто его слушает? А сам решил вести какую-то свою игру? Например, искать деньги, чтобы расплатиться с Госпромбанком и оставить безымянных людей из неназванной организации с носом? Это, конечно, было бы достойно уважения, но чем такой расклад грозит Молинари – да и его, Ивана, семье? Ведь тогда получается, что они с партнером участвуют в открытом бунте Винника против каких-то очень серьезных людей, которые совсем недавно совершили убийство – да еще в Америке… Что они могут устроить в Москве, страшно подумать.

Какой план у Винника? Штарк, по-прежнему стоя с коляской посреди тротуара – благо прохожих в это время дня было немного, – зашел с телефона в «Твиттер». И не напрасно. «Будем воевать, – написал Винник. – Позвони +79855450055 с чужого телефона, там ждут, помогут».

Ну да, Ивану с самого начала не поверилось, что Винник сдастся без боя. Штарк вспомнил, как финансист сегодня шел по коридору в своем тонущем банке: настоящий, как сказала Софья, альфа-самец. Такой не может упустить контроль над ситуацией, не позволит никому собой манипулировать, не отдаст просто так даже довольно незначительную для него сумму. «Нельзя быть терпилой», – он иной раз слышал эту фразу от богатых клиентов, когда работал в банке. И клиенты эти не имели с уголовным миром ничего общего – по крайней мере, сейчас. Наверняка и для Винника тоже было важно не проявлять слабость: стоит показать, что уязвим, – и более сильные хищники разорвут на части.

И, конечно, когда такой, как Винник, идет в бой с открытым забралом, он думает только о себе. Те, кто случайно оказался с ним на одной стороне, – это его вассалы, они должны разделить с сюзереном все опасности. И, похоже, опять надо эвакуироваться. Когда Софья еще была беременна Алей, им уже один раз пришлось срочно перебраться из Москвы в Нью-Йорк, но тогда за ними не гонялась организация, способная убивать в любой точке земного шара. Иван даже не представлял себе, что скажет Софья на предложение собрать пожитки и уехать из города. Это с грудным-то ребенком! Можно ли Але вообще летать?

Опрометчиво ввязавшись в эту чужую войну, Иван уже не видел способа выйти из нее без потерь.

Со вздохом Штарк повернул назад. Перейдя проспект Мира по подземному переходу, он на секунду задумался, тащить ли коляску в магазин МТС или взять на руки все так же мирно спящую Алю.

– Я посторожу коляску, – услышал он негромкий мужской голос у себя за спиной.

4. «Несессер», 1889

Москва, 1929 год

Закончив рассказ о своих злоключениях в Советской России, Арманд Хаммер сложил руки на коленях и стал ждать, что ответит ему народный комиссар торговли. От Анастаса Ивановича Микояна теперь всецело зависело будущее семьи Хаммер. Одетый по-военному – эта мода все никак не проходила среди большевиков, даже таких предприимчивых, как Анастас Иванович, – советский чиновник молчал, поглаживая аккуратную щеточку усов. Он был, пожалуй, ровесник Хаммера, но выглядел моложе: ни мешков под глазами, ни брюшка, какое в последнее время образовалось у американца. Глядя Микояну прямо в глаза, Хаммер чувствовал прилив бесшабашной смелости: если ответом будет очередное предложение подождать, он вполне может встать и плюнуть прямо в эту наглую левантийскую физиономию. Терять Арманду было уже нечего.

– Товарищ Хаммер, – прервал, наконец, молчание Микоян, обращаясь к американцу так, как впервые адресовался к нему Ленин в 1921 году. – Советское правительство и международное рабочее движение признают ваши и вашей семьи большие заслуги.

Это было хорошее начало: значит, Микоян готов обсуждать не только неудачные концессии Джулиуса Хаммера и его сыновей, не только отобранный у них без всякой компенсации бизнес по импорту автомобилей и тракторов «Форд» в Советскую Россию, не только хаммеровскую карандашную фабрику, заработавшую миллионы рублей прибыли, но не сумевшую расплатиться с валютными долгами в Европе. Он, выходит, признает и заслуги Хаммеров перед международным рабочим движением – то есть осведомлен о «прачечной», построенной под чутким руководством ОГПУ для отмывания денег и организации платежей агентам Коминтерна по всему миру. Кстати, купленный для этой операции эстонский банк, капитал которого отец Арманда накачал советскими векселями, тоже принес семье немалые убытки, прежде чем обанкротиться. Делать бизнес с большевиками, убедился Арманд, – занятие непростое и бесприбыльное: эти люди, как никто иной, умеют садиться тебе на шею, не переставая разглагольствовать про идеалы и светлое будущее всего человечества.

Микоян продолжал:

– Мы готовы предложить вам полную компенсацию понесенных убытков. Правда, как вы знаете, экономическая ситуация сейчас непростая – не только у нас, но и в Европе, и в Соединенных Штатах Америки. Капитализм при последнем издыхании, едва ли он переживет этот кризис. Но мы будем пока исходить, так сказать, из текущего положения дел. Мы, как я уже говорил, выплатим вам полную сумму, указанную в вашем отчете, но с рассрочкой на два года. Как вам такое предложение?

Хаммер выдохнул. Он ожидал, что этот полугрузин, полуармянин попытается сбить цену: предприниматель десять лет прожил в России и знал, что люди с Кавказа любят и умеют торговаться.

– Я рад, что наши усилия по возвращению Советской России на мировой рынок оценены по достоинству, – сказал Арманд. – Но все зависит от конкретных условий рассрочки. Дело в том, что мы сделали серьезные долги в разных странах на закупку оборудования для карандашной фабрики. Например, в Германии из-за этих долгов моему отцу грозит тюремный срок. Очень важно, чтобы существенная часть средств была предоставлена сейчас.

– К сожалению, мы не сможем начать выплаты раньше, чем через полгода, – сказал Микоян. – Стране сейчас очень нужна валюта. Вы ведь знаете, какие задачи стоят перед нами в рамках пятилетнего плана. Мы начали строительство полутора тысяч крупных объектов, которые требуют колоссальных ресурсов. Создаем с нуля хозяйство, которое, возможно, скоро будет обеспечивать весь мир, а не только Россию.

– Я понимаю, товарищ народный комиссар, и мы готовы были внести свою лепту, но наши услуги оказались более не нужны. Большую часть наших долгов требуется погасить раньше, чем через шесть месяцев.

– Мы предоставим вам векселя на полную сумму сейчас же, – сказал Микоян. – Вы сможете получить под залог векселей кредит и расплатиться с долгами, если это необходимо.

Хаммер счел бы этот аргумент резонным, если бы европейские банки верили в платежеспособность большевиков. Но доверие даже к более законопослушным фирмам и правительствам было сейчас самой дефицитной из валют. В лучшем случае он сможет реализовать векселя за две трети номинальной стоимости… Но только в лучшем случае. Вот Микоян и поторговался, понял Хаммер, да как удачно – не скажешь же ему, что к его долговым бумагам нет доверия!

– Но есть одно небольшое условие, – снова заговорил нарком, как будто он уже достаточно облагодетельствовал американца, чтобы требовать чего-то взамен.

– Условие, товарищ народный комиссар? – переспросил Хаммер, чувствуя, как у него начинается изжога.

Микоян усмехнулся.

– Можем назвать его по-другому: скорее, это деловое предложение, которое позволит вам начать ваше следующее предприятие – уже не здесь, а на родине.

– Я вас слушаю.

– Я знаю, что вы и ваш брат Виктор – большие ценители искусства. Кажется, вы даже собрали неплохую коллекцию. Мне рассказывали друзья, которые бывали у вас в гостях.

– Мы просто обставили дом, – пожал плечами Хаммер. – Нам было предоставлено достаточно большое здание, за что мы, конечно, благодарны советскому правительству. Но мы отнюдь не эксперты.

Ему вспомнилась история с Рембрандтом. Лет пять назад они с братом купили через одного реставратора за 50 000 рублей утраченный шедевр великого голландца «Обрезание Христа». Арманд показал картину директору берлинского музея профессору Максу Фридлендеру, и тот был вне себя от радости, пока один из музейных экспертов не потер уголок картины смоченной скипидаром ваткой. Краска легко сошла. Оказалось, что автор картины – никакой не Рембрандт, а московский художник по фамилии Яковлев, в совершенстве умевший имитировать стиль не только великого ван Рейна, но и Рубенса, и Хальса. Его фальшивки, как выяснилось, украшают стены многих европейских музеев. Но получить с копииста деньги назад не удалось: он уже приобрел жене рояль, а почти всю остальную сумму прокутил.

– Что не эксперты – это не так уж важно, – сказал Микоян снисходительно. – Вы ведь уже пытались нам помочь продать «Мадонну Бенуа» Леонардо, верно? О цене не удалось договориться, но это не беда. В нашем распоряжении имеется множество предметов искусства… картин, скульптур, мебели, ювелирных украшений… конфискованных у приспешников старого режима. Государству рабочих и крестьян почти все это не нужно: мы создаем другое искусство, близкое и понятное массам. Но на Западе все это имеет вполне определенную ценность. Продажа этих предметов могла бы стать важным источником валютных средств для нашего молодого государства. Но существует ряд проблем. Когда мы пытаемся реализовать что-то из наших запасов за границей, последыши старого режима обращаются в суды с требованиями все арестовать и вернуть им. Утверждают, что их, видите ли, ограбили большевики. Хотя сами веками грабили народ, чтобы скопить эти богатства. Не то чтобы у этих сутяжников были какие-то шансы – очень непросто доказать, что вещи принадлежали им, – но процессы затягиваются и отпугивают покупателей. Нам нужны деньги, а не скандалы. А это значит, что нам нужен надежный посредник, который для всего мира выглядел бы собственником, купившим предметы искусства в законном, так сказать, порядке. Вы много лет провели в Москве, жили на широкую ногу, принимали гостей, в том числе с Запада…

– Это было в ваших же интересах, – запротестовал Хаммер. – Мы показывали известным на Западе людям, что жизнь в России нормализовалась и никакой разрухи нет!

– А я ничего не имею против, – улыбнулся Микоян. – Наоборот, я говорю, это прекрасно, что многие видели, как растет ваша коллекция. Если вы сейчас вернетесь домой, в Америку, и начнете ее распродавать, никто не сможет подать на вас в суд. И уж тем более доказать, что эти предметы не ваши. Комиссия, которую мы готовы выплачивать, – пять процентов.

Идея показалась Хаммеру перспективной: он уже попытался создать в Нью-Йорке галерею, в которой продавалось бы русское искусство, – им с Виктором и правда удалось собрать неплохую, хоть и не слишком большую коллекцию, разыскивая сокровища на московских рынках и скупая остатки былой роскоши у «бывших». Но их приятель, бродвейский антрепренер Моррис Гест, который стал их партнером в галерейном бизнесе, недавно разорился и остался должен Хаммерам шестьдесят тысяч долларов – еще один финансовый удар для семьи, и без того задавленной долгами. С помощью такого партнера, как Микоян, бизнес, пожалуй, удалось бы воскресить. Только пять процентов – какая-то уж слишком жалкая комиссия.

– Пожалуй, у нас уже есть все необходимое, чтобы быстро запустить такое предприятие, – сказал Арманд. – Но как мы будем переводить вам выручку? Ни один банк не примет такие необоснованные переводы в Россию, и власти нас прикроют, не успеем мы досчитать до пяти. Кстати, пять процентов, учитывая наши юридические риски, – это просто невозможно. Я бы скорее вел разговор о пятнадцати.

– С переводами проблем не возникнет. Мы будем что-нибудь поставлять вашей фирме. Какой-нибудь простой товар. Но по очень высокой цене. Например… ну, что бы такое…

Микоян встал, подошел к окну. Хаммер тоже поднялся и увидел, как двое грузчиков катят по Варварке огромную бочку.

– Например, мы будем поставлять бочарные клепки.

Хаммер уже хорошо понимал по-русски, но это выражение никогда не слышал. Микоян и сам, казалось, был удивлен, что оно вдруг выплыло у него из глубин памяти.

– Ну, такие дубовые дощечки. Для бочек, – объяснил нарком.

– Для бочек?

– Да, для пивных, например. Создадите бочарную компанию, будете делать бочки, заработаете еще денег. Вся прибыль ваша. Комиссия в пять процентов – это вполне разумно. Не забывайте, что мы можем найти другого исполнителя.

Слово «исполнитель» покоробило Хаммера: он предпочитал видеть себя партнером.

– Другого, кто прожил здесь десять лет и имеет известную коллекцию? – спросил он мягко, без нажима. – Вы ведь знаете, товарищ народный комиссар, что на нас можно всецело положиться.

Микоян отошел от окна, снова сел за стол.

– Хорошо, пусть будет не по-вашему и не по-моему. Десять процентов. По рукам?

И он действительно протянул Хаммеру твердую ладонь, которую с закрытыми глазами Арманд скорее приписал бы военному, чем торговцу.

– Мы можем приступить, как только вы будете готовы, – сказал Хаммер, пожимая Микояну руку. – Хотелось бы избежать проволочек.

– Мы тоже не заинтересованы затягивать это дело, – кивнул нарком. – С чего вы хотели бы начать?

– Если возможно, с осмотра того, что у вас подготовлено к продаже.

– В наркомате для этого существует особое учреждение – Главная контора по скупке и реализации антикварных вещей. Мы ее коротко называем «Антиквариат». Ее руководитель – товарищ Гинзбург. Хозяйство досталось ему в большом беспорядке, но, надо отдать ему должное, теперь разобрались. Товарищ Гинзбург сперва все жаловался – мол, не понимаю, кто захочет это покупать. Но мы ему помогли, подтянули экспертов, даже товарищ Луначарский своих прислал, хотя поначалу был против наших планов. Теперь-то все понимают, как это нужно для страны.

«Говорит со мной уже как со своим, – подумал Хаммер. – Даже признает, что среди них были разногласия! Пусть и не по самому чувствительному вопросу, но все-таки…» Арманд знал Луначарского, несколько раз обедал с ним. Очкарик-идеалист, совершенно не похожий на большевика. Легко можно было представить, как он трясется над каждым старинным стулом, каждой брошкой, которую у одних «буржуев» отобрали, а другим теперь решили продать.

– У нас хороший опыт продажи ювелирных украшений производства фирмы Фаберже, – говорил тем временем Микоян. – Это был поставщик царского двора. На его работу, кажется, сейчас возвращается мода на Западе, в первую очередь в Англии. К нам даже специально приезжал за изделиями Фаберже один англичанин, запамятовал фамилию – Сноуден, Сноумэн… Товарищ Гинзбург наверняка вспомнит. У нас этого добра еще много. Ходовой товар, начните с него. «Царские сокровища», а? Вы могли бы сделать им неплохую рекламу. – Микоян улыбнулся: за то время, что он по заданию партии руководит торговлей, научился уже и думать, и говорить как настоящий капиталист.

– Я знаю фирму Фаберже, – сказал Хаммер. – Когда я только начинал бизнес в Москве, мне выделили под контору его бывшую мастерскую. Как сейчас помню: улица Кузнецкий Мост, дом четыре.

– Ну вот видите, – сказал Микоян, продолжая улыбаться. – Тогда тем более, вам прямиком в «Антиквариат» за Фаберже. Отберете, что понравится, цены назначить вам там помогут. Обратитесь к моему секретарю, товарищ Гинзбург примет вас уже сегодня.

Когда за ним закрылась дверь микояновского кабинета, к Хаммеру вернулись два ставших уже привычными за время жизни в Советской России ощущения: его приняли в почетные большевики и одновременно обокрали. Но, рассудил он, это не худший возможный результат встречи. Хаммер знал, что в России, чтобы чего-то добиться, всегда надо заходить с самого верха. Но ему также было ясно, что его никогда не примет верховный вождь, Сталин: в отличие от Ленина, он предпочитал править на расстоянии. Кроме того, личное внимание Сталина могло оказаться и опасным. То, что с ним согласился встретиться один из высших чинов советской иерархии, да к тому же обласкал, пообещал выплатить все долги и даже предложил совместное предприятие – отличный знак. Когда тебе тридцать с небольшим, ты женат на капризной русской красавице-певице и тебе угрожает банкротство, такая встреча, как эта, может открыть для тебя новую жизнь. Прекрасную, хотя в ней неизбежно будут… как они называются, – бочарные клецки?

Товарищ Гинзбург, чьего имени Арманд так и не узнал, был слишком занят, чтобы принять американского гостя. Так что Хаммера направили прямиком к главному в «Антиквариате» эксперту по Фаберже. Это был седой, высокий, какой-то нерусской внешности человек с внимательными серыми глазами и длинными цепкими пальцами. Слово «ювелир» пришло в голову Хаммеру при первом взгляде на этого человека.

– Штарк, – представился эксперт коротко.

– Очень приятно, товарищ Штарк, я Арманд Хаммер, – приветливо улыбнулся новому знакомому американец.

– Зовите меня лучше Антоном Ивановичем, – поморщился Штарк. – Чем могу быть полезен?

– Я сегодня имел встречу с народным комиссаром торговли товарищем Микояном, – сказал Хаммер внушительно. – Он предложил мне партнерство в предприятии по продаже произведений искусства на американском рынке. Посоветовал начать с изделий компании «Фаберже». Как мне сказали, вы здесь главный специалист по этой фирме.

– Это вас к мелочовке допустили, – усмехнулся ювелир, на которого упоминание о встрече с наркомом явно не произвело никакого впечатления. – Фаберже у этой конторы не главная статья экспорта. Знаете лозунг «Антиквариата»? «За каждого Рембрандта добыть тракторную колонну».

– Я однажды купил в России Рембрандта, – во второй раз за день вспомнил Хаммер. – Но он оказался фальшивым.

– У нас все настоящее, – сказал Штарк, но не с гордостью, а с насмешкой. – Распродаем все неправедно нажитое. Неправедно – это значит, до большевиков.

– Вам не нравятся большевики? – удивленно спросил Хаммер. В последнее время тон, каким говорил Штарк, сделался исключительно редким.

– Мне не нравятся невежды, – проворчал ювелир. – Знаете, как сказал товарищ Пятаков?

Слово «товарищ» прозвучало в его устах как «идиот»; нет, этот немец явно не питал слабости к большевикам.

– Председатель Госбанка? – проявил осведомленность Хаммер.

– Он самый. Товарищ Пятаков сказал: чтобы преодолеть саботаж интеллигенции, которая сидит у нас на искусстве, нужно на реализацию антикварных ценностей поставить людей, которые ничего в искусстве не понимают.

– Но вы понимаете?

– Я ювелир, – подтвердил Штарк догадку Хаммера. – Я двадцать лет работал на фирму Фаберже и видел, как у него отобрали мастерскую и магазин. Он надел пальто и вышел. Только его и видели.

Хаммер совсем перестал понимать, почему этот человек, разговаривающий так с первым встречным, еще не расстрелян, а работает в советском учреждении.

– Почему же вы не уехали?

– Встретил мою будущую жену. – Штарк впервые улыбнулся. – Я не жалуюсь. У нас растет сын. А хороший ювелир не пропадет ни при какой власти. Кто бы сейчас им оценивал все, что они на… наконфисковывали?

– Давайте посмотрим, что у вас есть, – сказал Хаммер поспешно. Ему хотелось перейти от опасных разговоров к делу – к той самой новой жизни, которая неожиданно нарисовалась для него в кабинете на Варварке.

Арманд часто сочинял в уме целые страницы для своей будущей автобиографии. Сегодняшняя начиналась бы примерно так: «В захламленной квартире старого немца-ювелира по фамилии Штарк я нашел настоящую сокровищницу. Этот Штарк титаническими стараниями и, подозреваю, не всегда законными методами собрал удивительную коллекцию изделий Фаберже – любимого ювелира царской семьи».

В реальности, а не в мемуарах, консультант «Антиквариата» Антон Штарк махнул рукой в сторону ящиков, которыми была заставлена половина комнаты.

– Думаю, вам будут поставлять вот такое. Здесь все вперемешку – портсигары, столовое серебро, оклады для икон, образки. Вот в этих ящиках серебро. В этих – самоцветы, кое-какое дешевое золотишко. Я инвентаризирую понемногу. Зубные коронки пока не попадались.

Хаммер заглянул в один ящик, в другой – и правда, сваленная в кучу воровская добыча. Неужели об этом говорил Микоян? Кому можно продать это добро в Америке?

– Товарищ Микоян сказал мне, что речь идет о произведениях искусства, – запротестовал Хаммер. – А это просто…

– Краденые безделушки, да?

– Не мое дело судить, но если так, вы тоже торговец краденым. – Пора было поставить наглеца на место.

– Я – инвентаризирую и оцениваю предметы. Не более того.

– Для продажи.

Немец подтянул венский стул поближе к ящикам, сел, закинув ногу на ногу.

– Вы готовы этим торговать? – спросил он Хаммера.

– Этим, пожалуй, нет, – ответил американец упавшим голосом.

– Потому что оно краденое, или по какой-то другой причине?

– Это скорее военная добыча, – сказал Хаммер. – У вас была война. Что-то подобное происходило в Америке после нашей Гражданской войны. Нет, моральные соображения здесь ни при чем. Товарищ народный комиссар дал мне понять, что речь идет о предметах, так сказать, музейного уровня. Которые можно было бы продавать в галерее. У меня галерея в Нью-Йорке.

– А портсигары и, вот, иконки нельзя продавать в галерее?

– Едва ли. Только как сувениры, в отдельном магазинчике, если рядом продается что-то более серьезное.

– Например, что-нибудь, принадлежавшее русскому царю?

– Да. Сокровища Романовых, – повторил Хаммер рекламный лозунг, который придумал ему Микоян. – Фаберже ведь был царским ювелиром.

– Был. Вы знаете об императорских пасхальных яйцах?

– Слышал что-то, – сказал Хаммер осторожно.

– Подарки, которые два последних императора, Александр III и Николай II, дарили своим женам, а Николай – еще и матери. Каждую Пасху. Всего Фаберже сделал их пять десятков, и большая часть из них еще в России.

– А я мог бы на них взглянуть?

– Прямо сейчас – нет, они в запасниках Оружейной палаты в Кремле. Но у меня есть фотографии и описания. – Штарк поднялся, подошел к столу, выудил из горы бумаг коричневую папку. – Вот, смотрите.

По фотографиям невозможно было понять, какими камнями усыпаны и каким словно светящимся изнутри материалом покрыты затейливые яички, но в описаниях было ясно сказано: сапфиры, бриллианты, рубины… Арманд не был обделен фантазией и потому разглядывал содержимое папки, как завороженный. Вот это и вправду царские сокровища!

– Это тоже предлагается к продаже?

– Да, но не вам. О них уже есть договоренность с одним англичанином. Эммуануэлем Сноумэном. Он несколько раз приезжал в Москву и купил уже девять яиц. Думаю, что почти все и распродал. Скоро приедет опять.

– Я давно в России, господин Штарк, – Хаммер решил больше не называть немца товарищем, – и знаю, что из подобных ситуаций всегда есть выход. Что нужно, чтобы включить эти яйца в список предметов, которые я получу для реализации?

