«Гибель гранулемы»

Абатурин неделю почти не выходил на улицу. Он перешил крышу новыми досками, чисто вымел двор, полдня провисел на стремянке в колодце, заменяя подгнившие бревна целыми. Потом выбелил стены и печь, вымыл пол, передвигаясь по-мужски, на четвереньках, и обдирая старые гражданские брюки о выщербленные доски.

— Казачье ли дело? — ворчала бабушка, с гордостью посматривая на тихого работящего внука. — Погулял бы маленько или гармонью побаловался.

Не переча, Павел достал из сундука отцовскую гармонь, сыграл песни, которые нравились маме и бабушке.

Приходили друзья детства и юности, стучали в окошко: «Выйди!».

Павел уходил с ними в степь или в клуб, но скоро возвращался.

Марфа Ефимовна посматривала на сына, переглядывалась с бабушкой, спрашивала:

— Или скушно тебе, сынок?

— Нет, мама, не скучно.

— Жить-то где будешь? Дома? Или в завод уйдешь?

— Я подумаю.

— Куда идти? Дом есть, мать, бабушка. Теперь люди из городов в деревни едут. А ты наш, деревенский. Оставайся.

— У меня профессия заводская, мама.

— Ну, как знаешь. Надоели мы тебе, старухи.

— Зачем так говорите? Я всякий месяц приезжать стану. Тут рукой подать. И деньги посылать буду. К чему мне лишние?

Мать долго гремела посудой у печи, сердито терла тарелки кухонным полотенцем, опрашивала, вроде, невзначай:

— С Алевтиной поссорился или что?

— Нет, не ссорился. Люди мы с ней несхожие, мама.

— Я лучше знаю, кто схожие, а кто нет. Кого ж тебе надо?

Павел молчал.

— Жена не пряник, а ржаной ломоть, — ворчала мать, глядя в сторону.

— Это как?

— А так. Сладости в ней особой нету, а прожить без нее нельзя.

— Мудрено говорите вы что-то.

— Экая верста выросла, а ума и вершка нету, — злилась мать. — Не век же тебе по девкам бегать? А постирать, обед сварить? Не сам ли у корыта станешь?

Павел краснел, говорил с досадой:

— Только для того и жена нужна?

— А то еще для чего? — хмурилась мать.

— А любовь, мама, вы ни во что разве ставите?

— Ну, это, сынок, ваш брат и без попа… — она осеклась и растерянно посмотрела на сына.

Павел хмурил разлатые брови, кусал пухлые губы, но молчал.

На десятый день, только-только загорланили первые петухи, он собрал в кучку книги, белье, старые доармейские конспекты. Белея от волнения, вышел на кухню к матери с чемоданом.

Мать тоже побледнела и стала мелко крестить сына.