– Для начала – ваше согласие продать их за цену, которую я определю, – ответил Штарк. – Дальше можно будет попробовать убедить Гинзбурга, что выгоднее передать яйца вам, чем Сноумэну.

– Я правильно понимаю, что цену можно будет согласовать с вами? – Хаммер еще несколькими минутами раньше догадался, что здесь он на знакомой территории. Сначала толкуют о морали и нравственности, потом вымогают взятку – это так по-русски.

– Вы, я вижу, уже собрались предложить мне денег, – спокойно сказал Штарк. – Это не понадобится. Да, мы с вами согласуем цену, и она будет выше, чем платил Сноумэн, иначе не удастся уговорить Гинзбурга. Я помогу вам получить десять яиц на продажу. И еще одно яйцо – чтобы отдать даром.

– Это вполне разумная цена за ваши услуги, – поспешил согласиться Хаммер.

– Вы не дослушали, – поморщился ювелир. – Яйцо надо будет отдать не мне, а законному владельцу.

– Царю? – Хаммер поначалу даже не понял, о чем речь. Штарк засмеялся.

– Чтобы отдать яичко царю, надо для начала выяснить, в ад он попал или в рай. Но императрица Мария Федоровна, я слышал, жива. За границей. Вы должны будете передать ей яйцо, а в Москву сообщить, что вы его продали. И перевести деньги.

Хаммер задумался. Технически – ничего невозможного. Не будут же русские проверять, кому он продает полученные от них предметы искусства. Но в чем смысл схемы?

– Зачем вам это, господин Штарк? – Хаммер решил задать немцу прямой вопрос. В конце концов, что бы тот ни ответил, этот ювелир не последняя инстанция, и о его странных требованиях всегда можно будет сообщить… да хоть самому Микояну. Штарка тогда наверняка расстреляют. Но поможет ли это получить яйца?

Штарк смотрел на него, улыбаясь.

– Обдумываете, что будет, если вы доложите о моем условии Гинзбургу или Микояну, – сказал он. – Это проще простого. Меня поставят к стенке и станут искать нового эксперта. Не знаю уж, кого они найдут, – в России почти никого не осталось, кто хорошо знает фирму Фаберже. Моя мастерская, господин Хаммер, изготовила одно из императорских яиц. Уже больше тридцати лет назад. Время летит…

Ювелир замолчал, уставился в пространство. Хаммер ждал: немец явно не закончил.

– Да, так вот, мне найдут замену, и новому человеку придется заканчивать инвентаризацию и либо подтверждать, либо оспаривать мои оценки. Ведь они окажутся под подозрением. Я здесь уже пять лет. Вряд ли замена ускорит продажу. И вам вовсе не обязательно удастся договориться о яйцах.

Все это, конечно, сразу пришло Хаммеру в голову.

– Зачем вам отсылать яйцо бывшей царице? Вы ничего об этом не сказали.

– В отличие от вас, господин Хаммер, я не считаю, что в этих ящиках – военная добыча, – ответил ювелир. – Все эти вещи принадлежали обычным людям, которые занимались каждый своим делом. Я знаю, потому что делал подобные вещи – ну, допустим, поинтереснее, – для таких людей. Я не могу вернуть все, что у них отобрали. Но я могу сделать жест. Выразить мое отношение. Кстати, подумайте, у вас тоже могут быть резоны для такого жеста. В старые времена нужно было платить десятину церкви. А еще раньше ради успеха предприятия приносили жертвы богам. Один справедливый шаг – и то, что вы собираетесь делать, уже не будет так… предосудительно.

«Какой-то бред, – подумал Хаммер. – Надо будет проверить полномочия этого сумасшедшего».

– Разумеется, вы не обязаны мне ни в чем верить, – Штарк в очередной раз угадал мысли Арманда: если он и был сумасшедшим, то весьма хитрым. – Выразите интерес к императорским яйцам, обсудите процедуру их покупки. Думаю, вас попросят сделать предложение. Наведите справки, почем продает яйца мистер Сноумэн. Потом возвращайтесь ко мне, я расскажу вам, сколько он за них заплатил, и предложу цены на шесть яиц. Я уверен, что эти цены будут одобрены.

– Шесть? Вы говорили об одиннадцати.

– Когда выполните мою просьбу, привезете мне расписку в получении яйца. Тогда я помогу вам купить следующие пять.

– Расписку от…

– От Ее императорского величества, – кивнул Штарк. – Собственноручную.

Хаммер вынужден был признаться себе, что ему даже нравится безумная идея Штарка. Какая это была бы романтическая история: он, Арманд Хаммер, возвращает императрице в изгнании утраченное сокровище! Ведь он не обязан будет сообщать бывшей царице о прихоти немецкого ювелира – пусть думает, что идея принадлежит рыцарственному американскому джентльмену. Вот это сцена для мемуаров! Ведь они наверняка увидят свет, уже когда он не будет более зависеть от этих проклятых большевиков. Пусть читают и скрипят зубами.

– Хорошо. – Хаммер принял одно из своих быстрых решений: он не станет доносить на ювелира, если цены окажутся приемлемыми. – Вы позволите выбрать шесть яиц прямо сейчас?

Модесто, 26 марта 2013

– Ну что, амиго, будем выписывать?

Парень присел на край кровати. Старый пружинный матрас охнул, и Молинари сжал кулаки от боли.

Пуля прошла навылет, не задев, кажется, важных органов. Впрочем, в этом он не мог быть уверен: доктора к нему не приводили. Больницей Тому служил почти такой же дом, как тот, из которого они с Эдуардо Рейесом два дня назад вырвались с боем. Но уже не в Терлоке, а на окраине Модесто – окружной «столицы».

У парня, сидевшего на кровати, были индейские черты, как у тех троих, что не смогли выбраться из дома Рейеса живыми. Наверное, Молинари мог считать его своим лечащим врачом: именно он продезинфицировал и перевязал сыщику раны. Вместо белого халата парень носил красную футболку с маленьким номером «14» над сердцем и таким же, но большим, на спине. В этой «больнице» четырнадцатых номеров наверняка целая футбольная команда, подозревал Молинари. Вот уж с кем он никогда не собирался оказываться на одной стороне, так это с уличными бандитами. Но выбирать не приходилось: сыщик потерял много крови и ослаб, а сквозное отверстие в левом боку ныло не переставая.

Несмотря на боль, он отказался от таблеток, которые предлагал ему мексиканец, – и все равно проспал половину своих первых суток в Модесто. А когда проснулся в холодном поту, не чувствовал в себе сил даже перевернуть промокшую подушку.

Скоро к нему зашел Эдуардо.

– Парни погибли, – сказал он, с минуту постояв над кроватью молча.

– Твои родственники? – спросил Молинари.

– Чуко был мой племянник.

– Соболезную. Они были смелые парни, не испугались профессионалов.

– Я их вызвал, они не могли отказать. А теперь…

– Не казни себя. Убивали те двое, а не ты. Могли убить и нас.

– Ты спас меня.

– Не помню такого.

– А я буду помнить. Эдуардо Рейес не забывает таких вещей.

Молинари поднял и опустил руку, отмахиваясь. Движение отдалось резкой болью в боку.

– Лучше скажи, где остальные яйца, – посоветовал он Рейесу. – Эти двое найдут тебя. Продашь яйца моему клиенту – он поможет тебе хорошо спрятаться.

– Я и без него спрячусь. В Мексике меня не найдут.

– Туда еще надо добраться.

– У сеньоры не было больше яиц.

– Эти двое тебе не поверят.

– Ты тоже не веришь?

– Не знаю. Где мой телефон? Мне надо позвонить подруге.

– Ребята забрали его. Сказали, что звонить опасно, – если тебя слушают, могут вычислить, где ты.

– Идиоты, – Молинари раздраженно сморщился. – Даже если телефон выключен, даже если из него вынуть сим-карту, все равно его можно найти. И слушать через его микрофон, что вокруг говорят. ФБР так делает уже много лет. Скажи своим, чтобы отдали мне телефон.

– Хорошо, я скажу.

– По-моему, ты так и не понял, что эти ребята не будут играть в игрушки. Я могу тебе помочь.

– Чем? Никаких яиц больше нет. А без них твой клиент не станет мне помогать.

Молинари и в самом деле не знал, можно ли рассчитывать на Винника. Но чтобы это выяснить, ему нужен был телефон. А пока необходимо было прийти в себя.

Рейес ушел; после него появлялись только парни в красных футболках. Том предполагал, что Эдуардо отправили-таки в Мексику, где он рассчитывал затеряться.

Телефон не вернули, но покормили и сменили бинты. Сегодня Молинари уже вставал и ходил по комнате: слабость отступила. И вот «доктор», номер четырнадцатый, заговорил о «выписке».

– Где Эдуардо? – спросил «доктора» Молинари.

– В безопасном месте. Куда тебя отвезти?

– В Нью-Йорк.

Мексиканец засмеялся:

– Не ближний свет.

– Тогда до ближайшей конторы, где можно взять машину напрокат.

– Хочешь, я продам тебе машину? Недорого. Поедешь в Нью-Йорк на своей.

Молинари слышал, что Модесто – столица угонщиков всего Западного берега.

– Спасибо. Я предпочитаю «Херц».

– Как знаешь. Сейчас принесу тебе одежду.

– Если можно, без номера на спине, – попросил Молинари.

– Тебе и нельзя его носить, – пожал плечами мексиканец.

– Вот и отлично.

«Доктор» вернулся с парой ношеных джинсов, белой футболкой и просторной флисовой толстовкой неопределенного коричневатого цвета. На груди крупными белыми буквами было написано «B. U. M.»

– «Бомж». Смешная шутка, – сказал Молинари без улыбки.

– Извини, что не «Гуччи», – в тон ему ответил мексиканец. – Твои ботинки под кроватью. От крови их отмыли.

– Спасибо, доктор, – сказал Молинари. – Как хоть тебя зовут?

– Неважно. Одевайся, нам надо ехать.

Молинари, морщась, натянул принесенную одежду. Она пришлась ему впору. На самом деле, жаловаться было не на что: мексиканцы пошли на серьезный риск, приютив его после давешнего побоища в Терлоке. А ведь он не сделал для них ничего хорошего. Спас Эдуардо? Молинари так и не понял, в каких отношениях с этими четырнадцатыми номерами уже бывший, по-видимому, менеджер магазина на бульваре Голден Стейт. Вряд ли им была от него какая-то польза – просто пожилой дядюшка не самого важного члена банды, то есть один из тех, кого полагается защищать, не более того.

– А где, кстати, моя «Тойота»? – спросил Молинари «доктора».

– Ее вернули в прокат. Твою сумку не забыли, она уже в багажнике. Пошли.

Сервис, подумал Молинари. Надо же, вернули в прокат! Усмехаясь, он шагнул за порог – и увидел у двери серый «Форд Скайлайн». Другой, конечно, чем тогда в Терлоке, – но совершенно такой же.

Он еще успел развернуться и ударить. Молинари был, мягко говоря, не в лучшей форме, но четырнадцатый номер тяжело рухнул на пол. Сыщика тут же схватили сзади две пары таких сильных рук, что он и без дырки в боку едва ли сумел бы вырваться. Когда кто-то третий прижал к его лицу маску с хлороформом, Молинари улыбался: он сделал все, что мог.

Очнулся он от холода, в одних трусах, под выключенной бестеневой лампой, какими пользуются хирурги. Попытавшись пошевелить руками и ногами, Том понял, что его привязали к койке – или, учитывая лампу, скорее к операционному столу. Было тихо, и, повертев головой, Молинари никого в комнате не обнаружил. «Пугают, – подумал он. – Сейчас, мол, сделаем тебе операцию без наркоза. Цирк какой-то».

Туго притянутые ремнями ноги и руки затекли. Рана в боку саднила. Но надо было двигаться, чтобы перестать мерзнуть, и сыщик заворочался, натягивая свои путы. Через пару минут на лбу у него выступил пот. Теперь можно было на какое-то время расслабиться и попытаться думать о приятном, чтобы отступила боль. Молинари не умел медитировать; вместо этого он представлял себе Анечку Ли в разных соблазнительных позах. Шкафоподобный парень в спортивном костюме, вошедший в операционную через каких-нибудь десять минут, воззрился, пораженный, на нешуточную эрекцию, оттопырившую трусы пленного сыщика.

– Ты что это, дрочишь без рук? – спросил он по-английски, но с по-голливудски преувеличенным русским акцентом. Или, может, не преувеличенным, а просто в голливудских фильмах русские – как раз такие, как этот.

– Нет, тебя поджидаю, – отвечал Молинари, пытаясь подражать выговору своего тюремщика.

– Тогда лучше перевернись, – посоветовал вошедший. Он, видимо, тоже провел часть жизни в казарме.

– Чего вы хотите от меня? Если яиц Фаберже, у меня их нет.

– Ты сейчас не в том положении, чтобы задавать вопросы, – почти сочувственно сказал русский.

– Ну, тогда ты начинай спрашивать. Я не могу тут лежать весь день.

– У меня нет вопросов. Я просто зашел посмотреть, как ты тут.

– Тогда дай мне одеяло и ослабь ремни на одну дырку. И проваливай.

– Какой-то ты невежливый. А трахаться тебе, смотрю, расхотелось…

Разговор действительно не вызывал у Молинари положительных эмоций, а образ Анечки выветрился у него из головы.

– Будь другом, дай одеяло, я мерзну, – сказал сыщик примирительно.

– Сейчас принесу. Мы же не звери.

Скоро тюремщик действительно вернулся с одеялом армейского образца.

– Подоткнуть? – заботливо осведомился он.

– Просто накинь. Спасибо, друг.

– Друзей у тебя, мужик, здесь нет. Но на здоровье.

Молинари снова остался один. Оставалось только ждать – или морских пехотинцев, которые своих, как известно, не бросают, или хирурга.

Москва, 28 марта 2013 года

Голос за спиной не удивил Штарка – он понимал, что на этот раз связался с особенно неприятными людьми. Но страх пробрал его до костей. Аля!

Иван бережно извлек спящую дочь из коляски и, не оглядываясь и ничего не отвечая незнакомцу, зашел в магазин. Только там он обернулся. Через стеклянную дверь на него приветливо смотрел невысокий, но плечистый мужчина, одетый на английский манер: вощеная куртка, вельветовые брюки с отворотами, твидовая кепка. Штарк огляделся: наверняка в магазине у него есть напарник. Например, вот этот спортивного вида бритый парень, разглядывающий витрину с телефонами. И правда, бритый обернулся, широко и вполне симпатично улыбнулся ему. Покупать «симку» и звонить по телефону, который прислал Винник, было бессмысленно.

Прижимая Алю к груди, Штарк снова вышел на улицу. Девочка заворочалась, собираясь проснуться.

– Отвезите ребенка домой, – предложил англофил, недолго стороживший коляску. – А потом нам надо будет съездить кое-куда, поговорить. Ничего не бойтесь, у нас к вам никаких претензий.

– Спасибо, – сказал Штарк с искренним облегчением. Ребенка похищать никто, кажется, не собирался. А поговорить – почему бы и не поговорить.

Бритый вышел из магазина, и они двинулись к подземному переходу втроем. Штарк нес на руках уже широко раскрывшую глаза Алю, англофил взялся катить коляску. В подъезд зашли все трое.

– Может, не надо подниматься со мной? – спросил Штарк. – Напугаете жену.

– Мы поднимемся, но заходить не будем. Покурим тут, на лестнице. Пожалуйста, не пытайтесь никуда звонить: засечем звонок – поймем, что вам нельзя доверять.

Иван кивнул. В лифт вместе с коляской смог войти только англофил. Бритый побежал вверх по лестнице.

Прежде чем звонить в дверь, Иван проводил глазами англофила, спустившегося на одну площадку ниже. Тот сел на подоконник, закурил.

– Ты чего стоишь одетый и с трагическим лицом? – спросила Софья, переодевая Алю. Актер из Ивана был совсем никакой.

– Мне тут отъехать нужно, – объяснил он. – По поводу яиц. Как они уже задолбали!

– Что-то ты к ним быстро охладел, – заметила Софья. Облаченная в сухой подгузник Аля выразила согласие с мамой громким щебетом, и Штарку стало совсем не по себе: надо ведь что-то сказать Софье про опасность? Но так даже хуже, чем промолчать: что же, он уедет, а она здесь будет пугаться каждого шороха?

– Я постараюсь недолго, – только и сказал Иван, открывая дверь. Софья схватила его за локоть.

– Ты ничего не хочешь мне сказать? Мне собрать чемоданы?

– Что ты, до этого пока не дошло, – вымученно улыбнулся Иван. Софья отпустила его локоть, и он шагнул на лестничную площадку.

Провожатые глядели на него снизу вверх. Штарк спустился мимо них и вызвал лифт на седьмой этаж.

У подъезда их ждала черная «пятерка» «БМВ». В знак доверия к Ивану англофил забрался на переднее сиденье, оставив сзади только своего молчаливого напарника. Водитель вежливо поздоровался. Но дальше ехали молча, под какое-то ненавязчивое музыкальное радио. Выбравшись на набережные Яузы, водитель дал газу, явно не опасаясь гаишников. Наверняка эту машину и без всяких мигалок не останавливают, подумал Штарк. Куда теперь? На Лубянку? Или в Ясенево какое-нибудь? Если эти ребята из спецслужбы, то из какой, собственно? Спрашивать, в любом случае, надо было не у провожатых, а уже на месте, у того, кто вот так деликатно пригласил Ивана побеседовать.

Ехать оказалось совсем недалеко. «Пятерка» свернула на мост и, на другом берегу Яузы, припарковалась возле здания, похожего на советский НИИ. Проходная и бюро пропусков, кажется, тоже сохранились в первозданном виде, но Штарка и его свиту на входе ни о чем не спросили.

На пятом этаже они миновали с десяток одинаковых отделанных шпоном дверей и остановились у более высокой, двустворчатой. Приемная директора, не иначе, подумал Штарк. Никакой таблички на двери не было, как и на предыдущих, отличавшихся только номерами. Англофил отворил для Ивана дверь. Пожилая секретарша, охранявшая вход в кабинет, мотнула головой в синеватых кудряшках: мол, ждут, заходите.

Хозяин кабинета поднялся навстречу Ивану, только когда тот преодолел внушительное расстояние до старомодного стола, кажется, вросшего в здешний паркет. Да и сам хозяин, казалось, не покидал здания с начала восьмидесятых. Именно тогда он, видимо, приобрел серый костюм, воротник которого топорщился, словно владелец костюма еще недавно был подвешен за шкирку на крюк в пыльном шкафу; и вот, к приходу гостей, его сняли, протерли тряпицей роговые очки, поправили слишком узкий черный галстук в коричневую полоску и усадили за девственно-чистый стол. На столе не было ни компьютера, ни даже ручки – только белый лист писчей бумаги.

Хозяин кабинета, впрочем, отлично сохранился в своем шкафу: поседел, но не облысел, а светлые глазки под массивными очками не утратили рентгеновских свойств. Был он худ и невысок ростом, и, если бы не глаза, напоминал бы воробья и опереньем, и острым маленьким носиком.

– Очень рад с вами познакомиться, Иван Антонович, – сказал рентгеновский воробей, когда они пожали друг другу руки.

– Мы вовсе не познакомились. Вы знаете, как меня зовут, а я не знаю, как вас… И еще я не знаю, где мы и по какому поводу меня к вам привезли, угрожая моей семье.

– Вашей семье угрожали? – удивился воробышек. – Это безобразие. Я разберусь и накажу виновных.

– Мне это совершенно ни к чему. Но представиться и объяснить, что происходит, было бы как минимум вежливо.

– Ваше раздражение мне понятно. Но вы тоже должны понимать, что представиться я могу как угодно. Допустим, Юрий Геннадьевич.

Имя и отчество так здорово подходили к внешности и наряду воробья, что Иван не смог удержаться от улыбки.

– Меня на самом деле так зовут, но вы же умный человек и отлично понимаете, что я не обязательно говорю вам правду.

– А можно увидеть ваше… служебное удостоверение, что бы в нем ни было написано? – Иван заранее знал, что в этом разговоре непременно услышит фразу «вы же умный человек», но не думал, что так рано.

– Это сколько угодно. – Хозяин кабинета достал из внутреннего кармана пиджака две «корочки», МВД и ФСБ, и протянул их Ивану. Оба документа выписаны были на имя генерал-майора Фалина Юрия Геннадьевича. – Еще?

Генерал одновременно ФСБ и МВД – насколько понимал Штарк, зверь, невозможный в официальном бестиарии – словно играл с ним в блэкджек, предлагая прикупить к двум восьмеркам. Не получив ответа на свое предложение, Фалин спрятал удостоверения и сказал:

– Мы с вами в научно-исследовательском институте. Предмет наших исследований – культурные и исторические ценности, вывезенные из России после октябрьского переворота 1917 года.

– Переворота, не революции?

– Это как вам угодно. Политические ярлыки для нас не важны. – Юрий Геннадьевич наклонился вперед, отчего плечи его дурно сшитого пиджачка затопорщились. – Знаете, бывают ситуации, в которых все очевидно вне всякой зависимости от политики. Просто с человеческой точки зрения. Например, императорские яйца Фаберже – это достояние России. В нашей стране больше нет монархии, но некоторые из ее символов и, как сейчас сказали бы, артефактов олицетворяют Россию. В том числе эти. Вы согласны?

Теперь уже не блэкджек, а, кажется, НЛП или еще какая-то дурацкая техника убеждения: заставь собеседника сказать «да» в первый раз, и все пойдет как по маслу, подумал Штарк.

– Насчет олицетворяют – пожалуй, согласен. А насчет достояния – нет. Эти яйца цари оплачивали ювелиру Фаберже – я знаю, что Романовы всегда платили наличными, такая у них была традиция, – и дарили двум императрицам. То есть яйца были частной собственностью цариц. А с тех пор большинство яиц побывало на рынке. Их покупали и продавали, и у них есть новые собственники. Или не очень новые.

– Я как раз собирался об этом сказать, Иван Антонович. С человеческой точки зрения ситуация очевидна: мы имеем дело с символами, олицетворениями нашей страны. А с точки зрения юридической, прав собственности и так далее, ситуация гораздо менее очевидна. Согласны?

– Согласен. – Генерал все-таки вынудил его сказать «да». Штарк прислушался к себе: кажется, от этого ничего не изменилось.

– Тогда вы согласитесь, что нормализовать ситуацию не всегда можно строго юридическими методами.

– А какими тогда, научно-исследовательскими? – Штарк повидал на своем веку немало чиновников, а с некоторыми из них работал как с довольно крупными инвесторами, и привык к разным проявлениям цинизма с их стороны. Обычно этот цинизм можно было объяснить корыстью: не все же на страну работать, надо немного и на семью. Но этот Юрий Геннадьевич излагал свое циничное кредо чуть ли не как государственную позицию.

– То, что я только что сказал, никогда не могло бы прозвучать из уст официального представителя государства, верно? А я – неофициальный представитель.

Ответив скорее на мысль Штарка, чем на его вопрос, Юрий Геннадьевич снова улыбнулся, и не напоказ, а искренне: глазки его лучились весельем.

– Скажите, это ваши… исследователи зарезали Наталью Васильевну Романову в Калифорнии?

Улыбка генерал-майора (или в каком он там был звании на самом деле?) тут же погасла, а глаза его впились в Штарка, так что он едва подавил импульс передернуть плечами, стряхнуть с себя этот взгляд.

– Знаете, Иван Антонович, я попросил доставить вас сюда не для того, чтобы подвергаться допросу. А для того, чтобы понять, с нами вы или…

– Или против вас? – Штарку казалось важным не отводить глаза, не показывать слабость. Особенно сейчас, после всех этих намеков на неофициальность и разговора, и самого «научно-исследовательского института». Может быть, Винник тоже знает об этой неофициальности и потому считает возможной какую-то контригру? Что, если эти люди чего-то боятся и не могут действовать вполне открыто? И потом, раз его вызвали сюда, значит, он зачем-то нужен этой страшноватой серой птичке, и у него на руках некие козыри, которых Юрию Геннадьевичу не раздали.

– Да, или против нас, – раздельно произнес собеседник Ивана. – Не думаю, что в вашем нынешнем положении возможен нейтралитет.

Обрисовав таким образом ситуацию, Юрий Геннадьевич внезапно стал другим: не только прекратил облучать Ивана, но и словно весь сделался мягче, более округлым, немного откинулся на стуле, показал Штарку раскрытые ладони, а не сжатые в замок напряженные пальцы.

– Вы дважды за последний месяц угадали, где искать яйца Фаберже, о местонахождении которых уже почти сто лет не было точных сведений, – заговорил генерал. – Это удивительная результативность. У нас, поверьте мне, есть колоссальные возможности, но ничего подобного мы сделать не сумели. Если вы поможете нам добиваться результата, мы будем действовать так, чтобы вам нечего было стыдиться. Например, так, как действует господин Винник.

– То есть выкупать яйца по рыночной цене? Больше не убивать и не грабить? – Иван недоверчиво поднял брови. – Тогда непонятно, зачем вы говорите со мной: это вам к Виннику. Ваши ведь уже на него выходили. Он собирается с вами сотрудничать.

– Мало ли, что он «собирается», – проворчал Юрий Геннадьевич. – Он обещал передать нам в Париже яйцо «Портреты Александра III», но до сих пор этого не сделал. Буду с вами откровенен, Иван Антонович, я ему не доверяю. Думаю, он водит нас за нос, а сам ищет способ рефинансировать свой долг перед Госпромбанком. Что вы на это скажете?

– Я не вхожу в круг его доверенных лиц, – сказал Штарк: кажется, Юрий Геннадьевич со своим институтом не отследил-таки его с Винником общение в «Твиттере». – Но он при мне звонил своему техническому специалисту в Париж и требовал ускорить покупку яйца.

– Звонить-то он звонил, но как формулировал! Действуй, говорит, Ходжсон, по инструкции, – засмеялся генерал. – А какая у него инструкция? Вы вот в курсе, Иван Антонович?

Штарк молчал. Конечно, они с Винником с самого начала не сомневались, что кабинет на сорок пятом этаже прослушивается. Так что, разговаривая со Штарком, финансист вполне мог разыгрывать спектакль для слухачей.

– Вот то-то же. Я, Иван Антонович, предпочитаю договариваться напрямую с вами, без всякого Винника. Вот, посмотрите.

Фалин перевернул лежавший перед ним листок. Штарк наклонился поближе и увидел распечатанную на струйном принтере фотографию Молинари. Глаза сыщика были закрыты, ниже грудной клетки – широкий пояс бинтов. Где это он? На операционном столе?

– Ваш коллега мистер Молинари был ранен в Терлоке во время стычки с местными бандитами. Похоже, у сеньора Эдуардо Рейеса имелась «крыша», и ваш друг не сумел объяснить этой «крыше» природу своего интереса к сеньору Рейесу. Мы перевезли вашего партнера в больницу, он перенес операцию и сейчас проходит курс лечения.

– Где он? Как с ним связаться? – Иван не сводил глаз с фотографии. Так Молинари мог бы выглядеть и мертвый.

– Этой информацией я хотел бы поделиться с вами чуть позже. Когда я пойму, что вы в самом деле сотрудничаете с нами. А то что же это получится: я сейчас помогаю вашему другу, а вы вдруг надумаете мне мешать… Согласитесь, так будет нечестно.

Генерал снова призывал Ивана согласиться с чем-то совершенно для него невозможным.

– Мы работаем над этим проектом вдвоем с Томом Молинари, – сказал Штарк. – Без него я не способен ничего для вас найти. Собственно, в нашей маленькой команде сыщик именно он, я только аналитик.

– Я примерно представляю себе, кто есть кто в вашей, как вы говорите, команде. Мозг в ней все-таки вы. А Тому сейчас надо подлечиться. Он вряд ли будет в состоянии активно работать в ближайшую пару недель.

– Для меня принципиально важно иметь с ним связь, – сказал Штарк. – Я и Виннику сказал об этом.

– Давайте сделаем так. Если Винник завтра передаст нам яйцо, как обещал, я помогу вам связаться с Молинари, и все пойдет по вашему прежнему плану. А если не передаст, вам придется принять решение, от которого очень многое будет зависеть. Такая постановка вопроса вас устраивает?

– Нет, – сказал Штарк.

Фалин расхохотался. Отсмеявшись, даже вытер глаза тыльной стороной ладони.

– С вами трудно. Поезжайте домой, давайте подождем завтрашнего дня. И, кстати, успокойтесь насчет вашей семьи. Никакой угрозы нет и быть не может. Ни для Али, ни для вашей дочери от первого брака, Ирины. Кстати, она у вас красавица.

– Вы угрожаете нам прямо сейчас, – констатировал Штарк.

– Не нужно паранойи, – в последний раз стрельнул сквозными лучами Фалин. – Завтра мы с вами свяжемся.

Видимо, генерал незаметно нажал на какую-то кнопку, потому что дверь кабинета открылась, и на пороге возник англофил – то ли он так и не снял свою вощеную куртку, то ли только что снарядился в обратный путь.

Бритого не оказалось ни возле машины, ни в ней. Штарк занял свое место на заднем сиденье, англофил – рядом с водителем: разговор уже состоялся, и от Ивана никаких фокусов не ждали. Стемнело, фонари отражались во влажной мостовой, чугунная ограда набережной неслась мимо, смазанная, как на фотографии с претензией на артистичность. Иван раздумывал, покупать ли ему теперь «симку», звонить ли по телефону, который дал Винник. И не видел никаких преимуществ в присоединении к той или другой стороне. Если рисковать вместе с Винником – от «исследователей» генерал-майора Фалина можно ожидать чего угодно. Если принять приглашение и стать внештатником в фалинском «институте», Молинари будут держать в заложниках, пока Штарк не сделает все, чего хочет от него генерал. Да и каков Винник в качестве врага – тоже неизвестно. «Вот она, местная клиентура-то, – думал Штарк. – Надо было валить еще в прошлом году, не возвращаться сюда, рожать Алю в Америке, растить ее там». Но тут же вспомнились Терлок и чувство тоскливой безнадежности, сдавившее ему горло в княгинином магазине на Голден Стейт. Хорошо там, где нас нет…

Штарк был уже в шаге от мыслей о самоубийстве, когда водитель неожиданно вдавил педаль газа в пол.

– Твою мать, – произнес он негромко. – Толян, сзади…

Иван теперь знал, как зовут англофила, но это знание ему не пригодилось. В следующую секунду «пятерка» завертелась по мокрой мостовой от страшного удара, смявшего ей багажник. Штарк стукнулся головой о переднее сиденье, но сознания не потерял и, вращаясь, словно на карусели, несколько раз за считаные секунды увидел яркие ксеноновые огни какой-то большой машины – видимо, той самой, что врезалась сзади в «БМВ». В последний раз фары мелькнули совсем близко, то ли справа, то ли слева, – Иван совсем потерял ориентацию, – перед тем, как от нового таранного удара «пятерка» впечаталась в парапет. В этот раз голова Ивана встретилась с чем-то упругим – боковая воздушная подушка, понял он. С противоположной стороны в машину хлынул холодный воздух, и чьи-то руки потащили Штарка по кожаному дивану. Схватившись за переднее сиденье, Иван впился в кисть одной из этих чужих рук зубами и в то мгновение, на которое ослабла хватка, выбросил свои длинные ноги в открытую дверь. Его подошвы встретили мягкое, Штарк услышал сдавленное рычание и, вывалившись из машины, со всех ног припустил через дорогу к желто-серой громаде жилого дома.

– Стой, стрелять буду! – раздалось у него за спиной. Но Иван знал, что никто не станет в него стрелять – ни люди Винника, ни люди Фалина. Набережная была пустынна – то ли никто не решался объехать страшную аварию, то ли кричавший и в самом деле стоял посреди дороги с пистолетом. Штарк достиг тротуара; за спиной топотали тяжелые ботинки. Иван, вильнув, повернул обратно, к реке, и увидел, как англофил Толян вылезает из разбитой «пятерки», растопырив руки, словно играет в жмурки. Штарк снова вильнул в сторону, почти уперся в парапет и – перемахнул через него.

Вымощенная плитами насыпь была отвесной, и Иван пролетел три метра до воды по воздуху. В полете он задержал дыхание и зажмурился, но ледяная Яуза обожгла так, что он утратил всякую надежду выплыть. Руки его хватали воздух – и вдруг правая судорожно вцепилась в хилый стволик какого-то кустарника, выросшего между плит над самой линией воды. Иван ощутил, как остро хочет пожить еще, добраться домой, к Софье и Але…

Сверху гулко разнеслись выстрелы. И – удаляющийся звук мощного мотора. А через пару минут, когда ноги Штарка уже перестали что-либо чувствовать, он услышал:

– Эй, мужик! Если я трос кину, поймаешь?

«Скорая» приехала раньше полиции. Когда Штарку растерли ноги и завернули его в одеяла, он смог, наконец, внятно говорить и попросил у фельдшера телефон.

– Вот теперь собирайтесь, – сказал он Софье, дозвонившись. – Пожалуйста, не открывай никому дверь.

Что делать со старшей дочерью, он никак не мог сообразить. Позвонить бывшей жене и сказать, что Иру надо увезти из города? Легко представить себе, что она ответит или, вернее, что будет спрашивать. Он снова набрал телефон Софьи.

– Позвони Ирке, пожалуйста, пусть возьмет заграничный паспорт и будет готова выйти на улицу. Под любым предлогом. Это серьезно.

– Я уже поняла, что серьезно. Где ты? Мы поедем прямо сейчас.

– Анечка с тобой?

– Да. Я уже ей сказала.

Иван понял, что все, кого сейчас придется эвакуировать, как раз заполнят маленькую «Судзуки».

– Вы… посидите где-нибудь в центре, ладно? Тут сейчас полиция приедет.

– С тобой все в порядке, Ваня?

– Все гораздо лучше, чем могло быть, – снова вспомнились Ивану слова Винника в банке.

– Ты обращаешься со мной, как с багажом, – разозлилась Софья.

– Прости меня, я совсем скоро все объясню. Возьми мой заграничный паспорт, пожалуйста. И одежду, я тут мокрый насквозь. Все, мне нужно телефон вернуть.

Фельдшер и вправду глядел на него исподлобья.

Полицейским Иван рассказал, как остановил машину, вот эту «пятерку», чтобы ехать домой. Может, водитель какого-то чиновника хотел подкалымить. В машине были двое – водитель и вот этот, в вощеной куртке, лежащий сейчас на мостовой с дырой в голове. На остальные вопросы Иван честно не мог дать вразумительных ответов. Какой марки автомобиль врезался в «БМВ»? Не знаю, какой-то большой внедорожник, кажется, или пикап. Кто стрелял? Как он выглядел? Не знаю – услышал за спиной «стрелять буду» и сиганул в реку. Взяв у Ивана адрес и телефон, полицейские поинтересовались, не отвезти ли его домой: у экипажа «Скорой» было достаточно работы – водитель «пятерки» выжил, только весь переломан. Штарк отказался: его спаситель, бросивший с набережной трос, еще не уехал – остался давать свои, не более внятные, чем у Штарка, показания и ждал сейчас очереди. Иван забрался в его ржавую «девятку» и попросил телефон. Пусть лучше Софья подберет его прямо здесь. Пожалуй, именно этот кусочек Преображенской набережной был сейчас самым безопасным в Москве местом для Штарка и всего его семейства: вряд ли сюда в ближайшее время наведается та или другая шайка охотников за яйцами.

«Судзуки» подъехала через двадцать минут. Софья просунула в окно «девятки» свитер, чистые джинсы, носки, потом ботинки для Штарка. Никаких вопросов она не задавала; по выражению ее лица Иван видел, что оправдываться придется долго.

В последний раз поблагодарив мужика с тросом, Штарк перебрался в «Судзуки». Машину вела Анечка, Софья села сзади, чтобы развлекать скучающую в своем детском креслице Алю.

– Куда едем? – спросила Анечка, не оборачиваясь.

– Сначала на Фрунзенскую, потом…

И правда, куда потом? Штарк задумался. Безопасно ли ехать в аэропорт или их будут ждать? А если не будут, то ведь могут позже отследить, куда они направились…

– Потом в Украину. Утром доберемся до Киева, оттуда полетим дальше.

Софья молчала, отвернувшись к окну.

– Ты не узнал, что с Томом? – спросила Анечка чуть дрогнувшим голосом.

– Знаю, что он жив, – немного покривил душой Штарк. – Но – в больнице. В Штатах. Мне сказали, Том ранен и пару недель будет поправляться. Показали фотографию. Живот у него перебинтован.

– Мне нужно к нему, – сказала Анечка.

– Мне тоже.

Этого Софья вынести уже не могла.

– А мне, а нам с Алей что, по-твоему, делать? Ты и дальше собираешься молчать? Что это за труп был на набережной, что вообще случилось, во что ты втянул нас всех, и своих детей не пожалел даже?

Штарк попытался обнять ее, но она сбросила его руку.

– Соня, какой мне смысл оправдываться? Сейчас главное – выбраться отсюда. Я все расскажу, если ты готова слушать.

Аля уснула от мерного покачивания машины. Иван методично излагал всю историю с самого начала, с поездки в Терлок. Никто его не перебивал, и Штарк почувствовал, что Анечка инстинктивно ведет машину медленнее, чтобы не пропустить ни одного слова. Когда они остановились возле Ириного дома на Фрунзенской набережной, Штарк добрался только до приезда Ходжсона в Париж. Софья отправила Ире эсэмэску; не прошло и пяти минут, как старшая дочь Штарка, четырнадцатилетняя девушка ростом уже выше Софьи, постучала в боковое стекло машины.

– Я сказала маме, что должна встретиться с Димой на полчаса. Вопрос жизни и смерти.

– И она тебя отпустила? – поразился Штарк.

– Ну… не вполне.

– Ты убежала, что ли?

– А куда мы едем? И почему такая конспирация?

– Кстати, о конспирации. Дай мне мобильник, пожалуйста. Соня, Анечка, ваши тоже нужны.

Собрав телефоны и присовокупив к ним свой, Иван вылез из машины и опустил электронику в урну.

– Мои контакты! – горестно вскрикнула Ира. – А маме я как позвоню?

– Твой отец говорит, что мы едем в Киев, – объяснила ей Софья. – Он вляпался в очередную историю, и мы все вместе с ним. Сейчас он рассказывает нам, что случилось, от Рождества Христова. Ты ничего не пропустила. Иван, не пересесть ли тебе вперед?

Ира тоже не перебивала, пока он подробно описывал кризис в ВИНЧИ, встречу с покойным англофилом Толяном, «научно-исследовательский институт», разговор с генералом Фалиным. Когда он замолчал, Анечка уже пересекла МКАД и теперь разгоняла машину по Киевскому шоссе.

– То есть за тобой… за нами сейчас гонятся эфэсбэшники и еще какая-то служба безопасности? – спросила Ира. – Ну, папка, ты даешь.

– Мягко говоря, – добавила Софья. Ее гнев, кажется, начал проходить. В конце концов, Штарк знал свою жену как неисправимую авантюристку. Теперь надо было придумать, как вызволять Молинари – и, собственно, откуда.

Баллеруп, 1932 год

«Приезжайте немедленно», – гласила телеграмма от Джозефа Лори, вице-президента «Скраггс, Вандервоорт и Барни». Телеграмма эта вернула Арманду Хаммеру веру в себя. До сих пор, если Арманд прилагал достаточно стараний, судьба всегда вознаграждала его – пусть и не так щедро, как он мог бы надеяться, но хотя бы не давала утонуть. В этот раз ждать пришлось особенно долго.

Сразу поехать из России домой не получилось. Надо было что-то делать с накопившимися в Европе долгами. Отца арестовали-таки в Германии, и пришлось два месяца вести переговоры о снижении залога – мерзавцы требовали почти сто тысяч долларов! Денег хотели от Арманда и английские банки, и даже американская налоговая служба раскопала какие-то старые недоимки. Советские векселя были никому не нужны. Дьявольский торгаш Микоян ухитрился выдать их перед самым Черным Вторником, когда американские фондовые биржи, можно сказать, испустили дух, и тротуары вокруг небоскребов окрасились кровью вчерашних миллионеров. Крах американских рынков вверг в депрессию весь мир, так что даже банкиры в Сити с трудом верили друг другу в долг. Кто же в такой ситуации поверит большевикам, еще совсем недавно отказавшимся признавать царские долги?

Хаммер снял для них с женой домик в Гарше под Парижем. Вырвавшись на свободу из душной Москвы, Ольга пела, пила и крутила романы. Арманд перестал ездить в Гарш – он не готов был себе в этом признаться, но единственным его домом стал офис на улице Тронше, в двух шагах от больших магазинов бульвара Осман. Там, в офисе, он и спал на диване, а утром, до прихода служащих, прятал подушку в сейф. Единственным его бизнесом был поиск кредитов под советские бумаги или хотя бы покупателей, готовых взять векселя с не слишком грабительским дисконтом. Все, что удавалось выручить или занять, уходило кредиторам и Ольге. А тем временем письма от братьев из Нью-Йорка становились все более отчаянными: товар из Москвы никак не присылали, образцы, которые он отправил еще год назад, не находили спроса. Наконец, Виктор предложил просто забрать со склада лучшие из образцов и поставить дома, чтобы на них любоваться: Великая депрессия лишила галерейный бизнес Хаммеров всякой перспективы.

Арманд верил, что покупатели где-то есть. Всякий бизнес, особенно финансовый, – это игра с нулевой суммой: всё, что кто-то проиграл, кто-то другой выиграл. Ну, или почти всё.

Братья окончательно взбунтовались, когда из Москвы пришла первая настоящая поставка. Арманду предъявили ультиматум: или ты возвращаешься домой, или мы продаем все, что лежит в порту и требует уплаты пошлин, – продаем на вес, по цене кирпичей. Этого Арманд допустить не мог: он ни на минуту не забывал о своих обязательствах перед Микояном. И еще об одном обещании, данном в Москве странному немцу по имени Антон Штарк.

Еще тогда Хаммер навел справки и сообщил Штарку, что его план не может быть выполнен: вдовствующая императрица уже год с лишним как умерла в Дании. Но ювелир настаивал: ведь остались же еще наследники? Например, дочери царя Александра III, Ксения и Ольга… Снова Хаммер телеграфировал знакомым в Париж и Лондон и выяснил, что обе живы – первая в Виндзоре, вторая в маленьком датском городке Баллеруп, недалеко от Копенгагена. «Отдайте яйцо любой из них, на ваш выбор, – проинструктировал Арманда Штарк. – Видите, я доверяюсь вам: у меня нет никакого способа проверить подлинность расписки, которую вы привезете. Но мне кажется, что вы понимаете, почему это надо сделать».

Строго говоря, Хаммер мог бы и не держать слова, и не только потому, что его и вправду невозможно было проконтролировать. Если братья правы и яйца Фаберже некому продавать в Америке, он попросту не сможет замаскировать бесплатную передачу шестого яйца бывшей императрице. Но иногда Арманду казалось, что всю авантюру с русским искусством он затеял только ради этой будущей поездки к одной из великих княгинь Романовых; деньги никогда не были для него самоцелью, он хотел прожить красивую жизнь.

В общем, получив депешу про кирпичи, Арманд покинул Париж и устремился к родным берегам. Едва увидев Нью-Йорк, он понял, что дело не в коммерческой неуклюжести Гарри и Виктора – вернее, не только в ней. Вряд ли существовало на свете что-то, в чем этот обнищавший город нуждался меньше, чем в русских безделушках. Пустующие здания с забитыми фанерой или вовсе зияющими окнами, толпы попрошаек, очереди к воротам немногих работающих фабрик, крысоподобные беспризорные дети – их здесь, пожалуй, даже больше, чем в Москве! Может, и правы большевики, прежний мир кончился, низвергся в ад?

Хаммер задавал себе этот вопрос не всерьез. Он прожил почти десять лет в России, но все еще чувствовал Америку, знал, что эта двужильная страна просто так не сдастся. Где-то в Америке должны быть деньги, нужно только знать, как их искать.

Идею подсказал Сэм Хофман, а вернее, русский еврей Самуил Гофман, придумавший машины, чтобы кроить и шить сразу десятки женских платьев. Эти платья Сэм продавал по доллару за штуку, и депрессия сделала его мультимиллионером. Да-да, бизнес-игра с нулевой суммой. У Хофмана и Хаммера был в Нью-Йорке общий адвокат, и Арманд попросил его их свести: требовался совет человека, хорошо знающего рынок.

«Универмаги, – сказал Хофман, не дослушав рассказ Арманда. – Я в них продаю платья. Универмагам нужно затащить к себе людей, а там уж они непременно что-то купят. Выставка царских сокровищ? Да это находка для любого магазина!»

Хаммер готов был расцеловать Хофмана. Но вместо этого попросил помочь ему составить письмо для владельцев универмагов по всей Америке. Хофман был не против: ему самому стало интересно, что получится из этой затеи. Надо было придумать, как царские сокровища попали к Хаммеру и зачем он их распродает. «Падающий курс русской валюты заставил меня искать способы превращения заработанных в России рублей во что-то материальное, – писал Арманд. – Мы не дилеры, но мы заинтересованы в продаже произведений искусства, в которые вложились».

Хаммер отправил письма и стал ждать. Нет, не ждать даже, а готовиться: напечатал, например, ценники с двуглавыми орлами и историей каждой вещи (придуманной братом Виктором). Цены, выставленные русскими – по рекомендации ювелира Штарка, – он утроил и предложил универмагам скидку в 40 %. Не касалось это предложение только императорских пасхальных яиц.

Каждое из первой полудюжины обошлось ему в семьсот пятьдесят долларов – не так уж много потребовалось, чтобы перебить англичанина Сноумэна. Если бы Штарк ему не помог, Хаммер предложил бы больше, так что он все-таки был обязан чудаковатому ювелиру. Арманд понимал, что настоящая цена яиц гораздо выше – может быть, десятки тысяч долларов – и найти на них настоящих покупателей в универмагах Средней Америки едва ли реально. Зато на эти яйца, эти подарки царей своим женщинам, придут глазеть толпы. Иначе просто не может быть.

Шли недели; если Арманду и приходили ответы, то краткие: «Нам это не интересно». И вдруг – телеграмма из Сент-Луиса, всего из двух слов, зато каких! Арманд позвонил мистеру Лори, и тот подтвердил, что даст под выставку «сокровищ Романовых» помещение в своем универмаге.

– Только рекламировать ее вам придется самостоятельно – мы не сможем выделить на это средства, – предупредил Лори.

– Реклама будет бесплатная, – сказал Хаммер торговцу.

– Как это?

– Сколько в городе ежедневных газет?

– Две. Но если вы думаете, что они станут бесплатно рекламировать вашу выставку, вы ошибаетесь, мистер Хаммер. Сент-Луис не Нью-Йорк, конечно, но дураков здесь нет.

– Вы сможете познакомить меня с редакторами?

– Я знаю обоих. Но вы их не уговорите.

– Мистер Лори, вы не пожалеете, что увидели потенциал в нашем предложении.

– Надеюсь, мистер Хаммер. Когда вы сможете приехать?

– Выедем послезавтра, – сказал Арманд и тут же пожалел об этом. Последние советские векселя были заложены или проданы. Остаток денег ушел на пошлины за микояновскую посылку. Доставить ее в штат Миссури было просто не на что. Положение спас Виктор.

– На Шестой авеню театральная труппа распродает реквизит, – сказал он брату. – Разорились. Наверняка у них есть сундуки и чемоданы.

На Шестую авеню они почти бежали. Им повезло: сундуки больше никого не интересовали. Через сутки они уже грузили свою «коллекцию романовских сокровищ» на поезд до Сент-Луиса как личный багаж. Проводник сперва и слышать не хотел – шесть огромных сундуков, где это видано! – но, по советской привычке, Хаммер сходил к начальнику поезда с серебряным портсигаром – и все тотчас же устроилось.

В лучшем своем парижском костюме Арманд, как заправский бульвардье, остановился на углу Десятой и Олив-стрит и оглядел «Скраггс, Вандервоорт и Барни». Здесь, конечно, не бульвар Осман, думал он: великие магазины – «Прентан», «Галери Лафайет» – настоящие дворцы, занимающие больше квартала каждый. А тут – неказистое строение красного камня, футов полтораста по фасаду, семь этажей, из которых, судя по окнам, только четыре торговых. Но для начала сойдет. Хаммер знал, что если в Сент-Луисе все получится, те, кто писал ему высокомерные ответы, выстроятся в очередь, чтобы принять у себя выставку русских сокровищ.

На встрече с редактором «Пост-Диспэтч» Джо Лори поначалу сидел со скептическим выражением лица, подрывая, по мнению Арманда, собственное предприятие. Но когда Хаммер извлек из внушительного – французской, естественно, работы – портфеля фотографии императорских яиц Фаберже, торговец одновременно с редактором подался вперед и, увидев это экзотическое великолепие, хлопнул Хаммера по плечу.

История американца, пытавшегося делать бизнес в Советской России и вернувшегося с царскими сокровищами вместо денег, была слишком хороша, чтобы отдавать ее конкурентам из «Глоуб». Впрочем, и редактор «Глоуб» тоже не желал уступать ее «Пост-Диспэтч»! Так что обе городские «ежедневки» в день перед открытием выставки вышли с первополосными статьями о Хаммере и его удивительной коллекции, которая, как вскользь упоминалось в обеих заметках, будет завтра выставлена на углу Десятой и Олив.

Увидев, как подействовали на циничных редакторов рассказы Хаммера, Лори уже не боялся тратить деньги ни на расклейку афиш по всему городу, ни на огромные плакаты на здании самого универмага. В день открытия выставки в очереди стоял весь город. Ну хорошо, пусть не весь – но никак не меньше пяти тысяч человек. Арманд даже испугался давки: разочаровать такую толпу было бы опасно; не ровен час, начнет бить стекла, а там и устроителей. Но обыватели штата Миссури сметали с витрин все, что было на них выставлено: бусы за $ 9,99, браслеты за $ 99 – это Виктор придумал поставить цены, как в обычном магазине, а не как в арт-галерее; пожалуй, никто до них не применял к искусству уловку с девятками. Через неделю стало ясно, что закрывать выставку нельзя, и Лори умолял доставить еще товар. На этот раз отправлять его личным багажом не пришлось. Лекции Виктора в музыкальном зале универмага собирали полные залы: не зря он учился актерскому мастерству в МХТ.

К концу второй недели огромный чикагский универмаг «Маршал Филдс», куда Арманд тоже отправлял свое письмо, но не получил ответа, предлагал Хаммерам трехнедельный контракт. Арманд мысленно благодарил Хофмана, Микояна, свою счастливую звезду. Ни одного императорского яйца бизнесмен не продал, но теперь он все равно мог позволить себе вернуть какое-нибудь яичко Романовым. В конце концов, это их родовое имя и их двуглавый орел принесли ему удачу.

Впрочем, наученный горьким опытом, Арманд не посмел отлучиться сразу. После Чикаго «Сокровища Романовых» отправились путешествовать по всему Среднему Западу. Хаммер строго наказал Виктору соблюдать очередность: ехать сперва в те города, откуда раньше пришло приглашение. Незачем поощрять трусость и неторопливость в принятии решений. Когда шоу Хаммеров начало въезжать в города в сопровождении вооруженного эскорта, словно грузовик с золотом в Форт Нокс, Арманд понял, что братья уже ничего не смогут испортить. Правду сказать, без Виктора это предприятие и не вышло бы таким блестящим.

C Лондоном у Арманда были связаны слишком свежие неприятные впечатления, и он решил ехать в Данию, к младшей дочери Александра III. Погрузившись в Хобокене на польский пароход «Пуласки», он без приключений добрался до Копенгагена через Галифакс. По дороге кто-то из корабельных офицеров рассказал ему, что раньше это судно ходило под русским флагом и именовалось «Царь». Хаммер увидел в этом факте доброе знамение.

Баллеруп лежал в каких-нибудь пятнадцати милях к западу от Копенгагена. В Америке это был бы пригород важного метрополиса, здесь – сонная деревня. Хаммеру сказали, что великая княгиня с мужем продала дворец Видере, где до самой смерти жила ее мать, вдовствующая императрица Мария, и переехала на обычную большую ферму. Понятно, содержать дворец русским изгнанникам не по карману. Но Арманд все же не был готов к тому, что увидел: самый обыкновенный серый фермерский дом, подсобные постройки… А вот это уже явный перебор: коровы! Они что здесь, в самом деле разводят скот?

Впрочем, тут же подумал Арманд, в России бывшие графы и князья, не успевшие или упрямо не захотевшие уехать, опустились и того ниже. Чему тут удивляться: такие времена, и наша семья помогла их такими сделать. Папу Джулиуса, одного из основателей Компартии США, наверняка порадовала бы идиллическая датская ферма великой княгини: вот она, зримая победа труда над отжившими средневековыми привилегиями.

Хаммер не писал великой княгине заранее: решил сделать ей сюрприз. Он слышал, что Ольга и ее муж стараются помогать русским эмигрантам и двери их дома всегда открыты для соотечественников в беде. Значит, любым гостям, особенно говорящим по-русски, здесь не удивляются. Арманд попросил шофера остановиться перед воротами и ждать. Захватив портфель, он вылез из наемного «Опеля» и поискал глазами звонок или хоть какое-нибудь средство уведомить хозяев о своем прибытии. Ничего не найдя, решительно толкнул калитку и двинулся к дому.

Мохнатый черный пес залился лаем, натянул цепь. Хаммер остановился на дорожке. Во дворцах Петербурга о прибытии гостя докладывал хозяевам дворецкий. Здесь явно было заведено иначе. Вскоре дверь распахнулась, и на пороге появилась женщина. Коротко стриженные темные с проседью волосы, вздернутый носик, приветливые карие глаза, скромное платье – экономка? Но тогда почему в заляпанном разноцветной краской переднике?

Женщина что-то спросила по-датски. «Чем могу вам помочь?» – догадался Хаммер.

– Я к великой княгине Ольге Александровне, – отвечал он по-русски, не зная, какие языки понимает экономка, кроме родного. – Арманд Хаммер из Нью-Йорка.

– Я Ольга Куликовская, мистер Хаммер, – ответила женщина на безупречном английском. – Никаких великих княгинь больше нет. Проходите в дом, выпейте чаю. Только я немного приведу себя в порядок. – В качестве объяснения она приподняла фартук.

Хаммер уже ничему здесь не удивлялся. О порядках при царском дворе он знал только понаслышке, – наверняка об этом теперь много вранья, особенно в красной Москве. Может быть, великих княжон всегда держали в черном теле.

Усадив гостя за стол, Куликовская кликнула горничную – прислуга в доме все же имелась, отметил про себя Хаммер, – и попросила чаю. Минут через пять хозяйка уже сидела напротив – в том же скучном сером платье, но уже без фартука и с отмытыми от краски руками.

– Муж в свинарнике, там какая-то катастрофа, – объяснила она, – дети в школе, ну и я тоже решила поработать.

– Я заметил, у вас процветающее хозяйство, – сказал Арманд.

– Что вы, мы здесь совсем недавно, – махнула рукой Ольга. – Переехали только в этом году. Для нас многое внове. Муж знает толк в лошадях, но, кроме них, здесь и коровы, и свиньи, и птица. Я в него верю.

Великая княгиня озорно улыбнулась.

– А вы занимаетесь живописью? – спросил Хаммер.

– На ферме невозможно заниматься только живописью. Я жена фермера. Но да, я с детства люблю рисовать. Особенно акварелью, но в последнее время больше пытаюсь писать маслом. Цены на масляную живопись выше.

Пытаются жить продажей картин? Брови Хаммера поползли вверх. Это даже экзотичнее, чем коровник и свинарник. А еще более странным было то, что русская аристократка не стесняется говорить о деньгах. Хаммеру редко приходилось общаться с титулованными особами, но он почему-то считал, что для них деньги – почти непристойная тема.

– Вы удивлены, – заметила Ольга. – Я и сама удивляюсь, что мои работы пользуются спросом. Но сейчас они для нас главный источник дохода. Все-таки я получила хорошее образование в России.

«Лучшее, не сомневаюсь», – подумал Арманд.

– Вы, наверное, хотели бы знать, зачем я вас потревожил, – сказал он вслух.

– Такой бестактный вопрос, но он приходил мне в голову. – Снова эта озорная улыбка.

– Я девять лет прожил в Москве, у меня там были разнообразные коммерческие предприятия, – начал Арманд.

– При большевиках? – перебила она.

– Да, мадам, и я не стыжусь в этом признаваться. Делать бизнес в России трудно, но возможно. Наша фирма, например, ввозила зерно, чтобы облегчить голод после гражданской войны.

Великая княгиня перестала улыбаться, губы ее сжались в суровую линию.

– Если вы друг большевиков, сэр, вы напрасно рассчитываете на теплый прием в этом доме. Надеюсь, вы понимаете.

– О да, это невозможно не понять, – вполне искренне начал Хаммер – и тут же покривил душой: – Но американский капиталист не может быть другом большевиков, как вы говорите. Скорее речь идет о деловых отношениях.

Хаммер видел по выражению лица Куликовской, что и деловые связи с режимом, уничтожившим почти всю ее семью, а саму ее навсегда изгнавшим, великая княгиня не одобряет. Так что он поспешил продолжить.

– Мое последнее предприятие связано с торговлей предметами русского искусства. В Москве мы с братом смогли собрать крупную коллекцию, слишком большую, чтобы ею любовались только мы. В том числе мы приобрели кое-какие вещи у советского правительства. Вы можете сказать, что большевики получили их преступным путем, и в некотором смысле будете правы. Но не в моих силах исправить несправедливости, совершенные против вас и других людей в России. Я всего лишь предприниматель. И с моей точки зрения, пусть эти вещи лучше снова окажутся в частных руках, чем будут пылиться в запасниках Кремля, где мало кто понимает их истинную ценность.

– О каких вещах вы говорите? – спросила Куликовская по-прежнему сурово. – О чем-то, украденном у нашей семьи?

Такого рода трудности Хаммер предвидел.

– Пожалуй, да, можно сказать и так, – легко согласился он. – Но, мадам, все же позвольте мне договорить, возможно, мне удастся вернуть ваше расположение.

Куликовская промолчала.

– Я приобрел за значительную цену шесть пасхальных яиц Фаберже. Насколько я понимаю, это были подарки от вашего отца вашей матери и жене вашего брата, царя Николая. Для меня покупка этих яиц – существенное вложение денег. Но я глубоко сочувствую трагедии вашей семьи, мадам, и… собственно, поэтому я здесь.

С этими словами Арманд расстегнул портфель и выставил на стол рядом с чайными чашками предмет, который сам, без помощи Штарка, выбрал для этой встречи. Это было не самое роскошное из купленных им яиц – надо было все же блюсти интересы бизнеса, – но, без сомнения, самое женское: для него ведь было важно, чтобы великая княгиня искренне обрадовалась подарку… или нет, не подарку, конечно, а возвращению наследственного сокровища.

Золотое, не покрытое, в отличие от большинства себе подобных, эмалью яйцо с крупным цветным бриллиантом на макушке было усыпано рубинами, изумрудами и сапфирами. Хаммер раскрыл его, и великая княгиня увидела множество маленьких ящичков. Выдвигая их, Арманд продемонстрировал миниатюрные, но украшенные бриллиантами золотые ножнички, пилочки, зубочистки, флакончик для духов. В Москве Штарк говорил Арманду, что яйцо-несессер – не оригинальная идея Фаберже, такие делали и раньше, во Франции. Но эта петербургская имитация старинных образцов выглядела одновременно затейливой и изящной, – оригиналы, по словам ювелира, смотрелись куда грубее.

Куликовская откинулась на стуле и не сделала никакого движения в сторону яйца. Но глаза ее вспыхнули.

– Я помню эту вещь. Мама брала ее с собой в путешествия. Но, как и многие другие наши драгоценности, это яйцо осталось в Царском Селе. Когда Ники отрекся от престола, мы с маман были в Киеве, оттуда поехали в Крым. Мой управляющий отказался переслать мне мои вещи, сказал, это слишком опасно. А у маман была горничная, Кики, – она привезла часть драгоценностей в Киев. Только это мы и смогли спасти.

– Это яйцо доставили из Гатчины в Москву, в Кремль, – сказал Хаммер. – Большевики выставили его на продажу: им нужна твердая валюта. Я выкупил его для вас, мадам, и жалею об одном – что не могу вернуть его вашей матушке, которой оно было подарено мужем.

Теперь Арманд и сам не понимал, какой реакции ожидал от великой княгини: ведь не радостного визга, не бурных изъявлений благодарности? Куликовская молча смотрела на открытое яйцо. На глазах у нее выступили слезы, она сердито смахнула их рукой. Хаммер кое-что знал об истории бегства последних Романовых из России на английском военном корабле. Может быть, ей сейчас вспоминается, как пароход отплывает от крымского берега? О чем она плачет пятнадцать лет спустя – о расстрелянном брате? Об умершей матери? О тех краях, где остались ее молодость и богатство? Хаммер относился к России без всяких сантиментов: это была коварная, жестокая, грубая страна, в которой немногие умели выживать; оказался среди этих немногих и он. Но для сестры последнего царя слово «Россия» наверняка значило нечто другое, и она не могла туда вернуться. А Хаммер мог, и собирался – за новой партией яиц, например.

– Я ценю ваш жест, сэр, но не могу принять этот подарок, – сказала она твердо, и он, наконец, увидел ее владетельной княгиней.

– Подарок – неправильное слово, – мягко сказал Хаммер. – Я лишь возвращаю вам то, что принадлежит вам по праву.

– В России говорят – разбитую чашку не склеишь. Вот я смотрю на эту вещицу и думаю, через какие руки она прошла. И сколько крови на этих руках. Я… не смогу хранить это яйцо в доме. Мне будет казаться, что оно приносит несчастье. Заберите его скорее, пока не вернулся муж и не переубедил меня.

Кажется, Арманд знал, почему Куликовская этого опасается: едва ли финансовое положение фермерского семейства позволяет отказываться от таких дорогих вещей. Однако он медлил.

– Мадам, если вы уверены в своем решении, могу ли я попросить вас изложить его письменно? Я специально приехал сюда из Нью-Йорка, чтобы отдать вам яйцо, и… хотя я понимаю ваши чувства, мне потом обязательно будет казаться, что я просто плохо старался вернуть вам его.

– Какая странная просьба, – сказала Куликовская. – Вы хотите, чтобы я письменно отказалась от вещи, которую вы сами же и привезли?

– Я буду перечитывать вашу записку и думать, что съездил не зря.

Строгая женщина, которую звали так же, как беспутную жену Арманда, снова надолго замолчала. В задумчивости она переводила взгляд с Арманда на изукрашенный каменьями несессер. «Может быть, еще передумает, – подумал Хаммер. – Тогда придется уговаривать ее написать расписку для Штарка».

Куликовская встала, подошла к секретеру, взяла лист бумаги и ручку.

– Будь по-вашему. Что я должна написать? Давайте покончим с этим до возвращения мужа. Мне очень жаль, что вы проделали такой долгий путь напрасно.

– Я не хотел бы вам диктовать, мадам.

– Хорошо. – Она нетерпеливо пожала плечами и взялась за перо.

Киев, 29 марта 2013 года

Штарк не любил этот город, не понимал его устройства, с московским снобизмом глядел на облупленные, провинциальные старинные здания и с презрением – на новые «недоскребы» с башенками, словно построенные обедневшим Лужковым. Только промышленные постройки иногда останавливали его взгляд: тут встречались инопланетные экземпляры на разных живописных стадиях распада.

«Судзуки» с усталым водителем и четырьмя спящими пассажирками тряслась по разбитым мостовым – таких в Москве уже лет десять как не осталось. Но в этот раз Штарку неожиданно легко дышалось в Киеве. Здесь была уже настоящая весна, и Штарк приоткрыл окно, чтобы впустить нежный утренний воздух. За время пути у него так и не созрело никакого внятного плана, как вытащить Молинари. Ясно было только, что придется лететь в Калифорнию, а всех, кто эвакуировался с ним из Москвы после стычки на Преображенской набережной, – оставить здесь. Лучше даже не в Киеве; в идеале, надо взять напрокат машину, чтобы Софья, Анечка и дети поколесили по Украине, нигде надолго не задерживаясь. Пора купить всем новые телефоны – и расставаться.

Пока он ходил за мобильниками, проснулась Аля, а за ней и остальные пассажиры «Судзуки». Когда Штарк снова забрался в машину, его встретил острый запах свежих детских какашек. На заднем сиденье Софья пыталась восстановить гигиену с помощью влажных салфеток, а избавленная от потяжелевшего подгузника Аля неудержимо веселилась. Подождав, пока возня утихнет, Иван раздал новые телефоны и позвонил Софье, чтобы у нее отобразился его номер. Пора было объяснить диспозицию, но Штарк тянул время: он знал, что его план не понравится ни Софье, ни особенно Анечке.

– Можно, я маме позвоню? Она уже, наверно, по моргам меня ищет, – сказала Ира.

– Только по «Скайпу», – сказал Иван. – Я денег всем положил.

Он специально купил смартфоны, чтобы можно было пользоваться «Скайпом» и не «светить» номера.

Закатив для порядка глаза, Ира вошла в «Скайп» и набрала номер матери. Скоро причитания Татьяны наполнили салон «Судзуки», словно бывшая жена Штарка была где-то совсем рядом.

– Скажи, что жива и будешь звонить, и вешай трубку, – скомандовал Штарк. С видимым облегчением Ира так и сделала.

– Пап, как ты думаешь, когда мы вернемся? Мне все-таки в школу еще надо, – сказала она тихо. – И мама с ума будет сходить, ты же слышал.

– Если все получится так, как я хочу, то скоро, – попытался обнадежить ее Штарк.

– Ты уже что-то задумал, – покосилась на него Софья. – Даже не надейся, что ты сейчас свалишь, а мы здесь останемся тебя ждать, как Пенелопы.

Анечка Ли ничего не сказала, но Иван чувствовал, что и она того же мнения. Со вздохом он завел машину и тронулся с места.

– Давайте найдем какой-нибудь «Макдоналдс». Помоем как следует Але задницу и позавтракаем.

Ира сморщила нос, но вслух никто не возразил, и Штарк довольно быстро добрался по навигатору до ближайшей «бигмачной». Обычная для этих заведений пеленальная комната называлась здесь «Кiмнатой для повивання малюкiв». Ивану тут же представились подвывающие малюки, но он промолчал: Софья проснулась в плохом настроении и вряд ли стала бы смеяться вместе с ним.

Себе он не взял ничего, кроме молочного коктейля, а у остальных обнаружился волчий аппетит. Когда куриные наггетсы и картошка исчезли с подноса, Иван рассудил, что настало время для неумолимой логики.

– Помнишь, Софья, я тебе показывал статью в терлокской газете?

Софья кивнула.

– Там было сказано, – продолжал Штарк, – что в доме некоего Эдуардо Рейеса нашли трех мертвых бандитов, а самого этого Эдуардо не нашли. И Тома там тоже не было. Вчера генерал сказал мне, что Тома ранили мексиканские бандиты, а теперь он в больнице.

– Ну да, ты рассказывал. К чему ты клонишь?

– Я хочу найти Рейеса. Возможно, он знает, что случилось на самом деле. Или его держат там же, где Тома. Если через него зайти не удастся, то не будет вообще никаких зацепок.

Софья и Анечка смотрели на него напряженно, ожидая продолжения.

– Мне нужно ехать в Калифорнию. Не вижу другого выхода.

– Так себе план, – сказала Софья, прикладывая к груди проголодавшуюся Алю. – Калифорния большая. Приедешь, а дальше что?

– Другой план что-то не придумывается, – пожал плечами Иван. – Еще могу вернуться в Москву, объяснить Фалину Юрию Геннадьевичу, генерал-майору ФСБ и МВД одновременно, что случилась какая-то хрень на набережной, я не виноват и готов с ним работать.

– А почему ты не хочешь так сделать? – спросила Анечка. – Ты же и вправду не виноват, что какие-то люди устроили стрельбу.

Софья посмотрела на приятельницу с удивлением.

– Ты серьезно считаешь, что Ивану можно ехать в Москву?

– Те люди точно знают, где Том, – сказала Анечка Ли упрямо.

– Да они никогда его не отдадут, – горячо возразила Софья. – Ты что, не понимаешь? Будут требовать от Ивана, чтобы он работал на них, и, пока не выжмут из него все, Тома не отпустят. А может, и вообще не отпустят – зачем?

Анечка задумалась. Иван в который раз удивился Софье. Жена никогда не пыталась казаться умной, избегала длинных слов и говорила, что она человек визуальный: и любит, и думает глазами. Но анализировала ситуацию она часто быстрее Ивана, хотя он как раз анализом и зарабатывал на жизнь. И, пожалуй, замечала больше деталей, чем он.

– Ты права, – согласилась, наконец, Анечка. – Но так хоть какая-то надежда есть. А если Иван найдет Тома, что он будет делать? Отобьет его у генерала?

Хотя Анечка задала этот вопрос не ему, а Софье, он тоже не мог ответить ничего конструктивного. Посмотрим, сымпровизируем – вряд ли такой ответ кого-нибудь устроит. Иван вспомнил, какой несгибаемой может быть тихая обычно Анечка.

– У меня другое предложение, – прервала неловкую паузу Софья. – Иван, а ты не думал связаться с Винником?

– Это его люди были вчера на джипе, – покачал головой Штарк.

– Почему ты так решил? – не сдавалась Софья. – Мало ли кому насолил этот твой секретный НИИ?

– Им конкретно я был нужен. Они меня пытались вытащить из машины.

– Это еще ничего не значит. Может, они даже не знали, кто ты такой! Думали, что ты один из этих… институтских.

– Соня, ты споришь ради того, чтоб спорить. Если можно придумать только одно разумное объяснение, оно и есть правильное.

– Хорошо, пусть так, – мотнула головой явно не убежденная Софья. – Но почему не спросить Винника, что он затеял? Ты просто боишься ему звонить? Или брезгуешь?

И снова Ивану было нечего ответить. Женская логика сегодня определенно оказывалась сильнее. Штарк понял, что после случая на набережной он еще не вполне способен анализировать происходящее. У него начиналась простуда, в горле саднило. Впрочем, подумал Иван, я еще легко отделался, кажется.

– Па, по-моему, Софья права, – вступила в разговор молчавшая до сих пор Ирка. – Позвони этому Виннику по «Скайпу», как я маме. А то он тебя потерял, наверно.

– Ваня, ты устал, – Софья положила ладонь на его руку. – Давайте остановимся где-нибудь, ты бы хоть прилег ненадолго. А потом решим.

Штарк не был уверен, что сон что-то изменит, но решил не спорить – аргументов все равно не было.

– Да, я бы поспал часок, – сказал он. – Посплю и буду как новенький. И все додумаем.

В гостиницу таким кагалом вселяться не хотелось. Штарк нашел сайт, на котором киевские квартиры предлагались в посуточную аренду, и тут же договорился о «трешке» на улице Саксаганского за сто пятьдесят долларов в день – как заверили Ивана, со всей необходимой мебелью и Wi‑Fi. Через полчаса хозяйка уже ждала их с ключами. Штарк заплатил для начала за трое суток и, не раздеваясь, рухнул на кровать, предоставив женщинам обживаться. Только сейчас он почувствовал, что и вправду не может функционировать от усталости: у него просто-напросто кончился завод.

Проснулся он через два часа со страшной мигренью. К тому же было больно глотать. Рядом с кроватью он обнаружил походную колыбельку, в которой спала Аля. Откуда кроватка? Неужели Софья успела выйти, купить и вернуться? Она, что, собирается здесь жить? Впрочем, эти вопросы могли и подождать. Иван помассировал себе шею – головная боль немного отступила, – вытащил из кармана свой новый телефон и зашел в «Твиттер»: почему-то теперь идея контакта с Винником не казалась ему такой отвратительной, как ночью и утром.

За ночь финансист написал десяток твитов, почти все с требованием скорее выйти на связь, под конец – уже и матерные. Но в самом последнем твите была ссылка на какой-то французский сайт. Штарк кликнул на ссылку и, перескакивая незнакомые слова, прочел:

«Отделение банка «Креди Лионнэ» на авеню Опера в Париже ограблено во второй раз за три года – тем же способом, что и три года назад, но с кровавым результатом. Злоумышленники проникли в подвал соседнего офисного здания, проделали дыру в стене и оказались в хранилище банка. На месте преступления их застал охранник, и грабители застрелили его, прежде чем вскрыть 200 ячеек.

«В 2010 году грабителей тоже увидел охранник, но он остался жив, – говорит Франсуа Небо, представитель полицейского профсоюза «Синержи». – В обоих случаях преступники были профессионалами, применяли специальные инструменты (тут Штарк не понял несколько слов), но в этот раз преступление отличалось жестокостью и бессмысленностью. Они почти ничего не смогли унести».

По сигналу из отделения банка полиция прибыла через считаные минуты после начала ограбления. Преступники успели вскрыть ячейки, но большую часть их содержимого просто вывалили на пол, прежде чем скрыться через ту же дыру в стене, через которую вошли.

В 2010 году отделение было закрыто на ремонт и менее тщательно охранялось, однако в ячейках хранилища по-прежнему содержались ценности клиентов. Преступники не зря потратили несколько часов: ущерб арендаторам ячеек был оценен почти в 20 млн евро. На этот раз ущерб пока не подсчитан.

«Отделению на авеню Опера фатально не везет, – говорит представитель «Креди Лионнэ». – С нашей стороны будут приняты кардинальные меры, как минимум придется укрепить подвал. Надо сказать, что после предыдущего ограбления безопасность хранилища уже была усилена, и это позволило минимизировать потери клиентов».

Первым импульсом Штарка по прочтении этой парижской новости было – позвонить Контрерасу. Но тут же Ивану пришло в голову, что и у Винника за вчерашний вечер и ночь многое могло измениться. Открыв «Ведомости», он заключил, что не ошибся. «Белый рыцарь для ВИНЧИ» – гласил заголовок среди основных утренних новостей.

Из заметки, основанной целиком на неназванных источниках, следовало, что Винник в последний момент нашел деньги, чтобы заткнуть дыру в балансе своего банка, и сегодня ВИНЧИ должен возобновить выплаты контрагентам в нормальном режиме. По сведениям все тех же неназванных источников, деньги поступили с Ближнего Востока, где у Винника существуют партнерские отношения с несколькими богатыми частными инвесторами. «Вот те на, арабы спасли еврея», – подумал Штарк. Он не верил в этой заметке ни одному слову. Если деньги нашлись, почему нет официального объявления от ВИНЧИ?

Теперь Ивану было очевидно, что с Винником все же надо связаться – может быть, лучше всего по телефону, хоть он и прослушивается. Чтобы генерал Фалин знал, что Иван по-прежнему добивается освобождения Молинари, и убивать заложника – плохая идея. Мало ли что придет в голову «двойному» генерал-майору: вот же ограбил он парижский банк, решив не дожидаться милостей от Винника.

Но первым делом Штарк набрал все-таки парижский номер Контрераса. Мексиканец ответил так весело и беззаботно, что Иван понял: новостей скульптор еще не читал. И вдруг услышал:

– Все прошло отлично, Иван, зря я в тебе сомневался! Большое спасибо, теперь осталось только доставить ваши облигации Ксении. Ты себе не представляешь, у меня прямо гора с плеч!

– Подождите, Виктор… вы говорите, сделка прошла?

– Да, вчера. Наш друг Ходжсон позвонил через час после тебя, мы встретились, обменялись, никаких проблем. Ему – яичко, мне – американские бумажки.

– То есть вы не слышали, что ваше отделение банка вчера ограбили?

– Вот это да! – Контрерас захохотал. – Тогда мы все родились под счастливой звездой! Если его ограбили, то уже после того, как мы с Ходжсоном там побывали.

– Виктор, вам необходимо скорее положить бумаги в другую ячейку.

– Почему? – опешил мексиканец. – Я собирался отвезти их в Афины.

– Люди, которые ограбили банк… это люди из спецслужб, Виктор. Это из-за них у нас возникла та заминка. Они создали в России большие проблемы моему клиенту. Он их пытается решить. И еще эти люди захватили заложника. Моего партнера, американца. И если грабители не нашли в банке то, что искали, то я даже не знаю, жив ли еще мой друг.

Иван сам не понял, зачем рассказал все это скульптору. Тревога за Молинари, за своих, какая-то общая разбалансированность, которую он чувствовал все последние сутки, – вот и результат, прямо-таки девичья иррациональность. Он вдруг ощутил, как к горлу его подступает комок.

Контрерас некоторое время сопел в трубку, потом спросил:

– А что им нужно, этим людям из спецслужб?

– Яйца, им нужны яйца. А в последнее время им еще нужен я. Они думают, что у меня на эти яйца чутье.

– И если ты им поможешь, они обещают выпустить твоего друга?

– Да, но я почему-то им не верю.

Еще одна пауза.

– Если бы ты сказал мне об этом раньше, я отдал бы тебе яйцо, – сказал Контрерас. – В конце концов, на нем твоя подпись, так? Но оно у Ходжсона. Теперь можно только попросить его отыграть все обратно.

– Виктор, я, правда, очень это ценю… Но не надо ничего отыгрывать обратно. Я уверен, что это невозможно.

– Что я могу для тебя сделать?

Иван вдруг понял, что у него есть к Контрерасу один вопрос, который он не хочет задавать по телефону, открытому, возможно, для людей Фалина. Ведь узнали же они, где должна совершиться сделка, значит, слушали Ходжсона – или Контрераса, или обоих.

– На самом деле, Виктор, у меня есть к вам один вопрос. Только… у вас есть «Скайп»?

– Что, извини?

– Ничего, простите, неважно. Вам можно позвонить на какой-нибудь другой телефон?

– Да ты параноик! – засмеялся Контрерас. – Хорошо, я зайду в кафе. Позвони мне на этот номер через полчаса, скажу тебе местный телефон.

В спальню заглянула Софья:

– Проснулся? Ты громко разговариваешь, Алю разбудишь.

Она все еще злилась на него за поспешный отъезд из Москвы. Иван встал, побрел на кухню.

– Это ты купила колыбельку?

– Да. Придется как-то устраивать быт.

– Вас найдут, если вы тут останетесь надолго, Соня.

– Ты все-таки намылился куда-то? – Она сердито грохнула чайник на стол. – Ну, линяй. Найдут – значит, судьба такая. Тебе же на самом деле все равно. Ты и ввязался в свою яичную историю, чтобы пореже нас видеть. Так зачем эти полумеры, проваливай!

– Соня…

Он снова почувствовал подступающие слезы. По сравнению с той свободной, быстрой, опасной, неожиданно молодой Софьей, которую он встретил год назад в Бостоне, нынешняя была мягче не только очертаниями, но и нравом. Он был этим доволен и все время хотел обнять ее, прижать к себе, – так они и жили с непроходящей этой нежностью. Но сейчас на нее было страшно смотреть – ее гнев был каким-то новым, не из прежней вольной жизни. «Может быть, что-то связанное с защитой потомства, – подумал Иван. – Если я не могу обеспечить безопасность, включается ее инстинкт».

– Что – Соня? – переспросила она резко. – Тебе вообще не обязательно работать, денег хватит на несколько лет; сиди себе, возись с дочкой, мажь картинки, пиши роман, делай, что хочешь! Девяносто девять процентов людей бы тебе позавидовали! Но нет, ты намылился, и тебе на все насрать.

Только появление на кухне Анечки прервало тираду. Иван был уверен, что она зашла нарочно: Анечка Ли ненавидела ссоры. Молинари как-то рассказывал про ее философию: начал выяснять отношения, повысил голос – уже проиграл.

– Соня, ему не все равно, ты же знаешь, – примирительно сказала Анечка. – Он хочет вытащить Тома, поэтому все так получилось.

– Вытащить Тома, – взвилась Софья. – А на детей он кладет с прибором. Том не грудной младенец, он всегда отлично мог за себя постоять. В отличие от Али!

– Соня, он как раз сейчас не может за себя постоять, – сказал Штарк. – Ну как я его оставлю? Я же не смогу потом в зеркало смотреть по утрам.

– А мне в глаза ты сможешь смотреть? Или тебя только то, что ты видишь в зеркале, интересует?

Анечка подошла к Софье поближе, взяла со стола чайник.

– Давайте чаю выпьем и поговорим спокойно, – предложила она.

– Мне надо позвонить, – сказал Иван сквозь зубы. Голова у него разболелась с новой силой, и отбиваться от обвинений в эгоизме он не желал. «Ты думаешь только о себе» – это он и от бывшей жены слышал по несколько раз в неделю, и из всех женских наскоков этот был ему особенно ненавистен. Ну что на него можно ответить? «Нет, я и о тебе тоже думаю»?

В гостиной Штарк набрал номер Винника. Тот сразу схватил трубку. В его раздраженном «да» и за тысячу километров слышался адреналин.

– Это Штарк, – сказал Иван. – Надо голосом пообщаться. Можешь выйти в «Скайп» откуда-нибудь из соседнего офиса? Телефон только оставь в кабинете, пожалуйста.

Иван дал отбой. Они никогда не обменивались с Винником скайп-именами, но Штарк был уверен, что финансист найдет его в базе. И правда, звонок раздался меньше чем через десять минут.

– Ты где? – спросил Винник, по примеру Ивана не здороваясь.

– Эвакуировался, – сказал Штарк. – Что это было на набережной?

– Факап. Ты не позвонил, ребята проявили инициативу. И увидели, что с тобой поступают не по понятиям.

– Просто есть разные понятия. Я купался в Яузе, мне стало страшно за семью.

– Извини. Сейчас сложный момент. Все на взводе.

– Зачем ты послал мне ссылку про ограбление? Ты же в курсе…

– В курсе чего?

«Ай да Ходжсон, ай да сукин сын», – подумал Штарк почти с восхищением.

– Сделка прошла, – сказал он вслух. – Ты давно говорил с Ходжсоном?

Некоторое время Штарк слышал в трубке только шумы.

– Откуда ты знаешь, что сделка прошла? – спросил, наконец, Винник.

– Говорил с Контрерасом. Слушай, ты что, на самом деле воюешь со спецслужбами? Ты ведь не нашел никаких денег. В «Ведомостях» вранье.

– У них источники, блин, – Винник пришел в себя достаточно, чтобы хохотнуть. – Журчат источники. А насчет войны – сам видишь, не я это начал.

– Кто они такие, Александр? Я встретился с неким генерал-майором Фалиным. Только не понял, какой службы он генерал. Удостоверения у него есть любые.

– Я знаю про него. Мои источники, – Винник выделил это слово ехидной интонацией, – говорят, что у него очень мало времени. Поэтому мне не страшно.

– Я вижу, что тебе не страшно. Скажи, Александр, а мне-то что дальше делать?

– Трудно сказать. Я даже не знаю, где ты.

– Кроме тебя, никто не поможет мне вытащить Молинари. – Тон Штарка был достаточно серьезен, чтобы сделать фальшивой любую попытку отшутиться. Но Винник снова хмыкнул в трубку.

– Это, конечно, приоритет, но сейчас не первый. У нас сегодня могут ввести временную администрацию в банке.

– У тебя же есть люди в Штатах, Александр. Его могут убить, не бери грех на душу.

– Я дам команду. Но обещать ничего не могу. К тому же ты ведь не работаешь со мной больше.

– Вот потому и не работаю, – сказал Иван.

Помолчав секунд пять, Винник дал отбой. «Кажется, я могу считать договор расторгнутым», – подумал Иван мрачно. Что бы ни говорила Софья, в Калифорнию надо лететь ближайшим рейсом.

Правда, еще оставался вопрос к Контрерасу. Иван понимал, что уже хватается за соломинки – почти как давеча в Яузе. Но все равно набрал номер скульптора, и тот продиктовал, как позвонить на стационарный телефон кафе. Времени Штарк отвел себе максимум пару минут – нельзя рисковать, люди Фалина наверняка быстро найдут способ подключиться и к этому телефону, услышав сейчас номер от мексиканца. Так что он быстро изложил историю из «Терлок джорнал».

– Ты знаешь, кто такие эти нортеньос и суреньос? – Собственно, в этом и состоял вопрос Штарка. Он мало знал о Мексике, но время от времени читал про зверства наркокартелей, которые управляют там целыми городами. Интересно, наркобароны любят скульптуру? А Церетели, скажем, знает крутых московских бандитов?

– Я слышал про них, – отвечал Контрерас. – Американские банды из мексиканцев. Получают из Мексики кокаин, марихуану, продают в Америке.

– Вы ведь… не знаете, как выйти на них? Мне нужно найти этого Эдуардо Рейеса. Он был с моим партнером, когда его взяли в заложники.

– У меня есть один сосед в Куэрнаваке, – сказал Контрерас задумчиво. – У него моя скульптура стоит на лужайке перед домом, такой как бы солнечный идол. Уважаемый человек… в этой среде, мой сосед. Я могу попробовать навести справки. Эдуардо Рейес, был менеджером магазина… Как его?

– «Вэлли Хоум Импрувмент». В Терлоке, штат Калифорния.

– Хорошо. Но я собирался сегодня в Афины, а только оттуда – домой. Если мой сосед окажется дома, я смогу спросить его дня через два.

– Виктор, прошу тебя, положи бумаги в ячейку, не вози их в Афины! Можно, я куплю тебе билет домой? На сегодня?

– Я не уверен, что смогу тебе помочь. Даже что удастся поговорить с этим парнем.

– Ты не представляешь себе, как я был бы тебе обязан.

Видимо, отчаяние в голосе Ивана прозвучало достаточно убедительно для скульптора.

– Я сам куплю билет, что за глупости, – сказал он. – Позвони мне по этому же телефону завтра вечером. Я попробую что-то выяснить.

Еще раз поблагодарив мексиканца, Иван дал отбой и поплелся обратно на кухню. Он отдавал себе отчет в том, что надеяться на Контрераса – чистое безумие; скульптор согласился помочь просто из какого-то своего причудливого мексиканского альтруизма.

Анечка заваривала зеленый чай, Софья, сложив на груди руки, смотрела в окно, на весеннюю улицу с оживленным движением.

– Соня, я никуда пока не поеду, – сказал Штарк, отлично понимая, что лететь в Америку все равно надо.

– Ура, – откликнулась она кисло, не оборачиваясь.

Анечка разлила чай по кружкам, поставила перед Иваном на стол, перед Софьей на подоконник.

– Не поедешь, – сказала она без вопросительной интонации. Но вопрос подразумевался, и Иван попытался ответить на него.

– Контрерас обещал помочь. Подождем до завтра, хорошо? Соня, я связался с Винником. Он не хочет ничего делать для Тома, говорит, что у него полно своих проблем. В банке могут ввести временную администрацию.

– Он может дать нам охрану, – сказала Софья. – Но ты же не спросил его об этом, правда?

– Нет. Потому что его охрана притащит за собой генерала со всей сворой. – Ивана все сильнее раздражало сопротивление Софьи. Неужели она не видит, что он делает все, что может? – Я не понимаю, чего конкретно ты от меня хочешь.

– Ничего. – И невозмутимо смотрит в окно.

– Не надо ссориться, – мягко сказала Анечка. – Я поеду к генералу. Объясню ему, что ты не будешь больше этим заниматься, а Том ни в чем не виноват и держать его бесполезно.

– Ну что ты чушь несешь, – совсем расстроился Иван. – Тебя даже не пустят к нему. А в худшем случае тоже возьмут, чтобы еще убедительнее угрожать Тому.

Анечка упрямо сжала пухлые губы.

– Если больше никому это не нужно, я сделаю, что смогу.

– Подожди сутки, хорошо? И тогда все решим окончательно. Пожалуйста.

Женщины молчали. На кухню просунулась голова Ирки.

– Все ругаетесь? – спросила она. – Анечка, пойдем по городу погуляем. Я здесь никогда не была. По-моему, их надо оставить одних.

Анечка улыбнулась:

– Да, с ними скучно. Пошли.

Усевшись на табуретку, Иван отхлебнул чаю. Анечка умела заваривать его так, как у него самого никогда бы не вышло.

– Соня, я стараюсь как лучше.

– Я знаю, – откликнулась она, по-прежнему глядя в окно.

Снаружи мимо них тек чужой город.

Штарк подошел, обнял Софью сзади, испытал секундное счастье от того, что она не оттолкнула его, поцеловал ее в шею. Она чуть повернула голову, чтобы ему было удобнее целовать.

– Я знаю, что тебе надо ехать, – шепнула она. – Просто злюсь.

– Прости меня.

– Не извиняйся. Это так дешево. – В ее голосе послышалось прежнее раздражение. – Мы возьмем машину, поедем кататься. В Одессу. Я никогда там не была. Ты можешь мне обещать, что не ввяжешься ни в какую дурацкую стрельбу? Это не твое совсем. Ты не можешь влезть в шкуру Молинари.

– Я знаю. Наверняка можно без стрельбы.

– Ты уже купил билет?

– Нет. Я не могу уехать, поссорившись с тобой.

– Мы не ссорились. Это у меня… Бунт против реальности.

– Спасибо. Не отпускай Анечку от себя, ладно? Она безбашенная, наломает дров. В самом деле поедет искать генерала.

– Не уверена, что она будет меня слушать. Мало ли что у нее на уме. Может еще увязаться за тобой.

– Я тоже об этом подумал.

Они услышали Алин плач. Штарк отпустил жену.

– Ну, иди уже, покупай билет, – сказала она, вставая. – Только, Ваня, не забывай, что ты не один, ладно?

Лос-Анджелес, 1973 год

Она догадывалась, почему Хаммер назначил собеседование в «Беверли Хилтоне», а не в вествудском офисе «Оксидентал петролеум». Но не хотела додумывать свою мысль до конца: посмотрим, как пойдет.

– Искусство для меня – не бизнес и не страсть, – объявил Арманд, усадив ее на диван. Сам он не сел, а пустился расхаживать по номеру. Она призналась себе, что так ей легче смириться с его грузной фигурой. Росточка он небольшого, а весит не меньше фунтов двухсот, и к тому же он очень немолод – эти морщины, складки кожи на лице, ему никак не меньше семидесяти. Но – такие стремительные движения, как у крупного хищника!

– Искусство для меня, – продолжал он, – способ… вы можете рассмеяться мне в лицо, и да, я знаю, что это прозвучит высокопарно, – это способ обрести бессмертие. Остаться в вечности. Я хочу собрать такую коллекцию, чтобы имена великих мастеров после моей смерти ассоциировались с моим именем. Ведь я, вы знаете, всерьез занялся коллекционированием совсем недавно, хотя моя галерея существует с конца двадцатых, и я продал, наверное, больше предметов искусства, чем кто-либо в Америке. Я был профаном, меня высмеивали критики. Когда я впервые выставил мою коллекцию в Вашингтоне, один написал: «Никогда еще такие хорошие художники не были представлены такими плохими картинами». – Хаммер усмехнулся и взглянул на нее: оценит ли она его способность смеяться над собой. Но она слушала с неизменной серьезностью, и сама ее поза – сурово сдвинутые колени, безупречно прямая спина – говорила о строгости и сдержанности. – Я нанял экспертов, мне посоветовали избавиться от половины моей коллекции. Один из этих молодчиков заявил мне в лицо, что я понимаю в искусстве не больше, чем Аль Капоне. Но я не уволил его, я следовал всем рекомендациям, и теперь у меня действительно одна из лучших в мире коллекций.

Он замолчал, походил еще по комнате своей звериной походкой. Она старалась не следовать за ним взглядом.

– Но этого мало, – снова обернулся он к ней. – Коллекцию надо развивать; надо, чтобы она получила признание, выставлялась в лучших музеях. Я не могу все делать сам. Мне нужен человек, способный выполнить эти задачи. Поэтому я обратился к вам.

Только сейчас она начала понимать, что никакое это не собеседование, что она единственный кандидат. Но на какую, собственно, должность?

– В тридцатые годы, когда я продавал сокровища… – он осекся, не произнес фамилию, – сокровища русского искусства, у меня работал князь Михаил Гундоров. Вам знакомо это имя?

Она пожала плечами. Вот отец ее, тот разбирался в генеалогии знатных русских родов. Ей – не было надобности. Тот мир ушел, а в нынешнем место ее семьи оказалось еще более неопределенным, чем у большинства других людей. Даже настоящей родины у нее не было, хотя появилась на свет она здесь, в Калифорнии.

– Наш князь Михаил был вроде бы очень древнего рода, – продолжал Хаммер. – Его родители жили в замке в Германии. Но он был, кажется, третий или четвертый сын, и беден, как церковная мышь. Ни на какое наследство он рассчитывать не мог, зато у него имелись связи и титул. И вот он работал у меня… князем. Расхаживал по галерее и просто вел себя, как князь. Иногда, может быть, что-то деликатно советовал покупателям. Но, знаете, его присутствие окупилось сторицей. Он примирил со мной русских эмигрантов. Для них было неприемлемо, чтобы какой-то еврей из Бронкса, – тут он пристально посмотрел на нее: знает ли она вообще, что он еврей? – чтобы какой-то жид торговал их национальными святынями… бывшей собственностью императора… Но когда еврею помогает князь – ничего, это уже почти нормально.

– Вам снова нужен человек, который будет «работать князем»? – впервые заговорила она.

– О нет, нет, нет. Вы меня неправильно поняли. В тридцатые годы у меня было торговое предприятие. Я раздобыл в Москве клейма Фаберже – оригиналы, – которые его фирма ставила на свои творения. Если бы вы знали, на скольких фальшивках теперь есть оттиски этих инструментов! Мне даже смешно вспоминать, что мы вытворяли в то время. Сейчас-то я уже могу признаться, что у меня не было ни гроша за душой. Но я ездил в галерею на «Роллс-Ройсе», да. Нужно было, чтобы меня принимали всерьез. Я заговорил о тех временах, чтобы вы поняли, как изменился я с тех пор, как изменились мои задачи. С вашим блестящим образованием – и с вашей фамилией, конечно, – вы сможете вывести мою коллекцию на совершенно новый уровень. Да, кстати, я хочу, чтобы коллекция выставлялась в России. В Эрмитаже. И, знаете, я думаю, ваше имя способно теперь открывать двери и там. Россия очень изменилась с тех пор, как я побывал в ней впервые в 1921 году. За последний год я был там десять раз, так что я знаю, о чем говорю. Уважение к прошлому, к корням… Сейчас многие в Москве стараются найти у себя дворянские корни. Вы были в России?

Она покачала головой. Отец говорил, что хотел бы вернуться – но лишь когда выметут большевистскую заразу и проведут основательную дезинфекцию.

– Если вы примете мое предложение, вы станете много путешествовать. Да, и в Москву, и в Париж, и в Лондон. Вы будете олицетворением моей коллекции. Я уполномочу вас вести переговоры от моего имени с музеями, с аукционными домами, с продавцами картин. Вы забудете навсегда, что такое нуждаться в деньгах. Как вам такая перспектива?

– Я не уверена, что мне хватит квалификации, – честно призналась она. Да, она закончила университет в Сан-Франциско, получила диплом по истории искусств, но никогда по-настоящему не работала – в основном помогала отцу. А теперь ей уже тридцать три, и искать первую серьезную работу было бы уже поздно, если бы не позвонили из «Оксидентал петролеум» и не пригласили на собеседование «на очень, очень серьезную должность», как сказала по телефону девушка из отдела персонала.

– О, в вашей квалификации я не сомневаюсь с тех пор, как вас увидел!

– Но, доктор Хаммер, вы увидели меня десять минут назад!

Она была не чужда женского лукавства. Конечно, она помнила, где он увидел ее в первый раз и как хищно, неприкрыто разглядывал. С ее внешностью – высокие скулы, голубые глаза, почти черные вьющиеся волосы – она привыкла к мужскому вниманию, но, пожалуй, не к такому откровенному. Впрочем, тогда их так и не представили друг другу.

– Конечно, нет! Неделю назад на вернисаже в Музее искусств, – помните, вы были там с отцом?

– Мы одолжили музею нашего Рубенса, – сказала она. – Это самая дорогая вещь, которая у нас есть. Можно сказать, все богатство семьи.

– Да, я с тех пор многое о вас узнал. И о вашем отце. О теплицах, о свиноферме… Неужели вас устраивает такая жизнь?

– Я не знаю другой.

Вот и началось то, чего она ожидала с тех пор, как ей сообщили, где пройдет «собеседование». Он опустился на диван рядом с ней, обнял ее за плечи. Она не сопротивлялась: удивительно, но ей даже не было неприятно.

– Вы, может быть, не знаете другой жизни, но вы ее заслуживаете, – сказал Хаммер, притянул ее к себе и поцеловал в губы.

У него был совсем не противный мужской запах – дорогие сигары и какие-то специи, – а поцелуй вышел неожиданно нежным. Она закрыла глаза. Когда он встал и потянул ее за руку в спальню, она пошла за ним охотно, уже немного влажная, готовая покоряться. Что греха таить, ей всегда нравились старшие, властные мужчины – может быть, поэтому она недолго пробыла замужем за ровесником, не завела детей: все, с кем ей хотелось быть рядом, оказывались женаты. Как, естественно, и этот богач-коллекционер. Она слышала, что он построил свой нефтяной бизнес на деньги жены, да и картины они покупают вместе. Фрэнсис Хаммер и сама художница; он, говорят, любит выдавать ее копии за оригиналы и смеяться над «экспертами», попадающимися на его удочку. Но с ним она не чувствовала ни стыда, ни неудобства – все произошло естественно и без напряжения.

Он медленно раздел ее – да, ей тоже так нравилось, и она помогала ему расстегивать пуговицы на жилете. Когда они забрались под простыню, он уже учащенно дышал. Она легла на бок спиной к нему: лучше было сразу предложить свои условия – ей не хотелось, чтобы он оказался сверху. Все-таки лишний вес имеет свои недостатки.

Она не сомневалась, что потом он сразу встанет и схватится за телефонную трубку: все мужчины, которые ей нравились, делали так. Сама она осталась в постели, вытянула из сумочки сигареты, закурила. Из соседней комнаты было слышно, как он обсуждает какую-то поездку, кажется, в Ливию. Телефонный разговор сменился звуком льющейся воды. Вернулся он в халате, держа в руке красный кожаный футляр.

– Мне сейчас надо будет уехать, – сказал он, – и нет времени рассказать тебе про эту штуковину. Расскажу в следующий раз.

«Он не сомневается, что следующий раз будет, – подумала она. – Впрочем, я тоже не сомневаюсь».

– Открой, посмотри. Это на самом деле не подарок – возвращаю тебе то, что могло бы стать твоим по наследству.

Наталья Романова подняла крышку футляра, и у нее перехватило дыхание. Она хорошо помнила, как трудно было отцу расстаться с «Георгиевским» яйцом, как берег он второе, оставшееся у него, – «Розово-лиловое». Князь Василий много раз рассказывал ей историю яиц, не забывая упомянуть о большевистских грабителях и налетчиках, у которых нувориши не стесняются покупать семейные реликвии Романовых.

«Эти люди не понимают, Наташа, что мы не только императорский дом, но и семья», – говорил князь дочери. Теперь ей вспомнилось, как Хаммер деликатно поправился – не сказал, что вел торговлю «сокровищами Романовых», нашел подходящий эвфемизм.

Яйцо «Несессер» покоилось перед ней на тумбочке. Она взяла его в руки, раскрыла, стала выдвигать ящички. Хаммер улыбнулся: его новая любовница, княгиня царской крови, в чем-то еще ребенок.

– Мой юрист пришлет тебе контракт по почте, – заговорил Арманд уже деловым тоном, словно великолепно сшитый костюм, в который он сейчас облачался, не допускал иных интонаций. – Я надеюсь, ты сможешь приступить к работе сразу, как только его подпишешь. Собираться можешь не спеша, а мне пора бежать. Рад, что тебе нравится яичко.

Княгиня Наталья Васильевна впервые улыбнулась ему. «Жизнь, которой я заслуживаю», – подумала она не без иронии.

– Мне не нужен контракт, чтобы встречаться с тобой, – сказала она ему вслед.

Хаммер вернулся в спальню, сел рядом с ней на кровать, – видимо, она нашла слова, способные заставить его опоздать на встречу.

– Я не хотел тебя обидеть, – сказал он уже намного мягче. – Контракт нужен, чтобы ты могла быть рядом. Путешествовать со мной… не вызывая подозрений. Просто для удобства. И мне придется платить тебе довольно большую зарплату. Твои предшественники – искусствоведы, хоть и хихикали у меня за спиной, были на редкость алчные людишки. Если ты не станешь меня обирать, как они, пойдут разговоры. Фрэнсис…

«Жену можно было бы и не упоминать», – подумала она с неудовольствием, снова закуривая.

– Я вовсе не пытаюсь тебя купить, – подытожил Хаммер. – Знаешь, почти сорок лет назад я хотел вернуть вот это самое яйцо великой княгине Ольге. Кем ты ей приходишься, внучатой племянницей? – Наталья кивнула. – Я даже специально поехал в Данию. Нашел ее на ферме. Знаешь, они с мужем тоже разводили свиней, как твой отец. Я даже начинаю думать, что у Романовых такая… карма, как сказали бы на Востоке. Так вот, Ольга отказалась принять яйцо. Сказала, что оно побывало в слишком грязных лапах, так что ей будет неприятно видеть его в своем доме. В общем, я кое-что знаю о твоей семье. Поверь, я уважаю твои корни.

– Надеюсь, ты не в такой ситуации предлагал яйцо бабушке Ольге, – сказала она озорно, придвигаясь к нему.

– Сколько, по-твоему, мне лет? – рассмеялся он и провел рукой по ее гладкой смуглой щеке. – Вот, уже опоздал… Я никогда так не делаю. Пожалуйста, подпиши контракт, так нужно.

Она кивнула, и Хаммер вышел из номера, улыбаясь. Он выполнил, наконец, обещание, данное много лет назад Штарку, хотя ювелир вполне удовлетворился и написанным по старым русским правилам отказом великой княгини Ольги: «Предъявитель сего предложил вернуть мне золотое яйцо-несессер работы Фаберже, принадлежавшее моей матушке, Ее Императорскому Величеству Марии Федоровне. Настоящим свидетельствую мой добровольный отказ. Против судьбы не пойдешь. О. Куликовская, Баллеруп, 30 августа 1932 года».

Вслед за распиской вспомнился Арманду один давнишний разговор с хитрым лисом Анастасом Микояном. «Сейчас мы передаем ценности вам, – сказал тогда народный комиссар. – Но это только временно. Революция не закончилась, и когда-нибудь они снова станут нашими».

«Для кого ты это говорил, Анастас? – думал Хаммер. – Тебя что, подслушивали? Или ты действительно верил в эту ерунду? В мире, Анастас, все время что-то меняется, но не так сильно, как вам, большевикам, когда-то хотелось. А теперь вам даже не хочется».

На десятом этаже княгиня, как ей и было предложено, неторопливо одевалась. Выглянув в окно, она увидела, как отъезжает от гостиницы черный лимузин. «Он даже не знает, когда православная Пасха», – подумалось ей вдруг.

Сан-Франциско, 31 марта 2013 года

– Вот этот дом? – Человек, назвавшийся Гусманом, положил руку на плечо водителю, и тот остановил машину прямо напротив входа. Гусман явно не ждал никаких проблем от обитателей обычного для этих мест приплюснутого белого строения.

Эдуардо кивнул. Что ему еще оставалось? Когда в пять утра он проснулся от того, что кто-то громким шепотом назвал его имя, и увидел стоящего над кроватью человека с пистолетом, он был готов умереть. Люди, разгромившие его дом в Терлоке, конечно, не стали бы с ним церемониться. Но разыскали его в Тихуане, в доме его сестры, другие – Гусман и еще трое, чьих имен он не знал. Погрузившись в новенький «Линкольн Навигатор», они покатили в сторону Сан-Диего, беспрепятственно преодолели границу и через девять часов неспешной езды были в Модесто.

По дороге Гусман задал всего несколько вопросов. Знает ли Эдуардо американца по имени Том Молинари? – «Да». – «Где он теперь?» – «Остался в Модесто, в доме…» – «В чьем доме, Эдуардо?» – «В доме Артуро Айяла, приятеля моего племянника Чуко. Ныне покойного». – «В какой банде этот Артуро?» – «Нортеньос». Чуко тоже был один из них». – «Можешь показать дорогу?» – «Зачем?»

В этом месте цепочка вопросов прервалась. «Навигатор» равномерно шел по трассе номер пять, не выбиваясь из скоростного лимита. Водитель включил музыку – мексиканский рэп, но на маленькой громкости. Гусман смотрел в окно, остальные тоже не обращали внимания на Эдуардо, усаженного на задний диван между двух безымянных спутников. Из‑за размеров машины он расположился достаточно свободно. Но его все равно колотила мелкая дрожь. Если у этих серьезных парней какие-то проблемы с друзьями Чуко, Эдуардо Рейесу это, в общем, безразлично – Чуко все равно больше нет. Но им, похоже, нужен Том Молинари. А этот наглый итальянец все-таки спас Эдуардо жизнь.

Рейес знал, что в любом случае покажет Гусману и его приятелям дорогу к тому дому в Модесто: он не то что догадывался, а и не сомневался, кто они и каким бизнесом занимаются. В Тихуане на таких машинах ездили только ребята из картелей. Эти были не местные – номера из штата Морелос, – но какая разница? В войнах картелей каждый год гибнет по несколько тысяч человек, и вот именно такие парни и убивают, и умирают. Это не уличные бандиты, мальчишки в разноцветных куртках, а солдаты, у которых детство давно позади.

– Гусман, – позвал Эдуардо, когда они уже свернули с большой трассы в Центральную долину. Тот обернулся на переднем сиденье, вопросительно посмотрел на Рейеса.

– Молинари хороший человек. Я обязан ему жизнью. Если вы хотите убить его, вы его, конечно, убьете. Но я хочу, чтобы ты знал.

Гусман закинул голову и захохотал, а следом за ним и остальные трое.

– Как сказано, а? Все люди для кого-то хорошие, Эдуардо! – выдавил, наконец, из себя Гусман, отсмеявшись. – Почему ты решил, что мы хотим его убить?

– Я вижу, кто вы.

– Ну и кто?

Эдуардо молчал.

– Расслабься. Никто не собирается убивать твоего американца. Шеф попросил его найти, с ним просто хотят поговорить. За кого ты нас принимаешь?

Остальные трое снова засмеялись. Нельзя сказать, чтобы слова Гусмана и в особенности этот смех успокоили Эдуардо, но он заставил себя искать в них утешения. «Зачем бы им врать, если они на самом деле собираются его убить? – думал бывший управляющий магазином. – Все равно я не могу им помешать».

– Вы из Куэрнаваки, ребята? – спросил он своих соседей по заднему дивану. Он слышал, что боевые действия в последние несколько лет разгорелись в столице Морелоса почти с такой же силой, как в печально знаменитом на всю Мексику Хуаресе. Но больше никто не хотел разговаривать с Эдуардо, Гусман на этот раз даже не обернулся. Рейес снова увидел его вопросительный взгляд, только когда они въехали в Модесто. И стал показывать дорогу.

Теперь Гусман вылез из машины, не торопясь обогнул ее, открыл багажник и извлек из него автомат – маленький, но вполне угрожающего вида. Эдуардо закрыл глаза. То есть они вот так пересекли американскую границу с оружием, небрежно закинутым в багажник? А сейчас ему предстояло, кажется, увидеть кровавую бойню. И, возможно, сесть за это в тюрьму.

Тем временем и трое безымянных парней из Морелоса вышли из машины. Один из них тоже достал автомат из багажника, а двое других расстегнули куртки – оружие у них уже было при себе, понял Эдуардо. Гусман подошел к двери слева и приготовился звонить. Один из его спутников занял позицию по правую сторону от входа, остальные отправились обходить дом с двух сторон. «Может, выскочить из машины и убежать?» – мелькнула у Рейеса паническая мысль. Но Эдуардо знал, что от этих парней так просто не сбежишь, и остался сидеть, неотрывно наблюдая за происходящим в боковое стекло «Линкольна».

Оказалось, что смотреть особенно не на что. Когда дверь открыл парень в красной футболке, Гусман показал ему автомат и прошел в дом, его коллега – следом. Погостили они недолго, выстрелов Эдуардо не услышал. Но парень в красном не провожал Гусмана и его товарища, когда они снова появились на крыльце. Безымянный стягивал с рук одноразовые перчатки. Смяв их в комок, небрежно сунул в карман куртки.

Тронулись молча и продолжили путь на север. Гусман обернулся к Эдуардо.

– Ты знал, что твои приятели сдали Молинари каким-то русским?

Эдуардо покачал головой. Когда он уезжал в Тихуану, все было мирно: парни ухаживали за раненым и собирались отпустить его на все четыре стороны, когда он оправится. По крайней мере, так они говорили Эдуардо. Потому он и уехал один, иначе бы забрал американца с собой.

– Шеф будет недоволен, когда услышит об этом. Тебе придется поехать с нами в Сан-Франциско.

– Не в Морелос?

Никто не ответил Рейесу. Водитель прибавил громкости музыке. Эдуардо был слишком стар для рэпа, а хвастливые слова не вязались с неброской внешностью и спокойной слаженностью четверки из Морелоса. Но, видимо, они привыкли слушать такое в фоновом режиме. Скоро пообвыкся и бывший торговец штукатуркой; задремал, по-прежнему не касаясь локтями своих попутчиков.

Когда его растолкали, Рейес первым делом почувствовал запах моря. Но они были не на берегу, а в городе, напротив гостиницы с вывеской «Шератон».

– Пойдем, – говорил Гусман. – Утром ты быстрее проснулся.

– Где мы? Куда…

– Задаешь много вопросов, Эдуардо.

Вдвоем с Гусманом они вошли в гостиницу и устроились в слишком светлом баре с белыми пластиковыми столиками. Бармен встретился взглядом с Гусманом, поднял брови.

– Кофе, – сказал мексиканец и, покосившись иронически на еще не проснувшегося Эдуардо, добавил: – Два черных.

Не успел бармен налить им кофе, как к столику подсел человек, которого Рейес меньше всего ожидал здесь увидеть – долговязый русский, которого он проводил к сеньоре в день ее смерти! Кто бы мог подумать, что у этого рыжего туриста такие связи…

Штарк заказал зеленый чай.

Гостиницу в Сан-Франциско он выбрал наугад – главное, поближе к океану, ему нравился соленый воздух. В любом случае, Иван не собирался здесь задерживаться и только обдумывал, как ему действовать, если Контрерас не сможет ничем помочь. Как найти в незнакомом маленьком городке уличную банду? Наверное, если задаться такой целью, она сама тебя найдет, рассуждал Иван. Но скорее следовало разыскать журналистку, которая написала заметку о побоище в доме Рейеса. Наверняка она знает, где собираются эти «Нортеньос». Может быть, даже поможет поговорить с кем-то из них о Рейесе, выяснить, откуда он родом, куда мог податься. Но оставят ли Молинари в живых, пока его партнер идет по такой длинной цепочке? Штарк и без того потратил черт знает сколько времени зря. Вполне вероятно, что Фалину и его людям он уже и не нужен – они потеряли надежду добиться от него более или менее добровольного сотрудничества. А тогда зачем возиться с заложником – проще ликвидировать его и искать новый способ охоты за злополучными яйцами.

Контрерас сделал гораздо больше, чем Иван от него ожидал.

– Я даже не думал, что соседу так нравятся мои работы, – сказал скульптор, когда Иван позвонил ему в назначенное время. Не без ложной скромности, показалось Штарку: не говорил ли он только позавчера, что у соседа на лужайке красуется солнечный идол работы Контрераса?

– Твой друг согласился помочь? – Иван даже задержал дыхание.

– Никакой он мне не друг. Просто сосед. Ты уже в Калифорнии?

– Да.

– Как с тобой можно связаться?

Иван назвал телефон «Шератона» на Фишермэнс Уорф.

– Хорошо. Рейеса нашли в Тихуане. Тебе повезло – сосед сказал, что он как раз недавно отправил четырех парней на север урегулировать один вопрос, и они еще не успели вернуться. Попробуют выяснить у сеньора Эдуардо, где твой друг.

– Виктор, я не просил ни о чем подобном! – Иван залился краской. Затевать бандитскую разборку у него уж точно не было никакого желания. – Рейеса что, станут допрашивать с пристрастием? И вы теперь окажетесь в долгу у этого вашего соседа?

– Я попросил без насилия; он обещал, что обойдутся, если не будет крайней необходимости. А в долгу я не останусь. Мы договорились, что я сделаю его бюст. У него очень интересная голова. Такой… я бы сказал, ярко выраженной яйцевидной формы. Совпадение, а?

Через несколько часов Контрерас позвонил в гостиницу и сказал, что Рейеса везут в Сан-Франциско.

– Кажется, у него мало что удалось выяснить, – расстроенно сказал скульптор, явно уже вошедший в азарт. – Решили, что будет лучше, если ты сам его расспросишь.

Теперь Иван уселся в оранжевое кресло напротив Эдуардо. Черноусый спутник бывшего менеджера с интересом разглядывал Ивана: что это за человек, ради которого шеф заставил его катать какого-то старого пердуна по всей Калифорнии?

– Сеньор Рейес, – сказал Штарк. – На самом деле я не просил, чтобы вас доставляли сюда. Простите, мне правда очень жаль. Надеюсь, с вами хорошо обращались.

Черноусый перевел взгляд на Эдуардо.

– Жаловаться не на что, – пожал плечами Рейес.

– Как мне вас называть, сеньор? – спросил у черноусого Иван.

– Гусман, – коротко представился тот.

– Сеньор Гусман, вы позволите мне поговорить с сеньором Рейесом наедине? Думаю, так ему будет немного спокойнее.

– Я буду снаружи, – сказал Гусман скорее Эдуардо, чем Штарку. Он подошел к стойке, принял из рук бармена свой эспрессо и неспешно удалился с чашечкой в руке.

– Я ищу моего друга Тома Молинари, Эдуардо, – сказал Штарк. – Если вы знаете, где он, скажите, пока я не опоздал.

– У вас серьезные друзья, – сказал Рейес. – Молинари спас мне жизнь. А Гусман, я думал, убьет меня. Может быть, еще и убьет.

– Вам нечего опасаться меня. И Гусмана тоже. Его… босс, шеф, хозяин, я не знаю… просто помогает мне по просьбе общего друга.

– Вот я и говорю, у вас серьезные друзья.

– Вы сказали, Том спас вам жизнь. Как это было?

Эдуардо без лишних слов описал страшную ночь после убийства «сеньоры».

– Я оставил его у друзей Чуко в Модесто, – закончил он. – Они перебинтовали ему рану, и все было хорошо. Я уехал в Тихуану, у меня там сестра, мать Чуко. Не хотел, чтобы она узнала от кого-то другого, что он умер. А сегодня ребята сказали Гусману, что отдали вашего друга каким-то русским.

Эдуардо замолчал. Он вспомнил, как парень из Морелоса сунул в карман использованные перчатки, и только сейчас до конца осознал, чем закончился недолгий разговор в доме, где держали Молинари.

– Что же мы теперь будем делать, сеньор Рейес? – спросил Штарк. – Ведь ваши друзья, конечно, не взяли у тех русских адрес, куда они повезли Тома.

– Если и взяли, теперь уже не смогут рассказать.

Теперь и Штарку стало ясно, какой дорогой к нему везли Эдуардо. Он похолодел, представив себе сцену в Модесто.

– Гусман? – спросил Штарк. Рейес кивнул.

– Я даже не представляю, что теперь делать, – сказал Штарк тихо, почти про себя.

Эдуардо молча смотрел на носки своих ботинок, потом на сложенные на столе руки и невыпитый кофе. Наконец решился и поднял взгляд на Штарка.

– Молинари сказал мне, что вы ищете яйца Фаберже.

– Искали. Теперь больше не ищем – важнее всем остаться в живых.

– Люди, которые убили сеньору, тоже искали яйца.

– Я знаю.

– Вы знаете, как с ними связаться?

– Это будет нетрудно, – сказал Штарк. – К чему вы клоните, Эдуардо?

– Как вы считаете, они согласятся обменять Молинари на яйцо?

В этот момент Штарк понял, что ему еще предстоит придумать, как адекватно отблагодарить Контрераса.

– У вас есть яйцо Фаберже, Эдуардо?

К чаю Иван так и не притронулся, как и Рейес – к своему кофе. Бармен поглядывал на них с явным неудовольствием. Обычно Штарку стало бы от этого неудобно, но сейчас он сжал кулаки в ожидании ответа; для него существовало только невозмутимое коричневое лицо напротив.

– Не у меня, – сказал Рейес. – У сеньоры.

Штарк сник.

– Эти ребята забрали его, Эдуардо, когда убили княгиню Наталью.

– Я говорю не о том яйце, которое было у нее дома. Второе в банке. «Фармерс энд Мерчантс», в Терлоке. Сеньора не складывала все яйца в одну корзину.

Если это и была шутка, Эдуардо не улыбнулся. А Штарк и без всяких каламбуров сиял.

– У меня есть доступ к ячейке, – сказал Рейес. – Сеньора мне доверяла. Я думаю, она согласилась бы отдать яйцо. Молинари жалел, что не смог ее спасти.

– Я этого не забуду, Эдуардо, – сказал Штарк. – Думаю, и Том будет вашим должником на всю жизнь. Если поедем прямо сейчас, можем успеть до закрытия банка.

– Сегодня воскресенье, – сказал Рейес. – Банк не работает.

Иван осознал, что давно не следит за днями недели. В нынешней его жизни они оказались совершенно не важны. Хорошо: если не сегодня в банк, можно попытаться выйти на связь с Фалиным и предложить ему обмен.

– И кстати, – продолжал бывший менеджер. – Едва ли нам надо ехать вдвоем. С Гусманом, по-моему, безопаснее. Если будет обмен. Только мы все не поместимся в машине.

Эдуардо был прав: «научно-исследовательский институт» Юрия Геннадьевича Фалина, обнаружив очередное яйцо, вел себя всякий раз нетерпеливо и не останавливался ни перед грабежом, ни перед убийством. Оставив Рейеса за столиком, Иван вышел на улицу. Гусман курил маленькую сигару возле гигантского черного внедорожника. Трое мексиканцев, чуть помоложе, толкались и пересмеивались под его хладнокровным взглядом.

– Сеньор Гусман, – позвал Штарк. – Можно вас на минуту?

Мексиканец кивнул, подошел по-прежнему неспешно.

– Вы в курсе ситуации с заложником, я правильно понимаю? – спросил Штарк.

Гусман снова ответил кивком.

– Я хочу попробовать устроить обмен. Завтра в Терлоке. Могу я попросить вас о помощи?

Гусман задумался. Наверняка захочет связаться с шефом, подумал Иван. Но, поразмыслив с минуту, мексиканец кивнул в третий раз. Жестом подозвав одного из своих спутников, он что-то сказал ему по-испански. Парень открыл багажник внедорожника, вытащил оттуда сумку, закинул ее на плечо и зашагал прочь. Штарк понял, что Гусман только что освободил ему место в салоне.

– Ехать надо будет завтра рано утром, – сказал Иван. – Пойдемте, я оплачу вам гостиницу.

Штарку показалось, что Гусман сейчас откажется – он даже поднял руку, чтобы отмахнуться от предложения, но, помешкав, опустил ее и улыбнулся.

– О’кей, – сказал он. Это было второе слово, которое Иван от него услышал.

Проводив мексиканцев на ресепшн и заплатив за двухместный и одноместный номер, Штарк вернулся в бар. Рейес потягивал пиво из высокого стакана: Гусман не угадал со своим кофейным заказом.

– Они согласны, – сказал Иван. – Только, Эдуардо, вы не думаете, что в Терлоке вас сразу заберет полиция? А с вами и остальных?

Эта мысль только что пришла Штарку в голову. Как там было в газете: полиция надеется найти Рейеса живым и допросить?

– Менеджер банка – мой друг. Попросим его не звонить копам, пока я не передам вам яйцо. Вы уедете. А там уж не беда, пускай забирают. Я ничего плохого не сделал, а в том доме мне еще жить. Хотя… скорее продам его и вернусь в Мексику. Сеньора умерла, да и магазин, честно говоря…

Иван вспомнил, как пусто было в «Вэлли Хоум Импрувмент», когда он впервые увидел Рейеса. «Не поспоришь», – подумал он. А вслух сказал:

– Вы давно знали княгиню?

Он пока не решил, как лучше выйти на связь с Фалиным, но показывать этого Рейесу не хотел.

– Тридцать три года, – сказал Эдуардо, пошевелив губами, – считал. – С тех пор, как она переехала в Терлок.

– После смерти отца, да? Я читал в газете. Только там, кажется, было написано – двадцать три года?

– В газете вранье. Сеньора давно не жила с отцом. Она переехала из Лос-Анджелеса, когда… Когда ее уволили из «Оксидентал петролеум».

– Княгиня работала в «Оксидентал петролеум»? Это же компания Арманда Хаммера, верно?

– Сеньора работала у Хаммера, – подтвердил Эдуардо. – Занималась его коллекцией картин.

Наследница Романовых работает у лучшего американского друга СССР – вот это поворот в духе двадцатого века, подумал Штарк.

– Я заметил, что княгиня недолюбливает евреев, – заметил он. – А Хаммер ведь был еврей.

– Вот с тех пор она их и ненавидит, – сказал Рейес. – Теперь-то уже можно говорить. Сеньора была его любовницей. То есть, скорее, неофициальной женой.

– Это она вам сама рассказала? – Штарк никогда не верил таким сплетням – вернее, просто отказывал им в важности.

– Конечно, сама, – отвечал Рейес. – В газетах о таком не пишут.

– Она, похоже, действительно вам доверяла.

– Она знала, что я ее не предам.

– А Хаммер, стало быть, предал?

– Он бросил ее, когда ей исполнилось сорок. «Старые мастера, молодые любовницы», – доктор Хаммер был такой.

Сколько было Рейесу тридцать три года назад? Точно меньше тридцати. Иван представил себе невысокого, смуглого, мускулистого мексиканского мачо с черными индейскими глазами, готового на все ради сорокалетней разочарованной аристократки. Теперь ему было намного понятнее, почему Эдуардо получил доступ к ячейке с яйцом.

– Он предложил ей сделать пластическую операцию, – сказал Рейес. – Я даже сначала не поверил, что такое бывает. Хаммер сказал, что жена что-то подозревает и что сеньора может остаться, только если изменит внешность и фамилию.

– И правда, трудно поверить, – покачал головой Штарк.

– Вы бы смогли такое выдумать? Жена Хаммера, Фрэнсис, была богатая женщина. Он пользовался ее деньгами. Сеньора была даже согласна на операцию. Она любила Хаммера и чувствовала, что он относится к ней хуже, чем прежде. Но сеньора не хотела притворяться кем-то другим. Менять фамилию… Вы же русский, вам должно быть ясно, почему.

– Даже не знаю, – сказал Иван. – Если твоя фамилия – Романов и ты из тех самых Романовых, я могу назвать несколько причин, чтоб поменять фамилию. И еще несколько причин, чтоб не менять.

– Она очень гордилась своим родом, – сказал Эдуардо. – Говорила, что еврею ни за что не понять, почему она не хочет жить под чужим именем. Что Романовы сделали для России больше любой другой семьи. Я любил ее слушать. Вы не поверите, ее истории никогда не повторялись. Даже в последнее время.

– Это как раз меня не удивляет, – сказал Иван. Даже то, что он за несколько дней прочел о Романовых, можно было бы пересказывать годами, романтизируя и приукрашивая. – А яйца Фаберже достались ей по наследству?

– То, что было в доме, – да. А то, что в ячейке, подарил Хаммер.

– Все-таки, кажется, он не так уж плохо с ней обращался.

– Подарил при первом знакомстве. Тогда эти яйца не стоили так дорого, как сейчас. Это была просто безделушка. Сеньора ценила ее скорее как семейную реликвию. Только в последнее время стало ясно, что это большая ценность. Это я предложил хранить яйцо в банке. Сеньора все равно не любила на него смотреть. Слишком много неприятных воспоминаний.

– Да, я понимаю, – кивнул Штарк.

– Хаммер ведь уволил ее в один день. Она пришла на работу, а там уже ждал охранник: собирайтесь, покиньте здание и больше не возвращайтесь. У нее осталось только то, что она сумела скопить. Хватило на магазин. Я старался помочь ей, как мог, но сами видите…

Иван уже готовился сказать что-нибудь утешительное, но на пороге бара вдруг беззвучно нарисовался Гусман и поманил его пальцем.

– Вы хотели устроить обмен завтра? – спросил он тихо, когда Штарк подошел. По-английски он говорил, примерно как Бандерас в начале голливудской карьеры.

– Да. До тех пор у нас будет нечем меняться.

– Те люди, по-моему, уже здесь, – сказал Гусман спокойно. – Вы связывались с ними?

– Нет.

– Я должен позвонить в Куэрнаваку. Похоже, у нас будут проблемы.

Иван кивнул. Теперь настала его очередь общаться без слов.

– Отведите Эдуардо в свой номер. Мы с ребятами посмотрим, что к чему.

Рейесу ничего объяснять не пришлось: в последнее время вся его жизнь была похожа на этот день. В номере Штарк спрятался от Эдуардо в туалете – думать он предпочитал в одиночестве. «Я дал телефон гостиницы Контрерасу сегодня утром, – прикидывал Иван. – Значит, люди Фалина были где-то рядом. Вряд ли у него здесь работает много групп, наверняка и Тома держат где-то в этих краях. Логично: везти человека против его воли куда-то далеко – рискованно. Значит, обмен можно устроить завтра. Теперь связаться бы с генералом и убедить его не убивать нас сейчас, а подождать денек». Особого выбора у Штарка, в общем, не было – или раздобыть телефон Фалина у Винника, или вступить в переговоры с теми, кого Гусман заметил в гостинице. Ивану больше нравился первый вариант: торговаться с убийцами старой княгини казалось не слишком разумным. Фалин, по крайней мере, выглядел договороспособным.

Эдуардо он нашел в той же позе, в которой оставил: на единственном стуле, руки сложены на коленях. Лицо его ничего не выражало: ни страха, ни удивления, ни покорности судьбе. С такими же пустыми глазами всегда ждут чего-то, сидя на корточках, кавказские мужчины, вспомнилось Штарку.

Иван снял трубку стационарного телефона и набрал номер Винника. Прятаться было уже не от кого. Винник долго не брал трубку, наконец, нетерпеливо откликнулся.

– Это Штарк, – сказал Иван.

– Не могу говорить, – произнес Винник скороговоркой и дал отбой. Иван снова набрал номер, но телефон финансиста теперь был отключен.

Штарк откинулся в кресле. Похоже, оставался только второй, ненадежный вариант. С одной стороны, такая ясность всегда нравилась Ивану: когда есть только один путь, надо просто идти по нему, и будь что будет. С другой – шансов пережить авантюру с яйцами становилось все меньше.

Но только когда в кармане у Штарка вдруг завибрировал киевский смартфон, Иван испугался по-настоящему. Если ему звонят по этому номеру, значит, что-то не так у Софьи с Алей и Иркой. Не приведи господи, сатанинский генерал-майор добрался и до них!

– Иван, ты чего молчишь? – услышал он в трубке спокойный голос Анечки Ли.

– Анечка, что случилось? – Штарк обрел дар речи: все-таки не самое страшное, кажется, а то голос был бы чужой, мужской.

– Я тебе из кабинета Юрия Геннадьевича звоню, – сказала Анечка, словно часто так делала. – Он хочет с тобой поговорить.

Иван ничего не успел ответить, потому что трубка на другом конце оказалась у Фалина.

– Иван Антонович, я хочу принести извинения за то, что наши сотрудники не сумели вас защитить, – произнес двойной генерал-майор голосом опытного психотерапевта. – Я хорошо понимаю вашу реакцию на то, что случилось. Это просто прекрасно, что ваша знакомая вышла на меня.

«Как ей это удалось? – думал Штарк, слушая нежно шелестящую речь генерала. – Ну да, конечно, старые московские связи. В разных сферах».

– Теперь-то вы понимаете, Иван Антонович, что работать с Винником вам никак нельзя? Это ведь его люди пытались вас похитить. Вообще вся эта история – какой-то дурной фарс из девяностых. Частные спецслужбы, стрельба на улице… Сейчас так уже никто не делает; признаюсь, мы даже не просчитывали такой вариант. Но все уже под контролем, наши люди сейчас недалеко от вас. Ваша знакомая, Анита… Как вас по отчеству? Нет, ну так нельзя же… Впрочем, неважно, – Анита говорит, что вы решили больше не заниматься поисками яиц. Я вас хорошо понимаю. Но вы все равно нам помогли – нашли сеньора Эдуардо Рейеса, а у нас к нему давно есть разговор. К вам, я еще в Москве говорил это, у нас никаких претензий. Возвращайтесь домой. С семьей. Обещаю, что ничего плохого больше не случится. При одном условии…

– У меня к вам есть деловое предложение, – перебил Фалина Штарк: он догадывался, о каком совершенно неприемлемом условии идет речь. – Вам нужны яйца Фаберже. Мне нужно, чтобы вы отпустили моего партнера, Тома Молинари. Я знаю, где находится еще одно яйцо. Завтра я готов обменять его на моего друга. Если он еще жив.

– Не понимаю, откуда у вас такое представление о нашем институте, – сказал Фалин глумливо. – Ваш друг, конечно, жив, и ухаживать за ним – для нас совершенно не нужная работа. Но я подозреваю, что яйцо, о котором вы говорите, – в распоряжении сеньора Рейеса, а не в вашем. С ним мы и сами договоримся. А ваша помощь нам непременно еще понадобится, вот и Анита… черт, как все-таки неудобно без отчества! – вот и Анита подтвердит. У вас удивительное, феноменальное чутье. С ним мы очень быстро отыщем оставшиеся императорские яйца, и наша задача будет выполнена.

– Дайте мне поговорить с Анечкой, – сказал Штарк.

– Конечно.

Услышав Анечкин голос, Иван уже не пытался демонстрировать самообладание.

– Тебе говорили, что так будет?! – закричал он на нее. – Чего ты добилась? Теперь ты тоже заложник!

– Я решила, что тебе нужно поговорить с этими людьми. Иначе ты не стал бы. – Анечка не утратила своего всегдашнего хладнокровия. – Мне кажется, тебе просто нужно им помочь. Сколько этих яиц еще осталось?

– Четыре. И я понятия не имею, Анечка, где их искать, – все быстрые идеи кончились. Ты представляешь себе, сколько вы с Томом оба просидите взаперти?

«И еще, – хотелось ему добавить, – ты с большой вероятностью сдала Софью и детей. Сейчас они в два счета вычислят, откуда появились украинские телефоны. Дальше – дело техники: даже если они больше не в Киеве, их все равно найдут».

Но Иван этого не сказал: еще не хватало, чтоб он сам подал Фалину идею, которая, может быть, еще не пришла ему в голову.

Анечка молчала. Штарк представил себе ее упрямо поджатую губу, и в глазах у него потемнело от злости.

– Дай мне генерала, – процедил он.

– Хотите, я возьму вам билет в Москву? В порядке частичной компенсации за доставленные неудобства? – предложил Фалин елейно.

– Я не лечу в Москву, Юрий Геннадьевич, – сказал Штарк. – Я правильно понимаю, что вы не согласны на обмен, который я предложил?

– Иван Антонович, вы ставите вопрос ребром. На мой взгляд, вам нечего предложить для обмена. Если Эдуардо сейчас с вами, попросите его, пожалуйста, выйти к ресепшн вашего отеля. Иначе у него могут быть неприятности.

– Я подумаю, Юрий Геннадьевич. Мне понадобится ваш телефон для связи.

– Сейчас я пришлю вам номер. Простите, что не сделал этого раньше, – вы ведь поменяли номер, не предупредив меня.

Иван дал отбой и через минуту получил эсэмэску с московским номером.

– Что будем делать дальше? – спросил Рейес, конечно, не понявший ни слова из разговора.

– Ждать Гусмана, – ответил Штарк. – У меня есть одна мысль. Только не знаю, согласится ли он помочь.

Через полчаса в дверь номера постучали.

– Это Гусман, – услышал Иван.

Человек из Куэрнаваки уселся на кровать и доложил обстановку.

– Шеф хочет, чтобы мы остались и помогли вам. Значит, остаемся. Этих здесь четверо. Ничего страшного.

– Как вы вообще узнали, что они здесь?

– Я услышал на ресепшн, они спрашивали вас. Иван Штарк. Позвонили в номер, но вы с Эдуардо были в баре. Сейчас ждут внизу. Один следит за нашей машиной. Сидит в тачке, у них серый «Форд Скайлайн».

Удивительное постоянство, подумал Штарк. Интересно, можно на таком «Форде» угнаться за «Навигатором»? Вернее, что произойдет раньше – «Навигатор» сумеет оторваться или за обеими машинами погонится полиция?

– Я хочу предложить один план, Гусман. Я говорил с начальником этих четверых в Москве. Он требует, чтобы я отдал им Эдуардо.

При этих словах Рейес вздрогнул, но тут же снова обмяк на своем стуле.

– То, что им нужно от нас, лежит в банковской ячейке в Терлоке. Мое предложение состоит в следующем. Сейчас мы все трое спустимся в холл. Вы скажете, что шеф вас отзывает, сядете в машину и поедете в Терлок. А завтра будете возле банка «Фармерс энд Мерчантс» к открытию. Мы с Эдуардо сдадимся этим ребятам и приедем с ними в банк. Там нас встретите вы. И… сделаете то, что умеете. Главное, чтобы хотя бы один из них остался жив. Тогда мы сможем найти заложника.

Гусман перевел взгляд с Ивана на Эдуардо и обратно.

– Вы уверены, что вас привезут в банк? – спросил он.

– Абсолютно.

– А договориться с этими людьми невозможно?

– Боюсь, Гусман, что примерно как и с вами.

Мексиканец усмехнулся.

– Хорошо. Сделаем так, как вы говорите. Но вы смелый человек, если хотите, чтобы мы уехали. Эти ребята выглядят… неприятно.

– Мне нужно позвонить, прежде чем мы уйдем. – Иван и так догадывался, что посланцы Фалина не похожи на продавцов воздушных шариков.

Гусман кивнул, и Штарк набрал номер, который прислал ему генерал.

– Юрий Геннадьевич, вот какое у меня предложение. Сейчас мы вместе с Эдуардо спустимся на ресепшн. Я хочу, чтобы за яйцом мы поехали вместе. Я могу сотрудничать с вами только при условии, что не будет никаких грабежей и смертей. Мне нужно знать, что это условие соблюдается.

– Вы опять ставите условия, – сказал генерал расстроенно.

– А вы пытаетесь добиться от меня результатов исключительно силой. Это контрпродуктивно.

Генерал не нашелся, что на это ответить.

– Хорошо, – сказал он наконец. – А что вы собираетесь делать с мексиканцами, которые привезли Рейеса и никуда не уехали? Ведь вы не думаете, что они вас от чего-то защитят?

– Они уезжают, – Иван постарался сказать это как можно мрачнее. – Их отозвали домой.

– Этого следовало ожидать, – сказал Фалин учительским тоном. – Зачем вы им?

– Мы спускаемся, – пообещал Штарк и положил трубку.

Покидав в сумку вещи, которые он успел из нее достать, Иван открыл дверь и, не оглядываясь, направился к лифту. Гусман и Рейес двинулись за ним.

Внизу он сразу распознал людей Фалина. Трое коротко стриженных парней развалились в креслах напротив стойки ресепшн, даже не притворяясь, что чем-то заняты. Никто из них не листал газету, не играл с телефоном, не пытался уговорить девушек за стойкой сходить куда-нибудь вечером. Они ждали откровенно и угрюмо. Штарк прошел мимо «исследователей» на улицу. Парни как по команде повернули головы; двое проводили его внимательными взглядами, один встал и сделал несколько шагов вслед за Иваном. Тут у него зазвонил телефон, и он остановился. «Генерал звонит», – решил Штарк.

Выйдя на улицу, он протянул Гусману руку.

– Ну что, давайте прощаться.

– Они не пошли за нами, – сказал мексиканец. – Может, в машину и…

– Не надо, так мы не освободим заложника, – напомнил Штарк. – Счастливо.

– Жаль, что шеф отзывает нас, – сказал Гусман погромче. – Не люблю таких тупых горилл.

Один из тех, к кому относилась эта оскорбительная ремарка, как раз подслушивал их из своего серого «Форда». В ответ на слова Гусмана он усмехнулся, показал пальцем на свой глаз, потом на мексиканца: мол, я за тобой наблюдаю. Прежде чем Иван схватил Гусмана за локоть, тот успел сделать шаг в сторону «Форда», а человек за рулем – струсить и отвернуться. То ли Ивану послышалось, то ли мексиканец в самом деле щелкнул зубами, забираясь на переднее пассажирское сиденье «Навигатора».

А Штарк и Рейес вернулись в холл.

– Кто из вас старший? – спросил Иван, обращаясь к троице «исследователей». Те переглянулись.

– Это простой вопрос, – настаивал Иван.

Тот, что недавно ответил на звонок Фалина, снова поднялся и поманил Ивана в сторону бара. Бармен, увидев давешних скучных посетителей в сопровождении какого-то бритого амбала в черной рубашке и черных же джинсах, закатил глаза.

– У нас поручение завтра забрать предмет из банка в Терлоке, – сказал старший. – Вы едете с нами, я возьму вторую машину. Без фокусов, это понятно?

– Где вы держите Тома Молинари? – спросил Штарк.

– Завтра в семь тридцать утра выезжаем. Будьте в холле.

– Лучше в семь, – сказал Иван. – Пробки.

О плотности движения в окрестностях Сан-Франциско понедельничным утром он не знал ничего. Просто хотел, чтобы ситуация развивалась на его условиях. Бритому такие тонкости, впрочем, оказались безразличны.

– В семь, – согласился он.

Москва, 1 апреля 2013 года

В три часа утра Винник откинулся в своем кожаном кресле и водрузил ноги на стол. Впервые за эту неделю не нужно было никуда бежать, никого уговаривать. Он поднял жалюзи, закрывавшие стеклянную стену кабинета; в офисе еще горел свет и суетились люди. Винник узнал Гашпарова из отдела аналитики – вместе с какими-то парнями, которых финансист не знал по имени, потому что банк разрастался слишком быстро, тот готовил презентацию всех непрофильных активов банка ВИНЧИ. Председатель правления сам поручил им эту работу: если бы нашелся инвестор, некий принц на белом коне, пришлось бы показывать ему в лучшем виде все, что есть у банка живого, в том числе и вот это хозяйство, прилипшее, как ракушки к большому кораблю: сеть аптек, два ресторана неподалеку от Сити, фанерный завод в Республике Коми, транспортную компанию с парком грузовиков, даже отвратительный плавучий отель – некогда с блэкджеком и шлюхами, но, с тех пор как запретили азартные игры, уже без блэкджека. Теперь презентация была не нужна, но Винник не спешил отпустить Гашпарова и его ребят: во рту у него так пересохло от нескончаемых разговоров, а мышцы так ныли после недели адреналиновой беготни, что он мог лишь безвольно сидеть, уставившись в одностороннее стекло, словно в телевизор.

«В конце концов, пусть отрабатывают зарплату», – подумал он вяло.

В сущности, ничего такого особенного в этих яйцах нет, пришло ему в голову впервые с тех пор, как он в азарте пустился на поиски изделий Фаберже. Если разобраться, совершенно ничего особенного. Он знал в Италии ювелирные мастерские, где умели не хуже; он побывал клиентом нескольких, потому что еще не женился, а разным женщинам нравились разные украшения.

Тогда зачем он гонялся за яйцами, отсматривал видео разговоров с какими-то пидарасами из Нью-Йорка, нанял этих двух клоунов Штарка и Молинари? Дело в самой концепции, подумалось вдруг ему. Альфа-самцу всегда недостаточно комплекта, с которым он родился. Он должен доказать, что у него восемь, десять, одиннадцать – золотых, алмазных, покрытых эмалью… По-английски эту мысль даже и не выразишь нормально, думал Винник: там мужик с гордостью носит свои balls, а яичницу делают из eggs. Но инстинкт – он универсальный, он работает вне зависимости от языка. Зачем были нужны яйца Мэлколму Форбсу? Он нес какую-то околесицу – Винник выписал из Америки и прочел наивную цветную автобиографию Мэлколма – об исторической справедливости, о том, что частная собственность должна восторжествовать над коммунистической уравниловкой. Но не зря же он назвал свой самолет «Capitalist Tool», – ведь что значит на сленге слово tool? То самое, к чему в придачу полагаются яйца, – то, с чем, конечно, доктор Фрейд сравнил бы этот самолет, доживи он до 80-х.

Или вот цари, которые дарили яйца своим женщинам. Ну да, про религиозную традицию все понятно – Пасха и все такое. Но что сказал бы тот же самый доктор Фрейд про желание самодержца – слово-то какое, улыбнулся своим мыслям Винник, – одарить жену разукрашенными копиями державных яиц? Кажется, Арманд Хаммер тоже использовал яйца Фаберже, чтобы показать свою мужскую власть: нате, подержите.

Ну и кто у нас теперь главный альфа-самец? Винник неудержимо двигался к выводу, от которого в его положении никуда было не деться. Главный альфа-самец у нас даже не тот, кого так называют, не человечек на престоле. А го-су-дар-ство, которое человечек олицетворяет и которому на самом деле повинуется, потому что оно существует тысячу лет само по себе, воспроизводится, приспосабливается к обстоятельствам, если не может их искривить, требует любви и покорности, держит и меня, и всех вокруг за яйца, а еще сует под нос свои: смотрите, как блестят, слушайте, как звенят, дивитесь, какие сюрпризы внутри…

«Чему тогда удивляться, – сказал себе Винник. – Чему вообще тут удивляться. Я схватил двумя руками, да не удержал: они приделаны. Накрепко. Будет мне урок. Все-таки чего-то я не понимал до конца, в чем-то был конченым лохом. Но теперь, спасибо партии за это, наступила ясность полная и окончательная. Александр Иосифович Винник теперь досконально знает свое место, не первое и не последнее, не у параши и не у окошка с видом на…»

Бросив эту тоскливую мысль на полуслове, Винник заставил себя подняться, отворить дверь кабинета и крикнуть Гашпарову хриплым голосом:

– Колян, закрывай лавочку! Презентации не нужно, Госпромбанк пролонгировал кредит. Все по домам, завтра можете прийти попозже.

Аналитики секунд десять стояли с открытыми ртами, переглядываясь. Потом, словно подчиняясь чьему-то беззвучному приказу, повернулись к Виннику и зааплодировали. Председатель правления закрыл дверь и снова плюхнулся в кресло. Даже выпить не хочется, подумал он безнадежно.

Терлок, 1 апреля 2013 года

В половине девятого утра, в самом центре Терлока, перед зданием банка с зеленой вывеской было пустынно. Все-таки у этого города нет ни одной хорошей причины для существования, подумал Штарк.

Их с Рейесом разделили между двумя серыми «Фордами», но по дороге он все время видел вторую машину, так что генерал, выходило, все-таки решил пойти ему навстречу. «Это могло бы стать началом прекрасной дружбы», – вспомнилась Ивану цитата из старого фильма.

Когда они остановились напротив «Фармерс энд Мерчантс», Штарк открыл левую дверь – справа от него сидел старший, по-прежнему весь в черном – и сделал движение, чтобы вылезти. Провожатый удержал его за плечо.

– Ждите здесь.

– Ноги затекли. Подождем на улице, ладно?

Еще несколько секунд лапища старшего сжимала его плечо, затем хватка ослабла. Увидев Ивана и его конвойных, выбрались из второго «Форда» и остальные. Если бы эту группку заметили полицейские, они непременно подошли бы расспросить, что здесь делают эти высокие неместные парни, да и узнали бы наверняка сеньора Эдуардо Рейеса, разыскиваемого в связи с совершенным в его доме тройным убийством. Но полицейских поблизости не оказалось. Тишину пасмурного утра нарушали только проезжавшие мимо – куда-нибудь в другие, настоящие города, казалось Штарку, – машины.

Гусман дождался, пока группка немного рассредоточится, угрюмые «исследователи» закурят свои сигареты, а Штарк подойдет поближе к Рейесу. Откуда вынырнул черный «Навигатор», Иван даже не заметил – прятался между строений, что ли… Мексиканцы начали стрелять еще из машины. Лопнула витрина банка, посыпались стекла; Ивану захотелось закрыть уши от этого звона и треска, захотелось упасть на землю. Но он ничего этого не сделал – временный паралич пригвоздил Штарка к кусочку тротуара, на котором его застало начало стрельбы. Он увидел, как рухнул на землю старший, как двое других попытались занять позиции за машинами, на ходу выдергивая из-под мышек пистолеты… И как четвертый, тот, что привез сюда Ивана, отчаявшись спрятаться – промедлил мгновение, и вот уже поздно нырять за машину, – направил свой пистолет на Эдуардо. Глядя, как палец четвертого давит на спусковой крючок – все происходило бесконечно медленно, словно в воде, – Иван вдруг ощутил, что больше ничто его не сковывает; нет уже ни паралича, ни страха, ни шума, только какое-то подобие ваты в ушах. И шагнул вперед, выставив ладонь: идиотский миротворческий жест среди кровавых луж и битого стекла…

Терлок, 2 апреля 2013 года

– Ну, ты здоров спать, – сказал Молинари, увидев, что Иван открыл глаза. – Ты понял, что в нас с тобой стреляла одна и та же сволочь? С левой, а?

Ничего подобного Штарк, конечно, не понимал. Едва пошевелившись, он почувствовал такую сложную и разнообразную боль в правой стороне груди, что всякая охота двигаться и даже думать у него пропала.

– Я сразу понял, когда увидел, где у тебя дырка. Этот парень был левша, только у меня пуля прошла ниже и навылет. Я думал, ты везучий, но мне в этот раз больше повезло. Я на второй день уже выписался. Правда, далеко не уехал. Расскажешь, как ты меня вытащил?

– Длинная… история, – выговорил Иван.

– Да, я понимаю. Ужасно стыдно, что я так вляпался и подставил тебя. Ты… я знал, что ты крут, но такого не ожидал. Вот кому надо было в морской пехоте служить. Просто ближайший вербовочный пункт оказался от тебя далековато… Как, еще раз, называется твой родной город?

– Шадринск, – Молинари увидел, что Штарк пытается улыбнуться, и едва не прослезился.

– Шад-ринкс, – повторил он. – Оттуда не берут в морскую пехоту США, а зря.

– Рейес, – сказал Иван. – Что с ним?

Говорить было так тяжело, что имело смысл тщательно строить самую короткую фразу из возможных.

– Ни царапинки, – сказал Молинари. – Он хотел зайти, поблагодарить тебя за то, что ты спас ему жизнь. Но я решил, что лучше ты увидишь мою рожу, чем его. Сидит снаружи с тех пор, как его отпустили копы. Его же, знаешь, подозревали в убийстве трех бандитов. «Нортеньос».

– Анечка, – прошептал Иван. Он чувствовал, что сейчас снова заснет – его сознание сузилось до игольного ушка. – У генерала. В Москве.

– Анечка в Москве, но не у генерала, а у твоей Софьи, – сказал Молинари. Это известие подействовало на Ивана возбуждающе, и он захлопал глазами, как только что проснувшаяся Аля. – Штарк, у твоих все хорошо. Анечку вчера отпустили, Софья и девочки ночью вернулись из Киева, все очень волнуются за тебя. Я отговорил Софью сюда лететь с младенцем. Доктора говорят, ты будешь жить, скоро доставим тебя домой. Только им кажется, что легкое задето. Тебе придется еще поваляться здесь. Но в Москву полетим вместе, я обещал тебя доставить в сохранности, если и не в целости.

– Анечку… отпустили? – Штарк все еще не верил своим ушам.

– Там странная история, – кивнул Молинари. – Ее держали в какой-то квартире. Потом людям, которые ее охраняли, кто-то позвонил, и они просто уехали. Анечка сначала никуда не пошла, позвонила этому вашему генералу, который… Как его…

– Фалин, – выговорил Штарк.

– Ну вот. По этому телефону с тех пор никто не отвечает. И нашему другу Виннику продлили кредит. Анечкины знакомые говорят, что подразделение Фалина расформировали. Стрельба, грабежи… Сказали ему, что все это немного чересчур, если ты понимаешь, о чем я. Ну, и все исчезло, как будто ничего вообще не было. Ты вот уверен, что мы гонялись за какими-то яйцами? Может, просто лизнули марочку, а? И все это был глюк? А дырки в нас, потому что нарвались на каких-то мексиканских бандитов и не так на них посмотрели…

– Что… Гусман?

– Это еще кто? – спросил Молинари. – Уж не тот ли усатый, в темных очках, который за мной вчера приехал?

– Тот, – проскрипел Иван.

– Он просил тебе передать, что расскажет шефу, как ты закрыл грудью Эдуардо. Я спросил, кто его шеф. А он только улыбнулся. Даже не сказал, как его самого зовут.

– Где… тебя… держали? – спросил Штарк.

– В больнице в Мерседе, помнишь, где русская церковь? Эти ребята договорились со священником, он думал, мне нужна помощь, но так, чтобы копы не узнали. Он уговорил врачей положить меня в палату, но не регистрировать. Не знаю уж, чем они ему обязаны, – а может, эти парни просто всем заплатили. Вообще-то за такое могут и медицинской лицензии лишить, и засудить на кучу денег… Это же Америка, а не Шарн-диск. Но я не в обиде. Бинты меняли, ничего дурного не делали… Разве что, может, когда я спал. Но тут уж я не знаю.

– А эти… живы?

Молинари догадался, о ком идет речь.

– Тот, что в нас стрелял, – нет. Я знаю, что это он, – видел фотку: лежит, пистолет в левой руке. Сколько их всего было?

– Четверо.

– Тогда я не знаю, где еще двое. А один здесь же, в больнице, я слышал. Думаю, это он сказал твоему мексиканцу, где меня искать. Но я, пожалуй, не пойду благодарить его.

Штарк услышал, как открылась и закрылась дверь палаты, и почувствовал присутствие кого-то третьего.

– Достаточно, не утомляйте его, мистер, – сказал женский голос с испанским акцентом. – Дайте ему поспать и сами поспите. Приходите завтра.

– Нет, – внятно сказал Иван. – Том… прости. Никаких… миллионов.

– Да мне и сразу в них не верилось, Штарк. Ты же помнишь, я всегда тебе говорил, что это дурацкое предприятие. Что из него ничего не выйдет.

– Зато… живы, – сказал Иван совсем уже еле слышно.

– Зато все живы, – бодро откликнулся Молинари, вставая. – Я приду завтра, с цветами.

Когда Штарк снова проснулся, в палате было темнее: остался только электрический свет. Разбудил Ивана скрип двери. Скоро он увидел над собой непроницаемое терракотовое лицо Эдуардо Рейеса.

– Я принес тебе подарок, – тихо сказал мексиканец, удостоверившись, что у Ивана открыты глаза.

Штарк знал, что за подарок приготовил ему Рейес.

– Не надо, – вымолвил он уже более уверенно, чем у него получалось днем. – Оставь себе чертово яйцо.

– Ты спас мне жизнь. И твой друг спас мне жизнь. Я совершенно чужой человек и не сделал вам ничего хорошего. Я не знал, что бывают такие, как вы. Это – ваше яйцо, я не могу его оставить себе.

– Ненавижу эти яйца, – сказал Иван. – Меня вырвет, если увижу еще одно.

– Оно в коробке. Я поставлю на тумбочку. На коробке мой адрес в Тихуане. Если что-то понадобится любому из вас, что угодно, – дайте мне знать.

И Эдуардо вышел, не дожидаясь, пока медсестра попросит его об этом, как попросила Молинари.

Москва, 20 мая 2013 года

– Не хочешь сходить посмотреть? – Софья с улыбкой показала на монитор. Прищурившись – Иван с утра еще не надел очки, – он прочел: «Самая полная экспозиция императорских яиц Фаберже в истории. Оружейная палата». –  Рецензия есть? – спросил Иван. Обнаружив на сайте «Афиши» какую-нибудь выставку, фильм или концерт, они всегда читали штатных критиков, а если выяснялось, что они отмолчались, Иван с Софьей предпочитали не рисковать, идти куда-нибудь еще.

– «Сюда еще никто не добрался», – процитировала Софья.

– Ну и не пойдем, – резюмировал Штарк.

– Тебе правда неинтересно? Там же и те, которые ты нашел. И бывшая коллекция Вексельберга.

– У меня аллергия на царские яйца.

– Погоди, давай еще в «Таймауте» посмотрим, – не сдавалась Софья. – Вдруг там рецензия есть? Ой, смотри, а Винник значится генеральным спонсором!

– Почему это меня не удивляет? – кисло спросил Иван.

– Смотри, это он купил «Несессер»! И подарил, тут написано, Оружейной палате!

С тех пор, как аукцион «Кристис» принял подаренное Рейесом яйцо для продажи, Иван демонстративно не интересовался его судьбой. Он не знал, за какую сумму оно пошло с молотка, пока на его счет не упали деньги. Две трети Штарк тут же перевел Молинари, попросив отправить половину этой суммы в Тихуану, выяснив предварительно номер банковского счета Эдуардо. Еще сто тысяч долларов он отправил Контрерасу, чтобы тот расплатился с соседом за утраченный в Терлоке «Линкольн Навигатор». Осталось все равно достаточно, чтобы никогда ничего больше не делать. Но Иван с трудом представлял себе жизнь, которую Софья однажды предлагала ему в Киеве: «мазать картинки, писать роман»… Ему хотелось проводить больше времени с дочерьми, но он с ужасом понимал, что не знает, что с ними делать. И взрослая уже Ира, и маленькая Аля все время льнули к Софье, всякий раз оставляя его в растерянности.

Все чаще Штарк задумывался, не порыться ли ему в истории своей семьи. Клеймо Stark даже однажды приснилось ему в больнице. Кто был человек, поставивший это клеймо на… Но тут Ивану снова вспоминалась яичная авантюра, и он откладывал генеалогический проект. Может быть, когда-нибудь…

– Я считаю, надо обязательно пойти, – настаивала сейчас Софья. – Когда еще будет случай показать Але папины яйца? Да к тому же целых три?

– Знаешь, – сказал Штарк, даже не улыбнувшись, – генерал был прав. Это не мои яйца. И не Винника, и не Вексельберга, и не Хаммера, и не Эдуардо, и не князя Юсупова. Это яйца государства. А я частное лицо. Поэтому все и вышло так криво. Я почему-то знал, где оно их прячет, даже лучше, чем оно само. Это довольно страшная мысль.

– Ну и где теперь твой генерал? – возразила Софья.

– Везде, тебе не кажется? – ответил Штарк вопросом на вопрос.

Впрочем, не в их правилах было предаваться метафизическим разговорам. Нашарив на столе очки, Штарк погрузился вместе с Софьей в чтение рецензии на сайте «Таймаута». Может быть, и в самом деле стоило показать эти штуковины Але. Такие блестящие, они должны ей понравиться…

Послесловие

Яйца Фаберже – на мой взгляд, столь же совершенные, сколь и уродливые творения человеческих рук. Но эти штуковины для меня – едва ли не главный символ российского имперского великолепия и идиотизма. Мне показалось особенно уместным писать о них, когда стало понятно, что Владимир Путин будет снова назначен президентом России.

Естественно, большинство персонажей и событий в романе предлагается априори считать вымышленными; те же из них, что особенно сходны с реальными, используются лишь для развития вымышленного сюжета. Достоверная – или, по крайней мере, имеющая опосредованное отношение к действительности – информация, которую я использовал в рассказе о яйцах, почерпнута из книг, которые хочу вам рекомендовать.

Это, во-первых, мемуары Феликса Юсупова, великой княгини Ольги Александровны (в изложении Яна Ворреса) и Николая Врангеля («Воспоминания: от крепостного права до большевиков»). Некоторые описанные в этих ярких мемуарах сцены я перенес в роман – естественно, в ином изложении, но с большой степенью сюжетного сходства, потому что такие анекдоты грех не пересказать.

Во-вторых, это автобиография Арманда Хаммера, названная им просто Hammer (в сильно сокращенном советском издании – «Мой век – двадцатый. Пути и встречи»), и книга Эдварда Джея Эпстайна Dossier: The Secret History of Armand Hammer, в которой убедительно доказывается, что если в мемуарах магната и есть хоть слово правды, это случайно. Жизнь Хаммера – одна из самых захватывающих историй XX века, а для тех, кому интересны бизнес-темы, обе книги – обязательное чтение, если вам удастся их раздобыть.

В-третьих, это мемуары Мэлколма Форбса More Than I Dreamed: A Lifetime of Collecting и ряд статей в американских журналах 80-х и начала 90-х годов о председателе Мэлколме. Председатель был великим человеком, и я, как первый издатель русского Forbes, чту его память. При всех своих недостатках это был журналист-визионер – и мальчишка, так и не наигравшийся в детские игрушки.

В-четвертых, это книги о Фаберже, в первую очередь мемуары его коллег Чарльза Бэйнбриджа и Франца Бирбаума (последние приводятся в сборнике «Фаберже – министр ювелирного искусства»), а также блог ведущего российского специалиста по Фаберже (собственно, обнаружившего мемуары Бирбаума) Валентина Скурлова (skurlov. blogspot. com). Всякие технические детали об императорских яйцах я брал из Faberge Eggs: A Retrospective Encyclopedia Уилла Лоуза и Кристель Людевиг Макканлесс.

Для нелюбопытных сразу скажу: местонахождение императорских яиц, список которых вы видели в начале романа, до сих пор неизвестно. Мексиканский скульптор Контрерас действительно был приемным сыном князя Феликса Юсупова. Упомянутые в книге мексиканские банды и сейчас действуют в Калифорнии. Терлок, где я недолго прожил студентом, в самом деле именуется сердцем Центральной долины. Ну, и так далее. Чтобы как следует разобраться, где в романе выдумка, а где факты, я очень советую ознакомиться с вышеупомянутыми первоисточниками: это увлекательнейшее чтение.

С добыванием материала для романа мне в этот раз очень помог Андрей Денисов, один из первых читателей всех моих длинных текстов. Спасибо, Андрей! Конечно, эта книга, как и предыдущие две, была бы невозможна без участия Катерины Кожуховой, которая тщательно вычитала текст между йоговскими практиками и предложила важные правки. Я также благодарен за ценные замечания Евгению Соловьеву, моему издателю в «Эксмо», – он помог значительно улучшить начало романа.

А для меня любимая тема столкновения ремесла и власти этой книгой, конечно, не исчерпана.

Оглавление

1. «Херувим и колесница», 1888

  Нью-Йорк, 1987 год

  Москва, 2013 год

  Нью-Йорк, 1987 год

  Москва, 20 марта 2013 года

  Москва, 21 марта 2013 года

2. «Розово-лиловое с тремя миниатюрами», 1897

  Москва, 21 марта 2013 года

  Лондон, 1935 год

  Терлок, 23 марта 2013 года

  Москва, 25 марта 2013 года

3. «Портреты Александра III», 1896

  Париж, 26 марта 2013 года

  Санкт-Петербург, 1896 год

  Париж, 26 марта 2013 года

  Модесто, 24 марта 2013 года

  Париж, 27 марта 2013 года

  Петроград, 1918 год

  Москва, 27 марта 2013 года

4. «Несессер», 1889

  Москва, 1929 год

  Модесто, 26 марта 2013

  Москва, 28 марта 2013 года

  Баллеруп, 1932 год

  Киев, 29 марта 2013 года

  Лос-Анджелес, 1973 год

  Сан-Франциско, 31 марта 2013 года

  Москва, 1 апреля 2013 года

  Терлок, 1 апреля 2013 года

  Терлок, 2 апреля 2013 года

  Москва, 20 мая 2013 года

Послесловие Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg